Текст книги "Рожденные в СССР (СИ)"

Автор книги: Елизавета Александрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

ДЕД МОРОЗ

Стрелки часов приближались к полуночи – замерзая от холода, умирал в Ленинграде сорок первый год. Полная луна освещала безлюдные улицы города, только в глухой подворотне, где прятался вор, ее свет был беспомощен. За мостом полыхало зарево – немцы бомбили Охту, в перекрещивающихся щупальцах прожекторов видны были самолеты. Снегопад успокоился еще вечером, когда сугробы сравнялись с окнами первых этажей, и теперь с неба падали только бомбы.

Остановившись возле булочной, патрульный солдат проверил замок на двери и обитые железными листами окна и пошел дальше. Немного подождав, вор вышел из подворотни. Ступая по протоптанной солдатом дорожке, он подошел к боковой двери булочной. Одним движением Артемьев сломал ломиком навесной замок и вошел в помещение магазина. Вспыхнула спичка, и огонь осветил его грубое лицо и пустые хлебные ящики на полках. Грохнул по полу сломанный замок подсобки – внутри стояли ящики с буханками, словно ценности в антикварной лавке, накрытые белыми тканями. Вор закрепил свечу в щели между досками до блеска отполированного стола и, откинув тряпки, стал укладывать буханки в мешок. Хлеб не прилипал к рукам и пахнул хлебом, а не целлюлозой. Он был не такой, как выдают в магазинах по карточкам. Наполнив мешок и закинув его на плечо, он затушил пальцем свечку, сунул ее в карман, и на ощупь пошел к выходу.

Крест-накрест заколоченные окна домов безразлично глядели ему вслед. Свернув за угол, Артемьев увидел стоящего на углу улицы солдата. Часовой тут же вскинул винтовку:

– Стой!

Артемьев бросился обратно. Тяжелый мешок не давал бежать быстрее, тянул вниз, но часовой все же отставал. Позади раздался милицейский свисток.

– Стой! Стрелять буду!

Свернув с протоптанной в снегу дорожки, Артемьев побежал по Мытнинской. Упав на колено, солдат стал целиться в него из трехлинейки. Ударил в морозной тишине выстрел, увяз в снегу. Артемьев метнулся под арку дома.

Невыносимо сладко пахло елью: украшенное самодельными бумажными игрушками дерево стояло у детских кроваток, в стоящей на печке кастрюльке варился еловый суп. Дети молча сидели вокруг стола, заворожено следя глазами за воспитательницей: Вера Павловна добавляла в отвар из еловых веток желатин и специально припасенный для праздника мешочек хлебных крошек. Вере Павловне только-только исполнилось шестнадцать лет, воспитательницей в интернат она пришла, когда при бомбежке завода, рядом с которым находился интернат, погибла ее мать. Бомба разорвалась в той части здания, в которой были оборудованы ясли. Уцелевшую младшую группу детей и второю воспитательницу временно эвакуировали в помещение бывшей детской больницы, куда оставшаяся сиротой Вера пришла вместо матери.

Стены комнаты были увешаны детскими рисунками. На смешных картинках, нарисованных цветными карандашами, горели дома, мерзли очереди за хлебом, падали на маленький город огромные бомбы, а еще шли по Невскому плачущие немцы и громыхал над Дворцовой праздничный салют – дети рисовали войну.

Вера Павловна сняла кастрюльку с печки и начала разливать суп по тарелкам. В кармане у нее лежали маленькие записочки, сегодня она сказала детям, что если в новогоднюю ночь загадать желание, оно обязательно исполнится. Весь вечер они рисовали свои мечты на листочках. Когда дети лягут спать, она прочитает их. Еще вчера должны были привезти подарки для детей, но в машину попал снаряд, и дети получат подарки позднее. Вдруг какой-нибудь малыш загадал конфеты – ведь это будет настоящее чудо для него. Если только все они не загадали, чтобы кончились война и голод, тогда маленькая Вера Павловна ничего не сможет сделать для них.

Зеленая, пахнущая лесом похлебка была в мгновение проглочена, и пятнадцать пар голодных глаз с надеждой уставились на воспитательницу. Но что еще она могла сделать для них?

Стекла в окнах на первом этаже были выбиты, и Артемьев, прячась в стенном проеме, настороженно прислушивался. Улица молчала. Артемьев успеет убежать, если часовой пойдет сперва в другие подъезды. А если нет, то останется здесь и подкараулит солдата, спрятавшись за выступом стены. Вор осторожно выглянул в окно: солдат стоял под аркой дома, не решаясь выйти из темного убежища. Лунный блик сверкал на штыке винтовки, выдавая его. Артемьев пригнулся и, осторожно ступая по предательски хрустящим осколкам стекла, начал подниматься вверх по лестнице. Во дворе послышались голоса – на шум выстрелов пришла подмога.

В лесу родилась елочка, В лесу она росла, Зимой и летом стройная…

Дети не подпевали воспитательнице, в тарелках и животах было по-прежнему пусто, и им еще и еще хотелось елового супа. Им казалось, что если не открывать рот, его сладковатый, вяжущий вкус останется дольше.

Артемьев вошел в помещение интерната и тут же закрыл дверь на засов. Одной рукой он держал мешок с хлебом, а другую сунул в карман и крепко сжал рукоятку охотничьего ножа – на всякий случай.

– С Новым годом! – поздравил он хриплым от курева голосом.

– Вы кто? – растерялась Вера Павловна.

Но тут дети выбежали из-за стола и кинулись к нему.

– Дед Мороз! Дед Мороз!

Артемьев от неожиданности отпрянул назад.

– Дед Мороз! – кричали счастливые дети. Они повисли на нем, словно елочные игрушки, тычась носами в мешок.

Дети не загадали ни конфет, ни хлеба, ни конца войны – это они просят каждый день. А сегодня Новый год, и Вера Павловна не обманула их, потому что загаданный Дед Мороз пришел. Надо скорее, скорее загадать еще что-нибудь.

– Дед Мороз!

Только трехлетний Павлик знал, что это не Дед Мороз, это его папа пришел с фронта. Павлик сегодня загадал, чтобы папа вернулся за ним. Мальчик счастливо смотрел на Артемьева, а тот, улыбаясь, гладил его по голове.

– Кто вы? – воспитательница подошла к незнакомцу.

– Дед Мороз, – засмеялся Артемьев и полез в мешок. – Все как надо, и подарки есть.

Вера Павловна не поверила глазам: мужчина достал из мешка четыре буханки хлеба и протянул ей.

– Хлебушек! Хлебушек! – закричали дети.

– Откуда это? Кто вы? – прижимая к себе хлеб, спросила она его.

– Дед Мороз, – продолжал веселиться Артемьев. «Нет, суки, не найдете. Здесь не найдете», – хохотал он про себя.

Воспитательница продолжала растерянно прижимать хлеб. Артемьев пробежался по ней глазами: Вера Павловна была небольшого росточка, худенький заморыш, совсем еще девчонка. Так они и смотрели друг на друга, не зная, что говорить, а счастливые дети прыгали вокруг Артемьева и воспитательницы, держащей в руках буханки.

На лестнице послышался шум, в дверь постучали:

– Откройте, милиция!

Вера Павловна растерянно смотрела на мужчину: тот замер, подобравшись, будто собираясь бежать, вот только не знал – куда, а грубый рот так и застыл в неестественной для его лица улыбке.

В дверь постучали сильнее.

– Откройте! – потребовал мужской голос.

Артемьев только собрался вытащить нож, как Вера вдруг сделала ему знак идти за ней. Она привела его в кладовку и закрыла за ним дверь на ключ. Вор оказался запертым, ему оставалось только прислушиваться к тому, что происходило в комнате, сжимая в руке верный нож.

Он слышал, как девушка открыла солдатам дверь, но не мог различить слов в ее тихой, пугливой речи. В тесном четырехугольнике кладовки оказалось окно, Артемьев посмотрел во двор – у арки стояли двое часовых, слева от окна был козырек, через который можно было выбраться отсюда, но часовые сразу заметят его и начнут стрелять. Артемьев спрятал мешок с хлебом под кровать, на которой лежали заледеневшие тела женщины и двоих детей. Он понимал, что если воспитательница сдаст его, будет обыск – солдаты найдут хлеб. Оставалось только ждать. Обжигая рот, он жадно докурил папиросу и, затушив ее пальцами, спрятал в карман. В замке заскрежетал поворачиваемый ключ, дверь открылась. Вор стоял у окна спиной к двери, сжимая в руке нож – тот никогда не подводил его. Позади послышались легкие шаги.

– Они ушли…

Артемьев повернулся и подошел вплотную к Вере. Она испуганно отступила назад. Вот сейчас ее лицо было похоже на лицо шестнадцатилетней девочки, такой, наверное, она была до войны: темнота смазала остроту истончившихся от горя и голода губ, и не видны стали безжалостные к ее юному лицу блокадные морщины. Он подошел еще ближе, так близко, что разглядел даже в потемках, как дергался левый уголок ее рта. Ей пришлось запрокинуть голову, чтобы взглянуть ему в глаза.

– Еще четыре буханки… – прошептала она. – Еще четыре буханки, и можете переждать до утра.

Она и пискнуть не успеет, как он переломит ее тонюсенькую, даже в пуховом платке, шейку, такую хрупкую под его крепкими, многое ломавшими пальцами. Она угадала в его глазах, о чем он думает, девушка пошатнулась от страха, и казалось, что сейчас она упадет или просто разрыдается. Но она стояла, глядя ему в глаза.

– Четыре буханки, – повторила Вера.

– Сука, – прохрипел Артемьев. Он вытащил из-под кровати мешок и достал оттуда четыре кирпичика. Сунув буханки ей в руки, он грубо выматерился и вышел из кладовки. Девушка без сил опустилась на пол, уткнувшись содрогающимся в беззвучных слезах лицом в ароматный хлеб…

Артемьев тайком смочил кусок хлеба неразбавленным спиртом из фляги и протянул девочке, та проглотила хлеб, чуть поморщившись от странного горьковатого привкуса. Это был уже четвертый кусок, и ребенок изрядно захмелел.

– Дедушка Мороз, а почему ты не на фронте? – чуть заплетающимся языком спросила девочка.

– Посижу немного с вами, а потом пойду на фронт, – смеялся Артемьев, прихлебывая из фляги.

Ночная опасность были позади, и теперь на него накатила пьянящая безмятежность, да и сам он начинал пьянеть. Его забавляло, как настороженно смотрит на него эта девчонка-воспитательница. «Еще четыре буханки, вот сука, – думал он совсем без злости. – Малолетка, жизни еще не видела, дура. Тебя бы на Лиговский, я б тебе показал, что такое жизнь». Вера Павловна держала на руках ребенка и ласково гладила его по вздувшемуся животику. Дети устали и хотели спать, но не отходили от Артемьева. Маленький Павлик сидел, подперев щечку кулаком, и во все глаза смотрел, как «папа» пьет из фляги, закусывая кожурой мандаринов, подаренных милиционерами.

– Дедушка, а я тебе стишок расскажу, – одна из девочек встала перед Артемьевым.

Надо, надо умываться По утрам и вечерам. А нечистым трубочистам…

Девочка запнулась.

– Стыд и срам, – подсказала Вера Павловна, косясь на Артемьева.

Тот громко захлопал, подмигнул воспитательнице.

– Умница, – прохрипел он, погладив ребенка по головке.

Дети начали по одному выходить и читать стихи. Артемьев зевал во весь рот, но был доволен, его веселила эта ночь в детском интернате. Это куда лучше, чем, спрятав хлеб в проделанный в полу тайник и пересчитав будущую прибыль, напиться в одиночестве и завалиться спать. Ему плевать было на окруживших его детей, Артемьева не растрогали ни они, ни воспитательница, ну, она, может, только чуть-чуть.

Что-то солнышко не греет, Над головушкой туман. То ли пуля в сердце метит, То ли близок трибунал…

– затянул Артемьев хмельным сиплым голосом, не обращая внимания на возмущенные взгляды разгневанной Веры.

Напоенная спиртом девочка, хихикая, дергала его за рукав. Артемьев приобнял ребенка:

Поедем, красотка, кататься, Давно я тебя поджидал…

Дети, не зная слов, пытались подпевать ему. Вера Павловна беспомощно злилась.

Закончив петь, Артемьев опустошил флягу и сунул ее за пазуху. Девочка заснула, прислонившись к нему. И сам он почувствовал, что не может сопротивляться сну. Уронив голову на руки, он крепко, без сновидений, заснул.

Дети спали на сдвинутых кроватках по пятеро, чтобы не так сильно замерзать ночью. Вера Павловна бережно, с материнской заботой поправляла одеяла, убаюкивая, гладила детей по бритым головкам. Она не верила в Бога, но каждый раз, когда укладывала детей спать, умоляла его, чтобы утром все они проснулись. Но Бог не всегда слышал ее. Свечи были потушены, и комната освещалась лишь огнем в «буржуйке», превращавшим ее маленькое сгорбленное тельце в огромную тень на стене. Девушка подошла к столу и начала вылизывать прилипшие к тарелкам крошки. Иногда, готовя детям еду, Вера не выдерживала и клала в рот лишнее, а потом упрекала себя и морила голодом дольше, чем нужно. Сегодня она почти ничего не ела. Заметив, что Артемьев не спит и смотрит на нее, она вдруг смутилась и начала складывать тарелки и убирать со стола. Мужчина откинулся на стуле и потянулся, хрустнув костями, наблюдая за девушкой и забавляясь тем, как она боится встречаться с ним взглядом. Артемьев заметил, что у нее трясутся руки и снова подергивается левый уголок рта. И чего она так боится его? У вора вдруг что-то привычно кольнуло в груди: не предупредила ли она милицию, пока он спал? Когда она проходила рядом, Артемьев схватил ее за руку, больно сжав крохотное запястье.

– Можете дождаться утра, а потом валите отсюда, – непослушными от страха губами прошептала девушка. Так смешно прозвучало у нее это грубое «валите», что Артемьев рассмеялся и над ней, и над своим страхом. «Маленькая, а все-таки смелая. Эх, была б ты постарше». Артемьев вспомнил о восьми буханках, на которые оскудел его мешок: «Вот сучка». Он отпустил ее руку, и Вера, потирая ноющее запястье, пошла к своей кровати. Артемьев посмотрел на висящие на стене ходики – три часа ночи. Он удобно расположился на стуле, вытянул ноги и закурил, мысленно подсчитывая прибыль от украденного хлеба…

Артемьев приоткрыл светомаскировку – за окном начинало сереть. Еще немного, и можно уходить. Он посмотрел на Веру, пытаясь понять, спит она или нет. За ночь ей пришлось несколько раз вставать, чтобы принести воды девочке, которую Артемьев поил спиртом. Воспитательница прикладывала к ее пылающему лбу завернутый в тряпку снег, кидая на Артемьева полные ненависти взгляды. Артемьев вдруг снова вспомнил ужас в ее глазах. Нет, он слишком часто видел в людских глазах страх, чтобы ошибиться. Что-то произошло, пока он спал. Вор сунул руку в карман – нож на месте. Тут он резко вскочил и прошел в кладовку. При свете лежащие на кровати трупы казались восковыми. Они не вызывали ни страха, ни отвращения даже у детей, когда те заходили сюда. Артемьев оглядел женщину, нет ли на ней украшений. Не найдя ничего ценного, он потерял интерес к покойнице. Главное, что мешок на месте. «Уворовала, небось, еще буханку, а теперь лежит, трясется, – думал он, возвращаясь в комнату. – Вор херов, самого облупили, как мальчишку».

Вера перестала притворяться спящей и лежала, испуганно глядя на него. Дети тоже уже не спали. Они смотрели на дымившего очередной зловонной папиросой Артемьева, боясь проглядеть то мгновение, когда новогоднее чудо закончится, и Дед Мороз исчезнет, чтобы снова вернуться на фронт. Стрелки часов медленно ползли к концу комендантского часа.

Артемьев прикурил новую папиросу от старой. Он всегда курил. В моменты страха и отчаяния или недолгой радости, в предвкушении хорошего дела его рот, жадно затягиваясь, пожевывал папиросу. У него не было друзей, одни подельники, не было любви – только затасканные девки с Лиговского, которых он выгонял, не дождавшись утра, не было семьи – только мать, полученная под его кулаки в наследство от отца. Но всегда было курево, затыкавшее бреши волчьего одиночества в его никчемной жизни. Он плакал, наверное, только раз: месяц назад, придя домой, он нашел обрубленную снарядом квартиру, в которой от старухи-матери остались лишь штопаные тряпки. Он вспомнил, как она до слез не хотела расставаться с ними, хотя он приносил ей новые, снятые у Гостинки с холеных баб. Не помогало даже битье, мать плакала, потирая ушибы, но тряпки не выкидывала. В заметенной снегом квартире он отыскал лишь отсыревшие, развалившиеся папиросы, и нечем было закурить мамкину несчастную долю, и ее потерю, и он с изумлением почувствовал, как по лицу потекли слезы. А потом обменял на Сенном золотишко на «Звезду» и о матери забыл. Ему никто в жизни был не нужен, и он – никому. Но были папиросы, и он всегда курил.

Артемьев плюнул на ладонь и затушил окурок. На часах было восемь утра. Он забрал из кладовки мешок и ушел.

На лестнице было светло, и сейчас Артемьев разглядел написанную от руки бумагу: «Д/сад № 38». Наконец-то он выбрался отсюда. Какой же длинной показалась ему эта ночь. Вдруг дверь интерната распахнулась, и на лестницу выбежали дети. Артемьев ошеломленно остановился.

– Дед Мороз! Дед Мороз, не уходи!

– Папочка! – кричал Павлик.

Артемьев сквозь зубы выматерился и побежал вниз по лестнице. Дети бросились за ним, а следом выбежала Вера Павловна.

– Стойте! Куда?.. – она ловила детей за шиворот, останавливала и неслась следом за другими, но дети, обгоняя воспитательницу, снова бежали за Артемьевым.

– Дед Мороз, не уходи на фронт! – кричали дети. – Там тебя убьют, останься!

Они бежали по безлюдной улице, продираясь сквозь огромные, не тронутые тропинками сугробы. Первым бежал Артемьев, за ним – плачущие дети, а следом Вера, которая то и дело падала без сил в снег, но, поднимаясь, бежала дальше.

– Пошли на х… щенки! – орал взбешенный Артемьев.

– Вернитесь! Стойте! – Вера лежала в снегу и уже не могла подняться.

– Дед Мороз, вернись! Вернись!..

Артемьев был уже далеко, еще немного, и он скрылся за поворотом. Дети остановились.

– Он вернется, – уверенно сказал Павлик.

Они побрели обратно, к лежащей в снегу Вере Павловне.

Сказка кончилась. И этот год еще такой длинный. А на лице Веры Павловны совсем не таял снег…

Мужчина без сил прислонился к фонарному столбу, затем, оттолкнувшись от него, пошел дальше, волоча по снегу мешок. Он шел медленно, словно в голодном полуобмороке, как и остальные прохожие, но стоящий на посту часовой обратил внимание на его мешок. Он подошел к Артемьеву и попросил показать, что там. Жестокий взгляд блеснувших глаз на обмотанном шарфом лице насторожил солдата. Артемьев протянул ему мешок, а сам сунул руку в карман, где всегда лежал нож. Оглянувшись по сторонам, вор убедился, что других часовых поблизости нет. Солдат, не спуская с мужчины глаз, начал развязывать бечевку на мешке.

– Что это? – спросил он.

Артемьев уже приготовился полоснуть его по белеющей между воротником шинельки и шарфом шее, но его насторожил тон солдата. И вдруг он увидел, как тот достает из мешка какую-то тряпку: из цветастого кукольного платьица выпал на снег красный кирпичик, из каких дети складывают домики.

Артемьев даже думать не хотел о том, что еще она положила в мешок вместо буханок. Ему хотелось сейчас же вернуться в интернат и придушить ее, жаль, что он не сделал этого тогда в кладовке. Ему хотелось полоснуть ножом по удивленному лицу мальчишки-солдата. Ему хотелось кричать. Двадцать шесть буханок, двадцать шесть и еще те восемь, которые он сам отдал ей. «Сука, проклятая малолетняя сука!» Солдат посмотрел содержимое мешка, поднял с земли кубик и положил его внутрь, затем отдал мешок Артемьеву.

Оба они еще долго оглядывались друг на друга, пока Артемьев не скрылся в подворотне своего дома. Там он вывалил из мешка треклятые игрушки вперемежку с кусками кирпича, положенными воспитательницей для тяжести. Цветные кубики, кирпичики, кукольная одежка…

Артемьев в обуви повалился на узкую кровать. Достав из-под матраса новую флягу, он сделал большой глоток. «По 10-й свернуть на Мытнинскую в сторону 9-й, вторая арка, направо, второй этаж… Я убью девку…» Он закурил, сильно, в четверть папиросы, затягиваясь. «По 10-й свернуть на Мытнинскую в сторону 9-й…»

Прошло две недели. Несколько раз Артемьев приходил на Мытнинскую, но не решался зайти в интернат. Вор никак не мог определиться, что он хочет сделать с воспитательницей: придушить, просто избить или... подождать, пока девчонка подрастет.

Дни проходили как всегда: хлебные магазины, встречи с наводчиками, квартиры, Сенная, Рубинштейна… Возвращаясь домой, он напивался сильнее, чем обычно. И снова он приходил на Мытнинскую, чтобы, матеря себя на чем свет стоит, постоять там пару минут, но так и не решиться зайти…

На пару дней в город приходила весна: белоснежные сугробы, расплавленные солнцем, растеклись по улицам огромной лужей. Ночью снова ударили морозы, превратив воду в лед, под которым, словно под стеклянной витриной музея, лежал человек. Артемьев равнодушно посмотрел на вмерзший в лед труп, докурил папиросу и вошел в подъезд. На лестничной площадке он вытащил из-за пазухи бутылку вина и пакет конфет и вошел в интернат.

Детские кроватки стояли пустые, без одеял и подушек, в углу засыхала без воды до середины ободранная елка. Артемьев заглянул в кладовку – тела женщины и детей тоже были вынесены. Он достал из кармана нож и, открыв бутылку с вином, наполовину опустошил ее. На стене он увидел объявление: «Д/сад № 38 эвакуирован. По вопросам обращаться…» А ниже – два детских рисунка. На одном, подписанном «Дед Мороз», стоял мужчина с огромным мешком, из которого торчали кирпичики хлеба. На другом – тот же Дед Мороз, а вокруг него стояли Вера Павловна и дети с огромными животами, и в животах у детей были нарисованы вкусные буханки. И дети, и Дед Мороз, и маленькая Вера Павловна на детских рисунках радостно улыбались.

Артемьев сунул пустую винную бутылку за пазуху и вышел.