Текст книги "Дети Солнцевых"

Автор книги: Елизавета Кондрашова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава VI
Непонятая героиня

Сдав Варю пепиньерке, Марина Федоровна вернулась в свою комнату, но не осталась в ней, а прошла в дортуар, отдала необходимые приказания горничной девушке и направилась в комнату мадам Якуниной. Подойдя к двери, она тихонько постучала.

– Entrez! [64]64
  Войдите! ( франц.)


[Закрыть]– послышалось в ответ, и в ту же минуту девочка лет двенадцати отворила дверь, торопливо присела перед вошедшей и крикнула:

– С’est m-lle Милькеев! [65]65
  Это мадемуазель Милькеева! ( франц.)


[Закрыть]

– Я к вам на минутку, Елена Антоновна, – начала Марина Федоровна, подходя к дивану, на котором сидела классная дама. – Мне бы хотелось сказать вам несколько слов. Не пройдемся ли мы по дортуару? – сказала она, бросив взгляд на вертевшуюся у стола девочку.

Мадам Якунина, женщина лет сорока, с добродушным широким лицом, светло-серыми глазами и толстыми губами, поднялась с дивана.

Ее доброе, всегда спокойное лицо было в эту минуту бледнее обыкновенного. Она, видимо, волновалась и старалась не выдать своего волнения.

– Зачем же? – ответила она. – Что нам мешает остаться здесь?

Несмотря на то, что она сказала это совершенно спокойно, в ее тоне ясно слышалось сдерживаемое раздражение.

Марина Федоровна молча посмотрела на Леночку.

– Леночка, занимайся своим делом! – сказала Елена Антоновна, обернувшись к дочери и как бы делая ей выговор.

– Не лучше ли ей выйти? Я вас надолго не задержу, – сказала мадемуазель Милькеева, понявшая по оказанному ей холодному приему, что мадам Якунина уже предупреждена о случившемся и считает себя обиженной. – Мне необходимо передать вам нечто, касающееся вашей пепиньерки.

– Пожалуйста, я слушаю, – произнесла сухо мадам Якунина.

– Но я не нахожу удобным говорить о деле в присутствии воспитанницы, – сказала Марина Федоровна, понизив голос.

– Выйди, Леночка! Ступай в класс, там готовь уроки, – сказала с неудовольствием Елена Антоновна, и, поджав губы, подняла глаза к потолку. Жест, выражавший и нетерпение, и вынужденную покорность судьбе.

Девочка собрала со стола книги и вышла.

– Елена Антоновна, – начала прямо мадемуазель Милькеева, – я вижу, что вам уже известно о том, что я сделала замечание вашей Буниной и не позволила ей мудрить над новенькой, приведенной сегодня.

– Мне известно даже гораздо более, – раздраженно ответила мадам Якунина, – и, к сожалению, известно сегодня не первый день, что вы пользуетесь любыми средствами, чтобы каким-нибудь образом подвести меня под неприятность.

– Подвести?! Я хочу вас подвести? Для чего и как? – спросила с искренним удивлением Марина Федоровна, никак не ожидавшая такого обвинения.

– Для чего? Это вам самой лучше известно. Думаю, для того, чтобы показать начальству, какие непорядки во всех классах, а только у вас всегда все исправно. А как? Да всеми возможными и невозможными средствами, ничем не стесняясь…

Она махнула рукой.

Услышав эти слова, ошеломленная Марина Федоровна замерла. Нередко и прежде ей приходилось спорить и защищать свои поступки, но никто никогда не взводил на нее таких обвинений. Она с минуту стояла и растерянно смотрела в лицо потерявшей самообладание Елены Антоновны.

– Мадам Якунина, – сказала она наконец, и губы ее судорожно передернулись, – чтобы говорить такие вещи, надо иметь какое-нибудь основание… Вам, точно так же как и всем в доме, известно, что до этой минуты я никогда, ни при каких обстоятельствах не доводила до ведома начальницы ничего, не касавшегося непосредственно моего класса. Прошу вас припомнить хотя бы один случай, когда я, поймав воспитанницу не моего класса в какой бы то ни было шалости или погрешности, сообщила о том кому-нибудь, кроме ее дамы. Скажите, наконец, виновата ли я в том, что я вижу и слышу то, чего другие не видят и не слышат?… Да вот, например… – она понизила голос до шепота, – вы ничего не замечаете, а я уже давно слышу, что за дверью наш разговор подслушивают…

Договорив последние слова, Марина Федоровна неожиданно быстро подошла к двери, живо распахнула ее, и в комнату, стремглав, влетела пепиньерка Бунина. А Леночка и еще какая-то взрослая воспитанница едва удержались на пороге.

Все три барышни сконфузились, растерялись и с минуту оставались неподвижными, с выражением изумления и испуга на лицах. Не менее их растерялась и сама Елена Антоновна. Она вскочила с дивана и застыла с остановившимися глазами и протянутой перед собой рукой.

– Э-это что? – наконец проговорила она.

Подбежав к Леночке, она схватила ее за руку, протащила несколько шагов по комнате и, с силой пригнув девочку к полу, заставила встать на колени. Когда она затем подняла свое бледное рассерженное лицо, ни пепиньерки, ни воспитанницы в комнате не было, а мадемуазель Милькеева стояла у окна, к ней спиной и, казалось, что-то внимательно рассматривала.

Она смотрела на сторожа, который расчищал метлой покрытую талым снегом и посыпанную тонким слоем песка дорожку, смотрела и думала: «И это по их понятиям воспитание! Без объяснения, в сердцах, толчок, шлепок, а пройдет досада – нежности, чуть не извинения перед ребенком…»

Марина Федоровна отошла от окна и, стараясь не смотреть на стоявшую на коленях Леночку, вышла из комнаты. «Как тут быть? – думала она, проходя медленно по дортуарам. – Оставить это так? Немыслимо! Жаловаться?…» Она махнула рукой.

Долго еще ходила Марина Федоровна взад и вперед по своей комнате, как вдруг шум и движение в дортуаре привлекли ее внимание. «Уже!» – сказала она вслух и посмотрела на часы. В эту минуту кто-то робко постучал в дверь.

– Ты, Наташа? – произнесла мадемуазель Милькеева и отворила дверь.

Перед ней стояла темноволосая девочка лет двенадцати с открытым взглядом.

– Ну, как дела? – спросила ее Марина Федоровна, видя по веселому выражению лица, что все обстоит благополучно.

– Ни одной тройки! – ответила торжественным голосом Наташа, показав свои белые, как жемчуг ровные зубы, и скромно добавила: – У Зимен, Луниной и у меня четыре с крестом [66]66
  То есть четыре с плюсом.


[Закрыть].

Мадемуазель Милькеева с любовью посмотрела на девочку и молча провела рукой по ее пухлой розовой щечке.

– Посмотрим, кто теперь отличится! – сказала она, улыбаясь. – Скажи, мой друг, чтобы шли скорее, мне сегодня недосуг.

Подойдя к письменному столу, она села, выдвинула ящик, достала тетрадь в толстой синей обложке, положила ее перед собой, открыла, расправила рукой страницу, посмотрела перо, открыла чернильницу и ждала с минуту.

Отворилась дверь, и в нее стали входить поодиночке и гурьбой девочки лет двенадцати-тринадцати. У каждой был небольшой мешочек из темно-синей материи. Одни держали свои мешочки в руках; другие, повесив их на левую руку, усерд но вязали, наморщив лбы; третьи, проводя спицей по своей работе и глубокомысленно шевеля губами, что-то считали про себя.

Наташа стояла первой по алфавиту и потому подошла первой. Она подала Марине Федоровне свой наполовину связанный нитяный чулок и нерешительно подняла на нее глаза.

Марина Федоровна посмотрела в книгу, потом на работу и наконец в лицо девочки.

– Ай-яй-яй! – сказала она, покачивая головой. – Что же это? Опять кверху шире!

– Я уж и петли притягивала, и спуски делала на месте, а он все шире, да шире, – сказала девочка, сделав жалкую мину.

– Распусти, мой друг, еще раз, что же делать. А я попробую тебе дать другие спицы. Распусти вот до этого ряда.

Мадемуазель Милькеева показала ей что-то на чулке, что-то отметила в тетради и вздохнула:

– Когда распустишь, положи ко мне на стол, я подберу спицы.

Затем она обратилась к следующей девочке, потом к третьей, и так стали одна за другой подходить остальные. Одну классная дама хвалила, другой делала замечание, третьей серьезно выговаривала, и дети выходили из комнаты с различными выражениями на лицах. Одни, веселые, шли, улыбаясь, вприпрыжку; другие, довольные, спокойно и медленно; третьи, сердитые и обиженные, рассматривали свою работу, как бы не веря тому, что она действительно плоха. Некоторые, нахмурив брови и не глядя перед собой, с досадой распускали все навязанное за день.

За всей этой сценой уже некоторое время внимательно следила стоявшая у двери комнаты высокая, стройная, черноволосая и черноглазая женщина средних лет в синем кашемировом платье и темной шали, накинутой на плечи.

Дети, проходя мимо, делали ей реверанс. Она же, приветливо отвечая на их поклоны, задирала их. Одной грозила пальцем, другую гладила по голове, насмешливо приговаривая: «Умница, тебя хвалит вся улица», третьей молча делала гримасу.

– Что? Zum Kuсkuk? [67]67
  К лешему? ( нем.)


[Закрыть]– сказала она, поймав и удерживая за пелеринку девочку, которая с досадой обрывала нитки, распуская свою неудачную работу.

Но при этом она так весело и ласково посмотрела на всех, что все, и счастливицы и обиженные, отвечали ей улыбкой.

Прошло более получаса. Черноволосая дама начала терять терпение и стала прохаживаться от двери комнаты мадемуазель Милькеевой к окну дортуара. «Вот охота навязывать себе такую обузу! – думала она. – И кому от того польза, хотела бы я знать? И самой ни минуты покоя, и детям каторга. Не все ли ей равно, в сущности, как и кем свяжутся эти чулки? Нет, страсть мучить и добиваться, чтобы каждая сама, чуть не при ней их вязала… Вести журнал, записывать уроки, проверять!.. Это просто дурь… Не на что более путное время убить».

– Много вас еще там осталось? – спросила она, поймав одну из девочек за кончик пелерины.

– Человек пять, не больше, – ответила девочка серьезно.

– Еще полчаса пройдет? А?

– О, да! Я думаю, потому что сегодня мадемуазель Милькеева будет показывать двоим, как начинать чулок и кому-то, кажется, как вывязывать маленькую пятку, – пояснила девочка.

– Ого! – сделала гримасу дама.

Но несмотря на то, что ожидание могло затянуться, она не ушла и продолжала шутить с выходившими из комнаты детьми.

Наконец все, кроме трех, стоявших отдельно девочек, вышли. Марина Федоровна, закрыв тетрадь, стала им показывать, как запускается пятка, поднимаются петли для ступни и как заканчивается чулок. Дама, до тех пор довольно терпеливо ожидавшая, стала волноваться. Она подходила к двери, отходила от нее, возвращалась, вглядывалась в руки сидевшей к ней спиной мадемуазель Милькеевой и, видя, что урок вязания затягивается, в нетерпении пожимала плечами, отходила от двери – впрочем, для того, чтобы, пройдя спешной походкой до окна, опять вернуться к двери.

В начале десятого урок наконец кончился, дети ушли, и мадемуазель Милькеева стала убирать на столе.

– Марина Федоровна! Я к вам. Можно вас побеспокоить? – спросила вкрадчивым голосом высокая дама, стоя на пороге комнаты.

Мадемуазель Милькеева подняла голову.

– Вера Сергеевна! Милости прошу, – сказала она, делая шаг навстречу входившей и подавая ей руку.

– Сядемте здесь, – прибавила она, придвигая к письменному столу второй стул.

Они сели.

– Я к вам по поручению, то есть по просьбе Елены Антоновны. Ей очень жаль, что она погорячилась и, кажется, наговорила вам неприятных вещей.

– Ей это только кажется? – мадемуазель Милькеева вдруг побледнела, углы ее губ передернулись судорогой. – Кажется! А она вам сказала, чего именно она мне наговорила и за что?

– Да, она мне все рассказала и просила передать вам, что она извиняется и очень просит вас забыть все.

Вера Сергеевна, нагнув голову, исподлобья заглядывала в глаза Марины Федоровны.

– Это легко сказать «забыть», – начала взволнованным голосом Марина Федоровна, и глаза ее блеснули. – Забыть… Такие вещи не забываются…

– Полноте, Марина Федоровна! – остановила ее через некоторое время Вера Сергеевна умоляющим голосом. – Полноте, дорогая, забудьте все, что она по своей вспыльчивости наговорила вам. Я вас прошу за нее, за детей и за всех нас.

Она поймала руку Марины Федоровны и крепко сжала, нежно глядя ей в глаза, крепко сжала ее руку.

– За это врем я так много историй и без того… Теперь оп ять эта…

– Так вот чего вы хотите! – произнесла Марина Федоровна, нервно засмеявшись, и, высвободив руку, встала и отошла от Веры Сергеевны.

– Завтра я дежурная, – сказала она спокойным голосом, – надо рано вставать. Извините, покойной ночи.

– Марина Федоровна, вы сердитесь? – заговорила жалобным голосом Вера Сергеевна. – Ну за что? Что я такого сказала? Клянусь вам, что я хочу только всех успокоить, примирить. Хочу, чтобы не было никаких неприятностей. Ведь всем невесело, право. Ну, не сердитесь!

И она, подойдя к Марине Федоровне, обняла ее за талию и, как провинившийся ребенок, положив голову на ее плечо, продолжала уговаривать.

Марина Федоровна подняла голову, посмотрела в лицо Веры Сергеевны и, грустно улыбнувшись, сказала:

– Я не сержусь ни на вас, ни на кого другого, могу вас уверить. Но, право, спать пора, а мне еще необходимо пройти в дортуар.

Она пристально посмотрела на часы, пристегнутые на золотом крючке у ее пояса.

– Ого! Как мы заговорились! Прощайте, – сказала она и, торопливо пожав руку Веры Сергеевны и кивнув ей головой, поспешно пошла из комнаты.

Вера Сергеевна последовала за Мариной Федоровной, но видя, как та заговорила с одной из не спавших еще девочек, медленно прошла через дортуар в свою комнату, где ее давно уже ждала мадам Якунина.

– Ну что? – спросила мадам Якунина с беспокойством.

– Что? Она уверила меня, что не сердится ни на кого, но по всему видно, что она ужасно обижена. И я, признаться, боюсь, что она действительно так дела не оставит. Знаете, послушать ее, она права, – сказала с многозначительной миной Вера Сергеевна. – Вы завтра уж пройдите к ней пораньше и сами извинитесь, душечка.

Вера Сергеевна пожала руку смущенной Елены Антоновны и сделала с ней несколько шагов к двери.

– Я сделала, что могла, – сказала она, приподняв плечи и разводя руками. – Вы знаете, с ней ведь не сговоришься, – добавила она, пропуская Елену Антоновну в дверь.

Вернувшись в комнату, Вера Сергеевна вздохнула, потянулась, подняв руки кверху, и громко зевнула.

Через полчаса Марина Федоровна тоже вернулась в свою комнату и стала раздеваться. Стоя перед маленьким туалетным зеркалом, поставленным на комоде, она долго расчесывала свои длинные и замечательно густые волосы. Вдруг по ее грустному лицу пробежала легкая улыбка.

«Не могу же я в самом деле требовать, – думала она, – чтобы они понимали вещи так, как их понимаю я. Понятия и взгляды людей так различны!.. Кто прав? Мне кажется, что я поступаю вполне правильно и честно. А они, по всей вероятности, чистосердечно уверены в обратном. Они, по моему мнению, смотрят на дело сквозь пальцы. Им и дела нет до того, что выйдет из детей и насколько девочки, оставляя заведение, будут подготовлены к жизни. А детям только того и надо. Они за то и обожают их…»

Марина Федоровна вздохнула, аккуратно развесила снятые с себя вещи, подошла к киоту [68]68
  Киот – полка или шкафчик для икон.


[Закрыть], оправила лампадку и, опустившись на колени, стала молиться…

Глава VII
Проделки Вари и «козни» мадемуазель Милькеевой

В седьмом часу утра Нюта, вскочившая с постели при первых звуках звонка, то есть ровно в шесть часов, и успевшая уже причесаться и умыться, стала будить Варю.

Варя открыла глаза, испуганно, с удивлением посмотрела на нее и, не понимая, кто с ней говорит, где она и как сюда попала, бессознательно хлопала сонными глазами.

– Вставай! Не успеешь одеться! Мы скоро уйдем! – говорила ей Нюта, смеясь и насильно поднимая ее голову с подушки.

Варя села и, еще не совсем проснувшись и вздрагивая от холода, стала сонным движением натягивать на плечи кончик байкового одеяла.

– Не нежничать! Не нежничать! Вставать, тотчас же! – услышала она за спиной чей-то резкий голос.

И тут же сильная рука сдернула с нее одеяло. Варя обернулась и увидела своего вчерашнего врага.

Сон мигом отлетел от нее, и весь вчерашний день ясно встал в ее памяти. Она, капризно мотнув головой, поймала конец одеяла, натянула его себе на плечи и стала надевать чулки.

– Ungezogenes, garstiges Ding! [69]69
  Невоспитанная гадкая малявка! ( нем.)


[Закрыть]– проговорила сквозь зубы Бунина (день был «немецкий»), отходя от постели, к которой скоро подошли две-три девочки, уже почти одетые. Они, весело болтая, помогли Варе одеться, отвели ее в умывальную, причесали, застегнули на спине крючки ее черного платья и, рассказывая ей, как, когда и куда теперь пойдут и что будут делать, занимали новую товарку до звонка.

Когда становились в пары, одна из девочек поспешно сунула Варе в руку два длинных леденца, завернутых в бумажки, надрезанные бахромой на концах, картинку от конфет и маковник [70]70
  Маковник – маковый пряник с медом.


[Закрыть]и, коснувшись губами ее уха, шепнула:

– На рекреации будем ходить вместе.

Варя засмеялась, крепко потерла ладонью ухо, посмотрела в руку и, обернувшись к новой подруге, стоявшей через две пары от нее, весело и дружески закивала ей головой.

В двенадцать часов заехала Александра Семеновна. Ее провели прямо в лазарет. Болезнь Кати сильно встревожила и удивила добрую женщину, а вид остриженной, в один день подурневшей Вари, которую привели к сестре, произвел на нее неприятное впечатление. Она нежно ласкала детей и, прощаясь с ними, прослезилась, перекрестила их, прошла к мадам Фрон и, оставляя ей привезенные детям сласти, усердно просила приласкать обездоленных детей, так недавно еще счастливых.

Катя оставалась в лазарете и в постели более двух месяцев. Варю, по распоряжению мадам Адлер, каждый день приводили к ней, но оставляли ненадолго, и Бунина, всегда сопровождавшая ее, во все время свидания сестер ни на минуту не отходила от постели Кати, так что дети, стесняясь присутствием посторонней взрослой девушки, обменивались только самыми незначительными фразами, и Катя в первый месяц пребывания своего в заведении ничего не знала о положении сестры в классе. Лишь однажды Варя, обнимая ее, успела шепнуть ей на ухо:

– Ах, если бы ты знала, какая злюка и какая щипуха эта Бунина!

– Не может быть! – произнесла почти громко Катя, широко раскрыв глаза, и покраснела до ушей.

Варя поспешно закрыла ей рот рукой.

– Не кричи! – сказала она, нахмурив брови. – Может! Ей-Богу.

– Ва-аря! Зачем божиться? – сказала укоризненно, покачав головой, Катя. – Помнишь, что папа всегда говорил? Уж забыла? Ай-яй-яй!

– Папа говорил, что божатся только лгуны, – произнесла скороговоркой, склонив голову набок и глядя в глаза сестры, Варя. – Но это не… Я говорю правду! – поправилась она.

– Скоро ты? Солнцева! – крикнула Бунина, дошедшая уже до двери. – Тебя что, за руку прикажешь водить? – добавила она, остановившись и пропустив Варю вперед…

Между тем Краснова выздоровела и вышла из лазарета. Надю Вязнину, хотя уже оправившуюся, доктор не решался выпустить до наступления теплой погоды, и девочки, оставаясь целый месяц вместе, подружились просто и искренне, но не так, как в день первого знакомства предлагала Кате Надя.

Катя просматривала и заучивала уроки по книгам и тетрадям Нади, читала длинные письма ее подруг, аккуратно каждый день присылаемые. Надя пользовалась сластями, которыми Александра Семеновна щедро наделяла Катю и Варю, и обе девочки нередко целыми вечерами рассказывали друг другу о своей жизни, встречах, впечатлениях, радостях и печалях. Нередко уже в постели какая-нибудь из них досказывала начатую вечером сказку или содержание прочитанной когда-нибудь повести. Катя читала гораздо больше и умела особенно хорошо рассказывать. Надя заслушивалась ее и решила, что новая подруга «ужасно умна», о чем и написала в класс.

Наступила пятая неделя спокойной, однообразной жизни девочек. В один из вечеров, когда они собирались по обыкновению ложиться спать, в комнату поспешно вошла лазаретная девушка и, открывая одну из свободных постелей, сказала вполголоса:

– К вам Зарьину сейчас принесут, ногу сломала. Ложитесь скорее!

Действительно, через несколько минут принесли маленькую бледненькую девочку лет десяти, с забинтованной ногой и заплаканными голубыми глазами. Ее уложили в постель. Мадам Фрон посмотрела, крепко ли держится бинт, и, посоветовав ей лежать спокойно и постараться скорее уснуть, вышла.

– Здравствуй, Наташа! – произнесла вполголоса Надя Вязнина (уже лежавшая в постели), как только синее платье мадам Фрон скрылось за дверью.

Девочка, повернув голову в сторону Кати, радостно ответила на приветствие.

– Тебя как угoраздило ногу сломать?

– Я не сломала, только вывихнула немножко. Оступилась в умывальной, не знаю как, на ровном месте… – ответила девочка.

– Так тебя ненадо-о-о-лго к нам… – протянула Надя. – Жаль!

– А вы соскучились здесь? – спросила девочка, улыбаясь. – По вас уж там, в вашем классе, многие скучают, – добавила она.

– Не знаешь, что у нас нового? – спросила Надя.

– Да ничего, кажется. По крайней мере ничего не слышно.

– А что у вас поделывает новенькая?

– Варя Солнцева!? – спросила девочка, и лицо ее просияло улыбкой. – Воюет с Буниной, – сказала она и, смеясь, махнула рукой.

– Как воюет, за что?

– Да за все. У них война началась с самого первого дня и идет до сих пор. Бунина бесится, придирается, а Варя дразнит ее…

– Не может быть! – произнесла с недоверием Надя. – Неужели Бунина свяжется с такой маленькой?

– И еще как! – сказала утвердительно девочка. – Она непременно поставит ее в число mauvais sujets [71]71
  Негодяй, шалопай ( франц.).


[Закрыть], попомните, мои слова. Хотя теперь еще она не смеет этого сделать.

Девочка с уверенностью мотнула головой.

– Мадам Адлер ее очень любит, – пояснила она.

– А в классе ее любят?

– Большинство – да. Она такая веселая, такая хорошенькая и добрая. А Нюта, Леля и Верочка, то есть обожательницы Буниной, – так себе. Впрочем, их не поймешь! По крайней мере на глазах Буниной они делают Варе «фи».

Наташа скорчила губами гримасу.

– Неужели и Нюта, и Верочка обожают Бунину? – спросила с удивлением Надя.

– Еще бы! Да ведь они себе на уме. Бунина страшная кусочница, и если б они ее не обожали, неизвестно, были бы они первыми, – протянула Наташа последнюю фразу нараспев. – Знаете, во вторник Леля не выучила и не переписала ст и х и. Так Бунина ей только «NB [72]72
  NB – лат.Nota bene, то есть «возьми на заметку, обрати внимание».


[Закрыть]» карандашом поставила. А я не дописала всего двух строчек и все знала назубок, а она вкатила мне единицу!

– Отчего же ты тоже не обожаешь ее? – спросила Надя.

– Я? – Девочка сделала серьезное лицо и, помолчав немного, ответила. – У меня ведь никого нет здесь, и мне ничего не приносят. Что проку от моего обожания?

– Скажите, пожалуйста, – вмешалась Катя, все время внимательно слушавшая разговор девочек. – Как это они обожают ее?

Девочка с удивлением посмотрела на Катю и ничего не ответила, но ее взгляд ясно говорил: «А вы откуда явились, что не знаете такой простой, всем известной вещи?»

Надя поспешила на выручку подруге.

– Это Катя Солнцева, сестра вашей Вари, – сказала она и добавила с гордостью: – Мой друг.

Наташа всмотрелась в лицо Кати.

– Я знала, что вы в лазарете, – сказала она. – Варя рассказывала. Как жаль, что вы заболели! Если бы вы были в классе, Бунина не посмела бы так преследовать вашу сестру.

– За что же она ее преследует? – спросила с беспокойством Катя, сев на постели.

– Как это за что? – удивилась Наташа. – Да разве Варя сама вам не рассказывала?

– Нет! – Катя сделала отрицательный знак головой.

– Это на нее похоже! – Наташа засмеялась. – Мы ей давно говорим, чтобы она пожаловалась мадам Адлер, а она только смеется и говорит, что она сама отучит Бунину злиться.

– Как? – вскрикнули обе девочки разом.

– Эта Варя ужасно смешная! – просияла Наташа. – Бунина придерется к ней за что-нибудь, так Варя ей непременно сейчас же насолит. Вот в понедельник на этой неделе…

Наташа звонко и весело засмеялась.

– Тише! – зашикали на нее обе слушательницы.

Наташа, смеясь, съежилась и замахала руками. Через минуту она продолжала, понизив голос:

– Ваша сестра больше всего любит картошку, супа она никогда не ест, кашу так себе, а картошку ужасно любит. Бунина подметила это, и в понедельник… Нашему маленькому классу, – пояснила Наташа, – дают по четыре картошки… В понедельник, когда их раздали за ужином, Варя, с наслаждением говоря о том, какую вкусную тюрю она сделает, начала чистить первую. Тут подошла Бунина, очень спокойно протянула руку к ее тарелке, взяла две самые лучшие, самые большие картошки и сказала…

Наташа заговорила медленно, отчетливо передразнивая Бунину:

– «Ты слишком мала, чтобы съесть такую порцию, тебе довольно и половины»… Варя ничего, промолчала. Правда, ей тотчас положили на колени три, вместо двух, которые утащила Бунина. А во вторник сидим мы за первым уроком, был Петров. Бунина поставила свой стул возле первой скамейки, рядом с Варей. Тоже из злобы, только для того, чтобы никто не мог подсказать Варе задачу. Сидим. Бунина снимает и надевает свой башмак. Это ее всегдашняя привычка. Шлеп да шлеп подошвой об пол. Вдруг отворяется дверь и входит мадам Адлер. Варя видит, что Бунина покраснела до ушей, и слышит, как она шуршит по полу, ищет ногой свой башмак. Варя посмотрела одним глазком – башмак лежит у задней ножки стула, почти у скамейки. Она тихонько спустила ногу, зацепила его носком, осторожно подтащила его под скамейку и отшвырнула его так далеко, как только могла, а сама сидит, как ни в чем ни бывало. Мы все молчим, ни гу-гу… С первой скамейки его отбросили под вторую. Мадам Адлер прошла благополучно, ничего не заметила, но мы просмеялись потом весь урок. Вот была потеха! Когда мадам Адлер ушла, Бунина нагнулась, посмотрела под стул – нет башмака. Она, думая, что никто ничего не заметил, подняла голову, посмотрела на нас – мы сидим смирно. Она бросила на пол свой носовой платок, будто уронила, нагнулась, чтобы его поднять, а сама ищет глазами – нет башмака. Она сделала большущие глаза и посидела смирно. Потом встала, осторожно, чтобы не было видно ее ноги в чулке, маленькими шажками, как связанная, подошла к окну, будто для того, чтобы штору поправить, а сама, как заяц, посмотрела по сторонам – нет! Мы сидим, ни живы ни мертвы, боимся смотреть друг на друга, чтобы не фыркнуть. А башмак – все дальше и дальше, и к концу урока он очутился у последней скамейки. Хотина подняла его и спрятала к себе в пюпитр, под тетради, потом забросила его куда-то. Бунина никак не могла понять, куда провалился ее башмак, так и до сих пор не знает. После урока она ходила, искала везде, по всему классу, заглядывала под все скамейки и, наконец, ушла за другой парой. А сегодня, – продолжала так же весело Наташа, – идем мы к обеду, Варя рассказывает Нюте, что вчера Краснопольская показывала ей свой альбом, и говорит: «Какая у нее на первой страничке хорошенькая картинка!» Варя говорила это по-французски, и это истинная правда, – добавила серьезно Наташа, – все слышали. И под картинкой, говорит, так красиво подписано, Краснопольская сказала, что это о ее покойных родителях:

Не говори с тоской: их нет.

Но с благодарностию: были.

Катя с интересом ждала продолжения.

– Стихи Варя сказала по-русски, конечно. «Ротин, passez votre billet à Солнцев, qui parle russe!» – крикнула Бунина. Варя в ответ: «Je n’ai pas parlé russe, mademoiselle, j’ai récité une poésie que…» Бунина ей: «Ne mentez pas, mettez cette décoration sur votre dos et taisez!» Варя стала оправдываться, Нюта хотела вступиться, но Бунина крикнула: «Encore une parole et je vous ôte le tablier! [73]73
  Ротина, отдайте свой билет Солнцевой, которая говорит по-русски!.. – Я не говорила по-русски, мадемуазель, я читала стихи… – Не выдумывайте, повесьте себе это украшение на спину и замолчите!.. – Еще одно слово, и я лишу вас передника! ( франц.) [Лишение передника было довольно серьезным наказанием.


[Закрыть]]»

Катя не верила своим ушам, а Наташа продолжала:

– Делать нечего, Варя надела билет, осталась без пирога, простояла весь обед, но Ротина спрятала свой пирог и на рекреации съела его пополам с Варей. Кто-то дал еще Варе горсточку леденцов в разноцветных бумажках. Она их не ела, не любит, положила в карман и совсем забыла про них. После рекреации пришли в класс. Первый урок – рисование.

А Бунина своим любимицам всегда поправляет рисунки. Она отлично рисует! Велит всем подвинуться немного, присядет на кончик скамейки, возьмем тетрадку и поправит. На первой скамейке сидят две ее любимицы. Вот она во время урока ходит и посматривает. Видит, у Нюты все линейки кривые. Она подходит к Варе, которая возле Нюты сидит, и говорит: «Reculez vous!» [74]74
  Подвиньтесь! ( франц.)


[Закрыть]А сама к кафедре пошла за карандашом. Все на скамейке потеснились. Варя рассказывала потом, что она хотела вытереть пальцы, запачканные карандашом, полезла в карман, а там сладко, липко, леденцы-то растеклись. Она повернулась к нам, показала свою выпачканную руку, но вдруг глаза ее заблестели, она хитро подмигнула нам и отвернулась, облизывая кончики пальцев. Потом она скоренько вытащила леденцы вместе с платком, развернула один, другой, третий, четвертый, расправила липкие бумажки на платке, и когда Бунина садилась, она незаметно подсунула их под нее. Бунина поправила Нютин рисунок, потом взяла Лёлин, тоже поправила, встала и, похлопывая карандашом по ладони, пошла к доске. А у нее две синенькие, одна красная и одна желтая бумажки полукругом крепко-крепко к платью прилипли. То-то было смеху!

Надя и Наташа весело засмеялись.

– И что же? Она так и не догадалась? – спросила Надя.

– Нет, она бесится, подбежит к кому-нибудь: «Ты чего смеешься? Чтобы тебе не было так весело, встанешь у доски, как только урок кончится!» Смотрит, а там насилу удерживаются от смеха дру га я, т рет ья. «Нюта, qu’y a t’il? [75]75
  В чем дело? ( франц.)


[Закрыть]» спрашивает. Нюта краснеет, опускает глаза, молчит… Так ее промучили до четырех часов, а потом обступили, и все разом стали говорить, будто объясняют ей что-то или извиняются… и сняли.

– Да она с ней разные штуки проделывает. Раз…

– И поделом, – перебила ее Надя, – не придирайся.

«И откуда это у нее? – думала между тем с беспокойством Катя. – И что с ней сделалось?»

– Никогда, ведь, никогда прежде этого с ней не бывало, – произнесла она вслух.

– У вас много mauvais sujets [76]76
  Шалунов ( франц.)


[Закрыть]в классе? – спросила Надя.

Наташа назвала несколько фамилий.

– И представьте, – добавила она, – все они в Варе души не чают. Буквально на руках ее носят. Делятся с ней гостинцами, все за нее делают, а Бунина за это еще более на нее бесится…

Катя провела дурную, беспокойную ночь. Проделки Вари, как она называла ее поведение, не давали ей покоя. «Надо же мне было заболеть! Ведь этакое несчастье! Варя совсем избалуется, раз сдружилась с шалуньями, – думала она. – У нее всегда была особенная способность к подражанию. Ей надо было час поиграть с детьми, чтобы начать картавить или сюсюкать, как они. Сколько раз ее мама за это в угол ставила! Теперь… если она подружилась с шалуньями и постоянно с ними, уж я знаю, что из этого выйдет. Хоть бы меня выпустили отсюда поскорее…»

Она проснулась рано и с нетерпением ждала посещения сестры. Почти перед ее приходом она окликнула Наташу.

– Что? – спросила девочка, оборачиваясь к ней.

– У меня к вам просьба, – сказала Катя смущенно. – Пожалуйста, когда Бунина приведет сюда Варю, займите ее подольше, а то она ни на шаг от нас не отходит и совсем не дает нам поговорить.

– Хорошо, хорошо, только не говорите Варе, что я вам про нее рассказала. Она, пожалуй, обидится.