Текст книги "Дорога в Сообитание"

Автор книги: Елизавета Манова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Онои! воскликнул Фоил.

Мы между двух грозовых туч. И там впереди, в просвете, две черненькие фигурки.

Онои говорит идти!

Фоил, возьми Илейну, она не успеет!

Он вскинул голову, фыркнул, подпрыгнул на месте. Илейна, быстро! Илейна уже верхом, и мы срываемся с места, несемся в узкий просвет, все более, более, более... ох, совсем уже узкий!

Черная туча громыхающих налтов. Рыжая куча тяжелых стремительных тел. Запах! Душный, тяжелый звериный запах, мы мчимся в сужающийся просвет, топот и треск, топочущий треск, грохочущий топот, Фоил уже далеко, одна! Одна! Стены сошлись, совсем, совсем! Нет, они далеко, но я не успею. Грохот. Пыль. Пот заливает глаза. Только не сбить дыхание. Я не успею. Все равно. Вы-ыдох – и вдох. Вы-ыдох – и вдох.

Я успел ее подхватить и тогда уже помчался так, как не бегал еще ни разу в жизни. Мне повезло – крохотная отсрочка: вожак все понял и закричал, пытаясь остановить стадо, первые гата задержались, и я едва успел проскочить.

Первые задержались, и стало ударило в них и зашвырнуло прямо на стену налтов. Новые звуки: хлопанье щупалец по телам, треск, удары и крики боли. Они и во мне отдаются болью, но надо бежать; закон не нарушен, думаю я, и налты и гата – Стражи Границы, они вне Запрета, думаю я, но мне все равно и больно, и стыдно, и как хорошо, что надо бежать.

Элура обняла меня за шею, она молчит, и мысли ее молчат, но тихое ласковое тепло просачивается сквозь ее защиту, и мне не так больно и больше не стыдно, если я все-таки спас ее.

День и ночь... День или ночь... То день, то ночь... Все перепуталось, свилось в клубки голубого и черного света. Острые перекрестия черно-оранжевых теней, солнце и луны, ветер сметает звезды, тихие голоса снаружи или внутри? – но они бормочут, просят и угрожают, сюда, шепчет кто-то, сюда, здесь хорошо, здесь сон, усни, шепчет кто-то, ус-ни...

Ортан схватил меня за руку и потащил вперед, я спотыкаюсь, сон затягивает меня, ноги вязнут в мягкой трясине сна, ус-ни, ус-ни, но тревога, Ортан тащит меня из сна, почему? Я не хочу, и тогда я бью себя по лицу, раз, другой, сон раздался, Фоил толкает мордой Илейну, я сама, говорю я Ортану, помоги Норту, и вперед, вперед! в перекрестие рыжих теней, в ночь-день, в никуда-низачем...

Мы вырвались из Границы. Это неправильно и непонятно, но мы еще живы. И я, наконец, могу отдохнуть...

Ручей позвал меня сам. Он юный и безрассудный, он просто так захотел, и я ему благодарен.

Впервые я смог заснуть. Я лег на траву у воды, открыл для ручья свой разум, и он стал вплетаться в меня. Мы с ним потекли вдвоем сквозь белое и голубое, упали в холодную глубь, и там была тварь без имени, ворочавшаяся в мороне, но мы протекли сквозь нее, и бездна стала прозрачно-синей, такою синей, такой прозрачной, что это была уже не вода. И я полетел высоко-высоко над горами Хаоса, над Границей, но ручей, хохоча, потянул меня вниз, и мы плыли сквозь белое и голубое...

Оставайся со мною, сказал ручей, будь моим сном, будь моим тэми.

У меня уже есть тэми.

Твой тэми уйдет, а для меня не бывает Трехлуния.

Для меня скоро будет Трехлуние, ты чувствуешь: я не один.

Как жалко, сказал ручей, мне скучно течь одному. Побудь со мною, сказал ручей, я всех отгоню и усыплю обманом, и мы с тобой потечем...

И когда мы вытекли из сна, был большой сияющий лень. Огромный, полный день, каких не бывает в Хаосе. Я чувствовал, как жизнь наполняет меня, заглядывает в мой разум, притрагивается к мыслям. Просторная радостная свобода быть целым и частью, собою – и всем. Не разумом, заточенным в себе, как орех в скорлупе, а целым миром, полным равных со-ощущений и со-мыслей.

Мы с Фоилом тихо стоим над ручьем в сияющем облаке звонкого счастья, но что-то темное, смутная тяжесть... И я вдруг понял: это Элура. Она одна. Она вне. Ей плохо.

И я поскорей нашел ее взглядом. Усталое бледное лицо и глаза, как темные камни. Холодные, твердые, лишенные глубины. И темное, твердое, каменное окружает ее.

Откройся, сказал я ей. Впусти меня.

Она закрыта, она не слышит меня. Такая просторная, радостная свобода, а она, как орех, в своей скорлупе.

– Элура! – сказал я вслух. – Мы вырвались в Мир!

Она кивнула устало и безучастно.

– В твой мир, – сказала она. – А я со своим прощаюсь. Погоди, Ортан, – сказала она. – Наверное, мне придется принять твой мир, но пока я его не хочу. Мне нужен тот, в котором я родилась.

– Он уже умер, Элура.

– Он не может исчезнуть, пока я жива. Ведь я – последняя ниточка, Ортан. Язык, предания, крохи знаний. Традиции, – глухо сказала она. Пойми, я унесла из Мира сокровище, которому нет цены. Да, – сказала она, я знаю: никому это все не нужно. Меня убили бы вместе с ним. И все-таки это как воровство: без спросу забрать с собою все то, что делало нас такими как есть – людьми и потомками Экипажа.

Я не знаю, что ей сказать, я просто не понимаю, я только слушаю и молчу.

– Ты не поймешь, – сказала она. – Они тоже не смогут понять, – она кивнула на спящих Илейну и Норта. – Их мир был прост. И если отбросить обычаи и одежду, они немногим отличаются от дафенов. А мой мир был двойственным, Ортан. Я жила в сегодняшнем мире – среди одичания и войны. Воевала, правила Обсерватой, изощрялась в интригах и обманах, чтобы сберечь свой маленький край. Но была и другая жизнь. Каждую третью ночь я поднималась в священную башню, к телескопу, наблюдала за звездами и вносила записи в книгу. Триста лет наблюдений, Ортан! Этим знаниям нет цены. Я не сумела их взять с собой. Они остались в надежном месте, там, наверное, и истлеют, не пригодившись никому. И еще, каждые десять дней, я добавляла несколько строк в Хронику Экипажа. Триста лет велись эти записи – со дня основания Обсерваты, от Третьего Штурмана Родрика Трента, внука того, кто привел нас в Мир. И эти книги тоже истлеют там, в тайнике.

– Ортан, – сказала она, – ведь это и было главным, ты понимаешь? Ведь все жестокости и обманы – все было только затем, чтобы спасти Обсервату. Не просто край, в котором я родилась, а последний оазис знания, последнюю паутинку, что тянется из глубины веков – от звездного мира, от утраченного могущества, от почти забытой, но еще не утерянной сути!

– Элура, – сказа я тихо, – ты просто еще не знаешь. В Мире ничего не может исчезнуть. Все, что в тебе... Общая Память это возьмет и сохранит.

– Для кого? – горько спросила она. – Кому теперь это нужно?

Ортан велел:

– Будьте тут. Нельзя отходить от ручья, – и они с Фоилом тотчас исчезли. Я представила, как они бегут по степи, мчатся легкими, радостными прыжками, и печаль чуть-чуть отпустила меня. Нет. Мне стало легче после этого разговора. Чтобы понять что-то, надо назвать, я назвала – и поняла, что со мною.

Это глупо – то, что со мною. Глупо и бесполезно. Глупо, потому что бесполезно. Я сама сделала выбор, и теперь остается только принять то, что этот выбор влечет за собой.

Я сижу у самой воды в жидкой тени склоненных кустов. Почему-то я знаю, что здесь безопасно. Тихий лепет воды, чуть заметная рябь – просто блестки, иголочки желтого света на сверкающей голубизне. Здесь покой. Освежающий ясный покой, свобода и чистота. Может быть, я еще полюблю этот мир...

– Дурища ты, моя леди! – сказал Норт за кустами. – Очень я ей нужен!

– А она тебе?

Ого! Неужели можно ко мне ревновать? И все-таки мне досадно, что Норт засмеялся.

– Элура – отличный парень и умнейший мужик! А мне, вроде, замуж ни к чему. Ну, перестань дурить, детка!

Хлесткий звук оплеухи, возня и сразу охрипший голос Норта.

– Брось, говорю! Слово-то я дал, так сам не железный. Чего ты от меня хочешь?

– Ты не любишь меня! – сказала Илейна.

– А Мрак тебя забери! Кругом поехали! Стал бы я твои штучки терпеть, когда б тебя не любил! Илейна, – сказал он серьезно, – я в казарме родился, а в драке вырос, я ваших выкрутасов не знаю. Надо будет – жизнь за тебя положу, а кривляться не стану – не обучен.

Ну вот, эти двое уже разобрались, кто кому нужен. А я? подумала вдруг она. Ортан...

И сразу горячая злая волна: унизиться. Смешать кровь Экипажа!

И сразу привычная, тупая тоска. Я! Невзрачная старая девка, которая никогда никому не была желанной.

И твердый спокойный холод внутри: пусть будет, как будет. Ничего не бояться и ни о чем не мечтать. Разве что только увидеть море...

Здесь была совсем другая равнина: уютная, мирная, с зеленой сочной травой – у нас трава бывает лишь в самом начале лета. Оказывается, равнина – это тоже красиво.

– Здесь опасно?

– Не знаю, – ответил Ортан. – Я всем говорю, что нас лучше не трогать. Мы соблюдаем закон, но если на нас нападут – мы убьем.

– А это можно?

– Да, – ответил он неохотно. – Если защищаться. Только не оружием. Оружием нельзя.

Мы отдохнули за день, идти легко и приятно; мягкий ветер слегка разбавляет зной. Фоил, как бабочка, носится возле нас: то убегает, то возвращается, мелькает то слева, то справа; чистый восторг, ясная детская радость, теплые волны окатывают меня, гасят печаль и согревают душу.

Кажется, мне все-таки нравится здесь...

Быстрые темные пятнышки на горизонте. Ортан? Но он спокоен и отвечает, не глядя:

– Неил. Они умные, как этэи.

Фоил сердито фыркнул, и я засмеялась. До чего же приятны простые вещи!

Быстрый табун почти домчался до нас. Незнакомые грациозные легкие звери – они мельче, чем рунги, но, пожалуй, так же красивы. Здесь все красиво, с удивлением думаю я, это какой-то обман, так не бывает...

И опять словно мягкий шелест в мозгу, дуновение мысли. Какие-то мысли пролетали рядом со мной. Фоил сердито топнул ногой, табун повернул и умчался.

Поссорились?

– Немного, – с улыбкой ответил Ортан. Улыбка взрослого человека, который смотрит на ссору детей. – Вожак сказал, что Фоил делает то, чего не надо делать. А Фоил ответил, что в табуне есть белый теленок. – И отвечает на мой молчаливый вопрос: – Это значит, вожак не заботится о табуне. Он позволил самкам есть плохую траву. – И опять в его голосе и во взгляде спокойная твердая нежность. – Фоил будет хорошим вожаком.

– По виду он молод.

– Да. Он еще ни разу не дрался.

Мимолетное темное облачко: печаль или тень тревоги? – но оно уплыло, и снова светло.

– Если все будет хорошо, когда мы доберемся до моря?

– Дней через десять. Но все хорошо не будет.

– Все хорошо не будет, – сказал я ей, и смутная тень на душе вдруг превратилась в мысль. Это была одинокая мысль – такая же, как в Хаосе. Она пришла откуда-то изнутри, чужая, чуждая Сообитанию, людская.

Общее хотело, чтоб я привел их сюда.

Я улыбнулся Элуре и отошел от них. Я не хочу, чтобы в ней просочилась моя тревога.

Мы не прорвались через Границу – нас пропустили. Просто нас слегка попугали, чтобы я не успел усомниться и не вернулся назад.

Я незаметно ускорил шаг, они далеко позади, но это не страшно, я открыт, я чувствую все вокруг. Мир наполнен и пуст; ха зеленой чертой горизонта тугое движение, жаркое беспокойство – скоро Трехлуние, все готовятся к брачной поре. Но это там, далеко, а здесь тишина. Это значит: Сообитание уволит от нас живое, чтобы мы не сумели нарушить закон.

Общему нужно, чтобы я привел из сюда. Почему? думаю я. Если Общее хотело того же, что я, почему для меня закрылась Общая Память? Для чего был нужен обман в Границе?

Оно хочет совсем не того, что я. Оно знает, если бы я понимал, чего оно хочет, я бы не стал приводить их сюда.

Холодные, неприятные мысли – мертвые и тяжелые, будто камень в мозгу. Общее не может так со мной поступить. Между разумными невозможен обман. Сообитание может так поступить со мной. Оно начало Изменение, включая в себя людей, а когда идет Изменение, Сообитание подчиняет себе даже Общую Память.

Почему я это знаю? думаю я. Как я могу это знать? Неужели я все-таки связан с Общим?

День был долог и безмятежен. Мы шли по красивому, очень пустому краю, Ортан был молчалив, Фоил вдруг присмирел, и уже не носился вокруг, а степенно шагал рядом с нами.

Странно, но я совсем не верю в опасность. Мне хорошо и спокойно, словно все уже сбылось и нечего больше желать.

Это неправильно, думаю я лениво, что-то не так. Надо...

Мне ничего не надо. Только идти и молчать, пусть вечно будет покой, тишина и чувство, что все уже сбылось.

Норт и Илейна взялись за руки, молчат и идут, как во сне.

Сон, думаю я, надо стряхнуть, но я не могу, так хорошо во сне...

Ортан остановился и поднял руку. Он стоит, огромный и черный, рассекая желтый закат. День ушел. Но куда он ушел? Почему он кончился так внезапно?

– Здесь вода, – говорит Ортан. – Останемся тут. Погоди, – говорит он мне. – Будет ночь. Мне надо беречь силы.

Будет ночь, и небо уже догорело; посерело, обуглилось, разлетелось брызгами звезд. Выше, выше, совсем высоко, темнота и звезды, и остренький лучик света, одинокая блестка огня. Белая искра, сияющий шар, огромное, медленное, серебряно-голубое. Оно опускается, опустилось, впитало зелень травы и голубые отблески неба.

Корабль, подумала я удивленно. Значит, он был? Какой большой! Давным-давно... Я чувствую это давно, между днем корабля и ночью, в которой мы, словно бы пласт времени, тугой и прозрачный. Нет! Живая, упругая, добрая плоть; она обступает и обнимает меня теплым кругом мгновенных существований. Я есть, мы – есть, тогда – и теперь, давно – и сейчас, никогда – вечно.

Живущее время в одновременности бытия, и мне почему-то совсем не страшно, хоть рядом со мной те, что умерли так давно, что видели это своими глазами. И те, что живут сейчас – они тоже рядом со мной и смотрят со мной сквозь время глазами тех, кто умер.

– Общая Память, – сказал мне кто-то. – Осторожно, Элура, ты входишь в Общую Память. Я рядом, сказал он, не бойся. Я сумею тебя закрыть.

– Кто вы? – спросила я у тех, что вокруг, и они ответили.

– Общая Память. Мы – те, что живут и жили. Не бойся, Это было давно.

Этот было давно, и мир вокруг корабля менялся. Словно в сказке, исчезла зелень травы: черная раненная земля, а на ней – поверх боли душная корка. Серая каменная броня, серые домики – будто из-пол земли, серые тени странных чудовищ. Живые – но не живые, словно бы разумные – но не способные мыслить. Они изменяют мир и убивают; тысячи смертей безвозвратных и бесполезных, потому что они ничего не дают живым, потому что смерть уносит, не забирая, тех, кто должен оставить потомство, и тех, кто не должен.

И – люди. Наконец-то я вижу людей. Они далеко. Они за невидимым, которое убивает, они внутри непонятных серых. Мне странно: это они, божественные предки, которых я обязана почитать. Прекрасные и всемогущие, пришедшие звездным путем, от которых остались нам лишь предания и неяркие блики знаний. Серые пугливые тени, убивающие из страха. Страх окружает их стеною из смерти, мозг их глух – разум не может к нему пробиться, а если внешняя мысль вдруг коснется его – он цепенеет в тяжелом испуге.

Значит, и они боялись себя...

Они боятся, но Общее окружает, просачивается, проникает к ним, и я уже среди людей – в поселке и в корабле. Их лица, их запах, их голоса; я слышу слова, но они лишены смысла. Одежда, приборы, непонятные вещи. И все-таки я кое-что узнаю! Но все сменяется слишком быстро: люди, дома, начиненные смертью башни; рушится лес – ствол за столом, серые твари вгрызаются в трупы деревьев, море, огонь, непонятное, бурая кровь в зеленой воде.

И – уже не мелькает. Я внутри корабля. Странное место, которое мне почему-то знакомо. Чем-то знакомо, но я не пробую вспомнить чем, потому что слова вдруг обретают смысл. Мне трудно их понимать. Я никогда не слыхала, как звучит Древний язык, и мне нелегко совместить написанное со звучащим.

Двое, связанных уважением и неприязнью. Два знакомых лица, хоть я уверена, что одно я не видела никогда, никогда и не могла бы увидеть его и остаться дивой – но я его знаю. А второе – я встречала его много раз измененным в бесчисленной череде портретов, и живым – хотя и другим – я его тоже знаю. Капитан Савдар. Первый Капитан. Полубог.

Он был совсем не похож на бога. Высокий, крепкий, рыжеволосый, с суровым и упрямым лицом.

А второй – невысокий и черноглазый – он, пожалуй, красив; мягкий, сдержанный – и опасный, как бездымный вулкан, как лесной пожар, затаившийся в еле тлеющей искре.

– Дафен, – сказал капитан Савдар, – мне не нравится эта планета. Вам угодно считать ее безопасной, но – черт побери! – когда насмотришься этих планет, что-то такое появляется – чутье? Так вот, она мне не нравится!

– Это прелюдия к разговору о пункте три?

– Да! – сказал капитан. – И нечего улыбаться! Я возражал и возражаю. Координаты планеты немедленно должны быть переданы в Бюро регистрации. Не-мед-ленно!

– А я настаивал и настаиваю, – ответил Дафен спокойно. – Капитан, вы не вчера получили этот приказ. Вы ознакомились с ним перед полетом и вполне могли отказаться. Тогда согласились, значит, теперь уже не о чем говорить. Всего три пункта, – сказал Дафен. – Первые два выполнены – и тут у нас нет претензий. Вы доставили нас сюда. Вы обеспечили высадку и закрепление. Дело за главным, капитан. Теперь мы должны исчезнуть. Оказаться забытыми на несколько сотен лет.

Они сидят и смотрят друг другу в глаза; капитан в ярости, а его противник спокоен. Так спокоен, что вспоминаешь бездымный вулкан и тлеющую в буреломе безвредную искру.

– Вы! – сказал капитан. – Безумец! Вы просто проклятый идиот, вот что я вам скажу! Вы понимаете, какой опасности подвергаете ваших людей? Вы понимаете: если что-то случится, вам никто не сможет помочь? Черт вас побери! А я? Какого дьявола я из-за вас рискую своим экипажем? Дафен, сказал он угрюмо, – я требую, чтобы вы разблокировали передатчик!

– И об этом вы не вчера узнали, – равнодушно ответил Дафен. – Степень риска была указана в договоре и учтена при оплате. Вам предложили рискнуть – и вы согласились. А что касается нас... Капитан, – сказал он, – задайте себе вопрос: почему вы получили такой приказ? Почему Федерация согласилась на это?

– Кто бы не согласился! – проворчал капитан. – После резни, что вы устроили на Элоизе...

– Не резня, а война, капитан! – отрубил Дафен, и глаза его вспыхнули темным, жестоким блеском. – Мы потеряли не меньше людей, чем новые поселенцы, но о наших потерях не принято вспоминать! Мы – мирные люди, сказал он угрюмо. – Мы всегда уступали – пока могли. Некогда мы покинули Старое Солнце, потому что там нам не давали жить так, как мы считали правильным и разумным. Нам пришлось покинуть десять планет, капитан! Стоило нам приручить и обжить планету, как на ней появлялись вы – с вашей моралью, с вашей нетерпимостью, с вашей узколобой привычкой мерить все на один аршин! И мы уходили – пока могли уходить. А когда не смогли случилось то, что случилось. А теперь мы ушли совсем, – сказал он спокойно. – Человечество согласно о нас забыть, а мы в нем всегда не слишком нуждались. Я думаю, – жестко сказал он, – что чем скорее "Орринда" покинет планету, тем лучше будет для нас и для вас. Мне очень не нравится, как экипаж относится к поселенцам!

– А мне, по-вашему, нравится, как поселенцы относятся к экипажу?

Значит, вот как все началось. Значит... но это уже ничего не значит.

На миг я проснулась в своей, сегодняшней ночи, где спят Илейна и Норт, а Ортан не спит, он сидит и смотрит на нас, и серебряный лунный свет...

Серебряный лунный свет потянул меня вверх, я плаваю в воздухе, я улетаю. Все выше и выше – из ночи в свет, в огромное золотистое утро. Все выше и выше, а внизу зеленые шкуры гор, зеленые покрывала равнин в синеющих жилах рек, и звонкая тишина – нет! шум, грохот, песня, нет, словно бы разговор, но голосов так много, что их не разделить, и жизнь, жизнь! кругом и во мне, и радость – всепроникающая, растворяющая, прозрачная радость.

Радость одновременности всех существований, бесконечности жизней, что вне тебя – но они причастны к тебе, они прикасаются, согревают, продлевают тебя. Страх – и все-таки радость. Сопротивление – и все-таки радость. И жажда – внешняя, но моя: открыться, слиться, смешаться с миром...

И – толчок. Мягкая ласковая преграда между сияющим миром и мной. Заботливая стена – она окружила, она укрыла, она защищает меня. Ортан, думаю я, это Ортан! Я сам, говорит он, не помогай, сейчас мы выйдем, и я открываю глаза: ночь, просто ночь, полная звезд и ветра...

Мне страшно. Мне жалко. Зачем...

– Ортан, – шепчу я. – Ортан! Что это было? Зачем?

Мне не знакомо то, что нас связало. Это слегка похоже на тэми, не только слегка – тэми радостно и свободно, а это тревожно и непонятно. И немного стыдно, ведь я вошел потихоньку, чтобы она не заметила и не закрылась. Я не знаю слов, чтобы это назвать. Они за Вторым Пределом там, где приходят ответы.

– Ортан, – шепчет она. – Ортан! Что это было? Зачем?

Я не знаю зачем. Я говорю:

– Я тоже видел Начало. Общее мне показало. Но я не знаю Древнего Языка.

– Зачем?

– Оно вас не понимает. Вы не понимаете Сообитание, а оно не поймет вас. Я тоже не понимаю, – говорю я ей. – Я шел за тобой, но совсем ничего не понял.

Она засмеялась. Ночной переливчатый смех, тревожный и мягкий, как лепет ручья на перекате.

– Ортан, – сказала она, – ты думаешь, Норт понял бы то, что нам показали? Ты думаешь, я многое поняла? Да, – сказала она, – теперь я знаю, как все это началось. Я знаю, почему нас загнали в клетку. Я знаю, почему Звездный Путь закрылся для нас. Я могу догадаться, почему дафены и мы всегда воевали. Ну и что? – сказала она. – Слишком поздно, чтобы что-либо изменить. Почему они не открыли нам этого раньше?

– Не знаю, Элура.

– А то, что было потом? Что это было, Ортан?

– Оно поднимало тебя ко Второму Пределу. Чтобы прочесть, – отвечаю я и чувствую, как противятся правде слова. – Чтобы узнать из тебя все, что ты знаешь. Что поняла, – говорю я, и мне неприятно, потому что это правда и все же неправда. – Ты бы не вернулась, – говорю я с тоской. – Не смогла бы. Твой ум не умеет.

Опять смеется – сухо и резко.

– И ты снова спас меня? Не слишком оно церемонится, твое Сообитание!

– Ты не понимаешь, Элура. Это не смерть. Ты бы все равно осталась в Общей Памяти. Погоди, – говорю я, – я попробую объяснить. Общая Память... понимаешь, это все, кто живет и кто жил. Понимаешь, – говорю я, – если сейчас я умру, я все равно буду жить – такой, как есть. Здесь меня не будет – но я буду жить. И все, кто жил – ну, хоть тысячу лет назад – они тоже живые. Если пройти за Второй Предел, можно говорить с любым... даже увидеть, и он будет такой, как тогда. У меня есть друзья, – говорю я, – я даже не знаю, когда они жили, но они учили меня и помогали мне. С утратившими имена мне легче, чем с теми, кто жив... живущие ныне не любят раздумий. У них ведь есть для этого целая вечность. Там будут мудрость и сила, но не будет вкуса плодов и чуда Четвертой ночи...

Она не слышит. Она прижалась ко мне и шепчет:

– Я не хочу! Ортан, я боюсь мертвецов! Что они с нами сделают, Ортан?!

Все мы не выспались, и все не в духе. Припасы кончились, мы лениво жуем плоды, которые притащил откуда-то Ортан.

– Мясца бы! – бормочет Норт. – Ноги протянем на травке!

– Нельзя, – серьезно ответил Ортан. – Если дойдем до моря, наловим рыбы.

Мне все равно, что есть и что пить. Мне все равно, что над нами прохладное утро, полное птичьих песен, сияющее росой. Все все равно...

Но что-то веселое, легкое... Фоил! Он ткнул меня мордой в плечо и словно бы засмеялся, и я, удивляясь себе, улыбнулась в ответ. И мир, сияющий и огромный, живущий и радостный мир вдруг улыбнулся мне.

– Вперед! – сказала я весело и вскочила на ноги. – А ну-ка, Норт, поторапливайся, если рыбки хочешь!

Вперед! И трава уклоняется от ноги, я чувствую, куда можно ступить, а куда нельзя, и жизнь вокруг, невзрачная, мелкая, травяная, чуть слышно отзвучивает во мне мгновенными вспышками узнавания. Но тоненький, остренький страх во мне, недреманный колокольчик тревоги...

– Элура, – говорит Норт. – Эта ночь... тебе... ну, ничего такого не снилось?

Фоил ведет нас: Ортан отстал, он разговаривает с Илейной. Я не знаю, что он ей говорит, но смутное тягостное ощущение... она так молода! Она так красива!

– Нет, – говорю я, – мне не снилось. Мне показали наяву.

– Что показали? Кто?

– Не надо, Норт, – говорю я. – Об этом незачем говорить. А ты? Что тебя мучит?

– Сон, – отвечает он. – Поганый такой сон, и будто все наяву. Будто я – это сэр Нортон Фокс Пайл, – он невесело усмехнулся, – вот, выходит, от кого я род-то веду! И вот, будто это я начал ту, первую, войну против дафенов.

– Как же это было?

– Пакость! – говорит он с досадой. – Если правда, так то, что теперь... все поделом. А! – говорит он. – Ерунда! Кто это может знать?

– Знают, Норт. Все знают, можешь не сомневаться.

– Кто?

– Что! Вот этот самый мир, куда мы пришли.

Он смотрит с тревогой, и я ему говорю:

– Норт, ты прости, я ничего не могу объяснить. Я не понимаю сама. Ты ведь знаешь: это Нелюдье, здесь другие законы, здесь правят могучие силы, которых нам не дано понять. Норт, – говорю я, – нам будет очень трудно! Я даже боюсь подумать о том, что нас ждет. Но мы должны продержаться, Норт! Мы должны ему доказать!

– Кому?

– Ему! – говорю я и гляжу в бесконечное небо. – Ему! И пусть попробует нас сломить!

Онои!

Я понимаю, Фоил.

Горячее беспокойство Трехлуния, оно бушует вокруг, оно в каждом ударе крови. Хмельная бездумная радость: запеть, закричать, побежать, обогнать ветер. Искать, сражаться, любить – и быть счастливым. Все счастье: победа ли, пораженье ли, смерть – все радость, пока вершится Трехлуние.

Я чувствую, как ослабело _т_э_м_и_, мы все еще вместе в чувствах, но мысли уже раздельны.

Тебе пора, говорю я, иди! и он прижался ко мне, заглядывает в глаза, чуть слышный лепет, шелест уснувшей мысли – и он уже оторвался, он летит, беззвучный и легкий, Фоил – Черная тень – в сияющем дне перед первой ночью Трехлуния.

До встречи или прощай?

Фоил опять умчался. Сегодня с утра он беспокоен. Танцует, мечется, жмется к нам, ласкается, пробует что-то сказать, но я не могу поймать его мысли. И вот – улетел. Сорвался с места, понесся, скрылся.

– Что с ним? – спросила я Ортана. – Он чего-то боится?

– Нет, – и в его глазах спокойная нежность, а в голосе ласковая печаль. – Он ушел. Пора.

– Пора – что?

– Сегодня начало Трехлуния, – говорит он спокойно. – Третья ночь Трехлуния – время брачных боев. Он уже взрослый. Он должен драться.

Фоил? Драться? Но это же невозможно! Ребячливый, ласковый, добродушный.

– Он не может иначе. Это Трехлунье. Оно сильней.

– И ты не боишься?

– Боюсь, – отвечает Ортан. – Он не может победить. Он еще слишком молод. Если он будет жив... он и я... он меня отыщет.

– Почему? – говорю я. – Зачем? – а думаю: такой ласковый, такой красивый...

– Это нужно, – отвечает он убеждено. – У этэи почти нет врагов. Если не будет брачных боев, они ослабеют и вымрут. Только лучшие должны оставлять потомство.

– И у людей тоже?

И он вдруг отводит глаза.

– Я не знаю, как у людей. Для меня еще не было Трехлуния.

Все жарче и жарче, а мы все идем и идем, и я с тоскою думаю о привале. Я думаю, но не скажу – пусть скажет Норт, я слишком привыкла казаться сильной. Порой я завидую Норту: ему не надо казаться. Он может признаться в слабости – я не могу.

Мы молча идем, сутулясь под тяжестью зноя. Усталость выгнала мысли из головы, и это благо, что можно просто идти, что нет ни боли, ни страха только толчки горячей крови, только волны истомы – накатывается, как сон, и хочется лечь в траву, раскинуть руки и грезить – но остренький холодок внутри, недреманный колокольчик тревоги, и я ускоряю шаг, я что-нибудь говорю, и голос на нужный мог разгоняет чары.

– Пора бы передохнуть, – говорит мне Норт и всовывает в руку горячу флягу. Вода будто кровь, три маленьких теплых глотка, и жажда только сильней, но я отдаю флягу Норту и спрашиваю, как Илейна.

– Чудно! – говорит она. Глаза у нее блестят, и голос какой-то странный. – Жарко, а хорошо. Петь хочется!

– Видишь? – говорит Норт. – Опять наваждение, да еще похлеще ночного! У самого так и играет по жилочкам. А ты?

Он смотрит в глаза; у него непонятный взгляд – тяжелый, внимательный, ждущий, мне странно и неприятно, но я так привыкла казаться! Я улыбаюсь и спрашиваю спокойно:

– Что я?

– Ничего, – говорит он как будто бы с сожалением.

– Ортан, неплохо бы отдохнуть.

– Скоро, – сказал он. – Вон роща, видите? Там будет вода.

И мы ускоряем шаг.

– Ортан, – говорю я, только бы не молчать, потому что так горячо внутри, так трепетно и беспокойно. – Ортан, а почему так пусто вокруг?

– День Зова, – говорит он непонятно. – Первый Запрет. Завтра нам с Нортом придется драться.

– Почему? – и добавляю: – С кем? – Слава Небу, он не прочел мои глупые мысли!

– Не знаю, – говорит он. – Кого встретим. Завтра и послезавтра большие охоты. С третьей по шестую ночи Трехлунья время Второго Запрета. Нельзя охотиться вообще. Пока не думай об этом. Надо еще дожить до завтра.

Он спокоен. Он так оскорбительно, так равнодушно спокоен!

И я говорю:

– Ортан, а Трехлунье – это действует на всех?

– Нет. Только на тех, кому пора. Элура, – говорит он и смотрит в глаза, и взгляд у него, как у Норта, тяжелый и ждущий. – Это Трехлуние мое. Ты будешь со мной?

Короткая жаркая радость: он хочет меня, я ему желанна!

Холодная жгучая ярость: вот как? Меня, Штурмана, берут, как беженку, как деревенскую девку?

Пронзительная печаль: а как же любовь? Так просто и грубо...

– Вот как? – говорю я, и голос мой сух – так сух, что мне самой царапает горло. – Значит, тебе пора, а я так вовремя подвернулась. Наверное, я должна быть польщена, ведь Илейна и моложе, и красивее.

Он смотрит с тревогой и молчит, а я не могу остановиться.

– И что: я могу отказаться или это и есть плата за наше спасение?

– Элура, – говорит он, – откройся! Я не понимаю, когда слова. Я не знаю, что тебе отвечать.

– Ну и не отвечай! – я ускоряю шаг, но он схватил меня за руку и удержал, легко и бережно, как паутинку.

– Элура, – сказал он, – я слышу: тебе плохо. Откройся, дай мне тебя понять. – Сдвинул брови им вслушивается в меня, и я никак не могу заслонить свои мысли. – Нет, – говорит он, – я всегда о тебе думал. Как только увидел. Я просто не мог говорить, пока не пришла пора.

– Сезон случки? – говорю я ядовито. – Гон? Или у вас есть другое слово?

– Нет! – теперь он нахмурился и отдалился. И говорит он медленно и раздельно, словно уже не верит, что я способна понять.

– Мы, люди, чужие для мира. Мы меняемся. У нас много плохих зачатий. Только дети, зачатые в пору Трехлунья, никогда не убивают своих матерей.

Выпустил руку и быстро ушел вперед, и мир мой стал сразу тесен и глух.

Удивительная оказалась роща, сказочная какая-то. Плоские кроны сплелись в непроницаемый полог, а под ними прохлада, зеленая тень и тонкая, мягкая, будто перина, трава. А посредине круглое озерко с прозрачной до дна ледяною водой. Низкие деревца наклонили над ним тяжелые ветки: розовые, зеленые, алые плоды вперемежку с глянцевыми цветами.