Текст книги "Повестка в Венецию - Нижние ноты"
Автор книги: Елизавета Михайличенко
Соавторы: Юрий Несис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
– Понял. Тобой цинично дистанционно проманипулировали посредством сушеной лягушачьей лапки? Или что там за магические примочки?
– Если тебя интересует именно это… – Юлька замолчала и явно задумалась не пора ли на меня обидеться. Видимо, решила сделать это в следующий раз: – Примочки, кстати, были весьма любопытные. Кристаллы, магические камни, оникс, хирургические, что ли, инструменты. Животное какое-то раскатанное и засушенное, похожее на инопланетянина. Потом мы спустились в убогую каморку – это была его камера. Белые стены и широкий деревянный топчан, по краям как бы обугленный временем. На топчане лежала черная увядшая роза с длинным стеблем. Марио предложил сфотографировать меня на ложе Калиостро. Я прилегла. А он вдруг закрыл щеколду на двери. Дверь закрывалась изнутри на огромную такую щеколду. А я боялась, что если подниму шум, придут все эти школьники и начнут смеяться… Вот так, Саша. Можно сказать, что я предпочла быть изнасилованной, чем смешной.
– Короче, он тебя соблазнил, – усмехнулся я.
Юлька взгляд не отвела и надменно усмехнулась в ответ:
– Это мальчиков соблазняют, Саша. А девочек завоевывают.
* * *
– …в одном Нью-Йорке семьдесят тысяч израильтян.
– Нолик не прибавила?
– А какая разница? И кончай делать вид, что тебе не нравится Америка. Я ведь общалась в Йью-Йорке со многими израильтянами. Ваших у нас полно. Все, кто может, приезжают к нам.
– Это тебе рассказал мойщик посуды в баре? – уточнил я. – Парень из городка развития в Негеве, не окончивший по лени и тупости даже среднюю школу? Так вот, посуду он научился мыть в армии, потому что в боевые части его не взяли. Ты бы его подольше послушала, он бы тебе рассказал, что «русские» украли у него страну.
Юлька смотрела изумленно, потом развела руками:
– Слушай, ты так завелся… Кто бы мог подумать, что ты патриот! Вообще-то мне сказал это программист, из хорошей фирмы. По-русски, кстати, сказал. Я не имела в виду ничего такого, обидного.
– А никто и не обижается, – ответил я помедленнее. – Просто понимаешь… как бы это сформулировать… Я вступил со своей страной в какие-то более близкие отношения, чем просто денежно-вещевые. Вот я хожу ее защищать. Мне противно, когда она проявляется как-то по-уродски. Слушай, давай эту тему отставим?
– Да дело же не в том. А в том, что мне за тебя страшно. Вы не можете вечно выигрывать. Арабов слишком много, они могут проигрывать и проигрывать. А вы живы до первого поражения. Уедем, а?
Она смотрела тревожно и грустно, как-то очень по-бабьи. Словно мой эшелон уже начал движение. А может действительно проводить девушку за океан?
* * *
– А где ты познакомился со своей гелфрендой?
– Еще в армии, давно.
– А, да, у вас же девочки тоже служат. И что же делала в армии твоя подруга?
– Да так, ничего. Была на курсах, как это… военных птичниц.
– Что??? Это просто «Свинарка и пастух»! Я сейчас умру! – Юлька билась в истерике. – Сашка, все, что хочешь… Объясни, кто это – военная птичница? Она что, боевых петухов выращивала?
Вообще, правда смешно. Как-то эти армейские термины не переводятся на индоевропейские языки.
– Понимаешь, у наших девушек довольно ограниченный выбор.
Юлька обсмотрела меня с головы до ног и сказала:
– Да уж…
– И это тоже, – кивнул я. – Вот Орка. Мечтала выйти замуж за ведущего детской телепередачи и стать военной летчицей. А вместо этого… Короче, если оставить в стороне мужчин и сконцентрироваться на военной службе… Короче, ей прислали список. Кем она может быть в армии. Там было несколько разновидностей секретарш, военная птичница, ну, это те, кто отгоняют птиц от авиабаз. И эта, сейчас ты опять будешь смеяться. Наблюдательница за воздушными шарами… Так, успокоилась? А рано – в списке была еще ныряльщица в мелкой воде.
– Да ну тебя, ты нарочно так все переводишь. Ныряльщица в мелкой воде это же аквалангистка.
– Угу. Военная аквалангистка водоизмещением пять сотых тонны.
– М-да… В Святой Земле, я вижу, браки заключаются не на небесах. У вас они заключаются в армии, да?
– В армии мы только познакомились. А парой стали через несколько лет. Студентом, я подрабатывал охранником в школе, где она преподавала.
– Она что, старше тебя?
– Да. На десять дней. Просто девушки служат в армии на год меньше.
* * *
Вечная слава изобретателю кредитных карточек. Венеция – единственный город, где ощущаешь свою экономическую ущербность. Мы вышли из ресторана и сырой ветер разбавил алкоголь. Мы боролись с ним, прячась в первых попавшихся барах и победили.
– Смотри, Юлька, какая стая гондол. Кружат повсюду. В Тауэре – вороны. Здесь – гондолы. «Черный воронок» гондолы уже отправлен за нами…
– Хочу гондолу!
– Говновопрос!
– А у тебя нет денег.
– А 10 лет назад у меня что, были деньги на цветы?
– А я знала, где ты их тыришь. Просто делала вид.
– Может хватит?
– Что?
– Делать вид.
– Дурак.
– Даже больший, чем ты думаешь.
– За это я тебя и люблю.
– За это не любят.
Мы снова были на Сан-Марко. И на знаменитом пьяццо уже закрылись все заведения. На площади, в растерявшемся от обилия венецианского стекла витринном свете, остались только мы и мертвые голуби.
– Когда я была здесь с Марио… что ты на меня так смотришь? Ты же знаешь – была, потому что после Сан Лео мы плюнули на все наши римские дела. Нет, это не была любовь, а, я это уже говорила, да? В смысле, с моей стороны. Но это был фейерверк! Мы сорвались на север, потому что в Венеции был карнавал. Этого нельзя было упустить. Знаешь, это было… Ну, ладно, ладно, все, а то ты так смотришь…
Да никак я не смотрю. В этом свете вообще нельзя понять, как кто смотрит. Глаза блестят, как осколки и все. Хочется ей, чтобы на нее так смотрели. Карнавально, ага.
– Я смотрю не на тебя. Очень интересно как раз.
– Сквозь меня? – подхватила Юлька. – Ну ладно. Так вот, я не смогла доесть пирожное во «Флориане» и захотела покормить голубей. Ясно, что я нарочно его не доела. А меня за это, представляешь, чуть не оштрафовали. В Венеции ты не имеешь права кормить голубей чем попало. Я, кстати, знала что кормить нельзя и штрафуют. Мне стало интересно что он сделает. А вообще, нужно купить специальный корм. А в него добавляют какую-то противозачаточную гадость – чтоб не размножались. Но кто-то все равно размножается, а кто-то дохнет.
Что же он сделал, интересно? А нам не интересно:
– На то и Венеция. Коварство и любовь. Тебе продают корм для птичек, а ты их травишь. Умиляясь и на собственные средства.
– Как морских свинок! – хитро прищурилась она. – Сашка, знаешь, странно, что ты уже взрослый. И я тоже. Взрослая. Свинка.
– Ага. Кстати, этих не отравили. Этих задавила толпа своих же. Взрослых.
– Пошли отсюда.
– Лучше поплыли.
– Нет, не надо.
– Нога разболелась.
– Врешь!
Замок на гондоле был еще смешнее, чем на съемной тележке.
– У тебя шпилька есть?
– И подвязки тоже нет. Ладно, на.
Она протянула мне большую канцелярскую скрепку.
– Откуда?
– Листочки скрепляла. Скачала инфу из интернета. Я ведь была здесь всего один лишь только раз. Да и то в угаре.
– Тогда считай до десяти.
Амбарный замок раскрылся на счете «семь». Гoндола была как галоша сверху черная, а внутри красная. И защищала от сырости.
– Предел падения, – констатировал я. – Воровать галоши из парадного это предел падения. Лезь под чехол, а то заметут. Ляжем на дно. Отнесет подальше, потом будем грести.
Юлька словно и не слышала, внимательно и восторженно смотрела на берег. Ну ладно, тогда и меня это тоже не слишком волнует.
Хорошо заглядывать в освещенные окна с воды. Дворцы ожили, дневные мертвые духи обрели плоть. Они наполняли влажный венецианский воздух электричеством и не желали спать. Казалось даже, что эта жизнь выходит за рамки окон и происходит уже на большой венецианской сцене, не разбирая земли и воды. Какое-то смешение слоев времени, пространства и фантастики.
В этом городе, бросавшем вызов здравому смыслу, было возможно все.
– Правда грустно, что мы никогда не попадем в их жизнь? – Юлька неотрывно смотрела на удаляющиеся высокие светлые окна, на силуэты в них.
– Зато они уже попали в нашу.
Разлагающаяся канальная вода, приправленная тиной, слизью и мочoй, отстала. Запахи соли и йода сгустились, как в ингаляции. Признаки сухопутной жизни окончательно прекратились, когда звукоряд суши сменился морским. Еще доносились сквозь влажную вату воздуха то обрывок музыки, то обрывок голоса, но вокруг уже происходила другая реальность, зыбкая, ненадежная, обманная. Всплески волн только подчеркивали ту особенную тишину моря, которой не нужно безмолвие, но которая цельна и абсолютна своей обволакивающей силой.
Мы молча передавали друг другу пластиковую фляжку двенадцатилетнего «Glenfiddich». На этикетке было написано «Made without compromise». Это тоже согревало.
– А мне всегда были противны компромиссы, – сказала Юлька с истовой пьяной верой в произносимое. – Чем больше я на них ходила, тем было противнее. А чтобы избавиться от опротивевшего компромисса, каждый раз приходилось выбирать – идти на еще больший или удавиться.
Знакомо.
– И что ты выбирала?
– Удавливала партнера по предыдущему компромиссу.
Единственное весло оказалось слишком большим. Грести, как на каноэ, не получалось. А днем было слишком много впечатлений, чтобы запомнить как им орудуют. Нас медленно относило вглубь лагуны. А нам было на это наплевать.
Мы пели итальянские песни на русском языке. И русские песни на итальянском: «Уно уно уно уно моменто… сакраменто!» Потом Юлька кабацким цыганским голосом спела «Поедем, красотка, кататься… ты помнишь, изменщик коварный, как я доверяла тебе…» Нижние ноты у нее были как в духах сладкие, тяжелые и зовуще. Потом я решил спеть Юльке «А-Тикву», но понял, что не знаю слов. Тогда я отбил мелодию веслом по заливу, причем стоя – гимн все-таки. Юлька тоже встала из солидарности и уважения, только все время хваталась за меня, и мы раскачивали лодку, то есть, гондолу. Но так раскачать ее, как раскачали мы самих себя, нам, к счастью, не удалось.
Зато появился маяк, и я обрадовался ему простой и теплой сухопутной радостью.
– Мигдаль-ор, – зачем-то обозначил я его на иврите. – Башня света. Мигдаль – башня. Ор – свет. Смотри, видишь?
– Ор – свет? – резко спросила Юлька.
Я кивнул. Не надо было мне это говорить.
– Значит Ора – это Света!
– В каком-то смысле.
Я представил, как бросаю Орку и мне стало страшно. Или противно. Чувство было незнакомое, но крайне тошное. Как это она только что говорила? «Приходится выбирать – идти на еще больший компромисс или удавиться».
Собственная жалкость, которую ощущаешь, качаясь в узкой пригоршне гондолы, пронзает внезапно и наповал. Настоящее не имело будущего. А будущее не имело прошлого.
– Смотри, туман наплывает, – каким-то странным голосом сказала Юлька, – теперь уже совсем будет неясно ничего. Ни места, ни времени. Где мы, ты знаешь?
– Не очень.
– Вот, все приблизительно, неточно. Сколько еще до рассвета? Какой сейчас год?
– С годом все просто. А вот какой сейчас век – сомневаюсь. Формально еще двадцатый. Но все уже считают, что двадцать первый. Рубеж, короче.
Молт убывал, добавляя словам вес, а фразам обетоны.
– Рубеж, – с готовностью эха откликнулась она, – да… Одно я знаю наверняка – мы с тобой сейчас вдвоем.
– Или втроем.
– Ты поэтому угнал лодку? Давай хоть помянем ее, что ли…
Мы молча помянули Светку всем, что у нас осталось. Пустая тара улетела за борт. Туман был похож на перерастянутую ткань – рвался, расползался, наслаивался. Вообще, жил какой-то своей активной мутной жизнью.
– Надо было вложить записку, – сказала Юлька.
– Какую? «Светка – дура» или «с дырочкой в левом боку»?
– Светка – не дура, – задумчиво произнесла она. – Может, она из нас самая умная, тебе не казалось? Никогда не казалось за эти годы? Не могло не казаться!
– А тебе что, часто казалось? У тебя, вроде, жизнь удалась?
– Нет, ты не понял! – занервничала отчего-то Юлька. – При чем тут… Удалась, не удалась… Ты разве не чувствуешь, что жизнь… слишком важная штука, чтобы давать ее прерывать внешним обстоятельствам? Обними меня!
Я замешкался, и она успела сказать:
– Тогда убей!
Я посмотрел в ее ждущие бесстыжие глаза, вернее даже глаз, потому что на второй падала тень. Конечно, она шутила. Она бы не шутила так, зная, что именно это я мечтал сделать девять лет тому как. И восемь. И семь. И вообще запретил себе вспоминать, что хочу этого совсем, может быть, недавно – всего несколько лет…
– Дууууура, – прорычал я ласково, со второго раза, потому что перехватило все-таки горло, полоснула по нему сушь, – я тебя не убью. Я знаешь что? – шептал я, словно лепя ее тело из глины, – я просто не поеду с тобой в твою блядскую Америку. Не поеду, не поеду…
– …поедешь, поедешь… – задыхалась она, – еще как поедешь…скотина… да, еще… еще… еще как поедешь!!!
И не было ни гондольера на корме, ни Бога в темных небесах, ни нежности в наших взрослых душах. Кажется, я хотел пробить хуем днище гондолы, чтобы мы слились, смешались в венeцианской воде со своими, преследующими нас, семнадцатилетними отражениями. И русалкой в мелкой воде по имени Света…
* * *
Мы очнулись от холода. Торопливо оделись.
– Ну допустим, – сказала Юлька, пытаясь разглядеть циферблат.
Я снова начал раздеваться.
– Ты что? – как будто бы не поняла Юлька.
Да все она поняла!
– Я хочу сейчас уплыть отсюда. Потому что дальше все будет только хуже.
– А я?
– А ты будешь брошенной брошенным мужчиной.
Она тоже стала раздеваться.
– Юлька, ради бога, не рассматривай себя, как мой шанс на спасение, – вдруг попросил я, голый, сидя на борту гондолы и пялясь в темноту. – Никуда я больше не поеду. Некуда мне больше ехать.
– Почему?
– А западло.
– Почему?
– Нипочему. Просто – факт. Это единственный нравственный критерий, оставшийся в душе человека двадцать первого века, – изрек я.
Крючек зацепился за губу, но с него еще можно было сорваться. Я многое про себя не знал. Я не понимал – хочу ли я оставаться с Юлькой, или нет. Я даже допускал, что может мне бы и стоило перебраться в Америку. Но одно я про себя понял – уехать в Америку к Юльке я не могу.
Полуголая, она прижалась к моей спине, но тепло не усилилось, а стало как бы раскачиваться, перетекая от одного к другому и затухая.
– И мне тоже.
– Что тоже?
– Больше некуда. Ехать. Все. Цикл завершился.
Да, осталось лишь звездное небо над головой и «западло» внутри. Где-то к центру западло приобретало твердость и становилось все более понятным и доступным. Центральная его алмазная крупица вообще оказалась примитивна в самом примитивном смысле этого слова – она была общая, она была для всех, она была сердцевиной, которую невозможно изъять и которая теперь вдруг обнажилась.
Юлька все поняла, конечно. А кто бы не понял? Она тихо скулила мне в затылок. Я тоже скулил – отчаянно и молча. Безразличный пресс неба надвигался на нас – медленно и неотвратимо. А снизу из мутной глубины безразмерная сеть времени все ближе подтягивала трепыхающихся подростков, так же не жeлавших встречаться с нами, как и мы с ними.
– Ты приговорил меня к галерным работам, – другим голосом сказала Юлька. – А я не хочу. Снова. Улыбаться на тридцать три зуба и махать веслом. На своей благоустроенной американской галере. Будь милосерден. Мы все наказаны. Я никого так и не смогла больше полюбить.
– Милосерден?
– Да я сейчас даже не о любви. Я почему сюда приехала? Я думала, что ты… то есть, что я… Что у нас… Шит, что я смогу зацепиться за ту лодку и уплыть с тобой. Исправить. Не получилось, да?
– Не получилось.
Она говорила быстро, сухим, почти протокольным, сторонним голосом:
– Это правильно, так и должно было быть. Но ты не можешь отрицать. Что-то мелькнуло. Да?
– Да.
– Вот. И уже невозможно продолжать этот идиотизм, который типа жизнь. После этого, Сашенька, просто нельзя его продолжать, словно ничего не было. Потому что это предательство – самое большое. Не мне это говорить, но… Но ты поймешь. Предательство по отношению к себе – самое гнусное. Потому что сам от себя ты защититься не можешь. Ты слишком беспомощен. Это как предать ребенка, только хуже. Ой, хуже…
Она уже почти кричала и размахивала руками так, что пару раз сильно задела борт, звук удара был сильный, но она только сердито чертыхнулась и все продолжала, продолжала эту изматывающую тему:
– …потому что вырвавшись один раз, ты или становишься свободен, или понимаешь про себя, что раб. Но если ты слаб, но если ты знаешь, где выход, ты можешь попросить помощи. Я имею на нее право! Саша, помоги мне! Я теряю высоту!
– Что ты хочешь?
– Сoup de grace.
– Чего?
– Удар милосердия, – она снова, жестикулируя, ударила рукой в борт.
– Нет.
– Ради меня.
– Нет.
– Ты не понял. Не ради меня сейчас. А ради меня тогда.
Снова ударила руку.
– Дура, нет!
Ч-черт, теперь я вмазался костяшками в качнувшийся борт.
На стук вынырнуло семнадцатилетнее отражение. Худощавый, он легко подтянулся, ухватившись за край борта и возник на корме в позе гондольера.
– Будете продолжать жить? – спросил он меня, презрительно щурясь. – Ну-ну…
– Ну-ну? А ты бы хотел Му-му?
– А что? Разве не лучше утонуть, как Му-му, чем жить, как Герасим?
– Ты… просто молокосос. Это женская истерика. Всего лишь. Очевидно. Это пройдет. А вот ты, дурак, поверил бы, что из-за тебя, дурака, красивая, молодая и успешная женщина покончит с собой.
– Были и помоложе, забыл?
– Это было не под влиянием момента. Тогда. А тут – «девочка не получила игрушку». Светка это выстрадала. Она долго с этим ходила. Это было продуманное решение. Это был выбор. Ее выбор! И мы все отнеслись к нему с уважением. Тогда.
– И ты всерьез считаешь, что семнадцатилетняя девчонка после нескольких недель недосыпа и медитаций над случайными книгами ближе приближается к тому, что ей действительно надо, чем зрелая женщина на острие эмоций? – с апломбом изрек подросток.
– Ты, ТЫ упрекаешь меня в той смерти? А я просто не остановил ее. Не вмешался, да. Я ее слишком уважал. А тут я должен помочь. Улавливаешь разницу?
– Не-а. Когда речь идет о друзьях, этой разницы не существует.
Какой все же он демагог. Нет, я таким не был!
– Ты что же хочешь этим сказать? – все-таки взвился я. – Что отказываясь убить Юльку, я признаю свою вину в смерти Светки? Так?
– Я??? Сказать??? Да я вообще нем, как рыба! Просто хотелось понять…
– Что тебе еще не понятно?
– Уж ты-то знаешь, что я готов был сделать для Юльки все. Абсолютно все. А ты – практически ничего. Вот я и не пойму – как так получилось.
Вирус времени. Что-то убил, от чего-то привил. Синдром загнанного в бутылку джина – сначала готов сделать все для того, кто выдернет пробку, а по прошествии времени – только убить.
– Зато… – только и успел произнести я, как он прервал:
– Ну ты и скотина!
– Какого черта! – совершенно уже озверел я.
– Ну, ты же собирался сказать, что зато теперь она готова сделать для тебя куда больше, чем в свое время для меня!
* * *
Юлька вдруг стиснула мне плечо:
– Если ты не можешь ни остаться со мной, ни убить меня просто так… Может, тебе будет легче, если ты потом убьешь и себя?
А вот это уже вызов.
Мальчик показал мне средний палец и беззучно спрыгнул в воду.
Почему мы так держимся за жизнь, в которой все происходит задом-наперед? Да потому, что мы привыкаем жить. От привычек трудно отказаться. Человеку свойственно любить свои привычки, даже если они слабости. Мы прощаем себе желание жить так же, как прощаем сигарету, лишнюю кружку пива, кегельбан по четвергам, непочищенную обувь и ковыряние в носу. Мы снисходительны даже если считаем происходящую вокруг жизнь недостойной нашего присутствия. Да что там, даже если знаем, что с нами происходит то, что недостойно жизни. Пообтерлись, поистрепались и отклонились от предназначения. Существование ради существования. Презирать себя не так остро помогает лишь ирония, да причастность к толпе подсаженных на жизнь. И тогда мы начинаем верить, что нам не дано фундаментальное право. Право на вычеркивание. Не нам решать? А кому? И что мне Бог, в которого я почти и не верю? А вот просьба друга…
Светка, легким знобящим ветерком, ласково подула мне в ухо.
Волны шлепали в бок гондолы, и я довольно долго вслушивался в эти звуки и никак не мог сосредоточиться на главном. Просьба друга? Да ладно. Вот вызов женщины… Вызов женщины, с которой ты жил и будешь жить в измучившем режиме внутреннего диалога…
– Как именно ты хочешь быть убитой?
– На твой вкус.
– У меня нет к этому вкуса.
– Неважно. Я не привередлива.
Мне проще всего дать автоматную очередь с максимальной дистанции. Другого опыта убийства у меня просто нет. Да и приобретать не хочется. ПИПы, если верить нашим газетам, разбираются с неверными подругами именно короткими очередями.
– Тогда давай играть по правилам, – сказала Юлька. – Мы в Венеции. Отравить меня тебе нечем. Заколоть тоже. Придется тебе, Саша, стать венецианским мавром. Задуши меня.
– А я? – потерянно сказал я.
Юлька придвинулась близко-близко и потянулась ко мне, как для поцелуя.
– Женщина с кривыми ногами не захочет, чтобы ее четвертовали… пробормотал я.
– Ты это к чему?
– А то ты не знаешь. Что у тебя красивая шея. Я специально искал женщин с красивыми шеями…
Она хмыкнула. Я тоже хмыкнул:
– Ну да, искал, как дурак, с красивыми мытыми шеями. Но такой как у тебя, так и не нашел.
Она прикрыла глаза и прошептала:
– Ну души же, любимый. Сейчас. Я хочу, чтобы это произошло сейчас…
Ну она права, конечно. Почему смерть должна быть серьезным трагичным действием? Трагикомедия гораздо больше подходит герою нашего времени. То есть, герою и героине. Я осторожно обхватил ладонями ее горло и сдавил.
Она прикрыла глаза и слегка улыбнулась, словно готовясь придать посмертной маске нужное выражение.
– Сильнее! – прошептала, а не прохрипела она.
Кажется, я сдавил сильнее. Я все время словно бы наблюдал за происходящим со стороны и мне было совершенно понятно, что это не мог быть я, просто что-то дрогнуло в пространстве и слои наложились друг на друга, и заклинило пленку в фотоаппарате реальности, поэтому мгновения общелкивают одно и то же зависшее вне времени место, которым к несчастью оказалась эта наша гондола со все еще живой Юлькой и неловким человеком, убийцей.
Кадры слиплись в один сгусток. И только всевидящий внутренний наблюдатель за самим собой, жмурясь от вспышек пульса, протоколировал:
Чуть прикушенная губа.
Приоткрытый рот.
Еще не хриплый шепот: «Да, да, сильнее».
Сильная и частая пульсация артерии.
Хрип.
Соскользнувший кожаный плащ.
Дребезжащая белизна тела, расчлененного чернотой белья.
Еще живая ее тяжесть.
Нарастающее во мне вожделение.
Страх от него.
Страх вообще.
Мистическая красота происходящего.
Бесстыдно разъезжающиеся ноги.
Живые еще глаза.
Та самая родинка.
Абсолютный ужас.
Похоть.
Я этого не хотел, не хотел! Но как я хотел, хотел! Так сильно, абсолютно и животно, что последние минуты ее жизни казались мне лишними, они мешали обладать. Они могли обернуться насмешкой над моим вожделением. Я жадно ждал когда все кончится, когда уже будет можно, когда я останусь наедине с ее телом, телом, телом!
Фотопленка порвалась. Распад моего сознания вдруг обернулся каким-то термоядерным синтезом. Это был не я! Это не мог быть я! Это была не моя бездна! Мне нельзя было оставаться с этим трупом. В брачном гробу гондолы. Я схватил ее и выкинул за борт. Мне показалось, что она улыбалась.
Я упал на дно лодки. Я бил в него всем, чем мог. Я не боялся смерти, но мне надо было до нее дожить.
Снизу, из глубины, что-то кричала Светка, или уже Юлька, или семнадцатилетний соперник благодарил за подарок. Пора было подумать о себе как сделать это быстро и не мучительно. Тут я понял, что если недодушил Юльку, то у нее – как раз долго и мучительно. Заставил себя подняться и заглянуть за борт.
Она, как русалка, плескалась в лунном свете. Фашла! Мне было так стыдно перед ней. Я схватил весло и попытался размозжить ей голову, но весло было слишком длинное, а она была слишком близко и рефлекторно уворачивалась. Бутафорский город со слишком длинными веслами и мечами не давал мне нанести сoup de grace. Юлька уже не была русалкой, а барахталась в воде и визжала, как морская свинка, брошенная в аквариум. У нее включился инстинкт самосохранения, и мне не было прощения. Это я, вместо вымоленной красивой смерти, устроил ей забой скота.
– Потерпи, Юлька! – кричал я. – Это блядское весло! Сейчас!
– Не! – булькала она. – Надо! Са…ша!!!
Урод! Боже, какой я урод! Я ей все испортил! Я ее измучил!
– Я помню, я выполню! – надрывался я. – Я не забыл – «Made without compromise»! Не бойся!
Она пару раз уже было захлебнулась, но потом поднырнула под гондолу. Пока я перетаскивал весло на ту сторону, я понял – оно должно быть не дубинкой, а копьем. Я поднял весло над головой, как гарпун. Я знал, что ударю правильно.
Она вынырнула гораздо дальше, чем я ожидал. И я заколебался – стоит ли кидать весло, не промахнусь ли? Тут она заорала:
– Ебаный козел!!! Ты что, всерьез???
Как???
Я опустил руки, весло юркнуло в воду, я сам сел на борт, как на забор, не зная с какой стороны мое место.
– Все?! Успокоился?!
– Да, – наконец вежливо сказал я. – Ага. Подплывай, а то простудишься.
Чувствовать себя пластмассовыми наручниками из секс-шопа было еще противнее, чем палачом, но зато как-то спокойнее.
Я втащил Юльку в гондолу. Ее трясло. Я растер ее. Она молча косилась на меня, как ведьма на священника.
– Очень жалко, – сказал я, – что не осталось виски.
Тут она и вскинулась:
– Ты!!! Ты хотел меня убить!!! За измену? Не простил? Затаился?
– Просто… поверил. Тебе. Ты просила… Помочь. Я решил, что должен…
– Какой дурак воспринимает такое всерьез?! Это такая… Старая игра. «Любовь – кровь»! Что, никогда раньше не играл?!
– Просто у нас другие игры. Просто я как бы тебя все время помнил. То есть, я у себя взрослел, а ты – у себя. А мне, наверное, казалось, что ты такая же. Я тебя виртуально растил, как израильтянку.
– О чем ты, вообще?
– У нас другое отношение к крови. Для нас смерть – ну, проза, а не поэзия, что ли.
Мы сидели, уставившись в начинающую расползаться тьму. Расссвет был как птичье месиво на Сан-Марко – сизый, но живой. Не знаю, о чем думала она. А я ни о чем.
Она посмотрела на меня, усмехнулась:
– Разве это не позволяет заглянуть в себя? Узнать о себе кое-что?
Спасибо за такое позволение. Что мне делать с этим знанием?
– Для тебя смерть – как бы кульминация жизни, – ответил я, словно уклоняясь от разящего весла вопроса.
– Для всех она такая. Это такие сильные ощущения… Жаль, что ты меня отбросил, – она закусила губу и цапнула меня взглядом.
– Жаль, что ты не сказала. Что это не всерьез.
– А это всерьез, Саша. Невсерьез – это в банальном борделе. А я – про грань. Ее надо чувствовать и удерживать равновесие. Жизнь – смерть. Впрочем, ты просто не привык.
– Да нет, я, скорее, слишком привык. Понимаешь, она живет среди нас. Ходит с нами по улицам и пахнет мясом, гарью и блевотиной. Ее отскребают от асфальта. У нее унылое лицо армейского психолога. Она назойлива. Мы устали ее замечать… – я наткнулся на Юлькин блуждающий взгляд и скомканно закончил. – Мы просто не можем в нее играть, понимаешь? В обыденность – не играют. А я всего этого не учел, Юля. Да, не учел. Извини.
– Извини?! Извини – что? Что не убил???
– Что хотел убить. Ха-ха. Сначала тебя, потом себя. Тебя – веслом. Действительно, тупо как-то.
– По-очереди. Веслом. Ха. Ха-ха-ха-хаааааааааааааааааа.
Истерика перешла в слезы, затем в бурные продолжительные объятия. Заодно и согрелись.
Розоватые лепестки чаек плавали вокруг нас. Выглянуло солнце и стало полоскать свои сальные пальцы в пиале лагуны.
Иерусалим
2002
