Текст книги "Княгиня Ольга. Две зари"

Автор книги: Елизавета Дворецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Где вы видели Оттона? – расспрашивал он.

– Видели мы его в городе Франконовурте, стольном граде восточных королей – так они себя зовут, ибо владеют землями восточных франков и немцев, – с важностью принялся рассказывать Острогляд. – Пестряныч, – он глянул на Торлейва, который стоял среди телохранителей ближе к дверям, – подскажи, как они себя величают?

– Рекс франкорум ориенталиум, – четко выговорил Торлейв, старательно сдерживая улыбку. – Король Восточной Франкии.

– Это по-каковски? – удивился Етон.

– По-латынски. У них там ученые люди латынскую речь разумеют и грамоту даже. Ну, в Руме так говорят, – пояснил Острогляд, видя, что это объяснение Етону ровно ничего не объясняет. – Греческий тоже разумеет там кое-кто, но мало таких. Наш Пестряныч у короля мужем великой учености за то почитался.

Кияне улыбнулись, гордясь своим молодым товарищем. Торлейв по виду ничем не отличался от других отроков, но родился он в хазарском Корчеве; в челяди матери, которую она несколько лет спустя привезла в Киев, были хазары и греки, так что Торлейв еще с детства бойко изъяснялся по-гречески и по-хазарски. Позднее ключница-гречанка, Акилина, женщина непростой судьбы, научила его греческой грамоте. Братанич самой княгини Эльги, Торлейв, и без того заслужил бы хорошее положение, но знание языков обеспечило совсем молодому парню участие в важных делах с иноземцами. От болгарина Ригора он выучился и моравскому письму и в свои девятнадцать лет стал без шуток одним из ученейших людей в Киеве. За несколько месяцев во Франконовурте Торлейв начал кое-как понимать и по-немецки, и по-латыни; при Оттоновом дворе нашлось немало желающих беседовать с ним, поскольку в царстве латинской учености греческий язык считался роскошью, мало кому доступной.

– Сказывают тамошние люди, будто Карл Магнус был на войне в земле германской, спасался от врага сильного и не мог реку перейти, – продолжал Острогляд. – Тут вышел из чащи олень и по броду на другой берег пошел. Так за ним войско Карлово все перешло невредимо. В память о том повелел Карл поставить близ того брода двор себе и город построить. Ныне город сей велик и богат, стенами из камня и рвами глубокими обведен. Стоит там высокий остров, на острове твердыня, королевская усадьба из камня, и церковь большая, прямо как в Царьграде самом, только вот украшено не так хитро. Живут в нем издавна короли, и лучших мужей своих со всей земли туда собирают на совет, и церковных мужей тоже. Украшен он дворцами, палатами, церквями и монастырями. Мы, пока королевского прибытия ждали, не раз все это осматривать ездили.

– И долго ждали? Чего не принимал вас? – любопытствовал Етон. – Недосуг было?

– Когда прибыли мы, самого Оттона дома не случилось – уехал он на войну, с полабами воевать. Ждали мы его в тех палатах до самого листопада месяца. Зато была дома жена его, королева Адельхейд, и она принимала нас и не раз ласковые и мудрые беседы с нами вела.

Лют с трудом удержался, чтобы не покоситься на Одульва. Острогляд ничуть не преувеличил: с королевой Адельхейд они виделись несколько раз. Эта женщина была прославлена среди восточных франков не менее, чем Эльга – на Руси. Прежний Етон при упоминании Оттоновой королевы уже верно отпустил бы некое ехидное замечание… но напрасно Лют вглядывался в глаза Етона нынешнего – в них отражалось только любопытство. После своего возрождения Етон не знал очень многого из того, что было ему известно до смерти…

– Король с войны воротился к самой Коляде, то есть к Рождеству Господню, – рассказывал Острогляд. – Принял нас хорошо. Грамоту нашу взял и дал ответ: дескать, сам Бог всемогущий на него, Оттона, возложил долг заботиться о вере Христовой и всем народам ее нести. Таковое дело сам Карл Магнус всем своим потомкам и наследникам завещал. Призвал Оттон к себе мужа одного ученого и честного, именем Либуций, и повелел архиепископу прямо там, во Франконовурте, того монаха поставить епископом для Руси.

– Где же он? – Етон бросил взгляд на киевских телохранителей и купцов, слушавших беседу стоя, ближе к двери. – Вы не привезли его?

– Не готов он еще в дорогу. Епископу собраться – не просто подпоясаться. Надобно ему книги богослужебные отыскать или же начертать велеть, сосуды приготовить, покровы и все иное, что для службы богу потребно. Мощей святых отыскать, чтобы на Руси церкви ставить. Других мужей добрых сыскать и к себе призвать, чтобы их священниками поставить. Это все дело долгое.

– Когда же он приедет к вам?

– Обещал поспешать, как сумеет, а то сказал, на все воля божья, – Острогляд развел руками. – Ну да Оттон нам слово свое дал и богом поклялся, что обещанное исполнит, и в подкрепление послал некие дары княгине нашей Эльге.

Видно было, что Етон очень хочет спросить про дары, но не смеет, а Острогляд хранил важный вид, не собираясь раскрывать все свои тайны.

– Ладно, не буду вас томить долго, – сказал Етон. – Для вас уж и баня, и отдых приготовлены, ступайте. Как отдохнете, еще побеседуем. Многое мне любопытно. А может, и сам кое-какие весточки в Киев с вами отправлю.

Проходя мимо скамьи, где сидели нарочитые мужи плеснецкие, Лют вдруг заметил знакомое лицо. Скуластый русобородый мужчина примерно его лет не отрывал от него тяжелого взгляда. И Лют заставил себя улыбнуться, будто в ответ на самое дружеское приветствие. Он знал, что его улыбка больнее ранит давнего знакомого, чем самое жестокое проклятье.

* * *

Когда Летава возвратилась домой, и муж, и гости с нетерпением ее ждали.

– Ну? – Берест встал со скамьи, едва она вошла. – Видела их?

– Приходили все трое бояр, и с людьми своими, с оружниками и с купцами, – Летава сняла кожух и повесила на вбитый в щель у двери крюк, вырезанный в виде головы утки. – Барашка принесли. Мне бабка хороший кусок отдала – возьми, сказала, покорми гостей твоих, все им утешенье! – Она усмехнулась. – Я Добычихе оставила, к ужину велела зажарить. Хороший барашек. У Коланца они купили сразу пяток.

– Так чего им для богов жалеть – они люди не бедные, – хмыкнул Берест. – Весь белый свет ограбили, данью обложили – у них серебра, что звезд на небе!

– Девицу, значит, не просили у Етона для жертвы? – подхватил гость, Плетина из Драговижа. – Что же так поскромничали? Прямо не узнаю киян.

В Плеснеск укромичи отправились почти сразу после того, как Унерадова дружина ушла с Горины на восток. Здесь они намеревались искать правосудия и защиты у князя Етона – живой он или мертвый, а его прямой долг защитить своих людей от грабежа и поношения! Приехали целой дружиной: Воюн с семью родичами, Плетина с родичами, люди от иных городцов Укромской волости. Ехали пять дней, а прибыв на место, застали в Плеснеске множество народу, собравшегося с той же целью: пожаловаться на насилия русов и потребовать защиты. Пристав на гостином дворе, гориничи в первый же вечер наслушались пугающих сказов. То же, что у них в волости, в эту осень и зиму творилось по всей земле Бужанской. Кое-где обошлось еще хуже: передавали, что два или три городка вовсе были сожжены, хорошо, если не вместе с жителями. У бужан появился новый хозяин и сразу дал понять, что с ним шутки плохи.

Омоложенный князь Етон принял укромичей ласково, но ничего утешительного сказать им не мог. После поединка минувшим летом на всех бужан легла обязанность платить дань Святославу киевскому. Вину в том, что их не собрали и не обсудили с ними это дело, Етон целиком перекладывал на Святослава: тот не желал терять дань даже за один год. Плетина жаловался на убийство сына, Воюн – на увод дочери, и Етон соглашался, что это дело необходимо рассудить. Но для этого требовалось присутствие виновных, то есть людей Святослава.

И вот они появились в Плеснеске – три посла, вернувшиеся от короля Оттона, значит, киевские мужи из числа самых знатных. На второй день после приезда они отправились с жертвами на Божью гору: чтобы боги хранили их на земле Бужанской и помогли благополучно достичь родных своих краев, до которых оставалось еще полмесяца пути. Мужи хорошего рода, опытные и наученные вежеству, кияне не тянули с жертвами и взялись за это сразу после бани. Теперь, когда жертвы были принесены и приняты, кияне оказались под покровительством не только князя, но и самих богов. Любой, кто вздумал бы причинить им вред, стал бы врагом князя и всех бужан. Такая их расторопность причиняла Бересту сильную досаду, хотя тяжелый опыт его научил: дела мести с наскоку не делаются.

– Пойдем завтра же, Воюня, спросим с них наши обиды! – восклицал Плетина. – Пусть князь рассудит! Требовались ему Святославовы люди – так вот они тут!

– Лучше этих не сыскать, – бросил Берест. – Они к князьям киевским самые близкие. Родичи даже. Я этого, который в брусничном кафтане был, много лет уже знаю. Он киевского воеводы младший брат, и с Ольгой они в свойстве.

Летава тоже узнала человека, о котором говорил Берест. Первая попытка Береста отомстить Свенельдичу-младшему, предпринятая десять лет назад, и свела ее с будущим мужем. Она хорошо понимала, почему Берест не хочет даже имени его произнести. Сев у стола, Летава опустила руки на колени и устремила на мужа взгляд, в котором сожаление мешалось с тоской. Она все еще любила его – сама не зная, чем ее так пленил этот неразговорчивый, довольно угрюмый парень, оставшийся без родни, без дома и только с тем богатством, что было на нем надето в то давнее осеннее утро, когда Лют Свенельдич разорил его родной город Малин. Она надеялась, что со временем озлобленность и тоска пройдут, но нет: жажда мести так и осталась его главным стремлением. В то давнее утро Берест, внезапно лишившись всей родни, словно родился заново. За несколько дней он стал сам себе род, сам себе отец и глава. С тех пор он не знал иной цели и другой мечты, кроме как вернуть отнятую киянами мирную жизнь. Но давно заросли лопухами и бузиной заброшенные малинские избы, скрылся под высокой травой родовой жальник близ вымершего поселения. Здесь, в Плеснеске, у Береста имелся новый дом, жена и трое детей; теперь он принадлежал к уважаемому роду Бегляновичей, что состояли, через Летавину бабку Бегляну, в родстве с самим Етоном. К Бересту Бегляна благоволила, Летава по-прежнему помогала ей в святилище. Берест работал в кузнице, чему учиться начал еще дома, при отце, и порой сам ездил с товарами в землю Деревскую – после разорения десять лет назад там ощущалась нехватка хороших изделий. Летава оставалась красивой, лишь потеряла после родов пару зубов. У них было три коровы, овцы, свиньи, птица, челядь. Ни в чем семья не знала нужды: ни в имуществе, ни в уважении. Но сам Берест жил будто в чужом доме, мысли его стремились, как птицы в Ирий, к новым сражениям с ненавистной киевской Русью. Когда в Плеснеске появились укромичи, он позвал Воюна с ближиками поселиться у него. У них была с ним общая месть, а потому он видел в них братьев.

На другой день Воюн, Плетина с двумя родичами и с ними Берест отправились на княжий двор. К концу третьего десятка лет Берест возмужал, раздался в плечах, обзавелся окладистой русой бородой. Если бы Лют в минувшие годы не видел его в Плеснеске, то мог бы не узнать того чумазого, осунувшегося парня, бежавшего из дома в лес в одной сорочке.

Сам Лют Свенельдич в глазах Береста тоже изменился мало. Лют тоже стал крепче и шире в плечах, немного даже подрос, хоть брата не догнал и остался среднего роста; лицо его в двадцать семь лет утратило былую свежесть, ореховые глаза смотрели с прищуром из глубоких глазниц над острыми скулами, резче обозначились на загрубевшей коже складки между носом и углами рта, на высоком покатом лбу проступили тонкие продольные морщинки. Но годы прошли для него не напрасно, принесли опыт и уверенность в себе. Весь облик его теперь источал спокойное мужество; неторопливая повадка, малоподвижное лицо внушали впечатление, будто под кожей он весь железный и его оружие не возьмет.

Киевские бояре с ближней дружиной жили в большом гостевом доме на княжеском дворе – в том, где Лют за последние десять лет бывал не раз и знал каждую лавку. Здесь он когда-то прошел обряд имянаречения меча – каждый раз он вспоминал тот вечер, когда видел это место у очага на земляном полу. А заодно вспоминал и Береста, который именно в тот вечер пытался его убить. И, судя по первому взгляду, которым они обменялись, в этом стремлении Берест остался прежним.

С утра Лют с Одульвом сходили проведать своих лошадей, а в полдень их позвали к Етону. Войдя в гридницу, русы снова застали здесь внушительное собрание. На скамье сбоку от престола сидели пятеро мужчин, и в одном из них Лют признал Береста из Малина. Остальных он не знал, но «горевые сряды»[15]15
  «Горевая сряда», иначе «печаль» – траурная одежда, носимая в знак скорби после смерти кого-то из близких, белого цвета.


[Закрыть] на них настораживали.

– Надобно дело разобрать, – начал Етон, когда все уселись. – Вот, люди ко мне пришли, бужанские мужи. Говорят, обидели их кияне. Хотят ответа спросить.

– Какие такие русы их обидели? – Острогляд положил руки на толстые колени и наклонился вперед.

– Святославовы люди. И я, как земли Бужанской князь и отец, дело обязан рассудить.

Острогляд ухмыльнулся в кудрявую бороду, в которой нити первой седины на щеках придали внушительности: длинный нескладный Етон с его лицом недоброго щенка мало походил на отца какой бы то ни было земли.

Приглашенный изложить свое дело Плетина принялся рассказывать. Убив в тот первый день Домаря и еще четверых молодцев, русы на другой день вернулись, уже всей своей дружиной, и забрали в возмещение своих двоих покойников и Унерадова увечья по десятку отроков и девок. Трое киян слушали с невозмутимыми лицами; Одульва и Люта с самого начала подмывало возразить, но Острогляд малозаметными движениями призывал их к молчанию.

Бужане и кияне говорили одним языком, но всякий, кто увидел бы их, сидящих напротив друг друга, сразу понял бы: это люди совсем разной породы. Бужане в старинных насовах, с ткаными поясами, полные решимости отстоять древний родовой покон, по которому жили они, их отцы и деды. Лишь смертельная угроза ему, основе всего их существования, могла сорвать их с места и выгнать из дома; если не случалось такого рода бури, подобные им рождались, проживали жизнь и умирали, передав имена внукам, в той же волости, не имея никакой надобности хоть раз в жизни покидать угодья, «где дедов топор ходил». Там были их нивы и родовые жальники, белый свет и Навь, все мироздание в пределах дня пешего пути. И русы-кияне – в греческих кафтанах, с хазарскими дорогими поясами, с рейнскими мечами-корлягами, дети смешанных кровей, чьи бабки и деды рождались очень далеко друг от друга. Все они с юных лет привыкали к странствиям, бывали от Ладоги до Царьграда, от Волги до Франконовурта на реке Майне. За ними стоял новый обычай, который творили они сами, и новая держава, имеющая целью идти вперед, к новым рубежам – все дальше и дальше, так что предел ей могла положить лишь теснота земного мира. Одни были подобны корням, уходящим в земную глубь, другие – перелетным птицам.

И никто еще не знал, чей уклад победит.

– А от нас ты чего хочешь? – спросил Острогляд, когда укромичи закончили. – Суровую вам суденицы долюшку напряли, тут не поспоришь. Обидел тебя Унерад, Вуефастов сын. Надо тебе в Киев ехать и на него Святославу жаловаться. Мы тут не ответчики.

– Вы – люди Святослава, – возразил Плетина. – Он же вас в немцы посылал.

Здесь укромичи совершали ошибку – перед ними сидели не люди Святослава, а люди матери его Эльги. В Киеве каждый, да и в Русской земле многие знали, что это совсем не одно и то же. Люди князя и люди княгини составляли совсем разные дружины, занимались разными делами и стремились к разным целям. Более того – во многом они противоборствовали и не любили друг друга. Но послам хватало ума понять, что данникам об этом знать вовсе не нужно.

– Князь нас в немцы посылал с Оттоном говорить, – ответил Острогляд. – Отвечать за Унерада и Болву он не поручал нам. Поезжайте в Киев – хотите, так с нами вместе. Мы вас к князю отведем, там перед ним и объявите обиды свои.

– Только ничего они не получат со своих обид, – буркнул Одульв. – Кто первый за оружие взялся, тот и виноват.

– А вы, стало быть, не желаете за своих отвечать, – Берест вызывающе глянул на Люта.

– Мы дело знаем только с ваших слов, – ответил тот. – Без послухов с другой стороны обид разбирать нельзя, это вам любой старец скажет. Ведь так, Чудиславе?

Старик кивнул и слегка развел руками: все так.

– Ну, коли так, – Воюн встал и обратился к Етону, – повели, княже, нам в Киев ехать. Я мою дочь в беде не покину, голубку безвинную. Хоть за тридевять земель за нею поеду, коли о ней, кроме меня, отца, и порадеть некому.

– Дойдем и до Киева, – Етон кивнул ему. – Такой род, как ваш, в беде оставить нельзя.

– На тебя, княже, надеюсь. Ты слово давал быть ей вторым отцом, когда только родилась она на свет, и перстень свой княжеский в залог оставил!

На подвижном лице Етона явственно мелькнуло недоумение, но тут же он усилием воли, уже привычным, его подавил. С прошлого лета, когда он якобы возродился, ему нередко случалось удивляться, слушая о том, что с ним происходило в прежней жизни.

– А ведь гости наши сей повести не знают, – быстро найдя выход, Етон взглянул на киян. – Поведай им, старче, оно ведь любопытно.

Воюн принялся рассказывать: как семнадцать лет назад старый Етон оставил его дочери перстень и обещал прислать жениха, как он уже после смерти старика выдал ее за Домаря из Драговижа. Да только замужем ей не привелось прожить и полугода – пока однажды, в Полузимник, Унерад Вуефастич не пришел по дань…

Слушая, Лют посматривал на молодого Етона, по лицу которого было видно: для него все это не менее ново, чем для киян.

– Эх… жаль… – задумчиво проговорил князь, когда Воюн закончил. – Сколько лет я… прежде… не мог навестить вас, повидать тебя и дочь твою… теперь уж я в силах… в гощение сам поеду на другой год. Да деву Змей в когтях унес за темные леса… Не печалься, старче! – Он ободряюще улыбнулся Воюну. – Слово мое княжеское крепче камня, это ты верно сказал. Вызволим дочь твою.

* * *

С этим бужане и отправились назад к Бересту на двор. Обещание княжеской поддержки подбодрило Воюна, но Плетина и его сородичи оставались мрачны. То, как быстро и буднично завершилась беседа князя с киянами, их разозлило и разочаровало. Берест был спокоен: его опыт борьбы с русью из Киева насчитывал десять лет, и он большого толка от беседы и не ждал.

– Ну, а ты как? – Когда все уселись обедать и разобрали ложки, Берест взглянул через стол на Плетину. – Тоже к Святославу поедешь милости искать?

– Что мне-то ехать, – с досадой бросил тот. – Сына моего он не воскресит. И виры не заплатит.

– Не заплатит. На другой год приедут к тебе опять по дань – ты им снова будешь должен.

Плетина сжал губы, чтобы не выбраниться в чужом доме да за столом. Возразить было нечего. Сам Етон подтвердил: на будущий год русы снова придут по дань. И он, отдавший им жизнь сына и волю дочери, должен будет безропотно выложить на стол куницу.

– Конечно, – неторопливо прожевав кусок соленой рыбы, продолжал Берест, – если бы нашлись мужи и отроки неробкие, что без княжьего изволения, сами решились бы свой суд творить… Эти трое, – он кивнул в сторону княжьего двора, – бояре-то, не пустые ведь от немцев едут. Видал их обоз? Саней под сотню, а там небось чего только нет! Вино бочонками, соли, небось узорочья разного! Жеребцов ведут с два десятка, ты же видел? Сукна хорошего. Даже мечи рейнские могут быть.

– Ну и что?

– Поедут они восвояси по Моравской дороге. Вот я и говорю: если бы нашлось мужей храбрых десятка три-четыре…

– Да где таких удальцов взять? – с недоверием спросил Плетина. – У киян отроки конные, оружные.

– А у вас будто оружия нет? Топоры, да копья, да луки. Вот наше оружие. Будет луков с два десятка – задний их дозор одним махом снимем, и вот она, добыча наша.

– Какой задний дозор?

– Смотри. – Берест отодвинул горшок с остывающей похлебкой и провел черенком ложки длинную черту по столу, обозначая дорогу. – Поедут они, допустим, через лес. Они как ездят? Здесь передовой дозор, здесь сани, сзади – еще люди. Если сосен либо елей толстых подрубить два-три ствола и сбросить, чтоб обоз на части рассечь, то иметь нам дело придется только с задним дозором. А в нем человек с десяток всего. Если умело выстрелить – положим на месте. Все задние сани тогда наши. И лошади их.

Оба старейшины смотрели на него с разным чувством: один с тревогой, другой с изумлением.

– Ты что, сват, взабыль хочешь в разбой податься? – недоверчиво спросил Воюн.

– А что же – спустить им смерть сына моего? – горячо ответил Плетина. – Чуры мне не простят. Хоть как, да посчитаюсь с ними. Может, повезет… и не куницами я долг мой возьму, а как полагается…

– Нет, вы погодите! – Воюн даже встал. – Как же я с ними тогда поеду? Я ж хотел в Киев ехать…

– Ничего ты в твоем Киеве не добьешься! – осадил его Плетина. – Гляди, сам еще воротишься ли живым?

– Так дочь моя там же! Да перебейте вы здесь хоть всех этих – дочери моей это поможет разве домой воротиться? Как бы ей хуже не было. Разозлится Святослав за ваш разбой – и ее сарацинам продаст. Нет, вы уж эти глупости оставьте. Нет моего вам согласья. Не удастся ваше дело – даром головы сложите, а удастся – русов разозлите, на другой год Святослав придет и всю волость нашу выжжет, разорит, на дым пустит!

Плетина хотел возразить, но Берест, сидевший с той же стороны, тронул его под столом за колено. Он видел, что жреца не уговорить: привычка почитать покон и страх за дочь лишают его ратного духа. Другое дело – Плетина. Мир с русами не мог ему вернуть погибшего сына. Как и сам Берест, он жаждал посчитаться с обидчиками хоть как-нибудь. Но похоже, с Воюном им уже не быть заедино. А стало быть, и знать об их замысле ему незачем.

* * *

Берест и его гости удивились бы, если б услышали, как русы между собой бранят Унерада и Болву не меньше, чем это делали сами укромичи.

– Жаба ему в рот – возмутил, йотунов сын, всю Моравскую дорогу, а нам теперь здесь ездить! – ругался Одульв, вернувшись в гостевой дом и снимая дорогой кафтан. – Замужнюю бабу из дома у мужа на глазах уволочь – тут тебе не Купалии, а Радята уж не отрок! Известное дело, дань собирать тоже умеючи надо. А они со Сфеней и с Икмошей хренами меряются, кто больше наберет, перед князем выделываются, угрызки, а как людям после них через эти места ездить и свои дела делать – им нужды нет! Один глаз ему выбили! Поделом – могли бы и два выбить! Теперь придет к бужанам в посадники человек поумнее, так еще пять лет будет это все его дерьмо разгребать, чтобы здесь толком можно было что-то взять. А, Свенельдич? Я прав?

Одульв к началу четвертого десятка уже заметно облысел, но в остальном, довольно рослый, начавший полнеть, с ровным носом, серыми глазами чуть навыкате и красивой русой бородкой выглядел весьма представительно. Дорогое платье с отделкой греческими узорными шелками сидело на нем, как родная шкура. Не в пример Люту, который в цветном платье чувствовал себя не слишком ловко, хоть и шили ему это платье очень умелые руки.

– Мне здесь дани не собирать, – Лют слегка двинул бровями. – Етон меня ненавидит и жену мне до самой крады не простит.

– Ну, ты ж – иное дело, – Одуль осекся, сообразив, что упрек насчет уведенной жены можно отнести и к Люту. – Етонову жену отсюда Святослав отослал, а тебе княгиня отдала.

– Но что назад будем ехать, озираясь на каждый треск сучка – это верно. Благо буди тому мужику укромовскому, что упредил. Как поедем, я в замыкающий дозор два десятка поставлю, пожалуй что.

Вечером явился княжий отрок – позвать Люта к князю.

– Меня? – Лют привстал, удивленный. – Меня одного?

– Просит князь Люта Свенельдича. Для тайной беседы.

– Скажи, сейчас буду.

Под удивленным взглядом Одульва и вопросительным – Острогляда Лют неохотно поднялся и потянулся к стене за кафтаном. Потом замер.

– Не приодеть ли кольчугу? – ответил он на эти взгляды. – Чего угрызку от меня понадобилось на ночь глядя?

– Был бы он бабой… – хохотнул Одульв.

– Была бы на его месте Адельхейд, я бы бегом побежал. Но чего этому недобитышу от меня надо – ума не приложу.

Через княжий двор Лют прошел с тремя телохранителями – этого требовало достоинство его рода и положения. Кольчугу он надевать все же не стал, но четвертого своего телохранителя – меч-корляг с этим же именем – повесил на плечевую перевязь. В этот поздний час гридница была пуста: бояре и старцы разошлись по своим дворам. Етон ждал гостя, сидя у стола на верхнем краю. Перед ним на столе горел глиняный светильник с двумя плавающими в масле пеньковыми фитилями, стоял кувшин, две серебряные чаши, на блюде лежали куски запеченной оленины, хлеб и белел сыр. Лют воззрился на это с удивлением: Етон был один, только Думарь, давний телохранитель еще прежнего Етона, привычно скорчился на ступенях престола, обняв длинными руками упертый в пол меч, и, похоже, дремал. Все выглядело как приглашение к самой дружеской, доверительной беседе. Но даже у Люта, не склонного впускать людей в душу, было мало знакомых, кому он доверял меньше, чем Етонову подкидышу.

В знак удивления подняв брови, Лют указал телохранителям на скамью у двери.

– Подходи! – Етон помахал ему, подзывая. – Троих товарищей привел – неужто боишься меня?

Он улыбнулся, показав крупные белые зубы. Одного снизу не хватало – потерял в превратностях своей лесной жизни, а между верхними передними виднелась щель – значит, и одного из дальних тоже нет.

Лют посмотрел на него в упор, держа брови немного приподнятыми – неужели не понимаешь?

– Положено мне так, – сказал он наконец. – Они по восемь гривен в год получают, чтобы везде со мной ходить.

– И в отхожий чулан тоже? – хохотнул Етон.

Видно, хотел задеть. Лют не ответил и даже не переменился в лице. Хотя мог бы сказать: здесь – да, и в чулан. Будто мало достойных людей именно в этом укромном месте закончили свою жизнь на чужом клинке! А тот вдвойне умен, кто способен учитывать чужой опыт.

– Садись, – Етон кивнул ему на скамью напротив себя.

Лют неспешно сел, привычно придерживая меч. Етон махнул кому-то – подошла ждавшая поодаль девка-челядинка, взяла кувшин, налила в обе чаши какого-то светлого напитка: в полутьме Лют подумал, что вареный мед.

– Ваши дары, – Етон кивнул ему на кувшин. – Попробуем, что за вино такое у Оттона варят.

Послы и правда поднесли ему три бочонка вина с монастырских виноградников на Рейне. Острогляд уверял, что греческое лучше, но Лют был с ним не согласен: надо думать, вкус греческого вина напоминал пожилому боярину подвиги молодости, когда они с Мистиной и войском гуляли по Вифинии. Но так или иначе, вино было дорогим товаром, и его, пользуясь случаем, послы закупили во Франконовурте сотню бочонков.

Етон взял чашу; Лют медлил, не прикасаясь к оставшейся.

– Что? – Етон глянул на него. – Не хочешь пить со мной?

Лют выразительно покосился на девку, что стояла у стола, ожидая приказаний.

– Ступай! – Етон махнул на нее рукой.

Девка еще миг помедлила, поджала губы, потом с неохотой поплыла прочь. Взгляд, который она бросила на Етона, был весьма красноречив. Ну что же, он парень молодой…

Лют выразительно осмотрелся, дабы убедиться, что больше их никто не слышит. Потом слегка наклонился к Етону и сказал, понизив голос:

– Когда сидят такие друзья, как мы с тобой, чашу выбирает гость.

Старый Етон знал такие мелочи. Молодого Етона научить было некому: те, кто был для этого достаточно опытен, не знали, что якобы возрожденному князю не восемьдесят, а чуть больше двадцати. И многие случаи, которые настоящий Етон видел сорок раз, с его преемником происходят впервые.

У Етона вытянулось лицо: он понял, что Лют говорит это именно ему, которому чуть больше двадцати. У него как будто была слишком тонкая кожа и все его душевные движения немедленно проступали на поверхности, хотел он того или нет. Немало времени пройдет, прежде чем он выучится скрывать свои мысли. Если успеет. Однако сейчас он лишь стиснул зубы от досады, но проглотил наставление. Что он не тот прежний Етон, а лесной найденыш, он Люту прошлым летом сказал сам. Перед ним сидел один из немногих людей, перед которым не было смысла притворяться.

– Ну, выбирай… – Етон снова поставил чашу на стол.

Лют помедлил, потом взял ту, которая и стояла ближе к нему. Не в пример Етону, у него покровы души были жесткими и сквозь них чувства не пробивались. Наоборот, если он хотел выразить что-то без слов, ему приходилось сознательным усилием приводить в движение мышцы лица. Но и сейчас, оставив позади свежесть юности, он умел улыбнуться так светло и располагающе, с оттенком лукавства, что легко внушал влечение женщинам и дружеское расположение мужчинам. Етон невольно засмеялся, хотя мог бы и рассердиться:

– Думаешь, я дурак совсем?

– А кто мне поручится, что ты умный?

– Кто-кто… Губить тебя мне толку нет. Жену из Киева уже не вернуть.

Лют качнул головой: жив он или нет, Величана в Плеснеск не вернется ни в коем случае. Мистина обещал ему полную безопасность для жены, что бы ни случилось с ним самим, а в слово брата Лют верил, как в прочность матери земли сырой.

– Ты мне, мнится, живой полезнее будешь, – продолжал Етон, отпив из чаши.

Лют снова приподнял брови, будто говоря: да ну? Это как? Он был куда менее находчив в разговоре, чем старший брат, но умением поддержать беседу без слов, пожалуй, его превосходил.

– Мне нужна жена. Знатная. – Етон невольно глянул на дверь, куда удалилась та девка. – Если не княгиня, то хоть роду хорошего. Я и Святославу, и матери его, и Олегу деревскому сколько раз кланялся, да им не до меня. Сижу на столе княжеском, а сам все как отрок.

Лют слушал с невозмутимым лицом: почему киевские князья не торопятся подыскать Етону жену, он знал. Святослав еще отчасти надеялся, что могильный выползок однажды растает, как морок, и не стремился помогать ему завести законных наследников.

– Я им говорю: жену мою в Киев забрали, так дайте мне другую! Сестру свою не хочет мне Святослав отдать. Просил Олегову внучку – тоже не отдает. Говорят, Ольга ей ключ привязала, теперь она раба ее. Это правда?

Лют кивнул.

– А я и позабыл, – с воодушевлением продолжал Етон, – что у меня здесь, у бужан, добрая невеста припасена! Воюн укромовский мне нынче напомнил. Я ведь знал, что суждено мне старым умереть и заново молодым родиться. Полсотни лет назад мне Один в тайности сие обещание дал. Потому я и перстень Воюну оставил, чтобы дочь не выдавал, ждал, пока я приеду удалым молодцем. Теперь она как раз мне в версту.

Лют хмыкнул с невольным одобрением: ловко придумано. Новый Етон и правда не дурак, хоть до старого ему, как зайцу до тура.