Текст книги "Недержание истины"

Автор книги: Елизавета Абаринова-Кожухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Елизавета Абаринова-Кожухова
Недержание истины

Зал ресторанчика «Зимняя сказка» большую часть дня пустовал – оживление наблюдалось лишь в обеденное время, да еще вечером, когда в ресторан заявлялась весьма сомнительная публика, а дым стоял столбом не только в прямом, но зачастую и в переносном смысле. Днем же «Зимняя сказка» преображалась в самое благопристойное предприятие общепита, а благодаря умеренным ценам доступное для самого широкого круга Кислоярской общественности. Большинство посетителей обедали здесь чуть не ежедневно и раскланивались друг с другом, даже не будучи лично знакомыми.

За столиком, стоявшим как раз под сценой, где по вечерам играл джазовый оркестрик, обычно обедала одна и та же компания добрых знакомых – ее костяк составляли частный детектив Василий Дубов, кандидат исторических наук госпожа Хелен фон Ачкасофф, которую для краткости звали просто Баронессой, милицейский инспектор Егор Трофимович Столбовой и доктор Владлен Серапионыч. Иногда к ним присоединялись и другие, не столь частые завсегдатаи «Зимней сказки», и тогда приходилось сдвигать два столика.

На сей раз такая надобность пока что еще не возникла, хоть за столиком, помимо вышеназванной четверки, обедал еще один человек. Впрочем, слово «обедал» в данном случае не совсем подходило – средств у него хватило лишь на стакан чая, который он пил маленькими глотками, примостившись на уголке между инспектором и доктором.

«Пятый за столом», господин Святославский, слыл в Кислоярске весьма примечательной личностью: сам себя он именовал кинорежиссером, хотя вряд ли когда бы то ни было снял хоть один фильм по причине отсутствия в Кислоярске кинематографа как такового. Нечастые постановки благотворительных самодеятельных спектаклей лишь отчасти давали выход его творческой энергии, но в материальном отношении не приносили никаких благ. И во время хронических творческих простоев господин Святославский бродил по городу в поисках хлеба насущного и жаловался всем желающим и не желающим его слушать о тяжкой доле художника в мире бездуховности и власти чистогана.

Сотрапезники подозревали, что в «Зимнюю сказку» Святославский заглянул не только затем, чтобы пообедать стаканом чая, а еще и для того, чтобы пособирать по столам объедки, когда зал опустеет. А пока что он попивал чаек и изредка вставлял реплики в застольную беседу.

Тема разговора была самая что ни на есть застольная – яды и отравления. Произошло это по вине Василия Дубова, который простодушно поделился с сотрапезниками радостью от очередного раскрытого преступления – жена с любовником, желая избавиться от мужа, заядлого грибника, отравили его бледными поганками.

– Представляете, как все было рассчитано, – говорил Василий, азартно размахивая вилкой с нацепленным на нее маринованным рыжиком, – жена уехала в командировку, а любовник выследил, когда муж ездил в лес, а потом заявился к нему под видом проверки газа, и только тот отвернулся, кинул в грибное варево мелко нарезанную поганку!

Разумеется, выслушав эту историю, инспектор Столбовой не преминул поделиться подобными случаями из многолетней следственной практики, а баронесса фон Ачкасофф прочла небольшую лекцию «Яды в истории», припомнив всяческих Медичей и Борджиев. Даже Святославский не удержался и поведал о случае из жизни, когда он отравился несвежими продуктами, найденными на помойке, и только осознание своей необходимости мировому искусству не дало ему пересечь невидимую грань, отделяющую бытие от небытия.

Наиболее компетентное суждение мог бы высказать Владлен Серапионыч, но он больше молчал, уткнувшись в газету. Будучи хронически занят на службе (а работал он на ответственном посту завгорморгом), доктор лишь во время обеда имел возможность просмотреть прессу. Впрочем, если там попадалось нечто достойное общего внимания, то он тут же сообщал об этом своим сотрапезникам.

Вот и на сей раз доктор отложил газету прямо на тарелку с остывающими кислыми щами и поправил съехавшее пенсне:

– Кстати, о ядах. Тут вот пишут, будто бы поклонники творчества Антонио Сальери подают в суд на Пушкина за то, что он необоснованно обвинил их кумира в отравлении Вольфганга Амадея Моцарта.

Это известие вызвало за столом немалое оживление.

– Теперь потомкам Бориса Годунова тоже следует подать в суд на Александра Сергеича, – усмехнулась баронесса.

– А заодно и на графа Алексея Константиновича Толстого, – добавил Василий Дубов. – Он ведь в «Федоре Иоанновиче» не хуже Пушкина расписал, как Борис организовал убийство царевича Димитрия.

Свое слово молвил и инспектор Столбовой:

– Мне как юристу не совсем ясно, как вообще можно судиться с Пушкиным. Он же, простите, давно умер!

– Можно устроить спиритический сеанс и вызвать дух Пушкина, – не растерялся Дубов. – А заодно свидетелей и потерпевших – ну там Сальери, царя Бориса, князя Шуйского…

– А заодно и дух Малюты Скуратова, – подхватила баронесса. – На случай, ежели обвиняемый станет увиливать от ответа.

Когда сидящие за столом выказали себе и друг другу меру остроумия, свое слово решил сказать и режиссер Святославский:

– Спиритический сеанс истины не установит – все это шарлатанство.

– А вы можете предложить что-то более действенное? – со скрытой насмешкой спросил инспектор Столбовой.

– Могу! – уверенно заявил Святославский. И пояснил: – Это очень просто. Искусство театра должно придти на помощь господам историкам и криминалистам.

– Как это? Не может быть! – чуть не в голос загомонили госпожа историк Хелен фон Ачкасофф и господа криминалисты Дубов и Столбовой.

– Нужно реконструировать ситуацию, в которой оказался, к примеру, Сальери, поместить в нее актера, заставить его, что называется, вжиться в шкуру своего героя, и если он сможет подлить яд своему другу-сопернику, то значит, и настоящий Сальери мог это сделать! – Святославский гордо оглядел своих сотрапезников – мол, попробуйте мне возразить.

– С юридической точки зрения, – чуть помолчав, попробовал Столбовой, ваше предложение, господин Святославский, столь же уязвимо, как и спиритический сеанс.

– А по-моему, в этом что-то есть, – неожиданно поддержала режиссера баронесса фон Ачкасофф. – Во всяком случае, я бы не отказалась в таком эксперименте поучаствовать.

– Ну так давайте попробуем! – обрадовался Святославский. – Вы, уважаемая баронесса, войдете в образ Сальери, и…

– Нет-нет, – тут же пошла на попятный госпожа баронесса, – под участием я имела другое – помочь в реконструкции той эпохи, тех реалий. Хотя, по правде, Европа конца восемнадцатого столетия – не совсем моя специализация…

– А вы, Егор Трофимыч? – обратился режиссер к инспектору. Похоже, господина Святославского его идея, что называется, «завела».

– Лучше не надо, – уклонился Столбовой. – А то еще так войду в роль, что потом по-всамделишному укокошу вот хоть Василия Николаевича. Как своего более удачливого конкурента.

– О, кажется, сама судьба идет нам навстречу! – неожиданно вскрикнул режиссер. – Я вижу ее приближенье!

– Это из какой пьесы? – не без ехидства поинтересовалась баронесса.

– Из «Моцарта и Сальери», – на полном серьезе ответствовал Святославский.

«Сама судьба» имела облик известного Кислоярского стихотворца Владислава Щербины. Кроме поэзии, сей славный служитель муз не был равнодушен к сцене, и в этом он сходился со Святославским – именно Щербина не без успеха исполнил роль Сальери в недавнем самодеятельном спектакле «Маленькие трагедии». По мнению некоего влиятельного театрального критика местного разлива, господин Святославский в этой постановке «не только достиг своего творческого потолка, но и преодолел стену между полами». Видимо, выражаясь столь витиевато, критик намекал на то, что ряд мужских ролей исполняли женщины, и наоборот. В частности, сам Святославский, заменяя внезапно захворавшую актрису, с блеском сыграл роль донны Анны из «Каменного гостя». А собственно «Моцарт и Сальери» запомнился зрителям не столько игрой Щербины, довольно посредственной, сколько удачной «авангардной находкой» режиссера – маленькой ролью слепого музыканта, вместо которого на сцене появлялся слепой велосипедист, исполнявший на губной гармошке «Турецкий марш» Моцарта, аккомпанируя себе велосипедным звонком.

– Сюда, сюда, господин Щербина! – вскочив из-за стола, замахал руками Святославский.

Судя по одежде и внешнему виду, дела поэта шли не самым лучшим образом, однако господин Щербина, похоже, не очень-то унывал. Едва поравнявшись со столиком, он поставил на пол старую хозяйственную сумку и извлек оттуда несколько пар шерстяных рейтуз:

– Господа, покупайте, пользуйтесь случаем. Цены эксклюзивные, то есть самые умеренные…

Так как никто из сидящих за столом не выказал особого желания приобрести эксклюзивные рейтузы, господин Щербина спрятал их в сумку, а вместо них достал замусоленный самодельный каталог с фотографиями гробов:

– А вот, кому гробик? Мой приятель, художник, делает их по спецзаказу. Если хотите, распишет их внутри и снаружи хоть под Хохлому, хоть под Рафаэля.

Поскольку и художественные гробы не нашли отклика в душах потенциальных покупателей, то Щербина перенес все внимание на инспектора Столбового:

– Егор Трофимыч, я знаю, что Кислоярская милиция готовится встретить юбилей и уже накропал по этому поводу недурные стишки. – Поэт с ловкостью фокусника извлек из кармана засаленного пиджака мятый листок и замогильным голосом начал чтение:

– Я видел милицию воочию, во всей ее самости…

Однако Святославский безжалостно прервал сие поэтическое откровение:

– Господин Щербина, мы с инспектором решили провести следственный эксперимент, и вам в нем отведена роль Сальери. Но теперь вам предстоит сыграть ее не понарошку, а по-настоящему.

Щербина такому предложению ничуть не удивился:

– С удовольствием. Когда?

– Прямо сейчас, – заявил режиссер. – Зачем откладывать? Итак, господин Щербина, вы – Сальери. Мы находимся в Вене… В каком году это случилось?

Серапионыч вновь развернул газету и поискал статью:

– В тысяча семьсот девяносто первом. – И, вздохнув, добавил: Любопытные тогда были, наверное, времена. Вот бы перенестись туда ненадолго, конечно. Послушать Моцарта, взглянуть на Екатерину Вторую, побеседовать с Вольтером, с Фонвизиным…

– И испытать на себе все прелести французской гильотины, – не удержался Дубов.

– Да-да, это же эпоха Великой Французской революции! – подхватила баронесса. – Великие потрясения, великие дела… И неподалеку – уютная бюргерская Вена с маленькими пивнушками и обилием художников, поэтов, музыкантов, съехавшихся со всей Европы…

– Но, наверное, отзвуки Революции долетают и до Вены? – осторожно предположил инспектор Столбовой.

– Ну разумеется! – радостно подхватил Святославский. – Очень даже долетают. Грабь награбленное, все поделить и вообще – отречемся от старого мира. И если во Франции так запросто казнили своего короля, то и по соседству, В Австрии, отравить какого-то композиторишку – сущие пустяки.

– Ну, куда вы хватили! – возмутился инспектор. Это уж, извините, передерг. Так можно бог знает до чего договориться!

– Ну ладно, оставим гильотину в покое, – не стал спорить режиссер. Сосредоточимся на яде. То есть на Сальери.

– Простите, но если я – Сальери, то что мне делать? – подал голос Щербина.

– Как что? – вскинул брови режиссер. – Раз вы музыкант, то и играйте.

– Что?

– Музыку Сальери, разумеется.

– Но я ничего из Сальери не знаю…

– Тогда Моцарта, – распорядился Святославский.

– Посторожите мою сумку, – попросил Щербина и полез на помост, где стояли рояль и ударная установка.

Устроившись за инструментом и открыв крышку, господин Щербина тронул клавиши. Обедающие уже подумали было, что администрация «Зимней сказки» решила пустить музыку и в дневное время, однако вместо ожидаемых джазовых мелодий, способствующих лучшему пищеварению, на почтеннейшую публику обрушились аккорды моцартовского «Реквиема», особую жалостность коим придавали как манера исполнителя, так и некоторая расстроенность рояля.

Однако Святославскому, похоже, только того и нужно было. В то время как слушатели от неожиданности роняли ложки и дивились столь неожиданному репертуару, режиссер сидел в полной отрешенности с закрытыми глазами казалось, его неугомонный дух уже переносился во времени и пространстве.

Вдруг он распрямился, будто пружина, и, едва не опрокинув соседний стул вместе с сидевшим на нем Серапионычем, взлетел на сцену. Щербина от неожиданности прекратил игру и уставился на Святославского.

– Вот видите, видите! – заговорил режиссер. – Вы – хороший, крепкий композитор, да, звезд с неба не хватаете, но всего добились своим трудом, долгими годами усердных занятий, и что же? – Святославский выдержал паузу. Играете в ресторане! Да еще пьески своего соперника, оболтуса, праздного гуляки, который лучше вас лишь тем, что бог по недосмотру дал ему талант, а вам нет.

– Протестую! – перебил Дубов. – Кто вам сказал, что Сальери играл в ресторане?

– Ну хорошо, пускай не в ресторане, раз вы так настаиваете, недовольно пробурчал Святославский. – Да-да, его оперы ставились на сцене, симфонии исполнялись оркестрами, но почему? Потому что в ту пору существовали еще меценаты, покровительствующие высоким искусствам. А что теперь? Мы, творческие люди, должны побираться по мусорным бачкам, торговать рейтузами и гробами, унижаться перед богатеями, которые ни черта не смыслят в истинном искусстве! Где они, меценаты, всякие князья Эстергази, графья Виельгорские и купцы Третьяковы? Нетути! Остались одни спонсоры, – это слово Святославский произнес, будто выплюнул, – которых интересует не искусство, а бабки! Да в наше время, когда на сцене блистают всякие Наташи Королевы да Иванушки Инернешенел, Сальери был бы рад, если бы ему дали возможность играть в ресторане!.. Что вам? – рявкнул Святославский на какого-то господина, который под сценой переминался с ноги на ногу. Господин был явно из «вечерней» публики, непонятно какими путями забредший в «Зимнюю сказку» в обеденное время.

– Да вот, нельзя ли «Мурку»? – Господин протянул Святославскому замусоленную пятидолларовую банкноту. Режиссер переводил недоуменный взор с банкноты на господина, потом как бы нехотя взял деньги и как бы небрежно кинул их на крышку рояля. Зрители за ближайшими столиками с напряжением следили, что будет дальше.

А Святославский, придав лицу и голосу выражение неописуемого сарказма, сделал рукой что-то вроде пируэта и провозгласил:

– Маэстро, «Мурку»!

Не отрывая взора от купюры, господин Щербина послушно затарабанил заказанную мелодию, хотя порой в его исполнение непонятно каким образом и явно вопреки желанию самого музыканта врывались аккорды самого зловещего звучания.

– Не знаю как Сальери, а живи Моцарт в наше время, он бы написал нечто подобное, – не удержался Святославский от ехидного замечания. – Так сказать, Реквием по Олигарху.

– А вам не кажется, друзья мои, что нашего друга Святославского малость занесло? – вполголоса спросил инспектор Столбовой.

– Это с голоду, – сочувственно вздохнул Серапионыч.

– А мне это даже нравится, – неожиданно заявила баронесса Хелен фон Ачкасофф. – Разумеется, такой метод несовместим с наукой, но как психологический этюд – весьма занятен.

– Только бы он не зашел слишком далеко, – озабоченно проворчал детектив Дубов.

– Остановим, – пообещал Столбовой.

Между тем Святославский, бегая по сцене, пытался перекричать фортепиано:

– Вот, господа, глядите – знаменитый Сальери играет «Мурку», чтобы не умереть с голоду. Это ли не показатель нравственного состояния нашего общества?.. Ну все, хватит! – неожиданно накинулся он на Щербину. – За пять «зелененьких» и того много.

Щербина взял последний аккорд, от которого публика едва не прослезилась, встал из-за рояля и раскланялся. Обеденный зал ответил сдержанными аплодисментами. Происходящее на сцене все более занимало публику – закончив обедать, многие пересаживались за столики ближе к помосту и следили за происходящим, хотя и не все понимали, что же, собственно, происходит.

Святославский чувствовал себя, как в лучшие годы своей режиссерской деятельности, и это творческое опьянение, помноженное на давно забытое внимание зрителей, заглушало даже хроническое чувство голода.

– Ну что вы стоите, словно воды в рот набравши? – вновь набросился Святославский на Щербину. – Говорите что-нибудь!

– Что? – недоуменно переспросил Щербина.

– Что-что! Текст вы, надеюсь, помните?

– Какой текст?

– «Моцарта и Сальери», черт побери! Вот и читайте.

– Так бы сразу и говорили. – Щербина картинно облокотился на рояль и, устремив взор куда-то в Звездную Бесконечность, принялся вещать замогильным голосом:

 
– Все говорят: нет правды на земле,
Но правды нет – и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма…
 

– Не верю! – бесцеремонно перебил Святославский. Щербина послушно замолк. Он искренне хотел помочь режиссеру, но все не мог взять в толк, что же тому, собственно, нужно.

– Разве это Сальери? – неожиданно обратился Святославский напрямую к залу. – Господа, вы верите, что человек, подверженный сильным страстям, носящий их глубоко в себе, человек, готовый отравить своего друга и собрата по искусству, станет вот так вот бормотать что-то себе под нос?!

– Не верим! – раздалось несколько голосов.

– Вот видите! – победно обернулся Святославский к Щербине. – Мне не верите, так вслушайтесь в глас народа!

– Но ведь я говорю так же, как на спектакле, – робко возразил Щербина. – Разве вы не помните? Я предлагал сделать Сальери потемпераментнее, а вы сказали, что видите его именно таким. Ну, бормочущим себе под нос.

– Ну при чем тут спектакль? – топнул ногой Святославский. – Тогда вы были послушным исполнителем режиссерской концепции, и ничего более. А теперь вообще забудьте о моем существовании! Тогда было искусство, игра, лицедейство, а теперь – жизнь! Я же сказал, что сегодня не будет никакой игры, никакого театра. Шутки в сторону, все будет по-всамделишнему! – И, немного помолчав, Святославский произнес слова, обращенные не к обеденной публике, а как минимум к векам: – Вымысел искусства склоняется перед правдой жизни!

– А как насчет яда? – не без яда в голосе спросил Серапионыч.

– Будет и яд, не беспокойтесь, – зловеще пообещал режиссер. И вновь обернулся к Щербине: – Ну, приступайте.

Щербина глубоко вздохнул, с минуту помолчал и заговорил – сначала тихо, но постепенно голос его креп, в нем появилась какая-то сдержанная страсть с прорывающимися почти истерическими нотками:

 
– Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке. Труден первый шаг
И скучен первый путь. Преодолел
Я ранние невзгоды. Ремесло
Поставил я подножием искусству…
 

Святославский слушал, удовлетворенно кивая и чему-то улыбаясь. Похоже, что теперь он уже сам почти верил, что перед ним – настоящий Сальери.

Однако, не успел Сальери прочесть и половины монолога, как вмешался Дубов:

– Господа, по-моему, наш эксперимент утрачивает объективность. Сейчас поясню, – возвысил голос детектив, заметив, что Святославский уже готов горячо возражать. – То, что наш Сальери произносит пушкинский текст, уже как бы предопределяет и то, что с Моцартом он поступит, если так можно выразиться, по-пушкински.

Немного поразмыслив, режиссер нехотя согласился с доводами Дубова:

– Ну хорошо, текст подкорректируем. Значит, так…

– И потом, если Сальери на сцене, то где же Моцарт? – спросила баронесса фон Ачкасофф.

Тут уж Святославский не выдержал:

– При чем тут Моцарт? Ну скажите, при чем тут Моцарт, если предмет нашего исследования – Сальери? Да Моцартов сейчас что собак нерезаных, а Сальерей – единицы! – Немного успокоившись, Святославский продолжал: Извините, господа, я погорячился. Но как вы не понимаете, что в данный момент Моцарт на сцене просто неуместен. В том-то и дело, что он не должен знать, что он Моцарт. То есть что он может быть отравлен.

– Отравлен? – с подозрением переспросил инспектор Столбовой. – Вы что же, собираетесь травить Моцарта по-настоящему?

– О боже мой! – всплеснул руками Святославский. – Ну что за непонятливые люди!.. Объясняю в сто двадцать десятый раз: все будет по-настоящему, как в жизни. И при любом исходе эксперимента вопрос о том, отравил ли один композитор другого, будет закрыт раз и навсегда. Обернувшись к Щербине, режиссер заговорил уже сугубо по-деловому: – Ради чистоты эксперимента мы вынуждены отказаться от пушкинского текста. Значит, наша с вами задача, господин Щербина, несколько усложняется, но тем интереснее будет ее решать.

– Ну так скажите ясно, что от меня требуется, – не выдержал Щербина. А то вы толком ничего объяснить не можете, а потом сердитесь.

– Хорошо, попытаюсь объяснить. – Святославский изобразил на лице мыслительный процесс, после чего принялся «выдавать на гора» новые идеи: Не будем искусственно воссоздавать эпоху – это у нас все равно не получится. Куда важнее воссоздать саму ситуацию. Вы – способный, но далеко не талантливый композитор… Или нет, чтобы понятнее, вы – талантливый, но далеко не выдающийся поэт. А рядом – гений слова, чародей стиха, на фоне которого даже вы, с вашими способностями, кажетесь мелким графоманом. Его везде печатают, всюду приглашают, выдвигают на престижные букеровские премии…

– А вот теперь я не верю, – перебил Щербина. – Кому в наше время вообще нужна поэзия? Да явись сегодня второй Пушкин, его бы даже в нашей городской газете не напечатали. Там же редактор, жук такой, только своих прихлебателей публикует, которые трех слов срифмовать не могут!

– Ну а если в «Новом мире»? – несмело предложил Серапионыч.

– Тем более! – азартно подхватил Щербина. – Да если редактор увидит, что автор неизвестный, то он и читать не станет. – Похоже, Щербина разошелся не на шутку: Святославский сумел-таки задеть его за живое. – А если и прочтет ненароком, то… – Щербина сделал вид, что надевает очки и смотрит в воображаемую рукопись: – Пушкин. Кто такой Пушкин? Не знаю. Какой-нибудь очередной доморощенный гений, чтоб они все провалились. «Я помню чудное мгновенье, Передо мной явилась ты…» Что за бред, ну кто в наше время так пишет? «Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты». Нет, неплохо, конечно, но не Евтушенко. Далеко не Евтушенко.

Оставив Щербину продолжать его обличительные импровизации, Святославский незаметно спустился со сцены вниз.

– По-моему, вы уж слишком отдалились от первоначальной задачи, негромко заметила баронесса.

– Такие методы недопустимы даже у нас в милиции, – поддержал ее инспектор Столбовой.

– А я так полагаю, что ваше представление, господин Святославский, превратилось в занятный психологический этюд, – со своей стороны отметил Дубов, – но к следственному эксперименту оно не имеет никакого отношения.

Святославского поддержал лишь Серапионыч:

– А я вспоминаю слова одного переводчика стихов. Помнится, он говорил, что для верности перевода нужно отдалиться от него на приличное расстояние и проникнуться духом подлинника, а не слепо следовать буквам…

– Да, но не слишком ли уж далеко мы отошли от подлинника? – осторожно возразил Столбовой.

– А по-моему, подлинными историческими событиями здесь и не пахнет, куда определеннее высказалась баронесса.

Однако на сей раз режиссер даже не стал пускаться в споры. Вместо этого он пустился в какие-то странные манипуляции: взял свой стакан с остатками чая и перелил их в пустую рюмку, из которой баронесса фон Ачкасофф перед обедом традиционно выпивала для аппетита сто грамм дамской водки «Довгань».

– Наш яд, – подмигнул Святославский сотрапезникам и, бросив мимолетный взгляд на сцену, приложил палец к губам.

А на сцене Щербина уже разошелся вовсю:

– Власть золотого тельца загубила, извратила искусство. И не только тех, кто его создает, но и тех, для кого оно предназначено. Вот возьмем хоть литературу. Раньше мы знали, на кого нам равняться – на Пушкина, Гоголя, Льва Толстого. А теперь? Александра Маринина – величайший писатель всех времен и народов. Тьфу! – Щербина пренебрежительно окинул взором обеденный зал. Люди стыдливо молчали – очевидно, многие из них почитали и почитывали Маринину, а о вышеназванных литераторах имели весьма туманное представление. – Да, мои стихи никогда не были созвучны эпохе, – продолжал Щербина. – При Советской власти я не писал о достижениях народного хозяйства под руководством любимой партии и о борьбе за мир во всем мире под руководством все той же любимой партии, и потому не имел ни малейших шансов пробиться в журналы. Но я мог собрать на кухне друзей и за стаканом чая почитать им свои стихи. И услышать от них честные и прямые отзывы. А теперь в любую минуту ко мне на кухню могут заявиться судебные исполнители и выкинуть меня на улицу за неуплату квартплаты!..

Тем временем Святославский вместе с рюмочкой чая поднялся на сцену и, не замеченный оратором, остановился позади рояля, поставив рюмку на крышку. Режиссер согласно кивал речам поэта – они был ему близки и понятны, ибо и Святославский в жизни сталкивался с теми проблемами, о которых так страстно говорил Щербина.

– Вы меня спросите – а что делать? – продолжал Щербина. – А я отвечу не знаю. Как бороться с властью чистогана, как вернуть поэзии ее первородство? Как обратить внимание общества на всю глубину его падения?

– Сальери, разглагольствующий о социальном падении общества, вполголоса заметил Столбовой.

– А потом подливающий яд коллеге, – подхватил Дубов.

– Ну, может быть, до этого дело не дойдет? – нерешительно предположил доктор Серапионыч.

– Ну, в худшем подольет кому-нибудь в кофе рюмочку чая, – усмехнулась баронесса. Кажется, она окончательно убедилась, что действо, происходящее на сцене «Зимней сказки», уже никакого отношения к реальной истории не имеет, и воспринимала его просто как театрализованную импровизацию. Очевидно, ее сотрапезники пришли к тем же выводам, и больше никто никаких возражений не выдвигал.

Ощущая режиссерским чутьем, что Щербина со своими социальными обличениями несколько злоупотребляет вниманием почтеннейшей публики, Святославский попытался вклиниться в монолог, но тщетно – поэт уже ничего не видел и не слышал, опьяненный внезапно открывшимся ораторским вдохновением:

– В гробу и в белых рейтузах я видел такую жизнь воочию, во всей ее самости! И вообще, как сказал один талантливый бард, «Если песни мои на земле не нужны, Значит я в этом радостном мире не нужен». Теперь он разводит кенгуру в Австралии на ферме, а наше Отечество лишилось величайшего дарования!

Поняв, что Щербину уже так просто не остановишь, Святославский подошел к ударной установке и со всей силы бухнул в барабан.

Щербина воспринял этот звук по-своему:

– Пробил мой час! Я осознал свою ненужность этому обществу, погрязшему в стяжательстве и бездуховности, и не желаю больше длить свое никчемное существование! Дайте мне веревку, и я повешусь! Дайте мне ружье, и я застрелюсь!! Дайте мне яду, и я отравлюсь!!!

Поэт произнес это столь патетически, что публика зарукоплескала. Воспользовавшись паузой, Святославский заговорил сам – быстро и сбивчиво:

– Что значит – отравлюсь? Если все мы отравимся, застрелимся и утопимся, то кто останется – те, кто довел наше искусство до ручки? Не дождетесь! Действовать надо, действовать!

– Да я же не против, – как-то вдруг сникшим голосом произнес Щербина. Но что я могу сделать один?

– Как что? – возмутился Святославский. – То, чего от вас ждет искусство – подвига!

– О чем вы говорите! – безнадежно махнул рукой Щербина. Видно, его боевой запал прошел столь же быстро, как и начался. Зато Святославский, казалось, успел «заразиться» от Щербины и теперь готов был горы своротить:

– Да-да, подвига! Или, если хотите, Поступка! Причитать о падении нравов да бранить общество – это мы все умеем, тут большого ума не надо. А вот совершить нечто такое, чтобы потом все ахнули и сказали: «Вот это да!..»

– Что вы мне предлагаете? – неожиданно взвился Щербина. – Выйти на площадь, облить себя бензином и поджечь?

– А вот этого я не говорил! – радостно подхватил Святославский. – Это вы сказали, а не я. – И, немного помолчав, режиссер свернул разговор чуть в сторону: – Для того чтобы понять, «что делать», мы должны ответить на вопрос «кто виноват?».

– Вечные вопросы российской интеллигенции, – не преминул заметить Дубов. – «Кто виноват?», «Что делать?» и «Беременна ли Пугачева?».

– Предлагаю четвертый: «Если да, то от кого?», – усмехнулся Столбовой.

– Да-да, кто виноват? – повторил Святославский, обращаясь не то к себе, не то к Щербине, не то к залу. Так как последние двое безмолвствовали, то режиссеру пришлось отвечать самому:

– Бизнесмены и предприниматели. Все те дельцы от искусства, кого в искусстве интересует не искусство, а «бабки»! Продюсеры, наводнившие эстраду низкопробной попсой. «Новые русские», которые суют танцоркам из стриптиза под трусики тысячи долларов, но и ломаного гроша не пожертвуют деятелям классического балета! Издатели, которые ради сиюминутной прибыли выпускают всякую макулатуру и тем самым развращают читателя, создавая иллюзию, что Шитов и Незнанский – это и есть истинная литература! И, наконец, так называемые олигархи, которые со всего этого безобразия стригут купоны!

– Эк куда завернул, – не удержался Столбовой.

– А я с ним согласна, – неожиданно возразила баронесса фон Ачкасофф. У нас в исторической науке то же самое. Карамзина с Ключевским никто уже и знать не хочет, зато все увлечены теориями профессора Фоменко. Ну, того, который утверждает, что Иисус Христос жил в десятом веке, а хан Батый и князь Ярослав являлись одним и тем же лицом.

– А может быть, Моцарт и Сальери на самом деле тоже был один и тот же человек? – полувшутку-полувсерьез предположил Дубов. – Одни произведения подписывал именем Сальери, а другие – Моцарта. А потом взял да ненароком и отравился, но не до смерти. А многие не знали, то есть слышали, что отравился, но не знали, что не до смерти. В общем, я малость зарапортовался, но вы меня понимаете.

– А что, в этом есть своя логика, – подхватила мысль госпожа Хелена. Чтобы не пускаться в ненужные разъяснения, объявили, что умер Моцарт, а под своими новыми произведениями он подписывался только как Сальери.

– Ну да, оттого-то и могила Моцарта не сохранилась, – смекнул Серапионыч. – Просто потому что ее никогда и не было!

А Святославский тем временем продолжал свои обличения:

– Все эти олигархи, магнаты, так называемые столпы общества – вот кто прежде всего повинен в наших невзгодах. Ну и, разумеется, мы сами, поскольку безропотно сносим их власть, подобную безжалостной хладной длани каменного Командора! Так неужели не найдется порядочного человека, который избавит нас от этих вурдалаков, пьющих кровь трудового народа?! – «несло» Святославского. – От всех этих банкиров Грымзиных, гребущих миллионы лопатой, когда тысячи их сограждан побираются на помойке и не могут свести концы с концами?!!