Текст книги "Омало"

Автор книги: Елизавета Корстон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Омало

"Я опущусь на дно морское,

Я полечу за облака,

Я дам тебе всё, всё земное, –

Люби меня…"¹

М.Ю. Лермонтов

Пролог

Острый, блестящий, призрачный, разрывающий своим кружащим мерным, дерзким одновременно вихрем плотную, черствую скорлупу Небес. Летящий в Бесконечность из Вечности, не ограниченный ни Временем, ни Рождением, ни Смертью, ни даже Бессмертием. Неизведанная сущность, парящая в пространстве, не поддающемся понимаю даже Богов. Его чешуя отражает свет звезд, самых ярких, от них и до последней песчинки во Вселенной и вне ее. Он отражает Себя. Этот свет виден на миллиарды, вечности, внеземные тысячелетия Вне и дальше «Вне». Резвящийся в Отсутствии любого Присутствия, погруженный в Это, Это, которое То. Вечное существо, кто Ты?

Прекрасное, не поддающееся описанию словами, что рождаются в голове. Тебя можно только чувствовать, как ностальгию от звуков шкатулки, тебя можно только пропускать через ощущения, немыслимые для выражений.

Пронзая розовые облака и превращая их в развеянный пух, не оборачиваясь и не возвращаясь обратно, зажигаясь, сгорая, воспламеняясь и воскресая, Сам в Себе, с Глазами, в которых погребены миры, планеты, люди, звезды, Божества. Его глаза Зеленые. Зеленые. Это не цвет, потому что у Него нет цветов. Он Тот, который больше, чем цвет, жизнь, стремление, чем ожидание, боль, страх, надежда. Он как чаша кувшинки, Вечно разворачивающая свои лепестки, Вечно уходящая собой в Безмерность.

Если Шаг – это тысяча жизней, то я прошла уже миллионы Шагов, следуя за радужным следом Его облика, каждый раз шагая все ближе, все выше, но каждый раз недостаточно, чтобы достичь. Каждый раз слишком далеко, чтобы последовать. Всегда видя только след. Кто-то зовет его Туманностями, кто-то астероидами, кто-то Майей, кто-то Тьмой – след Летящего. Его присутствие ощущается в ночном небе, освещенном полной луной, в последнем остывающем луче закатного солнца над океаном, в том, как по вечерам воздух пахнет весной, в неспешном кружении снежинок в метель, в первом смехе, в первом вздохе. Миллиардами Зеленых глаз он Смотрит, Отражая, Пронизывая, Пребывая, не Пребывая, Создавая, Разрушая, вне Слов, вне Мыслей, вне Страхов, Сомнений, Стихий, Чувств, Описаний, вне тех, кто бежит за Ним. Вне. Вне тоже не существует. Это вечная гонка не имеет конца, потому что розовый туман Его облаков увлекает все дальше, с каждым Шагом. Шаг – в бездну, в самый ад, в Боль, в Страх. Шаг – в Небеса. Шаг – еще глубже в Черное. Шаг – еще глубже в Белое. Каждый Шаг – тысяча жизней. Помните их? Я помню их Все.

Он был там, в каждой из них, и каждая была особенная, потому что кроме Его присутствия не были важны ни Страдания, ни Радости. Запахи Шагов мешаются в букеты, букеты пробуждают воспоминания. На каком я Шаге? Где я на лестнице в Его Небесах? Во всех этих снах я лишь мечтаю снова почувствовать, как он присутствует там, где я Шагала, раз за разом. Он Помнит, хотя у него нет Памяти, он Знает, хотя у него нет Знания. Он просто Есть. Там. В этих разных планетах, мирах, жизнях. Я мечтаю также раствориться в тех остроконечных мерцающих осколках, которые рвано режут лиловый туман.

Когда я вспоминаю Его кружащую Суть, я вспоминаю Все. Я помню Все. И Все не имеет ценности. Он – не сходящаяся формула Счастья. Сколько Шагов еще предстоит пройти? Только Он знает. А я никогда не знаю, иду я потому что Он ждет моего прихода или просто потому, что не идти за Ним невозможно? Поджидающий меня в каждом Шаге, оберегающий и безразличный. Все, что Ему нравится, когда я Иду. Каждый Шаг. Люди забывают, я помню. Все Шаги, как карточный домик, они стоят перед моими глазами. Когда холодные океанские волны взмывают ввысь и смыкаются над моей головой, я никогда не Боюсь. По ту сторону я просто сделала еще Шаг, я, окутанная непроходимыми словно трущобы розовыми облаками, вечно видящая тень воспарившего Чудовища. Но когда он опускается… Видишь, как сверкает каждая чешуйка этого речью не передаваемого Существа. Он умеет менять формы, потому что он Форма. Радужный Дракон, разрывающий Небеса. Он спускается и миллиарды Его Глаз отраженных в чешуе смотрят на меня, трогая мои микроатамы словно пальцами, разбирая и собирая меня снова, чтобы потом опять взмыть Ввысь, вызывая разрушения миров, взрывы планет, уничтожения галактик звуком такой громкости, что все мое тело – только этот звук, все мои чувства – эти глаза. Неприкасаемый, Недостижимый, Неиссякаемый, Незабываемый… Всегда Здесь и никогда не Рядом. Всегда Рядом и никогда не Здесь. Рассыпаясь запахами на прошлое, настоящее и будущее. Он Всегда Всегда ждет и Всегда показывается, напоминая. Любовь – это то, что идет из сердца и захватывает все существо. Я не чувствую к нему Любви. То, что я чувствую – это Вся Я, от Смерти до Рождения, от первого до последнего Вздоха, от Шага до Шага, все, что меж этим – к Нему. Рай? Рай это Бесконечность розовых облаков, в которых резвится Радужный Дракон Вечности…

Вступление

Я любила снег и снежные терпкие холодные ночи, окутанные таинством безумия и тёплого, морозного уюта. Первый снег выпал в октябре, всё больше, захватывая, пока он не превратился в снежный ураган чувств, заметающий разгорячившиеся за лето сердца, погружая их в морозную негу грёз. В городе голубоватые хлопья опадали на старые черепичные крыши, ложились вязаными снежинками на хрупкие балконы и мансарды, зависали на фонарных столбах и таяли, таяли в обжигающе тёплых ладонях со шрамами меж линий жизни.

Осенью в Тбилиси по-обыкновению никогда не идёт снег, это аномалия, случающаяся раз в сто-двести лет. Аномально стоять на улице под нависающими над тобой сизыми тросами проводов канатной дороги, запрокидывать голову к разверзнутому, поглощающему мрачными облаками сумерки, небу, скользя взглядом по припорошенной снежком «Матери Грузии», и ловить удивлённо распахнутыми глазами быстро тающий холод Небес. И сердце стучит чаще, а пальцы немеют от пригоршни снега, что млеет в ладонях, и под свободную холщовую рубаху залетает ледянеющий ветер октября, а бездонные светлые глаза всё смотрят в ниспадающее небо, и Космосы отражаются в них…

Я видела его впервые таким. Обнажённым и раскрытым. В этой грубой рубахе, с красными от мороза костяшками пальцев, в разношенных высоких сапогах, штанах, что не скрывали его красивых длинных ног. Кольца его чёрных кудрей безжалостно трепал северный ветер, а острые ресницы подрагивали в такт биения его страстного сердца.

Словно почувствовав на себе мой задумчивый взгляд, он мягко обернулся, серебряные кольца в ушах зазвенели, будто бы крохотные латунные колокольчики на ветру. Я инстинктивно улыбнулась, смущаясь от того, что наши взгляды столкнулись, и мой, пораженный, проиграл. Слишком пронзительный и тяжёлый, он просто сбил меня с ног, выбивая воздух, задержанный в недрах груди, где сердце ударялось, будто волны о скалы, наполняя всю меня одним лишь этим звуком. Незнакомец отвернулся, подставляя тонким, колким снежинкам строгий, будто бы высеченный из камня, профиль, а я так и осталась стоять завороженная, ощущая себя гостьей в большом стеклянном шаре, который пару раз встряхнули нетерпеливой рукой, чтобы с неба падали звёздочки из блестящего картона.

– А я вас везде ищу, – в мои раздумья ворвался яркий грузинский говорок гида, который заметно запыхался. Автобус, видимо, уже отправлялся в обратный путь. Проследив за моим взглядом, он предостерегающе цокнул языком, – с этими осторожнее, такое жулье эти цыгане, шорти што, а не народ!

Мужчина медленно опустил ладони и краем глаза покосился на говорившего, и во взгляде его было столько темного, клокочущего негодования, что им можно было бы наполнить целое бурное море. По телу жаром пробежала волна мурашек: эти глаза прожигали слои моей кожи и калёным железом разъедали сердце. Вздох. И, отвернувшись, я побрела к автобусу, обдуваемая терпкими порывами неожиданной осенней непогоды.

Десятидневный тур по Грузии подошёл к концу, впереди ждала долгая дорога домой. В снежной Тбилисской ночи оставался голубоглазый цыган, который, ловя замёрзшими руками снежинки, пошатнул орбиты моей внутренней Вселенной. Его образ, лениво запечатленный полным вдохновленных картинок сознанием, выветриваться из моей головы не желал, будто капля чернил, растворившихся на белой блузе глубоко-темным пятном: нежный и тонкий, эфемерный, но, в то же время, твёрдый, как гранит покидаемых мною скал.

Утопая в романтизированной иллюзии, я юркнула в тёплый автобус, скинула изрядно промокший капюшон и уютно устроилась у окна, прикрывая глаза, чтобы успокоиться. Дорога до Верхнего Ларса – перевала из Грузии в Россию – была долгой, а в аномально снежную ночь оставалась вероятность пробок и заторов из-за схода лавины. Серпантины и проносящиеся мимо церквушки, статные соборы, зелёные долины и каменистые неприступные ущелья, крепости из серого камня; и бабушки, сидящие на дороге возле туристических точек, продающие вкусную разноцветную чурчхелу и сухофрукты.

Дорога вилась, как уж; серпантин набирал обороты, а звёзды над головой светили всё ярче, мерцая на толстом слое снега, который щедро облачил горы в белоснежные шапки. Я любила Грузию, её сухую, скупую, но в то же время такую зелёную природу, её звездное небо, её теплый, только что выпеченный хлеб, её очаровательных бабушек и дедушек, и безграничное чувство свободы, что я ощущала здесь. Я любила могучие храмы и не имеющие конца туманные поля. Бурный Терек, прекрасную Арагви. Кахетинские виноградники и магию ночного города любви – Сигнахи. Я любила Сванетию, двуглавую Ушбу, гостеприимных благородных сванов, свежесваренный турецкий кофе, который превосходно готовил бариста у подножья фуникулёра в центральном городе Сванетии – Местиа. Я любила холодный, безразличный Казбек и церковь Гергети у его ног. Добродушных и очень смышлёных псов-проводников, которые обитали в горных деревушках и повсюду сопровождали непутёвых туристов. Грузию нельзя не любить, она просто не позволит.

Автобус скользил по лёгкой наледи, снег скрипел под шинами и под этот скрип я задремала, укачанная на поворотах. Серпантин всё вился и вился, мы ехали всё выше и выше, и я надолго заснула, утопая в томном красочном озере грез под тихий шепот десятка полупризрачных голосов в салоне.

Разбудил меня пронзительный крик, простреливший все тело до самого горла, куда будто бы метнулось неожиданно выдернутое из тихого полонеза сна сердце. Удар. Широко распахнутые глаза упираются в разбитое стекло. Всё слишком быстро, так, что я не могу определить, где заканчивается мой сон, а где начинается реальность. Моё тело подбрасывает в воздух, будто оно – шарик, который кинули о стену, и щёку больно обжигает первым снегом. Наступает тишина, а, может быть, она наступает внутри меня. Мой затылок касается заснеженного асфальта, а руки и ноги обдувает промозглый ветер. Холодно.

Горы такие красивые, и я вижу, как они целуются со звёздным небом, упоительно наполняя собой всю существующую реальность окружающей эпопеи сумеречной мглы. Назойливый, снег колет правую ладонь, а влажные веки сами собой смыкаются от усталости. Я так устала, вдруг, неожиданно, я так устала, я больше не хочу ничего знать. Просто дайте мне погрузиться в беспредельность хрустальных вершин и раствориться в холодном океане ночи. Вспышка света озаряет горные уступы, подсвечивая их оранжево-алым. Улыбка. Как же красиво, когда, наконец-то, некуда спешить, просто лежишь и смотришь на мир, а он смотрит на тебя, улыбаясь, опуская на твоё лицо сакральную геометрию снежинок, падающих прямо с бунтарских лиловых небес.

Глаза слипаются сами собой, я больше не могу сдерживать зябкими волнами накатывающий на меня сон. В голове блаженная нега спокойствия, ресницы вздрагивают в последний раз, и я погружаюсь в тёплое вязкое небытие, успевая ухватить кончиками ресниц дымку бледно-синих глаз…

Тушетия

На крайнем высокогорном востоке Грузии окружённая, словно безмолвными стражами, вечноседыми вершинами Кавказа, на границе с Чечнёй и Дагестаном, простирается запредельная Тушетия. Опоясанная изумрудными холмами, которые сливаются на горизонте с ясно-синим небом, эта труднодоступная частица рая, пребывающего на бренной земле, дышит особым дыханием свободной воли. Здесь дух свободного выбора, помноженный на вечность многовековых исполинских гор, рождает новые Вселенные, существующие меж острых пиков, меж зелёной травой и небом цвета индиго. Дорога сюда, будто райские врата, крепко запечатана от людского глаза, закрыта, заметена девять месяцев в году. С середины сентября и до начала июня хрупкая змейка опасного серпантина погружается в толщу снегов, отрезая небесную долину ото всякой цивилизации. Эти непростые, суровые места населяют тушинцы, пшавы и хевсуры, вперемешку с множеством других малоизвестных широкой публике народностей. Люди сильные, красивые и страстные.

Вскрик.

Я проснулась от резкой, удушающей боли, которая выстрелом пронеслась сквозь всё мое тело от макушки до пят, растекаясь горьким ядом по венам и артериям. Пока я не могла определить источник этой боли, но тело горело огнём, выжигая внутренности и заставляя меня пронзительно кричать, пугаясь звука собственного крика. Боль закончилась моментально, словно бы прошел мучительный спазм, окутывавший всё моё существо.

– Очнулась, – до меня донёсся сухой женский голос, и я резко открыла глаза.

Слишком ярко. Взгляд судорожно бегает от одного фрагмента картинки к другому. Вот он выхватывает образ деревянной оконной рамы, вот виден облезлый белёсый потолок, старый цветастый ковер, яркие узоры платка на седой голове, серое постельное бельё, мои перебинтованные ноги.

Вдох.

Комната пахнет сухим теплом, дровами и пылью, какими-то травами, алкоголем. Слышен треск поленьев, камин ли? Мой взгляд фокусируется на окне – вечереет, а за окном мрачные пики горных вершин, покрытые снегом. Занавески слабо колышутся, через приоткрытую щель толстой фрамуги в комнату проникает струйка свежего горного воздуха.

Я начинаю ощущать своё тело. Оно слабое и тяжёлое, пахнет спиртовыми настойками.

– Где я? – голос будто бы и не мой, слишком тонкий и тихий, прозрачный, как виток дыма от сигареты, которую кто-то затушил в соседней комнате.

С минуту царит тишина, под яркой лампой пожилая женщина с суровыми чертами лица, с головой, покрытой разноузорчатым платком, мешает в баночке какую-то мазь.

–В Омало, – почти без акцента отвечает она, сосредоточенно наблюдая за процессом.

В моей голове тысячи вопросов, но я послушно молчу. Хочется разрыдаться от непонимания всего происходящего, но чувствую, что моё тело на это не способно, оно не в состоянии больше испытывать тяжелые эмоции, оно так устало, так настрадалось. Женщина поднимает на меня взгляд – сливово-терпкий, как старый добрый императорский табак.

– Омало², что в Тушетии, детка, – голос её смягчается при виде меня, – тебе надо отдыхать.

И мне хочется возразить, хочется задать вопросы, узнать, что и как произошло. Но я только покорно закрываю глаза и проваливаюсь в очередной долгий, глубокий сон.

В следующий раз я просыпаюсь рано утром, тело неприятно ноет. Делаю вдох полной грудью: дышится легко и спокойно, мягко. За окном плотным слоем висит туман, застилающий раскинувшиеся впереди горы. Шторы едва-едва колышутся, я одна в комнате. Картинка наконец-то складывается. Этаж второй, я улыбаюсь. Моя левая рука словно бы налилась тяжестью свинца. С каждым новым вдохом я возвращаюсь к жизни, в голове всплывают события недавнего прошлого. Я попала в аварию, да… это я помню четко. Что было потом, и как я оказалась в Омало остается для меня загадкой. Из соседней комнаты доносятся приглушённые голоса.

– Дорогу замело, даже лошадь по ней не пройдёт, – мужской голос низкий, тёплый, тёмный, с острой горчинкой, его хочется слушать и слушать, ноты терпкого полушёпота успокаивают.

– Что нам тогда делать с ней? – я узнала сухой, как неорошённая земля, голос ухаживавшей за мной бабушки.

– Оставить.

– Но-но! – бабушка издала череду малопонятных, но информативных звуков, – она не переживёт нашу зиму, отвези её в Телави³, Тагар.

– У неё нет выбора, – мужчина понизил голос до шёпота с хрипотцой, – сейчас трогать её нельзя, а когда она придет в себя, все пути будут уже завалены снегом, она останется на зиму, Зарина, и ещё, – он замялся, я слышала, как он тяжело дышит, как будто после бега, а может и правда недавно ворвался в комнату, – постарайся сохранить ей руку, все кости ведь раздроблены…

В моем сознании образовался вакуум тишины. Слова мужчины ещё множество раз проигрывались в моей голове, снова и снова, раз за разом. Я сделала попытку пошевелить пальцами правой руки и поняла, что не могу. Зафиксированной левой я откинула одеяло, чтобы улицезреть обмотанную бинтами, пропитанными кровью, кисть. От ужаса и страха у меня задрожала губа, я отчаянно постаралась присесть на кровати, мне хотелось бежать, хотелось вырваться из этого места, вернуться на колею своей прежней жизни.

От резкого подъема кровь ударила в голову, и боль немой паутиной растеклась по всему телу. Ах! Как же мучительно больно было моим ногам, моим рёбрам, моим рукам. Я неосознанно вскрикнула. От всепронизывающей агонии пальцы, сжимающие одеяло, разжались, казалось, что их прошили толстыми, острыми иглами. Мне хотелось найти тихое тёплое убежище без мучений и одинокого страха, в котором я стану недосягаема для этой покрытой снегами печали. От нахлынувших эмоций я неосознанно расплакалась. Скорее я не плакала, а выла, как раненый волчонок. Хилый, брошенный, израненный щенок – вот кем я была.

На мой крик в комнату вбежали говорившие. Бабушка начала лепетать что-то на своем родном, гремя баночками и тюбиками. Я не знаю, я не смотрела.

Поглощённая силой своей душевной раны, я горько плакала, роняя слёзы на белые простыни. Хотелось закрыть лицо ладонями, но боль в них была слишком велика, и от этого я зарыдала ещё горче.

– Поплачь, поплачь, – словно колыбельную нашёптывали мне в ухо, – поплачь, и боль уйдет.

Была ли это магия или что ещё, но многогранный, низкий мужской голос действовал словно успокоительное, а придерживающая за поясницу тёплая ладонь создавала ореол уюта, который медленно проникал в мои напуганные клетки. И я плакала, плакала и плакала, пока длинные узловатые пальцы гладили меня по спине. Мой внутренний ребёнок лил слёзы так отчаянно, что можно было бы утонуть в этом озере одиночества и беспомощности. Вскоре я выплакала себя, и в душе осталась пустота, в которой не было места ни страху, ни панике, ни беспокойству. Прильнув головой к чьему-то надежному плечу, я снова уснула. В этот раз сон мой был легким и приятным и мне снилось что-то невероятно тёплое, напоминающее о том, что Бог всегда рядом…

***

Утро моего третьего пробуждения было необычайно светлым. За окном голубело бледное небо, наполненное сотнями нежно-белых пушистых облачков, а в моем теле чувствовалась сила, которой не было до этого.

Бабушка-знахарка спала в кресле в углу, подперев морщинистое лицо ладонью. Я выдохнула и вдохнула, сознание моё сегодня было как никогда до этого чистым, и выплаканные слёзы унесли всю горечь и всю боль. Я хотела выйти на улицу, увидеть небосвод, услышать пение птиц, улыбнуться первым лучам солнца. Поднявшись на кровати осторожно, медленно, не так резко, как вчера, я снова вдохнула и выдохнула, и подняла руки до уровня глаз. Левая заметно зажила и пальцы болели уже меньше, расстраивала лишь правая, которая по-прежнему была опухшей и неподвижной из-за множества переломов и ран.

– Вот уже и зрелище приятнее, -инстинктивно, я вздрогнула и пугливо развернулась к источнику звука, прижимая к груди забинтованную руку.

Знаете, есть такие люди, которые… завораживают. Хочется неотрывно следить за их движениями, жестами, мимикой. Есть такие люди, что созданы из загадок, из разноцветных кусочков, что гармонируют лишь тогда, когда соединены вместе. Он был похож на Врубелевского «Демона» – созданный из лоскутков всех самых прекрасных оттенков, с тяжёлым, глубоким, задумчивым взглядом, преисполненном силы и нежности, и немного тоски. Грубая холщовая рубаха с широким горлом, оголяющая ключицы, кольца чёрных локонов, ласкающих смуглую шею, высокая переносица, твёрдый профиль и притягательной формы бледные губы на фоне смуглого лица с высокими скулами. И голос.

"…Пришлец туманный и немой,

Красой блистая неземной,

К её склонился изголовью;

И взор его с такой любовью,

так грустно на неё смотрел,

Как будто он об ней жалел…"

– Что… с моей рукой? Где …я, Омало? Как далеко это от границы? Мне …надо… связаться с родственниками, как я могу позвонить? – я сделала паузу, задерживая взгляд на идеально белом покрове снега за окном, мой вдох прервался, прервался и выдох, угасая, осознание доходило медленно, но било болезненно, пугающе, – почему я вообще здесь? – страшно, – я должна быть… – фразы мешались, обрывки воспоминаний разлетались, мерцая своими бахромистыми концами, спутывая мерное течение времени в моей голове, – я должа быть в больнице, какого-то города или села, – потерев здоровой рукой лоб, пазл не сходился, – я должна быть, – выдох, – в Казбеги. Почему я… здесь? – разводя руками в полном непонимании происходящего.

Мужчина долго смотрел внимательным взглядом очень светлых, но будто бы по-змеиному пронзительных глаз. Улыбнулся, отводя взгляд, подходя ближе. Он преодолел небольшое расстояние между нами, тихо шагая высокими кожаными сапогами по скрипучим потёртым половицам. На вид ему было лет двадцать пять-шесть, но глаза как будто бы жили на этих землях вечности. В тишине присел около моей кровати, слегка улыбаясь лишь одними зрачками. Вдохнул, снова переводя на меня острый взгляд.

– Омало – это примерно 100 километров от места аварии, по горам конечно же, с одной стороны начинается Чечня, – он достаточно четко указал пальцем в направлении гор, которые где-то вдали, за окном сливались, смазывались с горизонтом, – а с другой – Дагестан. – Мужчина снова внимательно осмотрел мое лицо, как будто бы пытаясь в чем-то убедиться, – да, – он кивнул, – связь будет. Весной. Когда снега сойдут, примерно в конце мая, может в начале июня.

– Что? – я даже почти что привстала на кровати,– что значит… в конце мая?

– Омало – горный регион, – тихо ответил он, – зимуют здесь, – замялся, – не многие.

Я снова потерла лоб, в голове мешалась ярость с отчаянием, которые вот вот готовы были вырваться сквозь кончики пальцев, которыми я старательно давила на брови в попытках найти ускользающую нить логики и концентрацию.

– Как я попала сюда? Почему я попала сюда? – мой голос повышался градациями, готовый дойти уже до тихого крика.

Мужчина смотрел на меня ровно, тихо заглядывая в мои глаза снизу вверх, изучая, раскладывая на кусочки внутри своего сознания и складывая обратно, в какую-то его картину моей реальности.

– В темноте автобус столкнулся с машиной на серпантине, внизу был обрыв,– он задумчиво окинул взглядом постель, – тебя вынесло через лобовое стекло прежде, чем произошел взрыв. А ты, ты собрала на себя всё это самое лобовое стекло, – он кивнул на бинты, – но ты счастливчик, порезы и раны на левой руке не в счет..

– Взрыв? – мои руки выписывали какие-то невероятные узоры на коже. Реальность все еще не настигала, опаздывая на свидание с неибежностью.

– Они все погибли, – мужчина протянул руку к моей голове и мягко потрепал изящными узловатыми пальцами спутанные волнистые волосы, – ты счастливая.

Я дернулась, инстинктивно избегая прикосновения, на что он только тихо засмеялся. Мне не было так же весело, увы.

– Почему вы привезли меня сюда? Как вы вообще привезли меня сюда? – руки скользнули по лицу последний раз прежде чем упасть на кровать, обессиленно. Я устала. От зигзагоподобного калейдоскопа открытий, накрывающего предновогодним конфетти мое сопротивляющееся новшеству сознание. – Я должна была быть в больнице, просто объясните мне, пожалуйста, зачем и как это все?

– Вы да вы, – мужчина поморщился, передразнивая меня, его пальцы неспокойно перебирали тоненькие складки сероватой простыни, – а что надо было сделать с тобой? Оставить умирать в снегу,мм? – глаза у него были светлые-светлые, но суровые, – кто знал, когда придет за тобой помощь?

– Но больница… – устало настояла я.

– Я не доверяю врачам, – резко отрезал мужчина. И хотя положения своего возле моей постели он не поменял, я почувствовала, как напряглось негодование внутри мышщ его тела.

Я снова потерла лицо руками, вдыхая и выдыхая, то наметая волосы на глаза, то снова откидывая их обратно.

– Говоря простым языком, – я таки осмелилась посмотреть в жесткое, красивое лицо пугающего меня незнакомца, – вы меня украли…

Вместо ожидаемой мной реакции гнева, он рассмеялся. Его фигура, его речь, его глаза, его аура – дикие, едкие, яркие, резкие, вязкие, теплые и глубокие, бездонные, как эти снега вокруг.

– Мне не так смешно,– заметила я, – вы везли меня около… 9-10 часов, на лошади, я была с ранами и без сознания. Я могла умереть за эти десять часов. Здесь нет оборудования, никто не знает все ли в порядке у меня с внуренними органами, с костями, с головой. Я все еще могу умереть. Мне нужно в больницу, где меня осмотрят, вылечат и отправят домой.

Мужчина встал, отходя от кровати. У него были широкие плечи, слегка завернутые вовнутрь, и именно они закрывали мне единственный свет – от снега, отражавшего солнце.

– Ответьте мне что-нибудь, – тихо попросила я, – кто я теперь здесь? Пленница? Что со мной будет?

Его волосы казались неестественно темными на фоне мерцающего снега, а кожа смуглая, покрытая ссадинами на скуле, возле черных бровей. Он смотрел в упор, слегка недоумевая как будто бы, но опасно, так, что в любой момент я ожидала от него нападения, прыжка, словно бы разъяренный ягуар, затаивший свою клокочущую злость.

– Там, – неожиданно мягко, рассматривая меня издалека, – видимо и правда совсем другой мир, его законы, его догмы и его правила никогда не будут мне понятны.

Покачав головой, он быстро вышел из комнаты, оставляя меня с большим количеством вопросов, чем были до его прихода…

В этом месте моя стройная логика не работала. На вопрос почему же таки было не отвезти меня в больницу ответа я так и не получила. Так надо. Вот тебе и ответ. Бабушка-знахарка тоже посмеялась, услышав, что я интересовалась а не пленница ли я. Смеялась она долго, низко и вытирая слезы.

– Рас амбобт, дорогая! Это у вас в телевизоре такое показыают, а? – она зацокала языком, – Омало живет по другим законам, тебе нечего бояться. Хо, и какой тебе нужен врач, какая больница? Кости целы, внутри все хорошо, а вот тут, – она постучала указательным пальцем по моему виску, – вот тут все кувырком, дорогая.

– Откуда вы знаете, бабушка… что со мной все хорошо?

– Мы тут многое знаем, – она обернула полотенце вокруг одной из баночек с отварами, – ты просто учись доверять, мм. Он не плохой, мм, просто что в его голове не всегда понять, и надо ли оно тебе? – добавила она, кинув на меня один из многозначительных взглядов. – Просто доверяй, девочка.

И я видела его каждый день: тихого, неразговорчивого, впивающегося глазами-космосами в мое бледное, исхудавшее лицо. Он будто бы ждал. Чего?

– Извинений, – бабушка-знахарка фыркнула, накрывая мне на стол кружевную вязаную скатерть бледно-вишневого цвета, цвета его губ.

– Извинений, – я вздохнула, проходясь холодными пальцами по узору вязанки, – я не виновата, что авария произошла, я не просила меня … спасать, – прикрыть глаза, чтобы не видеть гримасу упрека на ее лице, – меня бы забрала скорая помощь, отвезла в больницу, я бы выздоровела и уехала домой. А теперь, теперь я мертва для своих родных до лета! – я всплеснула руками, – И узнай теперь, зачем он это сделал?! Я не вижу логики в таких поступках. Как можно решать за кого-то его судьбу!

Бабушка остановилась с котелком супа возле меня, застывая как статуя. Я глубоко дышала от обиды и скопившейся злости, от усталости, страха и многих дугих чувств, сплетенных глубоко внутри на уровне сердца.

– Судьбе было угодно так, мм, ара, кто мы такие, чтобы ей сопротивляться, мм. И прошлое в прошлом, ты в настоящем, а он сохранил тебе жизнь, я – руку, все остальное – твое, хо.

– Я знаю, бабушка, – я подняла на нее взгляд, – я так неимоверно благодарна вам за все, что не знаю как и отплатить. И ему я благодарна, – тихо, – просто я пока не понимаю как мне жить дальше, – мой взгяд упал, – я потеряна…

Стояла тишина, только удаляющиеся шаги вторили тиканью стрелок часов. Он всегда тенью был там, где была я. Извинения не были озвучены, но поток жизни продолжался, унося меня в ослепляюще-яркое снежное будущее надвигающейся зимы. В какой-то момент надо было привыкать, надо было направлять поезд своего существования с оборвавшихся рельсов прошлого на новые, наспех построенные, страшные, но так заманчиво сияющие. Я хотела жить, но еще не совсем понимала как, потому что абсолютно очевидно было то, что по-прошлому жить уже не получится, а свалившееся нежданно-негаданно настоящее еще было не настроено, как только-только добавленный канал старого советского телевизора без антенны.

Так прошёл месяц. Я свыклась с мыслью о том, что я – счастливчик. Деньки в горах тянулись медленно, в пять-шесть вечера солнце румянило вершины и заходило за скалы, наступали преисполненные спокойствия и тишины сумерки. Темнело. А ночью, похожей на опрокинутый на небосвод кувшин чернил, наполненный миллионами светлячков, омальцы жгли костры. Когда я худо-бедно стала держаться на ногах, бабушка повела меня с собой на один из таких костров.

Свободная от любой одежды, напоминавшей мне цивилизацию, я чувствовала себя больше здесь, чем там. И хотя, отчаянно надо сказать, я цеплялась за останки своего изодранного окровавленого платья и вывалившей сероватый пушок из широченных дыр куртки, ночи в Омало были настолько лютыми уже сейчас, что мне, в конечном итоге, пришлось смириться с горной модой. Из тяжёлых сундуков, хранившихся на чердаке родовой башни семьи бабушки Зарины, мне подобрали выцветшую цветастую шерстяную юбку, свитер из тонкой овечьей шерсти и длинный ватный тулуп. На ноги одевались вязаные шерстяные носки бело-серого цвета и высокие валенки. Тут было не до красоты, лишь бы не закоченеть от надвигающихся холодов.

«Ты все равно не выедешь отсюда до конца мая, хо, дорогая, дороги уже закрыты, Он там решил, что тебе придётся провести зиму в Омало», – бескомпромисно сообщила мне бабушка как-то утром. Я была… подавлена, я была уничтожена, я хотела домой: в свою квартиру на пятом этаже с видом на оживлённое шоссе, забраться на кровать с ногами и читать книгу, я хотела чувствовать себя беззаботной, но мост между настоящим и прошлым был, словно бы созданный из бумаги, сожжен огнем аварии. Теперь же каждое утро меня встречали холодные, бескрайние горы и райски-синее небо, и не было ни единой капли тепла, что могла бы согреть. Я была тут лишней, чужой, проблемной, словно бы инопланетянин, пугливо свалившийся со своей строго-регламентированной кодексами и правилами планеты. Рука болела и двигалась слабо, я была беспомощна, а люди были ко мне добры, и сердца их были преисполнены искренней заботой, хоть и суров был их взгляд.