355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елизавета Литвинова » Софья Ковалевская. Женщина – математик » Текст книги (страница 5)
Софья Ковалевская. Женщина – математик
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 01:40

Текст книги "Софья Ковалевская. Женщина – математик"


Автор книги: Елизавета Литвинова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Глава VI

В Москве. – Различие в настроении мужа и жены. – Стремления обоих к изобретениям и жизнь в чужом доме. – Получение Ковалевским места в компании для развития нефтяного дела. – Изменения в характере Ковалевского, первые признаки душевной болезни. – Недоразумение между Ковалевскими. – Первая надежда Ковалевской получить профессуру. – Отъезд за границу. – Возобновление чисто научных занятий. – Смерть мужа и лишение средств к существованию. – Первый приезд Ковалевской в Стокгольм.

В Москве Ковалевская с мужем поселилась в семействе той подруги, с которой она была неразлучна в Гейдельберге и в Берлине. Положение их тогда было самое незавидное. События их жизни совершались в то время с такой быстротой, что им пришлось, так сказать, нагрянуть в дом подруги, даже не предупредив ее заранее. Подруга эта жила в своем доме, но в небольшой квартире, вместе со своей сестрой, с которой Ковалевские были мало знакомы, между тем эта сестра заведовала хозяйством, и именно ей-то они доставили так много хлопот. На Ковалевского все это действовало удручающим образом, – он был тише воды, ниже травы. Ковалевская, как мы говорили, была, напротив, сильно возбуждена и искала исхода. Чисто теоретические занятия, которым она с такой страстью отдавалась прежде, не привлекали ее в это беспокойное время их жизни; между тем она чувствовала, что все ее спасение – в умственном труде. В последний год Ковалевские познакомились в Петербурге с одним талантливым молодым человеком, который с большим жаром занимался вопросом об электрическом освещении. И муж, и жена восторгались его идеями и, несмотря на свои стесненные денежные обстоятельства, давали ему, пока были в состоянии, пятьдесят рублей в месяц. Присутствуя на производимых им опытах, Ковалевская, однако же, была большею частью недовольна недостаточной тщательностью работы и говорила: «Как жаль, у него такая прекрасная идея». Саму же идею все трое держали в тайне, но можно было догадаться, что она относилась к распределению света. Применение этой идеи к практике занимало Ковалевскую и в Москве. Ей необходимо было отвлечься от унылой действительности, и она надеялась, что изобретение в области электротехники может поправить их расстроенные дела. Мысль об изобретении воспламенила также упавшего духом Ковалевского и увлекла подругу Ковалевской, тоже потерявшую в «предприятии» Ковалевских несколько тысяч, принадлежавших ей вместе с сестрою. Все трое справедливо чувствовали себя людьми знающими, талантливыми; отчего бы, в самом деле, не изобрести им что-либо, когда изобретают другие. В патриархальном, старинном московском доме закипела современная жизнь. Ковалевский, Ковалевская и ее подруга работали каждый над своим аппаратом, и за завтраком, за обедом, за бесконечным чаем с разными смоквами и печеньями поверяли они друг другу свои надежды. Сестра подруги, веселая, миловидная и несколько насмешливая, представляла собой консервативный лагерь: угощая с истинно русским хлебосольством своих незваных гостей, она добродушно подсмеивалась над ними и, не вмешиваясь в ученые разговоры, играла с маленькой дочкой Ковалевских. Девочка едва начинала говорить, но, подражая взрослым – отцу, матери и крестной маме, – брала кусочек бумажки и карандаш, проводила каракули и говорила: «аппалят», – видно, часто приходилось ей слышать это слово.

Весною Ковалевская с дочерью и с бонной переехала в подмосковное имение своей подруги и там продолжала заниматься устройством новой электрической лампы. Ковалевский же съездил к брату в Одессу и поселился снова в Москве, подыскивая себе какое-нибудь подходящее занятие. Здесь ему опять улыбнулось счастье: он познакомился с одним очень умным и ловким человеком, стоявшим во главе только что начавшегося развиваться нефтяного дела в России. Ловкий человек был поражен сметливостью талантливого естествоиспытателя и предложил ему принять участие в деле новой компании. Ковалевский сразу получил место со значительным вознаграждением. Осенью они наняли себе истинно барскую квартиру, обзавелись дорогой массивной мебелью и зажили в Москве на славу; оба они вновь были счастливы, но недолго. Ковалевского тяготила роль практического деятеля: он с грустью поглядывал на свои геологические и палеонтологические коллекции, и его тянуло к профессуре. Вскоре Ковалевские познакомились со многими профессорами Московского университета, и у Ковалевского появилась надежда пристроиться в университете.

«В сердце его совершалась борьба…» С одной стороны, ему так хотелось, чтобы его жена и дочь жили в полном довольстве, с другой – чувствовал неотразимое влечение к науке. Борьба была так велика, что совершенно поглощала его силы; они же и без того были подорваны его петербургской деятельностью, о которой мы говорили. В нем стали появляться странности – первые признаки душевного расстройства. Он сделался удивительно скрытным и неискренним. Жена, конечно, первая заметила эту перемену, но относила ее к тому, что он переменился к ней. Это ее очень огорчало и отталкивало от мужа. Часто во время его отсутствия она ходила в волнении по своим красиво убранным комнатам, не находя в доме ничего для себя милого, и думала: «Как быть?» В ней возникало чувство негодования. Она употребила все усилия привязаться к мужу и действительно привязалась и была ему верной женой; и теперь, больше чем когда-нибудь, она имела на него право: у них был ребенок…


Софья Ковалевская и Шарлотта-Анна Леффлер.

Через несколько лет после смерти мужа Ковалевская высказала то, что перечувствовала в то время, в своей драме «Борьба за счастье», написанной совместно со шведской писательницею Леффлер. В этом сочинении она, между прочим, изобразила мужа с женой, которые не имеют ни малейшего влечения друг к другу, но употребляют все усилия полюбить друг друга, и дело оканчивается тем, что в трудные минуты жизни жена не понимает мужа и оказывается бессильной его поддержать. Заметим, что это напоминает басню Крылова о цветах живых и цветах искусственных во время непогоды. Живые цветы после дождя становятся свежее, а искусственные – погибают. Привязанность Ковалевской к мужу не выдержала непогоды единственно оттого, что ей недоставало чутья любящего сердца. И муж, несмотря на свое благоговение перед женою, очень часто обходился с ней как с чужой, скрывая от нее свои неудачи. Это ее сильно раздражало. Зима в Москве 1880/81 года принесла ей мало радостей. Материальное благоденствие Ковалевских продолжалось недолго: Ковалевский, отличавшийся всегда таким мирным, уживчивым характером, не поладил с заправилами нефтяного дела и принужден был оставить свое место; вскоре он сделался доцентом Московского университета. Ковалевская также серьезно подумывала о кафедре.


Гёста Миттаг-Леффлер.

Уже в 1876 году она познакомилась с гельсингфорсским профессором Миттаг-Леффлером, бывшим учеником Вейерштрасса. Он посетил ее вновь в 1880 году в Петербурге, во время съезда естествоиспытателей, и зажег в ней смелые надежды на будущее. Это было только началом тех важных услуг, которые этот замечательный математик и энергичный человек оказал Ковалевской.

Из биографии Леффлер-Эдгрен – сестры Миттаг-Леффлера – мы узнаем, что он и в молодости с большим сочувствием и очень серьезно относился к женскому образованию. Автор этой биографии Эллен Кей говорит: «Оба старших брата, математик Миттаг-Леффлер, родившийся в 1846 году, и Франц Леффлер, родившийся в 1847 году, оказали громадное влияние на ее литературное развитие. Они постоянно твердили ей о том, как мало знаний дала ей школа, и настаивали на необходимости самообразования, заставляя ее заниматься шведским языком, историей, литературой и развивая в ней любовь к этим занятиям. Постоянно критикуя ее произведения, они всеми силами убеждали ее не выпускать их в свет, пока они не получат более зрелого, законченного вида, боясь, чтобы сестра не увлекалась дилетантизмом, в который так часто впадают женщины-писательницы».

Понятно, что при таком глубоко серьезном отношении к женскому образованию Миттаг-Леффлер не мог не остановить своего внимания на Ковалевской. И с первой минуты их знакомства он страстно желал открыть ей возможность преподавать в университете. Он даже попытался добиться для нее доцентуры в Гельсингфорсском университете, но безуспешно.


Обсерватория в Стокгольме.

В 1881 году основался новый университет в Стокгольме, и Миттаг-Леффлер принимал в этом деле самое горячее участие. Из Гельсингфорса он сообщил об этом Ковалевской и высказал твердое намерение добиться для нее кафедры в новом университете. Можно себе представить, какое впечатление произвело это на Ковалевскую в то время, когда она чувствовала, что в жизни ее должен произойти переворот. Желание работать по-прежнему ожило в ней с новой силой; наскоро собравшись, она взяла с собой дочь и уехала из Москвы в Берлин. Ковалевский, проводив жену, тотчас отправился к брату в Одессу, поручив своим добрым знакомым отдать на склад мебель и сдать квартиру.

Этим добрым знакомым такое поручение доставило немало хлопот: в квартире ничего не было уложено, ничего не заперто. В столовой на столе стояли самовар и чашки с недопитым чаем – и похоже было, что хозяева квартиры вышли на минуту и готовы вернуться. Между тем совместная жизнь Ковалевских была кончена. Но это была только размолвка, а не разрыв. Ковалевская поселилась с дочерью в Берлине, поблизости от своего старого друга и учителя Вейерштрасса. Теплая дружба этого великого математика и его глубокая вера в умственные силы своей ученицы окрыляли ее, – она вспомнила старое и засела за работу, имевшую чисто теоретический характер.

В первое время, впрочем, она не могла еще совершенно отвлечься от своих изобретений по электричеству: нам известно, что несколько раз она была у Сименса, сообщала ему свои идеи, но вскоре чисто теоретические занятия взяли перевес; она совершенно ушла в свои работы, виделась только с Вейерштрассом и усердно изучала мемуары Ляме о преломлении света в кристаллах. Для того чтобы дать понятие о ее жизни и настроении в то время, приведем вкратце ее собственное письмо из Берлина от 8 июля 1881 года к Миттаг-Леффлеру:

«Приношу вам живейшую благодарность за все ваши хлопоты о моем назначении в Стокгольмский университет. Что касается меня, я всегда с радостью приму место доцента университета. Я никогда и не рассчитывала ни на какое другое положение и, признаюсь вам в этом откровенно, буду чувствовать себя менее смущенной, занимая скромное место; я стремлюсь применить свои познания и преподавать в высшем учебном заведении, чтобы навсегда открыть женщинам доступ в университет; теперь, как бы то ни было, этот доступ есть исключение или особая милость, которой всегда можно лишить, что и произошло в большинстве германских университетов. Хотя я и не богата, но располагаю средствами для того, чтобы жить вполне независимо; поэтому вопрос о жалованье не может оказать никакого влияния на мое решение. Я желаю главным образом одного – служить всеми силами дорогому мне делу и в то же время доставить себе возможность работать в среде лиц, занимающихся тем же делом, – это счастье никогда не выпадало мне на долю в России; я пользовалась им только в Берлине. Все это – мои личные желания и чувства. Но я считаю себя обязанной сообщить вам также следующее. Профессор Вейерштрасс, основываясь на существующем в Швеции положении дел, считает невозможным, чтобы Стокгольмский университет согласился принять женщину в число своих профессоров и, что еще важнее, он боится, чтобы вы не повредили сильно сами себе, настаивая на этом нововведении. Было бы слишком эгоистично с моей стороны не сообщить вам этих опасений нашего уважаемого учителя, и вы, конечно, поймете, что я пришла бы в отчаяние, если бы узнала, что вы за меня поплатились какой-нибудь неприятностью.

Я полагаю поэтому, что теперь, быть может, было бы неблагоразумно и несвоевременно начинать хлопотать о моем назначении: лучше подождать до окончания начатых мною работ. Если мне удастся выполнить их так хорошо, как я рассчитываю, то они послужат к достижению намеченной цели».

Итак, мы видим, что Миттаг-Леффлер неусыпно хлопотал о назначении Ковалевской еще в 1881 году, но эти хлопоты увенчались полным успехом только через два года. В то же время в жизни Ковалевской совершилось много событий. Она жила в эти годы то в Берлине, то в Париже, приезжала и в Россию, путешествовала с мужем и с маленькой дочерью по Европе. Свидания с мужем нимало не служили, однако, к примирению супругов и к их сближению, – напротив, Ковалевская замечала перемену в отношениях мужа, и он все более и более казался ей человеком чужим и странным. Она приписывала эти странности различным несуществующим причинам. Научные занятия Ковалевского подвигались вперед медленно. Когда открылась возможность предаться науке, его потянуло к спекуляциям, и это влечение скоро приняло характер настоящей мании. Средства Ковалевских были в то время невелики: и муж, и жена проживали свои последние крохи; она жила в Париже в тесной квартирке, по-студенчески, а он помещался в Москве, в меблированной комнате, роскошная же мебель стояла на складе. Вскоре Ковалевской пришлось расстаться со своей маленькой дочерью и отправить ее к дяде в Одессу. Сначала Ковалевская жила в Париже, в стороне от ученого мира. И это уединение продолжалось до приезда в Париж ее доброго гения – профессора Миттаг-Леффлера. Он с трудом отыскал Ковалевскую в Париже и познакомил ее со всеми известными французскими математиками, которые с большой охотой начали посещать ее маленькую гостиную.

Математик Гермит в то время писал в Берлин Вейерштрассу, что был поражен обширностью познаний и глубиною ее ума. Справедливость требует сказать, что Ковалевская вращалась не исключительно в обществе французских ученых, а вела так же охотно знакомство с соотечественниками, проживавшими в Париже. Она чувствовала себя всегда одинокой, когда возле нее не было русских. В то время она, переживая столь многое, искала дружбы родной души, поэтому не без интереса сближалась с людьми, казавшимися ей симпатичными с первого взгляда. К этому времени относятся некоторые, чисто платонические, ее романы. Она была сердита на мужа, хотела забыть его и начать новую жизнь, но еще не могла, потому что привязанность к нему продолжала существовать. Она часто писала в Россию и очень огорчалась, что мужа ее все начинали считать аферистом; советовала ему подумать, наконец, о своей репутации… Но голова его в то время работала плохо, и душевная болезнь развивалась с большой быстротою; Ковалевский не находил более удовлетворения в своих научных занятиях, и когда на него нападала тоска, он отправлялся в Одессу к брату, чтобы взглянуть на свою маленькую дочь, которая, по его словам, была вылитая мать во всех отношениях. Ковалевский нисколько не сердился на жену за то, что она охладела к нему и относилась, так сказать, свысока; как видно, он считал ее вправе так поступать с ним, и это сознание угнетало его еще более. Весной 1883 года он лишил себя жизни. В своих воспоминаниях о Ковалевской Леффлер-Эдгрен говорит, что муж ее пал жертвой денежной спекуляции. Это не совсем верно. Он лишил себя жизни вследствие душевной болезни, а страсть к спекуляциям была одним из ее проявлений.

Когда Ковалевская узнала о кончине мужа, она сразу поняла причину всех его, прежде необъяснимых, странностей, жестоко упрекала себя, что не заметила этой болезни раньше и бранила его за малодушие тогда, когда нужно было ухаживать за ним как за больным.

Со смертью мужа материальное положение Ковалевской сделалось еще безнадежнее. К счастью, работа ее «О преломлении света в кристаллах» была почти готова. Вскоре после смерти мужа она оставила Париж и приехала в Берлин, чтобы представить свой труд на суд Вейерштрасса. Письма Ковалевской, относившиеся к этому времени, носят грустный, почти мрачный характер. Летом 1883 года она писала своей подруге в Москву, что Вейерштрасс доволен результатами ее работ и теперь нисколько не сомневается в том, что она получит профессуру в Стокгольмском университете. Все это Ковалевская сообщала как-то сухо, без малейшей радости. Она писала также, что желала бы поехать на съезд естествоиспытателей в Одессу в августе, но не знает, вышлет ли ей вовремя деньги книгопродавец, купивший издания Ковалевского. Видевшие ее в то время друзья и знакомые замечали также большую перемену в ее наружности. Она вдруг состарилась на несколько лет, ее кожа потеряла свою чистоту и прозрачность, а между бровями показалась глубокая морщина, которая так и осталась навсегда. В начале августа Ковалевская из Берлина проехала прямо в Одессу; письма из Одессы к той же подруге носили тот же характер. В них она главным образом описывала свою дочь: пятилетняя девочка уже умела читать и рассказывать прочитанное; она выглядела ребенком сосредоточенным, но грустным. У матери появлялась мысль, что девочка смутно чувствует несчастье, случившееся с отцом.

О съезде говорилось в этих письмах немногое. Ковалевская не написала даже о том, что она читала реферат своей новой работы, и это ее подруга узнала только из газет. По окончании съезда Ковалевская вместе с дочерью приехала в Москву, сообщила своим друзьям и знакомым, что отправляется в Стокгольм, куда приглашена в университет читать лекции по математике на немецком языке. Эта весть принята была с общим энтузиазмом и вскоре появилась в газетах. Из Одессы же Миттаг-Леффлер получил от Ковалевской следующее письмо от 28 августа.

«Мне наконец удалось окончить одну из двух работ, которыми я занималась в последние два года. Как только я достигла удовлетворительных результатов, первою моею мыслью было переслать мой труд немедленно вам для оценки, но профессор Вейерштрасс, с обычной ему добротою, принял на себя труд уведомить вас о результатах моих исследований. Я получила письмо, где он сообщает мне, что уже написал вам об этом и вы ему ответили и просили торопить меня поскорее отправляться в Стокгольм, чтобы начать чтение приватного курса. Я не нахожу выражений, чтобы достаточно сильно высказать, как я благодарна вам за вашу всегдашнюю доброту ко мне и как счастлива, получив возможность вступить на ту дорогу, которая всегда составляла мою излюбленную мечту. В то же время я не считаю себя вправе скрывать от вас, что я во многих отношениях признаю себя весьма малоподготовленною для исполнения обязанностей доцента. Я до такой степени сомневаюсь в самой себе, что боюсь, как бы вы, всегда относившийся ко мне с такою благосклонностью, не разочаровались, увидя, что я мало гожусь для избранной мною деятельности. Я глубоко благодарна Стокгольмскому университету за то, что он так любезно открыл передо мною свои двери, и готова всей душою полюбить Стокгольм и Швецию, как родную страну. Я надеюсь долгие годы прожить в Швеции и найти в ней новую родину. Но именно поэтому мне не хотелось бы приезжать к вам, пока я не буду считать себя вполне заслуживающей хорошего мнения, которое вы обо мне составили. Я сегодня написала Вейерштрассу, спрашивая его, не найдет ли он с моей стороны благоразумнее провести еще два-три месяца с ним, чтобы лучше проникнуться его идеями и пополнить некоторые пробелы в моих математических познаниях.

Эти два месяца, проведенные в Берлине, были бы в высшей степени полезны мне и в том отношении, что я имела бы случай видеться с молодыми математиками».

Далее она пишет, что попытается прочитать реферат в кругу молодых математиков, чтобы испытать себя как лектора. Будущее вполне доказало, как неосновательно было недоверие Ковалевской к своим собственным силам.

Мы привели это письмо почти целиком, потому что такое отношение к себе объясняет многое в ее деятельности; оно свойственно исключительно женщине, пролагающей совершенно новый путь. Предубеждение против способности женщины к умственному труду, как всякие предрассудки, с которыми нам приходится бороться, живут не только в окружающих нас, но и в нас самих. То же смущение чувствовала бы всякая талантливая женщина, но ни одному самому посредственному мужчине не пришло бы в голову, что он недостаточно подготовлен к исполнению обязанностей доцента. Эта привычка смотреть на себя исключительно как на ученицу Вейерштрасса вводила многих в заблуждение и заставляла сильно преувеличивать умственную зависимость Ковалевской от ее учителя.

Вероятно, Вейерштрасс нашел излишним для нее дальнейшее пребывание в Берлине, потому что, как нам известно, приведя в порядок свои дела в России, Ковалевская отправилась прямо в Стокгольм на пароходе из Финляндии.

Предстоящая перемена жизни и открывшийся широкий горизонт в значительной степени отвлекали Ковалевскую от грустных мыслей о смерти мужа, но в Петербурге, где она была проездом, все напоминало ей о нем, так как здесь они большей частью были неразлучны. Ее манила широкая неизвестная даль, но в то же время она чувствовала себя такой одинокой, когда пароход отчалил от берега так хорошо знакомого ей Васильевского острова. В ноябре один вид моря погружает многих в меланхолию. Когда пройдешь кронштадтские батареи и вступишь в открытое пространство, ничто уже не напоминает, что плывешь под русским флагом в русских водах – все надписи сделаны на чуждом нам языке…

После сорокапятичасового плавания, утомленная, простуженная, она, наконец, увидела Стокгольм, и вот какая картина должна была представиться тогда ее глазам.

По словам одного путешественника, в продолжение трехчасового плавания по Балтийскому фиорду перед глазами является множество довольно однообразных островов, покрытых преимущественно еловым лесом; самый цвет сероватой воды, при резкости северного климата и освещения, придающего всей этой картине какой-то холодноватый колорит, не оживляет путешественника, а скорее погружает его в какое-то меланхолическое настроение. Вот, наконец, показался Стокгольм со своими остроконечными готическими башнями церквей и с возвышающимся в виде квадратной каменной глыбы королевским дворцом. Вид с моря на город красив. Но Ковалевской, вероятно, было не время любоваться красотою Стокгольма: она думала, как-то сойдет с рук ее первая лекция. Она приехала в Стокгольм 11 ноября и остановилась по приглашению Миттаг-Леффлера у него. На другой день после своего приезда она познакомилась с госпожою Леффлер-Эдгрен, которая описывает следующим образом свое первое свидание с Ковалевской:

«Мы обе были подготовлены к тому, чтобы сделаться друзьями. Когда я вошла, Софья стояла в библиотеке у окна и перелистывала какую-то книгу; заметив меня, она быстро обернулась и пошла ко мне навстречу с протянутою рукой. Меня поразил при этом необыкновенный блеск ее глаз. Но в ее обращении заметны были робость и смущение, какая-то сдержанность. Она мне сказала, что простудилась дорогой и страдает сильной зубной болью. Я предложила проводить ее к зубному врачу. Какая приятная цель для первой прогулки в новом городе!»

Наблюдательной писательнице бросилось в глаза смущение Ковалевской; оно обусловливалось, во-первых, ее грустным настроением в то время, а во-вторых – сознанием важной обязанности, которую ей надлежало исполнить в Стокгольме.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю