Текст книги "Лесная невеста"

Автор книги: Елизавета Дворецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

На Зимобора он, как и его дружина, посмотрел с любопытством, сразу выделив из прочих. Действительно, среди товарищей Зимобор смотрелся как сокол среди серых гусей. Десятки пар глаз тут же оценили меч у его пояса, и Зимобор подумал, что все же надо было оставить его у Елаги. Да как-то не решился расстаться с такой дорогой вещью в чужом месте…

Спрашивая его об имени и происхождении, хозяин откровенно разглядывал Зимобора, но тот не боялся: они никогда не встречались, и узнать его в лицо тут не могли. Стараясь поменьше лгать, Зимобор назвался сыном Корени, то есть своего настоящего деда.

– Ну, вот ты какой… – говорил Порелют. – А я слышал, что какой-то гость захожий Горденю одним махом с ног свалил и укротил, как ребенка малого! Не верил, думал, болтовня! А ты, пожалуй… С чего же ты к купцу в дружину нанялся – поссорился, что ли, дома с кем?

И он снова посмотрел на меч – обладать такой вещью простой кметь торгового гостя никак не мог. У князей-то не у всякого есть…

– По своим делам еду, – уклончиво ответил Зимобор.

– У меня не хочешь остаться? Не обижу.

– Спасибо за честь, да не судьба. В другую сторону моя дорога лежит.

Куньи и бобровые меха у Воротисвета были запасены в достаточном количестве, и Доморад разом избавился от половины своего товара. Потом старейшина долго перечислял, чего ему привезти в следующий раз: греческие шелка и посуду, хазарского серебра, вина можно бы.

– Сына мне женить пора! – жизнерадостно говорил он. – Даст Перун, закончатся худые годы, да и ждать нечего, совсем взрослый он у меня, младшенький-то, я в его годы уже двоих родил! Не видали вы где-нибудь хорошего рода девы, чтобы и красивая, и рукодельная? Князь хочет за морем невестку мне найти, а я думаю, ну их, варяжек, строптивые они, все по-своему хотят делать! Сам князь на варяжке был женат, так вон что вышло…

– Князь-то плохого не посоветует, – сдержанно отозвался Доморад.

– Ну… А что, княжич Бранеслав назад не собирается? Ничего там не слышно? – вдруг спросил Порелют.

– Не слышно покуда. Отцу подарки шлет, весной варяжские гости приезжали, привезли.

Зимобор внимательно посматривал на участников этой беседы, не все понимая, но о многом догадываясь. Единственный сын Столпомера, княжич Бранеслав, уже несколько лет жил за морем, у своих варяжских родичей по матери. Он поселился там настолько прочно, что не в одну голову заползали мысли: кто станет наследником Столпомера, если Бранеслав и вовсе не вернется? И голова Порелюта здесь была первой: будучи связан с нынешним князем родством, он мог рассчитывать на успех, если Полотеску опять придется выбирать себе князя.

– Ну а нам и здесь неплохо! – сказал Порелют. Дескать, не нужно мне ни варяжских стран, ни Полотеска. – Наша Ярилина гора, может, во всех кривичских землях самая старая, там святилище сам Крив устроил!

Волхвы могли бы ответить Порелюту, что святилище Радогоща даже старше Крива на несколько веков и впервые священный огонь на горе разожгли еще тысячу лет назад. Голядь когда-то почитала здесь Усиня – божество утренней зари, славяне считали его Ярилой. В течение веков жители всех окрестностей собирались здесь несколько раз в году на велики-дни, приносили жертвы богам, внимали предсказаниям волхвов. Возле святилища возник городок, сперва голядский, потом славянский. Несколько веков святилище и город жили рядом, глядя друг на друга через ручей. А потом святилище прекратило свое существование, и дорогу Яриле перебежала опять-таки злодейка – старая волхида.

Сто лет назад князь Честослав пировал в святилище в день Перуна, когда разразилась страшная гроза и молния ударила прямо в святилище на горе. Все постройки мгновенно оказались объяты пламенем, и люди, бывшие в них – князь, его дружина, волхвы, старейшины Радогоща, – разом погибли. С тех пор место считалось проклятым, Ярилина гора осталась заброшенной. Если скотина случайно забредала туда, за ней не ходили, и она никогда не возвращалась. Рассказывали, что раз в году, на зимний солнцеворот, ночью на горе снова появляются призрачные палаты и в них пируют восставшие из пепла князь и дружина.

– Поглядеть бы такое диво! – заметил Зимобор, и Воротисвет бросил на него странный взгляд, то ли насмешливый, то ли уважительный.

– А ты смел, я смотрю! – ухмыльнулся он. – У нас туда никто не ходит, всех мамки еще в детстве до дрожи запугали: не ходи, мертвецы утащат! Горденя, чучело дурноголовое, и тот боится к Ярилиной горе ночью близко подойти. Сколько раз его девки подзадоривали – пойди да пойди. Уж чем только не прельщали… А он: что хотите, хоть на медведя, только не туда.

Но Зимобор, не будучи с детства запуган мамками, все же попросил Дивину сводить его к Ярилиной горе. Дорога была не дальняя: только обойти городище. Сейчас гора была пуста, если не считать густой высокой травы, зарослей бузины на склонах и легконогого березняка на самой вершине. Валы, которыми она была опоясана, сохранились хорошо, хотя священных огней там больше не разжигали. Из травы на склоне выглядывали большие валуны, когда-то отмечавшие тропу к святилищу. Помня, как устраиваются такие места, Зимобор прикинул: вдоль всей верхней площадки должна была стоять кольцеобразная хоромина для пиров, а вон с той стороны, что ближе к реке, над обрывом располагалась площадка собственно святилища – ряд идолов с самим Ярилой в середине, жертвенник и кострище. А вот тут, над склоном, были ворота, к которым по праздникам вели богато украшенную жертву…

– Все сгорело, даже камень провалился, – сказала Дивина, словно прочитав его мысли.

– Он людей требовал? – спросил Зимобор, глядя на вершину и стараясь угадать, был ли раньше виден идол от подножия. – У нас говорят, что человеческие жертвы богам не угодны, за это они, наоборот, гневаться могут.

– Нет. Барашка на Ярилу Сильного, девицу на Купалу.

– Девицу?

– Живую. На ночь оставить.

– И что? – Зимобор ухмыльнулся. – Является удалец?

– Ага. – Дивина кивнула, тоже подавляя усмешку, с преувеличенным вниманием глядя на пустой склон, но потом, не удержавшись, фыркнула: – Мать рассказывала, у него все самое удалое было позолоченное.

– У нас в Смолянске Ярила тоже такой. Где же вы теперь жертвы приносите?

– На Девичьем лугу. Там, за речкой. – Дивина кивнула в сторону Выдреницы. – Вечером пойдем, увидишь.

Шел месяц купалич, и вечерами на Девичьем лугу собиралась молодежь. Старшие тоже приходили посмотреть на игры и послушать песни. Любоваться девичьими кругами Зимобор теперь мог каждый вечер, потому что Доморад, желая окрепнуть, не торопился в дальнейший путь. Его дружина только обрадовалась передышке. И Костолом, и Таилич, и даже Печурка, наконец переставший видеть в каждом незнакомце злого духа, каждый вечер гуляли с местными девушками, норовя завести их в укромное место за ореховыми кустами. Особенно усердствовал Таилич, у всех на глазах жадно обнимая то Вертлянку, то Ярочку, то Милянку. Местные парни однажды даже пытались его побить, но он, благодаря урокам Зимобора, с честью вышел из положения, ловко расквасив пару-тройку носов. Гордени, на его счастье, рядом не случилось.

А Зимобор по-прежнему замечал только Дивину. Сидя в траве под березой, он смотрел, как она под долгую песню плавно движется в девичьем кругу, и не видел больше никого. Во время пляски девушки отпускали длинные рукава праздничных рубах, так что они свешивались почти до земли, и каждая становилась похожа на белую лебедь, прилетевшую из неведомой выси. Но когда Дивина выходила на середину круга, все замирали: ее стремительный, искусный танец завораживал, превращая простую поляну в дивную землю сказания, где вилы прилетают в лебедином оперении, сбрасывают его и оборачиваются в девушек, а охотнику, притаившемуся за деревом, надо только выскочить и покрепче схватить свое счастье…

Любой из местных парней был бы не прочь оказаться этим удачливым охотником. Во всех играх они постоянно выбирали Дивину, но не похоже было, чтобы ей кто-то особенно нравился. Со всеми она обращалась одинаково, дружелюбно, но отчасти снисходительно, и парни смотрели на нее снизу вверх. Ее отличало какое-то неброское сознание своего достоинства, и умным казалось каждое ее слово. Воспитанница Леса Праведного и сама была отчасти потусторонним существом, внушавшим если не страх, то робость и уважение. Даже могучий Горденя смущался и ловил ее взгляд.

Да что Горденя! Уже на третий вечер, когда молодежь сидела стайкой под березами, отдыхая после шумной игры и беготни, на Девичий луг явился сам воеводский сын Порелют. Пока отец надеялся подыскать ему невесту хорошего знатного рода, он был не прочь погулять с девами попроще. Нарядившись в щегольской красный плащ с серебряной застежкой, унизав пальцы узорными перстнями, среди бедно одетой толпы он выделялся, как красное солнце среди сизых туч.

И сразу направился к Дивине.

– Здорова будь, красавица! – весело сказал Порелют в ответ на ее поклон и посмотрел на Зимобора, но уже далеко не с таким удовольствием. – И ты тут, сокол залетный! Не скучно тебе у зелейниц жить, с бабами тереться? Приходи, мы в дружинной избе тебя устроим. А, ребята? – Он оглянулся на своих кметей, и «ребята» подтвердили, что место найдется.

– Доморад у зелейниц живет, они его лечат, а я при нем, – ответил Зимобор. Было ясно, что воевода ревнует, и Зимобор не собирался его успокаивать. – Надо же, чтобы свой человек рядом был.

– А «соседей» не боишься? Бывает, шалят по ночам!

– Жив покуда. – Зимобор невозмутимо пожал плечами. Он уже знал, что «соседями» в Радогоще называют волхид.

– Ну, ты смелый! И ты смелая! – Воевода подмигнул Дивине, но было видно, что он шутит через силу. – С таким соколом удалым на одном дворе жить! Смотри, молодец! Если испортишь нам ведунью, мы тебя не помилуем! Правда, ребята?

– Спасибо тебе за заботу, воевода, я и сама за себя постою! – сердито ответила Дивина. – У меня мать есть, не сирота я, чтобы имя мое кто хотел, тот и трепал!

– Нет, нет, известное дело! – тут же согласился Порелют. – Не сердись на меня, красавица, я ведь не со зла, а так… Уважаю я тебя! Твоей мудрости все старухи завидуют! Если уж забыть всю науку, то не задаром, за хорошего человека выйти… В чести жить и в богатстве… А не так, чтобы от прохожего молодца…

 
Уж я сеяла, сеяла ленок!
 

– громко запела Милянка, которой надоело ждать, пока все наговорятся.

Девушки встрепенулись, словно стая птичек, и кинулись занимать места в двух шеренгах для плясовой игры; Дивина побежала одной из первых, обрадовавшись случаю уйти от воеводы.

Гуляли до сумерек, потом Горденя и еще два парня провожали до дому Дивину и Милянку, которая жила через два двора от нее. Перед дверью беседы, прощаясь на ночь, Зимобор все же задержал Дивину и спросил:

– А может, мне и правда еще куда-нибудь перейти от вас? Чтобы лишних разговоров не было.

– Вот еще! – Дивина даже возмутилась, а потом усмехнулась: – Или ты воеводу боишься?

– Я не воеводу боюсь, – с мягким намеком ответил Зимобор и придвинулся поближе. Рядом с «лесной девушкой» он чувствовал не робость, а, наоборот, воодушевление. – Но все-таки… Девица в доме, а тут я…

– Ну и что? – Дивина с выразительной небрежностью пожала плечами. – Замуж мне все равно не идти, пусть болтают, если кому делать нечего.

– Почему тебе замуж не идти? – Зимобор удивился. – Такая красавица…

– Лес Праведный большую силу дает и такую мудрость, какой больше нигде научиться нельзя. Но только выйдешь замуж, так все забудешь. Вот и мне замуж никак нельзя, а то все забуду и стану не умнее Нивянки. А я не хочу. Меня Лес Праведный не для того от смерти спас и пять лет учил, чтобы я все забыла, кроме как блины печь. Так что все это не для меня. А воеводского сына ты не слушай. Он бы сам к нам жить попросился, да мы его не примем! Вот ему и завидно, что других принимают. Оставайся. И не думай даже.

Дивина в темноте взяла его за руку. Хорошо зная, что ей можно, а чего нельзя, она думала, что присутствие в доме этого парня ничем ей не грозит, но сейчас вдруг заподозрила, что ошиблась. И что мать предостерегала ее не зря. Чувствуя ее совсем рядом, Зимобор невольно потянулся обнять девушку, но она вцепилась в его запястья, почти коснувшихся ее талии, и, подняв голову, посмотрела прямо ему в глаза. Взгляд у нее был тревожный.

– То-то я… сразу понял… ты какая-то не такая… – прошептал Зимобор.

– Так ведь и ты какой-то не такой! – так же шепотом ответила Дивина. – За тобой стоит кто-то. Не знаю кто, не вижу, не слышу, а чувствую. Ты-то хоть знаешь, кто это?

– Знаю, – едва слышно отозвался Зимобор. – Это опасно.

– Тебе нужно помочь?

Зимобор не сразу понял, что она сказала. Он хотел предостеречь ее, предупредить, что всякой девушке рядом с ним грозит опасность, а она, оказывается, лишь хотела знать, нужна ли ему помощь в борьбе с загадочным и грозным кем-то, стоящим за спиной.

– Н-нет… – Он не был уверен, говорит ли правду. – Я сам… ее принял. Я и отвечу… если что. Но, может, мне правда уйти? – Он мягко высвободил руки и все-таки обнял ее за талию, и она не возражала, только смотрела на него так же пристально и требовательно. – Чтобы волков не дразнить…

– Бояться волков – быть без грибов! – Дивина слегка усмехнулась, и по ее глазам он видел, что она ничуть не боится, что ее даже воодушевляет мысль о борьбе с таинственным иномирным противником. – Оставайся. А там видно будет. Ну, иди спать.

Она вывернулась из его объятий и мигом оказалась у двери избы.

– А придет опять ночью какая-нибудь и будет моим именем называться – не верь! – задорно крикнула она оттуда. – Гони прочь!

– А ты сама-то приходи, если что! – крикнул в ответ Зимобор. – Если напугает вдруг кто – приходи, я спрячу!

Дивина исчезла в избе, и он не был уверен, что она услышала его слова. Улыбаясь и качая головой над собственным безрассудством, Зимобор пошел в беседу. Умом он понимал, что дошутится, но ему было весело. Вроде бы ничего хорошего будущее не обещало ему, совсем наоборот, но он еще чувствовал в руках тепло ее тела и ничего не боялся. То, что их так тянуло друг к другу вопреки судьбе и рассудку, казалось важнее и рассудка, и даже судьбы.

Следующее утро началось с переполоха. На ближайшем к городу ржаном поле обнаружился залом: большой пучок свежих, еще незрелых колосьев был согнут и закручен жгутом. Побежали за Елагой: зелейница с дочерью кинулись на поле, за ними повалила толпа. Слово «залом» сейчас было страшнее пожара: испорченное поле останется неурожайным. Зерно с него будет легковесное, выходит его с копны раза в четыре меньше обычного, и хлеб из такого зерна не насыщает, так что съедается больше и запасы кончаются раньше.

– Уж как берегли мы, как берегли Мать Урожая [22]22
  Мать Урожая – имеется в виду первый (или последний) сноп с поля, который наряжают в женскую одежду, украшают и хранят до нового посева, а потом зерна из него подмешивают к посевному зерну, чтобы перенести в него дух прежних урожаев.


[Закрыть], в старой липе прятали, следы помелом заметали, заговаривали! Как мы молотили зернышки, не цепами молотили – серебряными ложками, каждое зернышко, как жемчужинку, руками выбирали, в золоченый ларец убирали! – причитала Елага.

Вдоль всего поля гомонила толпа. Обследовав залом, зелейница сурово поджала губы. Несомненно, здесь была самая злонамеренная порча. Перекрученный пучок колосьев у корней был присыпан золой, землей, как видно, от могил, солью, яичной скорлупой и распаренными зернами старого урожая.

– У нас злыдни воровали золу! – с причитаниями кричала одна из женщин. – Вижу, от печки зола будто сама собой по полу летит, как прямо дорожка, ну, думаю, ветром надуло! И не взошло на ум мне, глупой, что это волхиды золу у меня воруют, злую ворожбу свою творят! Макошь-матушка, пожалей, защити нас, бедных!

Женщины причитали, мужчины стояли хмурые и угрюмые. Однако Елага не теряла бодрости и пообещала развязать залом. На полное снятие порчи с посевов требовалось три дня, и три ночи поле предстояло сторожить.

– Уж мы посторожим! – говорил отец Гордени, Крепень. – И это поле, и остальные, людей хватит. Я сам, хоть и хромой, а выйду! Всю ночь глаз не сомкну, а уж найду ту свинью пакостную, что здесь проказничает, нас голодными оставить хочет! Уж я ей рыло на сторону сворочу! Попомнит меня! – И Крепень грозил своей толстой, крепкой, как железо, ясеневой палкой.

– И это волхиды натворили? – тихо спросил Зимобор у Дивины.

– А то кто же еще! – мрачно ответила она.

– Зачем им это?

– Что у нас пропало, то у них вырастет. Под болотом их гадким взойдет наше жито, они наш урожай соберут, наши зернышки драгоценные, через всю голодную зиму сбереженные!

– Ну и дела, вяз червленый им в ухо! – Зимобор растерянно поерошил пятерней волосы. Со злым колдовством он раньше не сталкивался и даже не знал, что тут сказать.

Скоро Дивина ушла из дома и вернулась только ближе к вечеру, неся в каждой руке по круглой кринке с водой. Что вода непростая, Зимобор догадался по виду кринок: они были небольшими, с тремя маленькими ушками у самого горлышка. Держали ее за веревочку, пропущенную через ушки. Подобные сосуды именовались «чарами» и были такими древними, что ими, должно быть, пользовались не только три дочери Крива, но и сами боги, когда еще ходили по земле. Употреблялись кринки только для ворожбы и «чарования».

Следом за Дивиной шли три девушки – Милянка и еще две, Вертлянка и Нивяница. Обе жили по соседству и приходили к Дивине каждый день, так что Зимобор уже хорошо их знал: Вертлянка повыше ростом, с крупными чертами лица и длинной темно-русой косой, а Нивяница маленькая, тоненькая, с невыразительным, даже глуповатым личиком, зато ей достались такие пышные светлые волосы, что другой красоты уже не требовалось.

Сейчас они принесли еще пять таких же кринок-чар. Видимо, понадобилась вода из семи разных источников, колодцев и ручьев.

Самого Зимобора Дивина выпроводила.

– Поди-ка ты пока в ту избу! – велела она, и Зимобор послушно ушел, понимая, что ему, мужчине, нельзя присутствовать при женской ворожбе с водой.

На другой день Елага поднялась до зари и долго нашептывала воду, слитую из семи маленьких чар в одну большую, такую же круглую и с тремя ручками, с узором из знаков двенадцати месяцев по краю горла. Потом чару отнесли на поле и с приговором обрызгали все всходы освященной водой. К тому времени мужчины и парни, сторожившие ночью при свете костров, уже ушли, взамен собрались женщины.

Посматривая издали на ненавистный пучок заломанных колосьев, жители вспоминали были и небылицы о злых ворожеях, портивших посевы. Особенно много говорили о волхидах. Называть их не решались и вместо того говорили просто «эти», выразительно кивая в сторону березняка, за которым лежало страшное Волхидино болото.

– Наши-то, кто ночью был, говорили, будто белого кого-то видели! – шепотом рассказывала одна из женщин, Зогзица, та самая, у которой украли золу из печки. – Так и ходит, так и ходит у края поля, а ближе подойти боится, потому что огонь! Медведь не медведь, бык не бык, не разберешь его!

Когда стемнело, у края поля снова затеплились костерки. Елага обошла все посевы, распевая заговор на огонь, отгоняющий нечисть. Из оружия остающиеся на ночь сторожа припасли свежевырубленные осиновые колья и, сжимая их, зорко вглядывались в темноту опушки.

Горденя тоже вышел в дозор во главе целой ватаги парней, которую возглавлял последние несколько лет. Напротив несли дозор парни и молодые мужики из рода Буденичей, жившего с другой стороны мыса. Крайние перекликались и пересвистывались.

– Что, не забоитесь ночью-то? – задорно кричали от соседних костров. – А ну как придет какое диво и съест вас!

– Да уж не боязливее вас будем! – отвечал Горденя. – Сами-то смотрите, как бы вам не забояться!

– А ну, давай их попугаем! – подбивал старшего брата Слётыш, пятнадцатилетний, младший Крепенев сын. – Давай я у матери скатерть стяну, да накроюсь, да подползу к тому костру! Там вон Красавкины два парня сидят – тотчас со страху портки намочат! Посмеемся!

– Да ну, перестань! – унимал его средний, рассудительный семнадцатилетний парень по имени Смирёна. – А ну как не забоятся и осиновым колом тебе между глаз! Вот тут и посмеешься!

 
Вот в лесу я видел чудо,
Чудо грелось возле пня.
Не успел я оглянуться,
Чудо…
 

– затянул было неугомонный Слётыш, но получил вразумляющий братский подзатыльник и наконец умолк.

В месяц купалич вечерняя заря почти встречается с утренней, но между ними пролегает хотя и недолгая, однако очень темная и глухая пора. Горденя с осиновым колом на плече обходил все костры, проверяя, не спят ли сторожа. Из близкого леса веяло прохладой, и парни жались к кострам, радуясь, что предусмотрительный Крепень еще днем заставил их натаскать побольше сушняка.

 
Во лесу береза
Зелена стояла,
Зелена стояла,
Прутиком махала.
На той на березе
Бела вила сидела,
Вила сидела,
Рубахи просила:
«Девки, молодухи,
Дайте мне рубаху,
Хоть худым-худеньку,
Да белым-беленьку!»
 

– пел Слётыш, помахивая над костром тонким березовым прутиком.

– Надо же, какую песню выбрал! – по привычке унимал брата благоразумный Смирёна. – На ночь глядя да про вилу!

– Веселую какую-нибудь! – крикнул от другого костра Горденя. – Жаль, девок нет – круг бы завели!

И вдруг откуда-то со стороны послышался женский голос:

 
Как во рже, на меже,
В чистом поле на поле,
Где девки шли, там цветы росли,
Где парни шли, там полынь росла.
Полынь-трава расплакалась,
Всему миру разжалобилась:
«Не плачь, не плачь, полынь-трава,
Придет пора, ссекет тебя.
Кукушка-купальница,
Где же ты купалася?» —
«Я купалася в реке,
А сушилась на плетне».
 

Все обернулись на голос, но в темноте ничего не было видно.

– Кто там? – недоуменно крикнул Горденя. – Девки! Вы откуда?

 
Мой веночек потонул,
Меня милый вспомянул:
«О свет, моя ласковая!
О свет, моя приветливая!»
 

– словно заигрывая, уже другой песней отозвался одинокий женский голос совсем близко, но никого по-прежнему не было видно. Голос шел из самой чащи, и его игривая веселость навевала жуть.

Парни вскочили с мест. Горденя вскинул осиновый кол и выставил перед собой. Большие березы у самой опушки покачивали густыми ветвями, и казалось, поет одна из них.

– Кто… кто там? – вызывающе крикнул Горденя, стараясь не показать, как ему жутко. Здоровенный парень без страха выходил на медведя, но от этого одинокого голоса, доносившегося из темной чащи, бросало в дрожь. – Что за лешачья сила? Гром тебя разбей!

Сразу все ощутили, как далеко они от теплого, надежного жилья. Черное пустое поле между ними и первыми дворами показалось огромным, а дремучий злобный лес надвинулся и навис над головами. Там, в глубине, проснулась чужая, враждебная сила. Она не показывалась на глаза и от этого была еще страшнее.

– А ну выдь, покажись! – потребовал Горденя, держа кол наперевес. Елага на такой случай учила его каким-то нужным словам, но сейчас все они разом испарились из памяти.

От другого костра к ним спешил Крепень, опираясь на палку. Не добежав, он замер в двух шагах: между двумя ближними березами мелькнуло что-то белое, движущееся. Свет костра не доставал туда, ничего нельзя было толком разглядеть, но белое пятно заметили почти все. Над опольем раздались крики. Парни отшатнулись от опушки, попали ногами в первые борозды и кинулись опять к костру: жутко было и подумать топтать драгоценные всходы! Сбившись в кучку у костра, они напряженно вглядывались в опушку.

Неясное белое пятно приблизилось, раздался звук, похожий на хрюканье. Слётыш беспокойно засмеялся – свинья! – но остальные не смеялись, понимая, что ни один хозяин не выпустит ночью свинью погулять.

Однако это и в самом деле была свинья. Громадная, белая, круглая, как луна, туша выбралась из леса и остановилась в пяти шагах от костра. Глаза ее горели красным, клыки были оскалены, и парни закричали от ужаса. Хотелось бежать, но ноги окоченели, руки онемели и не могли поднять осиновых кольев.

– Мяса хочу-у! – разинув пасть, человеческим голосом проревела злобная тварь. – Ух, мяса хочу! Давно я не ела свежатинки! Ха-ам!

Она рявкнула, словно собака, и вдруг бросилась на замерших людей. С криками все кинулись кто куда; от ужаса не соображая, что делать, парни побежали в разные стороны, сталкиваясь, толкая друг друга и сбивая с ног. Кто-то влетел прямо в костер, обжегся и заорал так, что, должно быть, в Гульбиче было слышно.

А белая свинья ворвалась в кучу беспорядочно мечущихся людей, свалила одного, другого; топча копытами, она била рылом, кусала, рвала. Истошные вопли неслись в темноту. Кто-то сломя голову мчался прочь прямо по засеянному полю, кто-то со страху метнулся в лес и вскарабкался на дерево. Дозорные от других костров, услышав крики, бежали сюда, но, увидев белое чудище, пускались со всех ног обратно, тоже крича во все горло.

– Бей ее, сынок! Колом бей! – вопил Крепень, которому убежать мешала хромая нога.

Слётыш уже умчался куда-то в темноту, Смирёну отец сам за шиворот выбросил из освещенного круга, велев бежать домой что есть духу.

Перед костром остались лишь несколько упавших, Крепень и Горденя. Подбежав к свинье сзади, Горденя со всего маху ударил ее тяжелым колом по спине. Свинья мгновенно обернулась к нему; по белой щетине ее рыла текли черные ручейки крови. При виде этой крови Горденя испытал не страх, а только ярость и снова бросился на нее с колом.

– Тебя-то мне и надо! – хрипло рявкнула свинья. – Отец твой на одну ногу хромой, а ты на две будешь! Съем тебя! Съем! И на косточках поваляюсь!

– Коли ее! Коли! К земле пригвозди! – срывая голос, кричал сыну Крепень, но Горденя его не слышал и не мог сообразить, чего от него хотят. Вместо этого он бил и бил свинью колом то по морде, то по голове, но ей все было нипочем.

Любую животину такие удары давно бы оглушили, но перед парнем был оборотень. Однако Горденя не понимал этого и продолжал бить, вкладывая в поединок всю свою немалую силу. Свинья, не обращая внимания на удары, рвалась к нему, пытаясь укусить. Вот она изловчилась и вонзила клыки в ногу парня. Горденя вскрикнул, свинья толкнула его мордой, и он упал. Тут закричал и Крепень, видя неминуемую гибель любимого старшего сына, своей опоры и гордости, и, спешно подковыляв к свинье, палкой ударил ее поперек спины. Свинья вырвала зубы из Гордениной ноги и тут же вцепилась в другую ногу, чуть ниже колена. Парень кричал от дикой боли; Крепень бросил палку, подхватил оброненный сыном осиновый кол и замахнулся на свинью, метя острием ей в спину. Оборотень проворно отскочил и со свисающим с зубов обрывком Гордениной штанины бросился к лесу.

Миг – и белая туша исчезла за деревьями. Только ветер шумел в вершинах, словно леший смеялся. На изрытой земле перед полузатоптанным костром остались три человека – Горденя, потерявший сознание от боли, и еще два парня, потоптанные свиньей, – эти стонали и всхлипывали. Валялся опрокинутый котелок с недоваренной ухой, растерянные ложки, Пестряйкин рожок, недоплетенный лычак…

– Сыночек мой, сыночек! – вне себя от ужаса бормотал Крепень, ползая возле неподвижного Гордени. – Жив ли ты, деточка моя…

Шепотом причитая, благо никто его сейчас не слышал, Крепень дрожащими руками отрывал от рубахи полосы и проворно перевязывал им страшные раны на обеих ногах Гордени. Стянув с себя длинный тканый пояс и разрезав его пополам, он попытался перетянуть вены под коленями сына, чтобы остановить кровь, путался в темноте и с нетерпением ждал, когда же подоспеет помощь. Не может быть, чтобы его бросили одного в этой жуткой оборотневой ночи с умирающим сыном на руках!

– Батюшка! Жив ли он? – осторожно окликнул Слётыш, обнаружившийся на соседней березе.

Крепень не отвечал, зато подал голос еще один парень, по прозвищу Чарочка:

– Что там? Ушло это… чучело?

– Ты где? – Изумленный Слётыш обернулся на голос, шедший с того же сука, на котором сидел он сам, только подальше от ствола. – Это ты или леший какой?

– Я вроде…

– Так ты же дальше меня от леса сидел!

– Ну, сидел…

– Ну, парень, ты даешь! – восхитился Слётыш. Он весь дрожал, вцепившись в ствол, и стучал зубами. – Я успел на березу взобраться, сам не заметил как, а ты еще успел двадцать шагов пробежать и раньше меня на сучок попасть!

– Слезаем, что ли? – уныло отозвался Чарочка. – Ушло оно… Не сидеть же тут до свету…

Со стороны Радогоща бежал народ, в темноте на полевой дороге светились многочисленные огни факелов. Под говор и причитания Горденю и двух других пострадавших подняли и понесли на двор к Елаге. Там тоже все поднялись. Зимобор, наспех одевшись, распахнул дверь и вставил лучину в светец. В избушке самой зелейницы было тесновато, и троих пострадавших положили в беседе, Горденю – прямо на разбросанную постель Зимобора. Старенькие ветхие настилальники покрылись кровавыми пятнами: из рваных ран кровь текла и текла, не унимаясь. Горденя в забытьи глухо стонал, и даже у Зимобора, для которого раны и раненые не были новостью, замирало сердце.

Обе хозяйки суетились: мужчин вытолкали вон, грели воду, тащили травы, заживляющие раны, шарили в ларях в поисках полотна для перевязки. Ни один дом не спал, даже от Воротисвета прибежали узнать, что произошло.

– Лезет и лезет, подлюга! – в сердцах приговаривали люди. – Знает – пропади наш урожай, третьей зимы не переживем, все на Дедово Поле переселимся к весне!

– Молчи, свояк!

– От слова не сделается!

Зимобор, едва успевший кое-как одеться, помогал хозяйкам: приподнимал и ворочал троих раненых, придерживал, накладывал повязки. Всему этому его тоже учили: воин должен сам уметь обрабатывать свои и чужие раны.

– Терпи, терпи, ты мужчина! – бормотал он незнакомому посадскому парню, придерживая его руки, пока Дивина резала рваную рубаху и обмывала рану на плече, оставленную зубами оборотня. – Вот молодец! Кремень, а не человек! Где еще только есть такие!

Но эти «заклинания» помогали мало: парень кусал нижнюю губу, кривился и коротко вскрикивал от боли.

Дивина в подбадривании не нуждалась, и Зимобор старался ее не отвлекать, а только следил, чтобы вовремя подать что-нибудь. Она сосредоточенно работала: промывала, перевязывала, ее руки двигались быстро и ловко. Прядь волос, выбившись из косы, падала ей на лоб; вот она, на миг оторвавшись, сунула прядь куда-то за ухо, и на лбу у нее осталось пятно крови с пальцев, как метка. В ее уверенных и точных движениях, в неподвижной твердости лица была такая сила, которой мог бы позавидовать не один мужчина.

– Летит ворон через синее море, несет в когтях иглу золотую, нитку серебряную; ты, нитка, оборвись, а ты, кровь, уймись! – бормотала Елага, возившаяся с Горденей. – Летит ворон через синее море…

Над каждой раной она шептала заговор, как положено, по три раза, но пользы было мало. Обернувшись, Зимобор вдруг увидел у нее в руках настоящую иголку с тоненькой высушенной жилкой вместо нитки. Сперва он подумал, что это тоже оберег, вроде как для наглядности, помогающий ворожбе, но Елага, заметив его взгляд, ответила: