Текст книги "Омало"
Автор книги: Елизавета Корстон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Мои полные открытий, пока что мало приятных мне, деньки проходили в двухэтажном каменном доме бабушки знахарки, подле которого была добротная пристройка для скота. На первом этаже располагались кухня, гостиная и камин, который постоянно жгли мужчины, на втором этаже в пяти старых, но тёплых комнатах жила её семья. Я чувствовала, что стесняю их, по-барски расположившись в целой просторной комнате на втором этаже.
– Бабушка, -обратилась я к ней перед тем самым вечером, когда ребятишки уже начинали таскать дрова к обыкновенному костровому месту, – я вижу, что стесняю вашу семью, мне неудобно. Вы итак сделали для меня слишком много, давайте я съеду куда-нибудь в место попроще или буду спать на кухне, сами ведь знаете, как вашим тесно.
– Что ты, что ты, Ара, Ара! – всегда строгая бабушка в такие моменты становилась гиперэмоциональной старушкой, которая размахивала руками, морщила лоб и слегка подпрыгивала на правой ноге от волнения, -даже и слов таких мне не говори! Для чего я столько дней тебя лечила, неблагодарная!
– Бабушка, – я обняла её одной рукой, прижимаясь лицом к шерстяному платку, который пах топлёным молоком, – спасибо за всё, я так и не знаю, как и чем отплатить вам.
Зарина улыбнулась, мягко ухватившись своими сухими морщинистыми заботливыми руками за мои предплечья.
– Придёт время, придёт зима, ещё сполна отплатишь, а и не меня тебе благодарить. Тагар вёз тебя ночью по перевалам. «Дорога смерти», – говорят они, «Дорога Жизни», – говорим мы в ответ.
Его звали Тагар, как будто бы героя какого-то фильма или сказки со счастливым концом, у него был крутой нрав, космос в голове и мягкий взгляд. Его голос был тихим, а прикосновения осторожные и шагал он бесслышно, как призрак, растворяясь в пространстве. Я любила слышать его шаги, затухающие в отдалении, как будто бы звук их стал мне чем-то родным. В этой ускользающей от моего рационально сознания реальности он был единственной ниточкой, связывавшей меня с прошлым, запятой, отделяющей от сумасшествия. И он чаще просто молчал, издалека наблюдая своими светящимися змеиными глазами, мешая разные мази и снадобья, которые бабушка потом накладывала на мою до сих пор искалеченную руку. Его будто бы и не было. Но он был. Всегда. Мое пространство начиналось и заканчивалось им. И я доверяла ему. Когда первые приступы злобы и обиды прошли, я осознала, что доверие – это странное, интимное чувство, – то, что я испытываю к нему. Безоговорочное. Безумное. Бесконечное. Я доверяла ему свою жизнь, будто бы загадочному ангелу-хранителю, которого сам Господь низверг с Небес ради спасения одной крошечной частички пыли, осевшей мольбой о помощи на вездесущей теплой ладони Творения.
Со временем я перестала бояться Тагара. Потому что то ли он был мудрым, то ли хитрым, то ли и впрямь благородным горцем, но обходил меня стороной и знал о понятиях личного пространства, в которое к «городским марсианам», как он любил меня называть, лучше не лезть. Тагар был солнцем, Тагар был ветром, свободным, бескрайним, суровым. Тагар был из другой галлактики, но, в то время как я не знала совсем ничего о его мире, он прекрасно разбирался в моем. И иногда, в некоторые миллимгновения, когда я смотрела в его глаза, мне казалось, что через эти бездонные кольца зрачков, у которых нет дна, на меня смотрит Бог, говорящий бликами, мерцающими и растворяющимися в них.
Что таить? Коль сколько я боялась этого сильного, высокого мужчину с локонами жестких черных волос, столь же сильно я боготворила его, упиваяясь его присутствием и теплом его человеческого существа. Я была очарована им и это, пожалуй, единственное, что останавливало меня от полного утопания в саморазрушающих мыслях внутреннего пожара страданий.
***
Костер жгли большой, красивый, «гори ясно, чтобы не погасло». И горело так, что горы, опоясывавшие эти места, приобретали красноватый, медный оттенок, а долина казалась местом мистичным, возвышенным, будто бы духи танцевали над костром и вокруг него этой ночью. В чёрном небе сияли мириады звезд, тысячи созвездий, искрились галактики и падали, падали дождём, осыпаясь. Луна только набирала свою силу, кладя тонкую бледно-жёлтую дорожку на серо-голубой в темноте снег.
Вокруг костра сидело человек тридцать, кто с сигаретами, кто с трубками, а кто и вовсе с самокрутками, пахло кострищем и настоящим табаком. Неподалеку паслись бараны, глупо «бекая» и «мекая»; ближе к огню спали огромные, почти сливающиеся со снегом, алабаи; женщины присматривали за чайником, гревшимся на огне возле одного из домов. Было зыбко и жарко одновременно. Детишки бегали вокруг костра, чумазые, с красными от мороза и ветра щеками. Они дергали собак за хвосты, счастливые, светлые, как солнце. А я была слабая и худая, истощённая болью, страхом и внутренним одиночеством.
– О-о, калишвили4! – пожилой мужчина с трубкой во рту резво поднялся с бревна, на котором сидел, вырезая карманным ножом деревянную птичку, и подошёл, чтобы заключить меня в объятия. Он пах горами и гарью, и немного сыром, словно бы настоящий горный дух, – счастливая наша девчушка, – он потряс меня за плечи, и я невольно улыбнулась такой искренней заботе, – мы уж думали всё, совсем зачахла, ан нет, смотри какая красавица! Невеста! – и все дружно захохотали, так по-доброму и подбадривающе, не осуждая за мой внешний вид, бледные губы и потухшие глаза.
В темноте я поймала ещё одну улыбку. Тёмную, задорную. Кажется, я даже слышала его голос в гуле всеобщего гомона. Среди моего духовного одиночества, когда я могла видеть глубину этих ярких глаз, я уже не была столь одинока…
Ветер дул неистово, раздувая паруса костра всё ярче и ярче, лицо обдувал холодный ветер середины ноября. Среди этого шебутного, живого народа, я чувствовала себя мёртвой. В голове проигрывалась кинолента из моей последней поездки в Грузию. Эти смешные, немного нелепые люди, жадные до прекрасного и приключений; чуть нагловатый, но добродушный гид и чертовски деловой водитель, который не отрывал уха от телефона и курил какие-то дешёвые сигаретки, свесивши из автобуса локоть. Все произошло так быстро, что я даже не успела испугаться. Мои вещи сгинули в небытие, но, честно говоря, волновало меня это мало. В куртке остался паспорт, телефоню, немного денег, и… моя жизнь. Все, что теперь у меня было – это моя жизнь, подаренная Богом и сохранённая мистическим цыганом.
Я всматривалась в языки пламени и тихо плакала, позволяя слезам течь и течь, в надежде, что остальным либо не будет до меня дела, либо они сочтут, что из-за ветра, вздымавшего вверх вихри залежавшейся листвы, на которую лаяли непородистые собачушки с завитушками вместо хвостов, у меня слезятся глаза.Я не могла смириться с этой трагедией. В автобусе не было ни моих друзей, ни моих родственников, но осознание факта того, что совсем недавно ещё страстные до жизни люди сейчас лежали, изувеченные, где-то в холодном овраге, запускала волну мурашек по моему замёрзшему телу. А я была живая, а я была здесь, потому что Бог протянул мне свою руку. И мне было даже стыдно за то, что я есть!
Я прикрыла глаза, пытаясь восстановить гармонию в своей душе, прислушиваясь к окружающим меня звукам. Эти люди вокруг, насколько же сильными были они, раз оставшись в лютую полуголодную зиму вдали от цивилизации находили в себе силы смеяться так звонко! А может они просто были счастливыми?
Мне хотелось уйти отсюда, куда-то далеко, спрятавшись от самой себя в заброшенном храме, мне просто нужно было почувствовать себя защищённой и чуть менее одинокой. Когда я уже хотела было незаметно ускользнуть, начался оживленный разговор на местном языке, в котором присутствовало много хохота, хохм и улыбок. Принесли гитару. Она мягко легла в руки затерянного в своей личной вселенной его. Огонь рисовал ало-рыжие блики на широких ладонях с длинными узловатыми пальцами, падал на строгий прямой нос с небольшой горбинкой у основания и разлетался на пылинки на кончиках веерообразных ресниц. Он улыбнулся сам себе, чуть прикрыв глаза, вздохнул, медленно перебирая пальцами струны. Мелодия полилась.
Сказать честно, я много слышала этнической вдохновляющей музыки, после которой хочется набрать полные легкие воздуха и кричать, кричать, кричать. В музыке не было слов, но я четко видела свободные горы, оплетённые снегом, тёмно-синее небо, покрытое тысячами звёзд и разлитым по нему млечным путем. Я видела поле, расшитое десятками, сотнями рубиновых маков, колосящуюся осоку, ветер, что развевал гривы неосёдланных коней. "Свобода", – кричало моё внутреннее я, – "Свобода и право на жизнь". Я замерла, вслушиваясь в эту мелодию сердца. Длинные пальцы быстро дергали струны, погружая всё мое естество в пучину освобождения.
А потом он запел. Морозный воздух запекался на его бледных губах: верхняя изогнутая, а нижняя красиво припухлая. Пел он на языке незнакомом каждому из сидящих здесь, пел проникновенно, распуская крылья моей души так, что я не могла ни вдохнуть, ни отвести от него взгляда – завороженная, зачарованная.
Его звали Тагар. У него было гибкое тело и лицо Врубелевского "Демона", он носил с дюжину серебряных колец в левом ухе, улыбался добро, словно ангел, и пел так чувственно, как никто другой. Его низкий, островатый голос, который со страстного полушёпота поднимался до невиданных высот, возвращал меня к жизни. Я замечала это не впервые. Стоило лишь услышать его голос, как моё бушующее подсознание моментально успокаивалось, поглощая с жадностью эти тёплые вибрации доброты и гармоничной страсти. В его руках гитара была частью его самого; одним локтём он опирался о сильные ноги, а растоптанные высокие кожаные сапоги твёрдо упирались в промёрзшую землю; ветер залетал под его рубашку, оголяя скульптурные, будто вылепленные ключицы, а небрежно накинутая на плечи куртка придавала ни с чем не сравнимый шарм.
Тагару достаточно было сидеть с прикрытыми веками и петь, растягивая сухие, бледно-вишнёвые губы в полуулыбке, чтобы все взгляды бездыханно были прикованы к нему, к высоким скулам и миндалевидным глазам, сильной смуглой шее, оплетённым венами рукам. А я видела только прямые длинные ресницы и тени, которые клали они на смуглую матовую кожу, впитывающую в себя блики огня. Иногда эти ресницы приподнимались, оголяя взгляд, в котором плескалось самое холодное из виданных мной морей. Он смотрел в никуда, однако я изредка замечала, как искры его горячего, чувственного взгляда доносились до меня, обжигая, как и любые взмывающие в небо искры.
Мне хотелось пробежаться. Бежать. По полю. Одной. Раскрыв широко руки, позволяя холодному ветру пронизывать мою плоть. Под дружные аплодисменты цыган положил гитару, порыв ветра всколыхнул плотные кольца его волос, открывая будто высеченное из гранита лицо – точёное, холодное, но наполненное каким-то сияющим светом теплоты. Пока все наперебой расхваливали пение, я улизнула из центра общего веселья.
Я вышла на дорогу, ведущую в горы. Вокруг лишь густая, чёрная ночь… Горные цепи мрачны, как исполины, припорошенные на вершинах серебристым снегом. А дорога такая рваная, зигзагообразная, освещённая луной. Мне и правда хотелось бежать, и я побежала. Куда-то вперед, даже не зная пути. Тонкая вуаль забвенной ночи била в лицо порывами ноябрьского ветра, и я ощущала свободу. Камень горечи, душивший меня неделями, уже готов был сорваться вниз, поэтому я громко кричала в пустоту, чувствуя, как очищается сердце, поросшее зарослями страха и боли; и скалы эхом возвращали мне радостный крик, который ещё долго рокотал в недрах долины. Нещадно болели ноги, и холод жёг травмированные руки, но мне было всё равно. Я кричала и кружилась вокруг себя, я бежала и снова останавливалась. Задыхаясь, я чувствовала себя живой, а в ушах звенел терпкий низкий голос Тагара, поющий о свободе.
Когда я, в конце концов, выдохлась и осмотрелась вокруг, то поняла, что деревня с её огнями осталась далеко позади. Я стояла посреди неосвещённой тропы, прижимая замёрзшие руки к груди. Сколь было подвластно взгляду, кругом виднелась одна сплошная степь, которая упиралась в чёрные горы вдали. Я закинула голову и невольно застыла, таким прекрасным предстало бархатное полотно с рассыпанными по нему блёстками иных галактик.
– Здесь бродят волки и медведи, и дикие псы, – я вздрогнула, голос был совсем близко, опасный и злой. В темноте Тагар выглядел пугающе, будто бы и правда внеземная сущность, вышедшая из чрева ночи. Я попятилась назад, поддаваясь какому-то необъяснимому порыву страха. – Не делай так больше, это опасно, – он внимательно осмотрел меня с ног до головы, заправил за ухо выбившуюся прядь волос и прошел мимо, направляясь куда-то в сторону леса.
А я стояла и понимала, что ни шагу не смогу ступить в обратную сторону. Руки и ноги ломило, а сил, растраченных на упоительный полуночный бег, совсем не осталось. Напуганная, я чувствовала свое дыхание, смешанное с едким, липким страхом. Я обернулась, но мужчина уже пропал из виду, оставляя меня абсолютно беспомощную одну во тьме. Задыхаясь, бездумным взглядом скользя по сине-чернм небесам и снегу цвета васильков. Страшно.
– Тагар, – неуверенно позвала я в никуда, колыша своим дыханием беспросветную темноту ночи, надеясь, что он не успел уйти далеко. В ответ мне была тишина, давящая, имеющая цвет – индиго-чёрный и запах – горелых поленьев; только совы ухали вдалеке.
Я сделала шаг, ещё шаг, каждый – как по лезвию ножа. Зачем я убежала? Стало немыслимо страшно. Окружающий меня мир вдруг показался декорациями к пугающей средневековой сказке.
– Тагар! – громче и протяжнее, стараясь шагать быстрее; но тело, измученное моими же собственными стараниями, не слушалось меня. Оставалось только снова заплакать. К кому же ещё было взывать, как не к моему могучему телом и духом ангелу-хранителю?
– Тагар, Тагар! – испугавшись своего же собственного эха, я вздрогнула и сделала попытку побежать, отчего со вскриком растянулась на грязном, смешанным с землей, снегу, травмируя свои не зажившие руки и сдирая кожу на локтях.
Как маленький волчонок, я снова громко заскулила, по-детски прикладывая трясущиеся от боли пальцы к полным слёз глазам. Теплые ладони накрыли мои плечи со спины, накидывая поверх куртки вторую.
– Я… не могу вста-ать, кажется, – жалобно, сквозь череду рваных вдохов и выдохов.
– Зачем ты убежала? – его голос смягчился, и тон был охровато-розовым, похожим на тон любящего отца, который журил своё дитя.
– Не знаю, – вздрогнула снова, а когда вес его рук пропал с моих плеч, резко обернулась, – не уходи!
Меня встретили глубокие тёмные глаза с едва заметной горчинкой раздражения, плескавшегося на дне его бездонных зрачков. Он сидел на корточках, упираясь руками в колени и внимательно изучал моё замёрзшее, испуганное лицо. Тагар тихо вздохнул, поправляя куртку на моих покатых плечах. Она пахла мёдом и табаком, цветочным гречишным мёдом и старым, насыщенным табаком.
Наверное, его губы на вкус были такими же, как мёд – сухими, терпкими, сладкими. Поймав себя на этой мысли, я смутилась и отвела взгляд. Тёплые пальцы сжали мой заледеневший подбородок.
– До дома Зарины идти далеко, пойдем, переночуешь у меня.
Я вздрогнула, будто бы отступивший страх снова вернулся. Мужчина словно почувствовал исходящий от меня испуг и нахмурился, сводя к переносице красивые чёрные брови. Раскрытой ладонью он погладил меня по голове, опуская накопленное в ней от костра тепло на мой открытый, замёрзший лоб.
– Тамара, – ровный, острый взгляд глаза в глаза, – не бойся меня, ты ведь не боишься? – убедительно, убеждающе, так что самым сердцем я чувствовала, что в этом низком бархатном голосе кроется правда, – я нёс тебя на руках девять часов, окровавленную, без сознания, и хоть тебе, – выделив, – мои поступки необъяснимы, – вздохнул,– я не причиню тебе боли, – запуская пальцы в мои волосы, неспешно гладя, успокаивая.
– Тагар, – тишина, – боюсь, – очень тихо, – но доверяю… тебе.
В воцарившемся молчании мы всматривались друг в друга, вдыхая пар, витавший меж нами. Спустя несколько секунд Тагар отстранился, заключил меня в кольцо своих рук, поставил на ноги.
– Идти сможешь?
Я честно сделала несколько шагов вперёд, чтобы снова почти упасть. Ослабевшие от большой резкой нагрузки ноги совсем не держали меня.
– Ясно, – мужчина беззлобно усмехнулся и бескомпромисно подхватил меня на руки, – спрячь ладони в куртке, – и я послушно спрятала, опуская лоб на острые ключицы. Да, он так и пах – табаком и мёдом. И хоть я люто ненавидела табак, он пах им так, что хотелось весь воздух, пропитанный благостью гор вокруг, заменить на этот сладковатый аромат табака. Мне было душевно необходимо льнуть к излучающему тепло и надёжность телу, я льнула, чувствуя щекой едва шершавую крохотную родинку чуть выше его левой ключицы. Мои волосы щекотали его шею, и она покрывалась тонкой сетью мурашек, которые проходили от моего тихого, неровного дыхания.
В Омало не было ни звука, только совы ухали, как и раньше, и вдали слышался вой волка, а я всё дышала в шею незнакомого мне цыгана, который оплетал моё испуганное сердце нитями доброты и спокойствия, который, волею судьбы, стал моим ангелом-хранителем, подарившим мне второе рождение. Тагар молчал, и я молчала, только прижимала свои пальцы к его груди, под ними быстро билось сердце, казалось, этот стук лечит мои израненные руки…
***
Ночью ломило руки и тело ныло, все. Поддавшись мимолетному желанию и пойдя на поводу у собственной глупости, я обрекла себя на ночные мучения: тихонечко сидеть у окна, сжавшись от внутренней дрожи, прижимая к груди пульсирующие от боли запястья. Спать я не могла, хотя меня и клонило в сон, но резь в правой руке не давала даже и шанса на отдых. Я раскачивалась из стороны в сторону, подавляя внутреннее негодование: хотелось то ли корить себя за дурость, то ли жалеть, оправдывая и успокаивая.
В двухэтажном доме было темно и тепло. Тагар заблаговременно собрал охапку нарубленных и просушенных дров, чтобы огонь в камине не угасал ни на миг… я слышала, как он шепчется в ночи. Завернулась в длинную мужскую куртку, я неуверенно прошлась по ворсистому ковру босиком и мягко осела на расстеленные перед камином мягкие ворсистые шкуры. Огонь зашипел, будто бы приветствуя меня. Ярко-рыжие блики ложились на покрытые заживающими ссадинами стопы. Я легла, свернувшись калачиком, прижимая к груди ноющие руки. Подернутым дымкой сна взглядом я наблюдала за игривым танцем языков пламени, который успокаивал и погружал в тёплую полуночную дремоту.
Проснулась я на рассвете, под стук топора, когда на улице ещё было темно и солнце только-только рисовало едва видимые розовые облачка на горизонте. Подвывал алабай, и четко слышалось перешептывание ветра с последней листвой.
"…Вершины цепи снеговой,
Светло-лиловою стеной
На чистом небе рисовались,
И в час рассвета одевались
Они румяной пеленой;
И между них, прорезав тучи,
Стоял, всех выше головой,
Казбек, Кавказа царь могучий…"
Неловко поднявшись с места, на котором мне удалось заснуть вчера ночью под трепетную, эфемерную, почти что квантовую мелодию огня, я побрела к двери, толкая её плечом и вываливаясь, сонная и растрёпанная, прямо в объятия морозных предрассветных сумерек.
Первые лучи солнца ворвались в ещё тихо спящий мир. Словно воины света они растерзали густую пелену ночи, растворяя без остатка страхи и грезы. Солнечные стрелы будто бы вонзились в мою грудь, пронзая ее едва ли под ключицами, оставляя меня восхищённой, обескураженной. Я смотрела на мир, а мир – на меня. Это был мой первый осознанный рассвет, когда я, наконец-таки, твердо стояла на своих ногах, прижимая ладони ко вздымающейся груди. Как и раньше той ночью, меня окутывал терпкий аромат табачного мёда. Он шел как будто бы из той дали, в которой суровые горы-исполины становились лишь бледно-зелёным туманом, уносимым ветром перемен.
Зелёное, зелёное Омало, изумрудно-ослепительное в своей красоте, закрытое, запрятанное, забытое. Воздух здесь, словно эфир, наполненный чистой, окрыленной любовью. Я вдыхаю его – вдох, моё тело трепещет от сладости забвенного утра, и выдох – пар клубится подле; морозно, до горячей дрожи во всём теле.
Хочется улыбаться, на душе в эти утренние часы покой, такой тихий, как горное озеро; а я – внутри гармоничной обители Света, именуемой Тушетией. Взгляд нечаянно срывается с горных хребтов и приземляется на бренную землю. Там, в ультрамариновой синеве нетающих снегов, я встречаюсь с глазами, полными неприкрытого любопытства. Зыбко, и я неосознанно дышу глубже. Какие прекрасные, какие бездонные глаза. Я прошу тебя, не ведись на чарующий свет этих глаз! Не ведись на горько-сладкие улыбки и проникновенные взгляды. На статную фигуру, на прекрасные чёрные кудри, будь же разумна!
"… Её божественный хранитель:
Венец из радужных лучей
Не украшал его кудрей.
То не был ада дух ужасный,
Порочный мученик – о нет!
Он был похож на вечер ясный:
Ни день, ни ночь, – ни мрак, ни свет!.."
Я так ошеломлена, что снова не могу даже моргать. Тагар молчаливо наблюдает за мной. Порыв утреннего ветра натыкается на его широкую оголённую спину. Капельки пота катятся по острым ключицам, растворяясь где-то на уровне расширяющихся ребер. Живот напряжен от холода и несколько змеек вен, выползая из-под резинки штанов, пульсируют на морозе. Мышцы на спине перекатываются с каждым его продуманным движением.
Солнечные лучи, неожиданно сбросив сдерживавшие их оковы, вдребезги разрывают холодную тишину, свет льётся как из рога изобилия, и в дымке этого света мужчина предстаёт мне древним божеством, утопающим в ореоле бледно-золотистого нимба рассвета. Он улыбается так открыто, что хочется поверить ему, довериться ему.
– С добрым утром, – низкий голос перекатывается меж моих рёбер, оседая оглушёнными бабочками в животе.
Теплота новорожденного света гладит по замёрзшей щеке, и я улыбаюсь в ответ.
– Доброе утро, – мягко, запуская вибрации колокольного звона в недра многовековых стражей Кавказа.
Цыган усмехается и наклоняется за поленом, чтобы снова вонзить в него острие топора. Я кутаюсь в его куртку, инстинктивно прижимая руки к груди. Он замечает это краем глаза, но молчит.
– И, -неловко начинаю я, переминаясь с ноги на ногу, – тебе не холодно, -больше утверждение, нежели вопрос.
Он кивает, отбрасывая в сторону порубленные дрова, его кудри элегантно следуют за поворотами головы, обрамляя смуглое лицо так, как дорогая рама обрамляет ценную картину.
– Я родился на севере, это у меня в крови, – я внимательно впитываю в себя ноты его горьковато-пикантного голоса; а ведь и правда, я ничегошеньки о нём не знаю, кроме имени. Имени… – надо же, выкать отучилась, – промурлыкал себе под нос, довольный.
– Спасибо за все, – тихо, признаваясь себе в чем-то.
Он качает головой. Улыбается.
– Ты не совсем мне понятна, Тамара.
Моё имя в его губах звучит слишком уж по-родному, трепетно, как никогда до этого не звучало. «А уж ты-то мне как!», – хочется сказать в ответ. Любопытство, страх, робость, интерес, – всё это во взгляде на него.
– Лови, – кидает мне лёгкую, как пушинка, охапку мяты с чабрецом, перевязанную грубой сиреневой нитью.
– Я сделаю чай? – неуверенно, вдыхая полной грудью запах лета, высушенного в зелени.
Тагар разбивает очередное бревно на мелкие щепки и вонзает с размаху топор в пенёк; отряхивает руки от стружки, и тянется к порубленным дровам.
– Нет, кинь на стол, я занесу дрова и сделаю сам.
Я семеню обратно к двери, улыбаясь солнышку. В руках букет из трав, и чувство такое, будто я прожила с этим человеком всю жизнь. Чувство обожествления внутренней лёгкости и свободы.
Скидываешь ботинки в прихожей. Дом большой, просторный, хоть и старый. Два этажа, а на втором тёплая спальня, она на глухую зиму. В пристройке традиционная родовая башня, там никто не живет, но лестницы стоят, будто бы на всякий случай. Жизнь кипит на первом: у стены камин, кровать и диван, на полу медвежьи шкуры и старые ковры, занавески нежно-розовые, а сверху более плотные, почти чёрные, и ставни изнутри железные – это на случай лавины. Мебель деревянная, кажется, будто самодельная, от неё пахнет сосной, запах меня будоражит, хочется внутренне улыбаться. Я босиком по ковру, заглядывая на кухню, которая выходит окнами на другую сторону – в лес, под окном следы неизвестных мне зверей, но, судя по следам, зверь не крупный. Лью воду в чайник из ведра. Ведро тяжёлое, а руки болят и слабнут, но я упряма. На пол пути ведро перехватывают сзади.
Шумное, глубокое дыхание в затылок и холодный жар мужского тела накрывает волной, до дрожи, это непередаваемое словами интуитивное чувство нахождения другого человека в поле твоей ауры. Энергии мешаются, сплетаются друг с другом и в промежутке меж телами, когда ни одно не прикасается к другому, кажется, что нет расстояний, и сердца бьются одно в одно, быстро, громко. Ведро я, конечно же из рук выпускаю, оборачиваюсь. Пугаюсь от того, как близко. Я чувствую его.
– Ну я же сказал: сделаю сам, – качает головой, в его голосе добрая насмешка, а я просто хочу быть хоть чем-то полезной. Он вздыхает, словно читая мои мысли.– Вам, девушкам из больших городов, видимо, чуждо это.
– Чуждо что? – я выныриваю из кольца его рук и позволяю своим глазами любоваться смуглой спиной, покрытой татуировками мифических животных.
– Чувство доверия к мужчине, – он кидает ведро на столик, и краем глаза следит за моей реакцией.
Я пожимаю плечами, в свитере грязно-розового цвета становится зыбко, чувствую, как мурашки ползут по голове.
– Смотря реальности в глаза, Тагар, понятия мужчин и женщи у нас…разное.
– Я знаю, – недовольно фыркает, – только в вашей деструктивной идеологии больших городов спасение человека можно назвать похищением.
Я удивленно приподнимаю брови: гримаса искреннего удивления.
– А я уж было думала, что мы это прошли,– устало выдыхаю пар в его спину.
– Я не сержусь на тебя, если ты об этом, и никогда не, но я не такой, как люди к которым ты привыкла, нравится тебе это или нет.
– Нравится, – стараюсь звучать безразличной.
Тагар ошеломлённо оборачивается, попутно чиркая спичкой о коробок.
– Да, – кивок, – я вижу, – зажжённой спичкой по древней конфорке, одной рукой повернуть вентиль газового баллона и вот: чайник уже греется на огне.
Как ни в чём ни бывало, Тагар натягивает на себя широкую серую майку.
– Чашки на верхней полке шкафа справа, достань их пока, нужно посмотреть за камином.
Тянусь к верхней полке и достаю красивые чашечки из необожжённой глины. Кажется, здесь всё сделано своими руками, возможно, даже и этот кирпично-деревянный дом.
Тагар возвращается быстро. Руки в угле, и по щеке пролегает чёрная угольная полоса.
– О, нашла чашки, молодец, теперь поищи мёд, вон среди тех банок, выбери какой тебе нравится, – он указывает на заботливо укутанные полотенцами баночки, стоящие на полу, а я не могу отвести взгляда от пролегающей по щеке угольной дорожки.
Тянусь пальцами, дотрагиваюсь, мягко проводя по бритому лицу, стираю едкую пыль. Под пальцами ощущаю крохотный шрам, а кожа тёплая, гладкая. Он замирает, будто бы наслаждаясь этими прикосновениями. Мы оба замираем, когда я опускаю свою руку, глаза в глаза. А глаза у него чёрные, хоть и голубые.
– Там, – указываю на свою щёку, – была зола.
Он улыбается, прикасается к тому самому месту.
– А, спасибо, – и комната наполняется едва зримым теплом.
Метель
Бабушка Зарина жёсткая и, одновременно, мягкая, она приструнивает свирепым взглядом, но окутывает любовью, приобнимая за плечи и наливая гнутым железным половником свежесваренный суп в старинную глиняную посуду. У нее две дочери и сын. Роза с мужем и зеленоглазым Георгием, мальчишке лет пять, он игривый и непоседливый, вечно скалит молочные зубы и показывает мне язык. Архип с женой Сарой и тремя детьми, младшему ещё нет и года, и он призывно агукает, навязчиво требуя всеобщего внимания. И младшая Тата с заметно округлившимся животиком. Тата прекрасна так, как только может быть прекрасна кавказская девушка: у неё тонкие, восточные черты лица, раскосые глаза, чёрные, как ночь, изогнутые брови, белоснежная кожа и трепетные ресницы; жесткие волнистые волосы заплетены в косы, которые ниспадают на пышную белую грудь, а беременность придает ей какой-то невероятный, невиданный шарм. Тата всегда очень мила, она сдержанно улыбается и улыбка её также нежна, как и она сама, мне хочется нарисовать её.
Сегодня Тата хмурится, еле ковыряя ложкой в тарелке, она неразговорчива, и я лишь бросаю на неё робкие, полные смущения взгляды. За столом оживлённый разговор, то ли они говорят на грузинском, то ли на смеси языков, в любом случае понять я не могу.
Тата смотрит на меня в упор.
– Тамара, ты так и будешь жить у него? – кивает на сидящего рядом мужчину, в её голосе нет ни единой нотки раздражения, но я вижу её нетерпение. Я…снова чувствую Тагара телом. Мне не нужно оборачиваться, чтобы ощущать его присутствие, я просто знаю, что он рядом, потому что от его волос пахнет чабрецом. Немыслимо.
– О… даже не знаю, – я пожимаю плечами и инстинктивно растягиваю уголки губ в улыбке, держа ложку в левой руке, – я не хочу вас стеснять, поэтому.
– А, вот оно что, – лицо ее светлееет, – я знаю хорошее местечко, – чарующе улыбается, но от тёмного взгляда мне не по себе, – я покажу тебе его позже.
Я киваю, только ловлю на себе настороженный взгляд Зарины, она качает головой и кладет в рот хлеб, демонстративно медленно пережёвывая его. Тагар улыбается одними глазами, пугающе, и эти самые глаза через несколько мгновений впиваются в красивое лицо Таты. Секунды, пока они как будто бы растворяются в этом многозначительном взоре, сплескивая друг друга через пересечения осколков своих взглядов. Знаки нечитабельны. Кусаю губу и выискиваю зерна крупы в своем супе, так-то лучше.
Тата такая быстрая, порхает в своих валенках, придерживая выступающий живот. Она ведёт меня какими-то нехожеными тропками к одноэтажному бетонному зданию, похожему на хлев; пахнет коровами. Не удивительно, ведь это – коровник! Внутри покосившаяся самодельная дверь, за ней – комнатка едва ли три на три, печка, на печке – лежанка, у наспех замазанной от трещин стены – дряхлый стол и стул-табурет с плетёным сиденьем. Больше ничего. Ах, нет же! Крохотное окно с видимыми щелями, с треснутым от мороза стеклом. Тата останавливается посредине и выжидательно смотрит, как будто бы хочет увидеть на моём лице какие-то особые эмоции. Я знаю ее игру.
Улыбаюсь, холодея внутри от одной лишь мысли о том, чтобы провести здесь ночь. Возможно ли вообще внести в этот жуткий, полный ледяных взглядов горных духов, хлев хоть каплю уюта и тепла? Должна ли я идти на поводу у недобрых замыслов Таты?
