Текст книги "Оливия Киттеридж"

Автор книги: Элизабет Страут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Сцена получилась кошмарная, – начала Оливия описывать происшедшее Хармону. – Судя по тому, что рассказала мать Нины. Разумеется, девочка не хотела в больницу. Пришлось вызывать людей, привлечь служащих из больницы, и ее увезли. Она брыкалась, кусалась…

– Бедная девочка! – пробормотала Дейзи.

– А прошлой ночью у нее случился инфаркт, – сообщила Хармону Оливия, покачала головой и слегка шлепнула по столу ладонью. – Господи прости, – произнесла она.

Тьма на улице стояла уже давно, когда он уехал.

– Где же ты все это время пропадал? – спросила Бонни. – Твой ужин давно простыл.

Он не ответил, просто молча опустился на стул.

– Ты лучше скажи мне, где ты был?

– Кружил по городу, – ответил он. – Я же говорил тебе – у меня тоска.

Бонни села напротив.

– Из-за того, что у тебя тоска, я чувствую себя ужасно. А я вовсе не настроеначувствовать себя ужасно!

– Я же тебя не виню, – сказал он. – Прости, пожалуйста.

Через несколько дней утром Хармону в магазин позвонил Кевин.

– Ты занят, пап? Минутка найдется?

– А что случилось?

– Просто хотел узнать – ты в порядке? И вообще – все нормально?

Хармон смотрел, как Бесси Дейвис перебирает лампочки.

– Конечно, сынок. А что?

– Да мне подумалось, ты какой-то вроде угнетенный ходишь в последнее время. Сам не свой.

– Да нет, Кевин. Все по-пловецки.

Это выражение было у них в ходу, когда Кевин слишком поздно – чуть ли не подростком – научился плавать.

– Марта беспокоится, может, ты злишься из-за того морковного супа на Рождество?

– Ох ты господи, да нет же! – Он увидел, что Бесси повернулась и направилась к щеткам и метлам. – Это мама тебе сказала?

– Никто мне ничего не говорил. Я просто хотел узнать.

– Может, мама на меня жаловалась?

– Да нет, пап. Я же тебе сказал. Это я сам. Просто хочу знать всего-навсего.

– Не беспокойся, – сказал Хармон. – У меня все в порядке. А у тебя?

– По-пловецки. Все хорошо, пап. Будь спок.

Бесси Дейвис, городская старая дева, долго стояла и говорила, пока покупала себе новый совок для мусора. Она говорила о проблемах с ее тазобедренным суставом, о бурсите. Говорила о состоянии щитовидной железы у ее сестры. «Терпеть не могу это время года», – говорила она, покачивая головой. Когда она ушла, Хармона охватило беспокойство. Казалось, какая-то пленка, висевшая между ним и остальным миром, была сорвана и теперь все стало близким и пугающим. Бесси Дейвис всегда много говорила, но сейчас он увидел ее одиночество ясно, словно синяк у нее на лице. Слова «Не я, не я» [27]27
  Слова из английской сказки неизвестного автора «The Little Red Hen and the Grain of Wheat» («Рыжая курочка и пшеничное зернышко»). Рыжая Курочка – главный персонаж сказки – находит зерно пшеницы и предлагает друзьям и соседям его посеять. Все отказываются. Когда собран урожай и из муки испечен пирог, все с готовностью соглашаются его отведать. Сказка весьма популярна в Англии и США, широко издается, ее образы используются в рекламе и в интернете. Предполагается, что сказка пришла в Англию из России.


[Закрыть]пришли ему на ум. Он представил себе трогательную Нину Уайт, сидящую на коленях у Тима Бёрнема перед мариной, и подумал: «Не ты, не ты, не ты».

В воскресенье утром небо низко нависло серыми тучами и свет ламп в гостиной у Дейзи мягко сиял из-под небольших абажуров.

– Дейзи, я просто собираюсь сказать тебе об этом, мне даже не нужно, чтобы ты мне ответила или вообще чувствовала какую-то свою вину. Это не из-за того, что ты что-то сделала. Если не считать, что ты всегда была – ты. – Хармон помолчал, обвел глазами комнату, взглянул в голубые глаза Дейзи и закончил: – Я влюбился в тебя.

Он настолько не сомневался в ее ответе, в ее доброте, в ее мягком отказе, что был поражен, когда почувствовал, как его обвивают ее мягкие руки, увидел слезы в ее глазах и ощутил ее губы на своих губах.

Хармон внес арендную плату Лезу Уошберну, перечислив деньги со счета в сбербанке. Он не мог себе представить, как скоро Бонни сумеет это обнаружить. Но думал, что несколько месяцев у него пока есть. Чего он ждал? Чтобы схватки стали достаточно сильными и, вытолкнув, заставили бы наконец его зарождающуюся новую жизнь явиться на свет? В феврале, когда мир начал медленно раскрываться снова – в воздухе порой возникала какая-то легкость, словно рождающийся запах, добавлялись лишние минуты дневного света, и солнце задерживало свои лучи на снегу, окрашивая поле в фиалковые тона, – Хармон вдруг испугался. Что же такое началось – не тогда, когда они были фак-дружками, а как трогательный интерес друг к другу – вопросы, расшевелившие память о прошлом, лучики любви, согревавшие ему сердце, любовь их обоих к Нине и общее горе из-за такой короткой жизни этой девочки – все это неопровержимо переросло теперь в настоящую, ненасытную любовь, и представлялось, что его сердце само понимает это. Хармону казалось, оно стало сбиваться с ритма. Сидя в своем эркере, он мог его слышать, чувствовал, как оно пульсирует за ребрами. Казалось, оно предупреждает его своим тяжким биением, что долго так продолжаться не может. Только молодые, думал Хармон, способны переносить тяготы любви. Все, кроме маленькой девочки коричного цвета – Нины; и все получилось как-то шиворот-навыворот, задом наперед, – казалось, Нина передала ему эстафету. Никогда, никогда, никогда, никогда не сдавайся.

Хармон отправился к доктору, которого знал много лет. Доктор налепил металлические диски ему на голую грудь, от каждого диска шел проводок. Сердце Хармона не выказало ни малейших признаков расстройства. Сидя перед большим деревянным докторским столом, Хармон сообщил врачу, что, вероятно, уйдет из семьи. Доктор спокойно сказал: «Нет-нет, это не годится», но Хармону запомнилось, как подалось назад все тело доктора, как неожиданно он принялся перебирать папки у себя на столе, как отодвинулся подальше от Хармона. Будто он знал что-то такое, чего не знал Хармон, о том, что жизни срастаются друг с другом, словно кости, и трещины могут никогда не зарубцеваться.

Но Хармону было бессмысленно говорить что бы то ни было. Бессмысленно говорить что бы то ни было людям, если они поражены этой болезнью. Сейчас он ждал, живя в галлюциногенном мире щедрого тела Дейзи Фостер, ждал наступления дня – он знал, этот день придет, – когда он покинет Бонни или она сама вышвырнет его прочь: он не был уверен, как именно это произойдет, но произойдет непременно; он ждал, как Булка-Люк ждал операции на открытом сердце, не зная, умрет он на операционном столе или останется жив.

Другая дорога

Однажды в холодную июньскую ночь с Киттериджами случилось что-то ужасное. Тогда Генри было шестьдесят восемь лет, а Оливии – шестьдесят девять, и, хотя они не были такой уж моложавой парой, во внешности обоих не замечалось ничего такого, что говорило бы об их старости или нездоровье. Тем не менее прошел год, и люди в их маленьком городке – в прибрежном городке Кросби, что в Новой Англии, – пришли к заключению: и Генри, и Оливия Киттеридж очень изменились после того события. Теперь, если вам случалось встретить Генри на почте, он лишь приподнимал полученные письма в знак приветствия. А если вы заглядывали ему в глаза, создавалось впечатление, что вы смотрите на него сквозь сетчатую дверь веранды. Грустно, потому что он всегда был открытолицым, жизнерадостным человеком, даже после того, как его сын неожиданно – как гром с ясного неба – переехал с молодой женой в Калифорнию, что для Киттериджей, как все в городке понимали, явилось большим разочарованием. И если Оливия Киттеридж никогдана памяти жителей городка не была склонна проявлять доброжелательность или хотя бы вежливость, сейчас, когда сюда прикатил новый июнь, она казалась еще менее способной на это. В нынешнем году июнь не был холодным, он принес с собой неожиданно летние дни, с падающими сквозь березовую листву солнечными пятнами на земле, что порой делало жителей Кросби необычайно разговорчивыми.

Иначе почему бы вдруг Синтия Биббер подошла к Оливии в торговом центре «Кухаркин угол» и стала объяснять, что ее дочь, Андреа, после нескольких лет вечернего обучения получившая степень бакалавра общественных наук, предполагает, что Оливия и Генри, возможно, не смогли справиться с тем опытом, который им пришлось пережить в прошлом году. Панический страх, если он не находит выражения, интернализируется, загоняется внутрь, а это, говорила Синтия Биббер серьезным полушепотом, стоя под пластмассовым фикусом, может привести к депрессивной ситуации.

– Понятно, – громко произнесла Оливия. – Ну так передайте Андреа, это очень впечатляет.

Оливия много лет назад преподавала математику в городской неполной средней школе, и, хотя ее эмоции порой неотрывно припечатывались к тем или иным ее ученикам, Андреа Биббер всегда представлялась ей маленькой, тупоумной, велеречивой мышкой. Точно как ее мамаша, подумала Оливия, поглядывая на шелковые нарциссы в корзинах из искусственной соломки, расставленных у скамеек рядом с прилавком, где продавали замороженный йогурт.

– Теперь это специальность, – объясняла Синтия.

– Что – специальность? – спросила Оливия, размышляя о возможности попробовать шоколадный мороженый йогурт, если эта женщина наконец отправится по своим делам.

– Кризисное консультирование, – ответила Синтия. – Даже еще до одиннадцатого сентября… [28]28
  Имеется в виду трагическое разрушение башен-близнецов Международного торгового центра в Нью-Йорке в результате террористического акта 11 сентября 2001 г.


[Закрыть]– она поправила пакет у себя под мышкой, – когда что-то случается, авария, или стрельба в школе, или еще что-то, в наши дни вызывают психолога – незамедлительно. Никто не может применить необходимые технологии без его помощи.

– А-а. – Оливия опустила взгляд на Синтию – та была женщиной малорослой и узкокостной. Оливия, крупная, плотно скроенная, башней возвышалась над ней.

– Люди обратили внимание, что Генри очень изменился. И это просто идея такая, что кризисное консультирование могло бы помочь. Сможет еще помочь. Видите ли, у Андреа – частная практика. Вместе еще с одной женщиной, пополам.

– Понятно, – сказала Оливия, на этот раз оченьгромко. – Ужасные слова придумали эти специалисты, не правда ли, Синтия? Необходимые технологии, интернализируется, депрессивная, как ее там… Меня бы все это вогнало в такую депрессию, если бы пришлось твердить их весь день напролет. – Она приподняла пластиковый мешок, который держала в руке. – Вы обратили внимание на распродажу в «Соу-фроу»?

На парковке ей не удалось сразу отыскать ключи и пришлось высыпать содержимое сумки на пропеченный солнцем капот машины. У знака «Стоп», когда какой-то мужик в красном грузовичке стал ей сигналить, Оливия сказала в зеркало заднего вида: «Ох, да катился бы ты ко всем чертям!» – потом включилась в поток машин, и мешок из магазина тканей соскользнул на пол, уголок холщового материала высунулся на обсыпанный песком и гравием коврик. «Андреа Биббер хочет, чтобы мы записались к ней на кризисное консультирование», – сказала бы она Генри в прежние дни, и легко было представить, как сошлись бы над переносицей густые брови Генри, когда он поднялся бы от грядки гороха, который пропалывал. «Упаси бог, Олли, – ответил бы он, а залив простирался бы за ним, и чайки хлопали бы крыльями над суденышком для ловли омаров. – Представить только!» Он мог бы даже закинуть назад голову и рассмеяться, как с ним иногда бывало, так это было бы забавно.

Оливия выехала на скоростное шоссе: она теперь всегда возвращалась домой этим путем, после того как Кристофер переехал в Калифорнию. Ей было неприятно ездить мимо того дома, с таким прелестным силуэтом и замечательным большим эркером, где так здорово прижился бостонский папоротник. А здесь, близ «Кухаркина угла», шоссе шло вдоль реки, и сегодня вода посверкивала под солнцем, а листья тополей трепетали, выставляя напоказ более бледную зелень своей изнанки. А может быть, Генри и в прежние дни не рассмеялся бы из-за Андреа Биббер. Можно ведь ошибаться, думая, что знаешь, чт о другой человек сделает. «На что хочешь поспорю», – произнесла Оливия вслух, взглянув на посверкивающую реку, чья мягкая лента вилась там, за ограждением дороги. А сказать она хотела вот что: на что хочешь поспорю, что Андреа Биббер представляет себе кризис совсем не так, как я. «Да уж, да уж…» – заключила она. По берегу реки стояли плакучие ивы, их воздушные, низко опущенные ветви светились легкой, яркой зеленью.

Тогда ей понадобилось в туалет. «Мне нужно в туалет, Генри», – сказала она ему в тот вечер, когда они въезжали в городок Мейзи-Миллз. Генри ответил ей очень по-доброму, что придется потерпеть.

«Ай-ай», – произнесла Оливия с преувеличенной интонацией, передразнивая свою свекровь Паулину, которая умерла уже несколько лет тому назад: та часто говорила так в ответ на все, что ей не очень-то хотелось слышать. «Ай-ай, – повторила Оливия. – Ты скажи это моим внутренностям, – добавила она, чуть подвигавшись на своем месте в темноте машины. – Господи, Генри, я сейчас взорвусь!»

Но, по правде говоря, они провели очень приятный вечер. Несколько раньше, выше по реке, они встречались с друзьями – Биллом и Банни Ньютон: пошли в недавно открытый ресторан и прекрасно провели время. Грибы, фаршированные крабами, оказались превосходны, и весь вечер официанты вежливо кланялись и наполняли водой стаканы прежде, чем они успевали наполовину опустеть.

Однако еще более приятным для Оливии и Генри оказалось то, что история с отпрысками Билла и Банни была хуже, чем с их собственным сыном. У обеих пар было только по одному ребенку, но Карен Ньютон – как меж собой согласились Киттериджи – устроила родителям огорчения совсем иного порядка. Несмотря на то что Карен живет рядом с Биллом и Банни и родители все время могут видеться с ней и ее семьей. В прошлом году Карен завела кратковременный роман с мужчиной, работавшим в энергетической компании «Мидкоуст пауэр», но в конце концов решила сохранить семью. Все это, разумеется, серьезно волновало Ньютонов, несмотря на то что они не очень-то жаловали своего зятя Эдди.

И хотя для Киттериджей было поистине ужасным ударом то, как неожиданно напористая молодая жена Кристофера вырвала его с корнями из родной почвы, а ведь они рассчитывали, что Кристофер будет жить рядом с ними и вырастит детей (Оливия уже представляла себе, как станет учить его будущих детей высаживать луковицы)… Так вот, хотя это, конечно, было ударом, такое разрушение мечты, самый факт, что у Билла и Банни внуки живут рядом, но они – вредные злюки, – стал для Киттериджей источником несказанного утешения. В самом деле, Ньютоны в тот вечер рассказали им ужасную историю о том, как всего на прошлой неделе внук сказал Банни: «Может, ты мне и бабушка, но, видишь ли, это вовсе не значит, что я обязан тебя любить!»Кошмарная история, если подумать, – кто бы мог ожидать такого? У Банни заблестели глаза, когда она это рассказывала. Оливия и Генри утешали их как могли, качали головами, говорили, какой это позор, что Эдди, по сути, учит детей так высказываться, прикрываясь тем, что им необходимо «самовыражаться».

«Ну, Карен сама тоже виновата», – серьезно сказал Билл. И Оливия с Генри пробормотали, что, конечно, это правда, тут ничего не скажешь.

«Ох, господи, – проговорила Банни, сморкаясь в платочек, – иногда кажется, что в этой игре выиграть невозможно».

«Выиграть невозможно, – откликнулся Генри. – Но надо стараться».

«А как обстоят дела с калифорнийским контингентом?» – поинтересовался Билл.

«Злятся, – ответила Оливия. – Злые были, как черти в аду, когда мы им звонили на прошлой неделе. Я сказала Генри, надо перестать им звонить. Когда у них будет настроение с нами разговаривать – вот тогда мы с ними поговорим».

«Выиграть невозможно, – заметила Банни. – Даже если стараться». Но они смогли тогда посмеяться над всем этим, будто это было печально-смешно.

«Всегда хорошо слушать, как другие говорят о своих проблемах», – пришли к выводу Оливия и Банни, натягивая свитеры на парковке.

В машине было холодновато, и Генри сказал, что, если она хочет, можно включить отопление, однако Оливия отказалась. Они ехали сквозь тьму, периодически навстречу им шла машина, сверкали фары, затем дорога снова погружалась во мрак. «Как ужасно то, что мальчишка сказал Банни», – заметила Оливия, и Генри согласился, что это ужасно. Немного погодя Генри сказал: «Эта Карен… Что с нее взять». – «Да уж», – откликнулась Оливия. Но в животе у нее, где поначалу все привычно бурчало и перемещалось, что-то вдруг стало само по себе разбухать, и Оливия насторожилась, а затем и встревожилась.

– Господи, – произнесла она, когда они остановились на красный свет у моста, ведущего в город Мейзи-Миллз. – Я и правда сейчас взорвусь.

– Я не совсем понимаю, что я могу сделать, – сказал Генри, наклоняясь и вглядываясь сквозь переднее стекло. – Бензозаправки на другой окраине города, да и кто знает, работают они в это время или нет? Мы будем дома через пятнадцать минут.

– Нет, – возразила Оливия, – Поверь, я держусь как могу. Но я на пределе.

– Ну…

– Зеленый! Поезжай! Заезжай в больницу, Генри. У них там должен быть туалет.

– В больницу? Ну, Олли, не знаю.

– Поворачивай в больницу, не то я закричу! – И она добавила: – Я же там родилась. Думаю, они разрешат мне воспользоваться туалетом.

Больница стояла на вершине холма, теперь она разрослась – к ней пристроили новое крыло. Генри свернул в ворота и проехал мимо вывески, кричавшей «СКОРАЯ ПОМОЩЬ».

– Что ты делаешь? – спросила Оливия. – Ради всего святого!

– Везу тебя к главному входу.

– Останови эту чертову машину!

– Ох, Оливия! – Его голос звучал огорченно, она решила – это из-за того, что он терпеть не может, когда она бранится.

Генри дал задний ход и остановил машину перед большой, хорошо освещенной синей дверью с надписью «Скорая помощь».

– Спасибо, – поблагодарила Оливия. – Что, это было так уж трудно сделать?

Сестра в ярко освещенном, чистом и пустом приемном зале оторвала взгляд от письменного стола и устремила его на Оливию.

– Мне нужен туалет, – выпалила Оливия, а сестра подняла руку в белоснежном рукаве и указала ей, куда идти. Оливия подняла над головой ладонь в знак благодарности и скрылась за дверью.

«Уф! – произнесла она громко, обращаясь к себе самой. – Уфф». Наслаждение есть отсутствие боли, как утверждал Аристотель. Или Платон. Кто-то из них.

Оливия окончила колледж, получив степень бакалавра с отличием. А Паулине именно это и не понравилось. Представить только! Мать Генри на самом деле что-то такое говорила о девицах с отличием, которые в принципе некрасивы и не умеют развлекаться. Ну, Оливия не собиралась испортить себе удовольствие от этого момента мыслями о Паулине. Она закончила свои дела, вымыла руки и, держа ладони под сушителем, принялась оглядывать помещение: туалет оказался просторным, в нем и хирургические операции можно было бы проводить. Это из-за людей в инвалидных колясках. В наши дни вас привлекут к ответственности, если вы не построите что-то достаточно большое, чтобы вместить инвалидную коляску, но сама она предпочла бы, чтобы ее просто застрелили, если дело до коляски дойдет.

– С вами все в порядке? – Сестра стояла в коридоре, белоснежный свитер и брюки висели на ней мешком. – Что у вас? Диарея?

– Взрывчатка, – ответила Оливия. – Господи прости. Теперь все прекрасно, спасибо вам большое.

– Вырвало?

– Нет, что вы!

– На аллергию жалуетесь?

– Нет. – Оливия оглядела приемный зал. – У вас тут что-то пустовато, дела неважно идут?

– К концу недели оживляются.

Оливия кивнула:

– Народ вечеринки устраивает. На деревья наезжает.

– Чаще всего, – сказала сестра, – семейные неприятности. В прошлую пятницу у нас тут брат сестренку в окно выкинул. Боялись, она шею себе сломала.

– Батюшки, – поразилась Оливия, – и все в этом маленьком городке?

– Но с ней все обошлось. Думаю, доктор уже готов вас посмотреть.

– Но мне вовсе не нужен доктор. Мне был нужен туалет. Мы обедали с друзьями, и я ела все, что под руку попадет. Меня муж ждет на стоянке.

Сестра потянулась за рукой Оливии и стала рассматривать ладонь.

– Давайте мы все-таки проявим тут осторожность и подождем минуточку. У вас нет зуда в ладонях? В подошвах ног? – Она пристально вгляделась в Оливию. – А уши у вас всегда такие красные?

Оливия потрогала свои уши.

– А что такое? – спросила она. – Я что, уже умирать собралась?

– Да мы тут как раз вчера женщину потеряли, – объяснила сестра. – Примерно вашего возраста. Как и вы, она обедала с мужем в ресторане, а потом заявилась сюда с диареей.

– Ох, ради всего святого! – воскликнула Оливия, но сердце у нее заколотилось сильнее, и лицу стало жарко. – Так что же за болезнь с ней приключилась?

– Аллергия на крабовое мясо, и у нее произошел анафилактический шок.

– Ну вот. А у меня никакой аллергии на крабовое мясо нет.

Сестра спокойно кивнула:

– Та женщина годами его ела – без проблем. Пусть доктор просто на вас глянет. Вы же и правда пришли сюда вся разгоряченная, покрасневшая, возбужденная.

Сейчас Оливия чувствовала себя гораздо более возбужденной, но не собиралась осведомлять об этом сестру; не собиралась она и сообщать ей о грибах, фаршированных крабовым мясом. Если доктор ей понравится, она ему скажет.

Генри припарковался прямо перед входом в помещение «Скорой помощи» и так и не выключил двигатель. Оливия жестом показала ему, чтобы он опустил стекло.

– Они хотят меня обследовать, – сказала Оливия, наклонившись к окну.

– Положить в больницу?

– Обследовать. Убедиться, что у меня нет шока. Да выключи ты эту чертову штуку!

Впрочем, он уже повернулся, чтобы выключить радио: он слушал репортаж об игре «Красных носков». [29]29
  «Red Socks» – бейсбольная команда высшей лиги, из Бостона.


[Закрыть]

– Олли, господи боже мой! С тобой все в порядке?

– У них тут вчера какая-то женщина задохнулась из-за крабового мяса, теперь они боятся, что их засудят. Они проверят мой пульс, и я сразу выйду. Но тебе придется отвести машину.

Сестра отодвинула в сторону тяжелый зеленый занавес в дальнем конце зала.

– Он слушает бейсбольный репортаж, – сообщила Оливия, направляясь к сестре. – Когда он подумает, что я уже умерла, полагаю, он сюда зайдет.

– Я за ним присмотрю, – пообещала сестра.

– На нем красная куртка.

Оливия положила сумку на соседний стул и уселась на высокую, как стол, кушетку для осмотра пациентов, а сестра принялась измерять ей давление.

– Лучше перестраховаться, чем потом жалеть, – сказала сестра. – Но я надеюсь, с вами все в порядке.

– Надеюсь, что так, – согласилась Оливия.

Сестра оставила ее наедине с анкетой, пришпиленной к планшетке, и Оливия сидела на высокой кушетке, заполняя графы. Пристально посмотрела на свои ладони и отложила планшетку. Что ж, если вламываешься, пошатываясь, в приемную «Скорой помощи», то их дело – тебя обследовать. Она покажет им язык, даст пощупать пульс, пока будет рассказывать врачу о том, как они ходили в ресторан и что она зашла к ним, только чтобы воспользоваться туалетом по дороге домой, и – да, у нее была ужасная диарея, что ее очень удивило, но никакого зуда ни в ладонях, ни в ступнях.

– Что же вы ели? – спросил ее доктор так, будто ему это было интересно.

– Я начала с грибов, фаршированных мясом крабов, и мне известно, что какая-то пожилая дама вчера вечером от этого умерла.

Доктор начал с того, что пощупал у Оливии мочки ушей.

– Не вижу никаких признаков высыпаний, – заявил он. – Скажите мне, что еще вы ели?

Оливия тут же оценила, как этому молодому человеку удается не выказать ни малейших признаков скуки. Очень многие врачи заставляют тебя чувствовать себя черт-те как, вроде ты всего-навсего толстый кусок мяса, движущийся на конвейерной ленте.

– Бифштекс. И картофелину. Печеную. Огромную, с вашу шапочку. И шпинат со взбитыми сливками. Дайте-ка вспомнить. – Оливия прикрыла глаза. – И жалкий маленький салатик, но с прекрасной заправкой.

– А суп? В суп кладут самые разные приправы, которые могут вызвать аллергическую реакцию.

– Никакого супа, – сказала Оливия, открывая глаза. – Зато прекрасный кусок творожной ватрушки на десерт. С клубникой.

Записывая все ею сказанное, доктор заметил:

– Вероятнее всего, это случай активного гастрорефлюкса.

– А-а, понятно, – произнесла Оливия. Потом, поразмышляв над этим с минуту, добавила: – С точки зрения статистики вряд ли похоже, что у вас две женщины могут помереть по одной и той же причине два вечера кряду.

– Думаю, с вами все в порядке, – ответил доктор. – Но мне все равно хотелось бы вас осмотреть. Прощупать ваш живот, прослушать сердце. – Он вручил ей голубой бумажно-синтетический квадратик. – Наденьте это. Открывается спереди. Все с себя снимите.

– Ох, ради всего святого! – взмолилась Оливия, но он уже скрылся за занавесом. – Ох, ради всего святого, – повторила она, закатывая глаза, но стала делать то, что сказал доктор, потому что он так мило себя вел и еще потому, что эта тетка с крабами накануне померла.

Оливия сложила брюки и положила их на стул, тщательно подсунув под них трусы, чтобы доктор, когда вернется, их не увидел.

Дурацкий узенький синтетический поясок, рассчитанный на какую-нибудь тощуху-пищуху, едва сходился у нее на талии. Ей все же удалось его завязать – получился крохотный белый бантик. Ожидая врача, она сложила руки и вдруг осознала, что всякий раз, когда она проезжала мимо этой больницы, у нее в голове возникали две мысли: о том, что она здесь родилась, и о том, что сюда привезли тело ее отца после его самоубийства. Да, ей пришлось через многое пройти в своей жизни, но это не так уж важно. Она выпрямила спину. Другим тоже пришлось через многое пройти.

Оливия слегка покачала головой, подумав о том, как медсестра рассказывала про кого-то, кто выбросил свою сестренку в окошко, вот так запросто! Если бы у Кристофера была сестра, он никогда бы ее в окно не выбросил. Если бы Кристофер женился на своей регистраторше, он по-прежнему жил бы здесь, в городе, рядом с ними. Впрочем, та девчонка была глупая. Пробивная, решительная и злющая, как летучая мышь из преисподней.

Оливия снова выпрямилась и посмотрела на стеклянные флакончики со всякими разными вещами, выстроившиеся рядком на стойке, на коробку с латексными перчатками. В ящиках вон того металлического шкафа, несомненно, находятся шприцы самых разных видов, для решения самых разных проблем. Она покрутила ступней – в одну сторону, потом в другую. Через минуту она обязательно высунет нос наружу – узнать, все ли в порядке у Генри. Она понимала, он не останется сидеть в машине, даже слушая репортаж о бейсболе. А завтра она позвонит Банни и расскажет ей об этом небольшом фиаско.

После этого все было похоже на то, как пишут картину губкой: вроде кто-то прижал обмокнутую в краску губку к внутренней стороне ее мозга, и только то, что эта губка окрасила, только эти мазки содержали все, что ей запомнилось об остатке той ночи. Раздался короткий шуршащий звук – отдернули занавес, жестяно прозвякали кольца по металлическому стержню, на котором он висел. Появился человек в синей лыжной маске, он махал рукой в сторону Оливии, крича: «Слазьте!» Наступило странное замешательство. На секунду в ней проснулась школьная учительница, и она произнесла «Эй, эй, эй!», а он опять крикнул: «Слазьте, дама, слезайте же, господи!» – «Слезать – куда?» – кажется, спросила она, потому что оба были смущены, в этом она была уверена: она, стягивавшая на себе узкое бумажное одеяние, и этот худощавый человек в синей лыжной маске, махавший на нее рукой. «Смотрите, – пробормотала она, язык у нее прилипал к гортани, как липкая бумага от мух, – моя сумка рядом, вон на том стуле».

Но тут послышался крик из приемного зала. Кричал мужчина, он все приближался, и удар с размаху его одетой в сапог ноги, опрокинувший стул, поверг Оливию в черную бездну ужаса. Высокий мужчина, с ружьем в руке, в огромном жилете цвета хаки со множеством карманов с клапанами. Но казалось, именно маска, которая на нем была, – хеллоуинская маска розовощекого смеющегося поросенка, омерзительная пластмассовая морда розовой смеющейся свиньи сошвырнула Оливию вниз, в ледяные водные глубины. Там, под водой, она разглядела водоросли его камуфляжных штанов и поняла, что кричит он на нее, но не смогла расслышать ни слова.

Ее заставили пройти через холл босиком, в этом бумажно-синтетическом халате, а сами шли следом; ногам было больно, и они казались огромными, словно огромные бурдюки, наполненные водой. Резкий толчок в спину, она пошатнулась, запнулась, схватившись за края бумажного халата, – ее втолкнули в дверь туалета, где она уже побывала. Там на полу, спинами к трем разным стенам, сидели сестра, доктор и Генри. Молния на красной куртке Генри была расстегнута, куртка перекосилась, одна брючина задралась почти до колена.

– Оливия, они причинили тебе боль?

– Заткни свою грёбаную мать-перемать! – прорычал мужчина с улыбающейся свиной физиономией и сапогом ударил Генри по ноге. – Еще одно слово – и я вышибу твои грёбаные мозги здесь и сейчас!

Красочный мазок памяти всякий раз начинал мелко дрожать: потрескивание липкой ленты в ту ночь у нее за спиной, когда ленту торопливо отматывали с катушки, то, как грубо завели ей за спину руки, как закрутили вокруг них липкую ленту; именно тогда она осознала, что скоро умрет, что все они, все до единого, будут убиты, точно приговоренные к расстрелу: им придется встать на колени. Ей было велено сесть, но садиться со связанными за спиной руками было ох как трудно, да еще в голове нещадно стучало и плыло. Она подумала: «Только поскорее!» Ноги у нее так тряслись, что пятки чуть слышно шлепали о плитки пола.

– Только шевельнитесь, получите пулю в башку, – пригрозил Свинячья Морда. Он держал ружье и быстро поворачивался во все стороны, а раздувшиеся карманы его жилета раскачивались при каждом его повороте. – Только взгляните друг на друга, и этот парень сразу мозги вам повышибает.

Но когдаим было что-то сказано? Что-то совсем другое?

Сейчас у съезда с шоссе растут деревца сирени и куст красных ягод. Оливия подъехала к знаку «Стоп», а потом чуть не выехала прямо перед проезжавшей у нее перед носом машиной: хотя она и смотрела в упор на эту машину, она чуть не выехала прямо перед ней. Водитель покачал головой так, будто думал, что она ненормальная. «Ну и катись к чертям собачьим», – сказала она, однако подождала, чтобы не оказаться непосредственно за тем, кто только что посмотрел на нее как на ненормальную. А потом она решила поехать в другую сторону, в обратную, в направлении Мейзи-Миллз.

Свинячья морда оставил их сидеть в туалете, а сам ушел. («Это бессмыслица какая-то, – говорили Киттериджам самые разные люди вскоре после того события, после того как прочли о нем в газете и увидели по ТВ. – Это бессмыслица какая-то – два человека врываются в больницу в надежде добыть наркотики». Говорили еще до того, как все поняли, что Киттериджи и трех слов не желают промолвить об этом тяжком испытании. Какое отношение имеет слово «бессмыслица» к цене на яйца? – могла бы спросить Оливия.) Свинячья Морда их оставил, а Синяя Маска взялся за дверную ручку и повернул: она издала такой же щелчок, как недавно под рукой Оливии, когда та вошла сюда впервые. Затем он сел на крышку унитаза, наклонившись вперед и расставив ноги, держа в руке небольшой, какой-то почти квадратный револьвер – или пистолет? Похожий на оловянный, или вроде того. Оливия подумала, вот сейчас ее вырвет и она захлебнется рвотой. Это казалось неизбежным, ведь она не могла сдвинуть с места свое нескладное, безрукое тело. Она вдохнет эти рвотные массы, что уже поднимаются к горлу, и это произойдет здесь и сейчас, когда она сидит прямо рядом с доктором, который не сможет ей ничем помочь, потому что и у него руки связаны липкой лентой. Сидя рядом с доктором и напротив медсестры, она умрет, захлебнувшись собственной рвотой, как какой-нибудь пьяница. А Генри все это увидит и никогда уже не будет прежним. «Люди обратили внимание, что Генри очень изменился».Ее не вырвало. Сестра плакала, когда Оливию только втолкнули в туалет, и она все еще продолжала плакать. Очень многое произошло там по вине этой медсестры.