Текст книги "Седьмой грешник"

Автор книги: Элизабет Питерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Слава Богу, кто-то еще говорит по-французски. Я уже устал быть единственным адресатом Альбертовых откровений. Впрочем, он не зря усвоил подобный стиль беседы – он получает информацию. Библиотекарь! Мне бы это и в голову не пришло!

– Неужели? – Дейна и не думала понижать голос. – Мужчины так ненаблюдательны. Я это сразу поняла. Унылая, скучная, средний класс.

– В отличие от тебя, – отрезал Энди. – Ты у нас образец любезности.

Дейна сникла. Только Энди и удавалось поставить ее на место.

Зато Альберт вошел в раж. Он перешел на английский – видно, Жаклин уже не хватало ее скудных познаний во французском. В присутствии Альберта разговор замер. Его громкий голос заглушал другие голоса, а его высказывания были настолько возмутительны, что у слушателей захватывало дух.

– Понимаете, я христианин, – объяснил он скептически слушающей его Жаклин. – Вы, наверное, думаете, что я грязный мусульманин.

– Нет, – прервала его Жаклин. – Почему же?

Но Альберт не заметил сарказма.

– Нет, я не грязный мусульманин, – повторил он и с удовольствием сделал паузу. – Я добрый христианин, истинный христианин. Я обожаю Святую Матерь Божью и всех святых. Я приехал сюда, работаю, учусь – и все ради благословенных святых. В Церкви мало хороших христиан. Сейчас мало. И нужны истинные христиане, такие, как я, чтобы Церковь стала лучше.

Жаклин взглянула на Хосе, но поддержки не получила, глаза священника ничего не выражали.

– Вы намереваетесь улучшить Церковь? – спросила Жаклин. – Каким же образом?

Альберт одобрительно похлопал ее по колену. Он явно был неравнодушен к этой части женского тела.

– Спасу святых, – объявил Альберт. – Церковь не говорит... она считает... a rennoncer les saints. Mais les historiess des saints sont incontetables. Les saints... [14]14
  ..Отказывается от святых. Но истории святых бесспорны. Святые... (фр.)


[Закрыть]

– Ну, сел на любимого конька! – воскликнул Хосе, который не мог больше сдерживаться. Он обращался непосредственно к Жаклин, словно не замечал присутствия Альберта. – Он имеет в виду, что несколько лет назад пересмотрели святцы; и я не могу ему втолковать, что исключенные из святцев святые вовсе не отвергаются. Им по-прежнему можно поклоняться, почитать их. Но вот их жития...

– Нет, нет, ты ошибаешься, – возразил Альберт и со своим обычным тактом добавил на английском, который, как ни странно, становился более правильным всякий раз, когда он хотел возразить или нанести оскорбление. – Ты просто дурак. Церковь отреклась – вот это самое правильное слово – отреклась от старых святых. От святого Христофора, святой Варвары, les autres [15]15
  И других (фр.).


[Закрыть]. А они святые, это точно. Я докажу. А Римский Папа не прав, он так же глуп, как и ты.

– Мне тошно с ним соглашаться, но я никогда не прощу святому отцу, что он развенчал Христофора, – заявил Майкл, подняв глаза от своего рисунка. У него была обескураживающая привычка вмешиваться в разговор после долгого молчания и делать замечания, доказывавшие, что он внимательно прислушивался к беседе. – Через неделю после того, как он развенчал Христофора, я на своем мотоцикле врезался в дерево.

Его высказывание исправило положение. Хосе невольно улыбнулся, напряжение спало.

– Я согласен, Майкл, ты на своем мотоцикле нуждаешься в помощи всех святых. Но пересмотр некоторых житий сильно опоздал. В том, что легенды подвергли сомнению, нет ничего еретического, ведь это сделала сама Церковь. Древние богословы не знали исторического метода; они неправильно интерпретировали...

– Нет, нет и нет, – воскликнул Альберт. – Не было плохих интерпретаций. Все правда. Правда исходит от Бога, и только от Бога. Мы уже знаем правду. А еретикам нужны доказательства. Я нашел...

– Альберт, – вмешался Энди, – ну почему бы тебе не заткнуться?

Альберт расплылся в улыбке.

– Я нашел доказательства. Семь святых девственниц...

Хосе положил обе руки на стол, словно хотел, чтобы они были на виду и не вздумали против его воли совершить насилие.

– Нет никаких семи святых девственниц, – сказал он, стиснув красивые белоснежные зубы. – Есть сотни святых девственниц. Или сорок две, или девять, или вообще ни одной. Но не семь. Семь – магическое число, пережиток язычества...

– Нет, семь, – упорствовал Альберт. – Сейчас докажу.

Он вытащил из-под стула распухший портфель и начал рыться в нем.

Энди встал.

– Я смываюсь, – объявил он. – С меня хватит. Пока, ребята.

– И я, – сказала Дейна. – Сегодня у меня нет настроения рассуждать о девственности. Вернемся в библиотеку, Хосе?

Один за другим все повставали с мест и, собирая вещи, решали, кто куда пойдет. А Альберт продолжил говорить. Джин знала, что он потащится с ними и не умолкнет до самого Института. Прижав портфель к пухлой груди, он стал подниматься со стула.

Жаклин обернулась.

– Вы с нами не пойдете, – заявила она голосом, который так подействовал на Джузеппе. – Сегодня я больше не хочу с вами разговаривать. Оставайтесь здесь. Поговорим в другой раз. До свидания.

Положив руку на плечо Альберта, она заставила его снова сесть на стул. И пока все уходили, он так и сидел с открытым ртом.

Джин шла рядом с Жаклин. Через некоторое время она вдруг услышала, что кто-то тихо напевает. Она не сразу поняла, что поет благовоспитанная, исполненная достоинства особа, идущая с ней рядом. Она мурлыкала песенку, столь любимую молодыми радикалами: «Времена меняются».

– "А бой разгорался..." – напевала Жаклин, но, поймав удивленный взгляд Джин, осеклась и учтиво осведомилась: – Я вас смущаю?

– Чего мне смущаться?

– А моя дочь всегда стеснялась. С двенадцати до семнадцати лет она никогда не ходила рядом со мной на людях.

– Но ведь вы не все время поете, правда? – спросила Джин, которой очень хотелось поверить, что это так.

– Нет, но дочь никогда не знала, когда меня прорвет. Хуже всего было на Рождество. Обожаю рождественские гимны.

– И Боба Дилана?

– И гимны Армии спасения, и немецкую лирику, и модные песенки сороковых годов. Знаю все слова. Вообще, – с гордостью добавила Жаклин, – вы еще не встречали человека, который знал бы столько бесполезных вещей.

– Не все, что вы знаете, бесполезно. Вы лихо расправились с Альбертом. – Джин взглянула на заостренный профиль своей спутницы, заметила веселую искорку в обращенном к ней зеленом глазу и добавила без обиняков: – Никак не пойму, какая вы. Сколько в вас разных людей.

– Ну, нельзя же быть такой ребячливой, – презрительно отозвалась Жаклин. – Неужели вы не знаете, что в каждом человеке уживается по меньшей мере десяток разных особей? Этим летом я себя балую и позволяю им всем высовываться, как высказался бы Майкл. Но на работе я не такой явный шизофреник.

Дойдя до ворот Института, все остановились, решая, кому куда. Оглянувшись, Джин поняла, что шедший сзади Хосе слышал их разговор. Его темные глаза были устремлены на Жаклин.

– Вы только что провозгласили великую истину, – сказал он.

– Насчет шизофрении? – спросила Жаклин без улыбки.

– Насчет сложности каждой личности. Половина неприятностей в отношениях между людьми происходит из-за того, что все считают, будто человек – существо одномерное. А мы все – многоголовые монстры, словно гидры. Но большинство людей этого не понимают.

Кивнув, он прошел мимо, его длинная черная сутана развевалась на ходу. Тед побежал за ним, небрежно попрощавшись со всеми через плечо. Остальные задержались.

– Не покидайте нас, Джеки, – попросил Энди. – Вы нам понадобитесь, если снова материализуется Альберт.

– Я... – ответила Жаклин, проигнорировав фамильярное обращение. – Я завтракаю с вашим традиционным врагом, с самой уважаемой библиотекаршей Института. Она не любит, когда ее заставляют ждать, а я уже опаздываю.

– Она действительно ваша подруга? – недоверчиво спросил Энди.

У Жаклин дрогнули губы.

– Она видит только одно из моих многочисленных обличий. Оно под стать ей – чопорной и страстно интересующейся недостатками десятичной системы Дьюи [16]16
  Дьюи Мелвил (1851 – 1931) – американский библиотековед, создатель десятичной классификационной системы.


[Закрыть].

– Считается, что Энди страстно интересуется археологией Рима, – решительно сказала Энн. – Пойдем-ка, братишка. На следующей неделе приедет отец, и к тому времени тебе лучше закончить реферат для комитета по присуждению грантов.

– Это верно, черт возьми, – со стоном согласился Энди. – И если я не успею, мне не дадут стипендию на следующий год, и дорогой папочка просто убьет меня.

– Приезжает ваш отец? – У Дейны округлились глаза. – Ничего себе! Энди, мне нужно с ним встретиться. Он же самый прославленный специалист в нашей области.

– Прославленные археологи встречаются редко, – сухо заметила Джин. – Он блестящий ученый.

– Конечно блестящий, черт побери. Он ведь получил награду – плюмаж. Его фотографию водрузили на утесе в Иране...

– Насчет плюмажа все верно, – пробормотал Энди. – Бехистунскую [17]17
  Бехистунская надпись – клинописный текст на скале Бехистун в Иране, датируется 519 г. до н.э.


[Закрыть] надпись копировали сотню раз. Сэм это сделал, чтобы прославиться.

– А рабочего он спас от камнепада в Тирине, тоже чтобы прославиться? – возмутилась Джин.

– А книга по античной керамике? – добавила Дейна.

– Ну ладно, я вижу, тут целый клуб поклонниц. Придется устроить вечеринку... А что? Прекрасная мысль! Устроим сборище, и кто-то из вас – поклонниц – будет его развлекать. Он не может без зрителей, как диабетики не могут без инсулина. Без зрителей он впадает в кому.

– Не слушайте его, – со смущенной улыбкой проговорила Энн. – На самом деле он тоже считает Сэма великим ученым. Пошли, братец. Работать. РАБОТАТЬ! Запомнил?

Они ушли держась за руки, и, глядя им вслед, Майкл задумчиво произнес:

– В этой паре есть что-то аллегорическое.

– Красавица и Чудовище, – подхватила Дейна, хихикнув. – Или Орест и Электра? [18]18
  Орест и Электра – в греческой мифологии: брат и сестра, из мести убившие мать и ее любовника.


[Закрыть] Вот кто – типичные милые братец и сестрица.

Майкл шлепнул ее по заднему месту, раздался хлопок, как будто эхо пистолетного выстрела. Дейна взвизгнула.

Желая предотвратить эту возню под оценивающим взглядом Жаклин, Джин сказала первое, что пришло в голову:

– А как насчет близнецов Бобси? Никак не могу запомнить их имена...

– Нан и Берт, – подсказала Жаклин. – Ну хватит. Какие же злые у вас языки... Майкл, позвольте мне взглянуть, что вы нарисовали.

– Еще чего! – Майкл отступил, сжимая в руке блокнот. – Ни за что!

– Покажите. Давайте сюда.

Пожав плечами, Майкл повиновался. Жаклин в мрачном молчании рассматривала рисунок. Джин не удержалась. Вытянув шею, она заглянула ей через плечо.

Майкл сделал не один набросок – вся страница была заполнена маленькими фигурками. Вот Жаклин, растянувшаяся на полу в Институте, словно мраморное изваяние на какой-то странной могиле; вот она кого-то отчитывает – рот широко открыт, палец угрожающе поднят; вот – смотрит поверх очков с весьма глупым видом; вот она в костюме Минервы – в шлеме, латах и в своих очках в роговой оправе; а рядом она же без всего, в классической позе Венеры Кипренской.

Дейна от удовольствия сдавленно хихикала, еле сдерживая смех, но Джин не находила в рисунках ничего смешного, хотя некоторые портреты являли собой превосходные карикатуры. Как будто Майкл подслушал слова Жаклин о ее многоликой индивидуальности, хотя он кончил рисовать до того, как об этом зашел разговор. Иногда у Майкла случались пугающие озарения, как у ясновидящего. В разное время он рисовал всех своих друзей. Любимой его жертвой была Дейна, возможно, поэтому она так радовалась, когда жертвами становились другие.

Наконец Жаклин вернула рисунок. И долго пристально смотрела на Майкла. Ее лицо не выражало ни удовольствия, ни негодования. Но когда она заговорила, Джин поняла, что Жаклин не шутит.

– Хорошо, что вы живете в наше время, Майкл. Пятьсот лет назад вас сожгли бы на костре. А я была бы среди зрителей и раздувала огонь.

Глава 2

1

На следующее утро Джин проснулась, охваченная жаждой трудиться, что случалось редко. В суровой сосредоточенности она работала в книгохранилище, отвергая заманчивые предложения друзей. Поскольку институтская библиотека была одним из немногих мест в Риме, где придерживались американского распорядка дня, она начинала занятия с раннего утра и работала до восьми вечера. Именно в этот час ровно через неделю приступ усердия внезапно прошел, и она поймала себя на том, что слепо щурится над страницей, испещренной словами, которые выглядели столь же бессмысленно, как иероглифы. Из желудка, как из пещеры, доносилось жалобное глухое урчание, а голова, казалось, на несколько дюймов отделилась от тела и плавает в воздухе.

Джин собрала бумаги в небрежную пачку и вышла из своей клетушки. Она умирала от голода, но мечтала не только о еде; ей хотелось компании, хотелось посмеяться, поболтать с друзьями, выпить бокал вина, съесть огромную тарелку спагетти по-болонски, проспать двенадцать часов без просыпу и принять ванну. Порядок всех этих вроде бы разумных желаний мог быть и изменен. Ясно, что ни одно из них нельзя было осуществить немедленно. Ближайшая траттория находилась в полумиле от Института, а все ее только что надоедавшие друзья, похоже, куда-то исчезли.

Когда Джин приблизилась к лестнице, дверь одной из клетушек открылась. Джин остановилась. Холл был смутно освещен, но она сразу узнала аккуратную шапку бронзовых волос и объемистую бесформенную сумку. Казалось, за последнее время сумка прибавила в весе и стала еще больше, так что заинтригованная Джин задумалась, какие еще неожиданные предметы в ней появились.

– Добрый вечер, – сказала Жаклин Кирби. – Вы похожи на непропеченный бисквит. Как вы?

– Прекрасно. – Вырвавшееся слово прозвучало хрипло и неубедительно, и Джин откашлялась. – Просто хочу есть. Я ведь проработала... Кстати, какой сегодня день?

– Пятница. Я знаю, что вы заработались; я наблюдала за вами. – В голосе Жаклин звучала скорее зависть, чем сострадание. – В вашем возрасте я тоже могла так работать. А теперь это, как и многое другое, мне недоступно... Поедете домой? Или прямо к Энди?

– Я чувствую себя прекрасно, – машинально повторила Джин. Она думала о последнем параграфе, который записала в тетрадь. С некоторым запозданием, вынырнув из еще нерассеявшегося тумана учености, она поняла, о чем говорит Жаклин.

– К Энди? Ах да... вечеринка у Энди! В честь его отца... А он уже ушел?

– Кто? Куда?

– Энди. Он весь день был здесь.

– Он ушел в пять, готовиться к вечеринке.

– Ну да, к вечеринке. – Джин потрясла головой. – Боже... хоть застрелись! Надо спешить. Черт возьми! Я в таком виде... Который час?

– Успокойтесь. Вечеринка начинается не раньше девяти, а это значит, что часов до десяти ничего интересного не будет. У вас уйма времени, успеете устранить следы тяжких трудов.

– А вы? – Джин снова затрясла головой. – Что-то я сегодня говорю всякие глупости. Я хочу сказать, что вы выглядите прекрасно. Вам не нужно...

– В моем возрасте я мало чем могу себе помочь, – грустно заметила Жаклин. – И все-таки намерена постараться... Так хотите, я вас подвезу, или не надо?

Джин посмотрела на Жаклин, увидела, как у той весело блестят глаза, и сразу успокоилась.

– Спасибо. Хочу, если это вам по пути. Не знала, что у вас есть машина.

– Вы многое пропустили за последние дни. Пока вы корпели над книгами, моя приятельница фрау Хильман уехала в отпуск и оставила мне свой автомобиль и квартиру.

– Как хорошо иметь друзей!

– А еще она оставила мне свою персидскую кошку, розового пуделя и целый аквариум экзотических рыбок. Когда я извлекла кошку из аквариума и приготовила отбивные для пуделя-гурмана – он питается ими ежедневно, – я задумалась, так ли уж удачно устроилась.

Они вышли из здания и очутились в душистых сумерках римского вечера. Джин глубоко втянула в себя освежающий воздух.

– Машина вон там, внизу, – показала Жаклин. Она заколебалась, потом, как бы неохотно, добавила: – Может быть, поедем ко мне, я накормлю вас омлетом или еще чем-нибудь? И душ у меня есть. Не хочу уподобляться телевизионной рекламе мыла, но я сама жила в студенческих общежитиях, и мне знакомы эти тесные душевые кабинки в углу комнаты с двумя кранами – и оба холодные.

– Очень мило с вашей стороны.

– "Мило" – слово как раз для меня, – саркастически ответила Жаклин. Она повернула ключ зажигания, и машина вознаградила ее специфическим скрежещущим звуком. Польщенная, она сделала какое-то движение ногами, и скрежет перешел в глухое рычание.

– Ненавижу эту машину, – пробормотала она. – И крайне не люблю ездить по Риму.

– Так чего ж ездите?

– Мазохизм. В Новой Англии мы называем это самодисциплиной, но это одно и то же. – Автомобиль дернулся и влился в поток машин, Жаклин немного успокоилась. – У счастью, и Институт, и квартира на одном берегу реки. Если бы пришлось пробивать себе путь через лабиринт улиц в старом городе, я превратилась бы в мокрую курицу.

– Вы действительно хотите, чтобы я зашла к вам? – спросила Джин.

– Почему бы и нет?

Ответ мог бы показаться не слишком любезным, но тон, которым он был произнесен, успокоил Джин.

– А можно остановиться у моего дома, я захвачу кое-что из одежды? Я живу сразу за Виа ди Сан-Панкрацио.

– Конечно.

Джин потребовалось всего три минуты, чтобы подняться наверх и вернуться. Жаклин поглядела на нее с уважением:

– Быстро вы.

– Я только взяла чистое платье.

Они продолжили свой путь и всего один раз свернули не туда. Обнаружив это, Жаклин высказалась так красноречиво, что теперь уже Джин посмотрела на нее с уважением.

– Но я же в отпуске, – рассмеялась Жаклин. – Что ж, может, это еще одно мое обличье, верно? Знаете, стереотипы часто вводят в заблуждение. Есть типичные библиотекари, но не все библиотекари типичны. Так обстоит и с любой другой профессией.

– Например, в археологии, – согласилась Джин. – Судя по тому, что я слышала о профессоре Сковиле, его не отнесешь к типичным.

– Вы так считаете? Жизнелюбивый антрополог – это просто подвид общего стереотипа. Многих ученых раздражает образ затворника в башне из слоновой кости; вот они и стараются доказать, что они такие же, как все остальные, что они столь же блестяще разбираются в современной жизни, как и в своей специальности.

– Не думаю, что профессор Сковил старается что-то доказать.

– О Боже! Я покусилась на одного из ваших героев! – сладким голосом воскликнула Жаклин. – На первый взгляд, кажется, у него есть все – и сексуальное обаяние, и мужественность, престиж ученого и популярность. Но может быть, его истинной сущностью является то, что его тошнит, когда он ест лук, и что ему приходится втягивать живот, когда он смотрит на себя в зеркало. Возможно, этим и объясняется его безрассудство, которое, вы не можете с этим не согласиться, иногда граничит с эксгибиционизмом.

Джин с изумлением поглядела на спокойный профиль своей спутницы.

– По-моему, я никогда в жизни не слышала ничего более циничного.

– Ну, вы еще слишком молоды.

Жаклин направила автомобиль в темную узкую улочку, по обеим сторонам которой тянулись глухие высокие стены. Она включила фары – на современных, хорошо освещенных улицах у нее горели только подфарники, как и предписывают римские правила.

– По-моему, я никогда не была здесь, – заметила Джин.

– Это старинная Виа Аурелия, – ответила Жаклин.

Обе вздрогнули, когда мимо них с ревом пронеслась встречная машина, не оставив, к их обоюдному удивлению, ни одной царапины на крыле их автомобиля.

– Мне трудно здесь ездить, – пожаловалась Жаклин. – При встрече с другой машиной мне всегда хочется взобраться на правую стену. Но само название улицы приводит меня в восторг.

– Рада узнать, что вы не закоренелый циник.

– Цинично я отношусь только к людям. А от пейзажей и вообще от всего вещественного раскисаю, как желе на пышке. Если хотите, это признак среднего возраста.

Стены остались позади, теперь они ехали мимо новых жилых домов, улица стала шире, и романтика кончилась. Жаклин еще несколько раз повернула в лабиринте переулков и, наконец, въехала в узкий проезд, отмеченный табличкой «Частное владение». Из маленькой сторожки вышел привратник, узнал машину и вернулся к своему обеду.

– Ничего себе! – изумилась Джин. – Я и не знала, что работа библиотекаря так хорошо оплачивается.

Подъездная аллея вела к целому комплексу частных домов, возникшему в результате новой планировки города. Единственный въезд для машин, через который они и попали сюда, охранялся от торговцев и незваных гостей. В отличие от более дешевых больших домов, в этом комплексе каждый блок состоял всего из четырех квартир, причем все здания были красиво рассеяны в живописном ландшафтном парке. Даже в самой бедной римской квартире всегда есть хотя бы один балкон; в этих же домах их было по пять, а то и по шесть. Пока они ехали по аллее мимо вечнозеленых кустарников и азалий, Джин увидела большой плавательный бассейн – под мягким светом затененных огней мерцала его сине-зеленая вода.

– Ничего себе! – снова вырвалось у Джин.

– Действительно, ничего себе. – Жаклин старалась втиснуть машину в щель между низко сидящим европейским спортивным автомобилем и «кадиллаком». – Не забивайте себе голову дурацкими идеями. У Лиз, кроме жалованья, есть и собственные доходы. Пошли, вы еще ничего не видели.

В доме был лифт, но он не открылся, пока Жаклин не вставила ключ в замок. Наверху лифт распахнулся прямо в холле квартиры. Это помещение с мраморным полом было больше, чем спальня Джин. Мраморный пол был и в салоне, служившем сразу столовой и гостиной и занимавшем всю переднюю часть дома. Одна выгнутая стена состояла сплошь из окон, два из них начинались от самого пола и открывались на длинный балкон. Сквозь стекло Джин разглядела множество цветов, расставленных в ящиках, вдоль балконной ограды – здесь были герани, плюбмаго и розы. А дальше виднелся бассейн, мерцающий, словно гигантский аквамарин.

Чувствуя себя особенно грязной, Джин проследовала за хозяйкой в комнату, утопающую в восточных коврах и обставленную резной позолоченной мебелью в стиле рококо. Здесь их ждал настоящий зверинец. Зеленоглазая кошка, похожая на большой ком серебристого меха, щурилась на них, не слезая с кушетки, покрытой парчой. Пудель действительно оказался розовым. Он запрыгал им навстречу, пронзительно скуля, и улегся у ног Джин.

– Nein, Принц, – строго сказала Жаклин.

Пес опрокинулся на спину, маленькие лапы замелькали в воздухе. Кудрявый кок на голове был перевязан розовой ленточкой, тоном темнее, чем шерсть.

– Бедняжка, – проговорила Джин, наклоняясь, чтобы почесать собаке живот. – Почему пудели всегда кажутся мне такими трогательными?

– А он и правда хороший парень, – ответила Жаклин, и в ответ на эти слова пес стал извиваться и лизнул голый палец на ноге Джин. – Люди имеют привычку обращаться с ними не как с собаками, а как с игрушками, потому-то они и трогательные. А вот в Нефертити ничего трогательного нет. – Жаклин, показала на кошку. – Она царствует здесь и отлично это знает.

Кошка снова прищурилась. На ее морде было написано полнейшее презрение.

Приняв душ, Джин нашла Жаклин в кухне. У ее ног поскуливал пудель. Нефертити восседала на столе, Жаклин – рядом на стуле, и ее глаза были на одном уровне с глазами кошки. Выражение и кошачьей морды, и лица Жаклин было настолько одинаково, что Джин не удержалась и прыснула от смеха.

– Тихо, – не поворачивая головы, приказала Жаклин. – Мы играем в гляделки. Я намерена ее переглядеть.

Тут Джин увидела бутылочку. Ту самую маленькую зеленую бутылочку, которую она уже видела однажды. Рядом лежала пипетка.

– Значит, это и правда для кошки, – всплеснула она руками.

– Я же так и сказала. Тонизирующее средство. Лиз в него свято верит. Я-то лично думаю, что этой животине нужны не витамины, а транквилизаторы... Слушайте, вы не подержите ее за задние лапы?

Сражение могло бы быть забавным, не будь оно таким болезненным. Прежде чем все закончилось, Джин получила две кровоточащие царапины на руке, а Жаклин оказалась вся в зеленых кляксах, липких и пахнущих мятой. Кошка удалилась, сплевывая зеленые слюни и отфыркиваясь. Глядя вслед пушистому хвосту, Жаклин отпустила несколько смачных слов. Она накормила пуделя и бросила пригоршню корма в аквариум, стоящий в салоне. После этого, измученно вздохнув, взялась за приготовление омлета.

Они съели его с рубленой ветчиной, салатом и свежими булочками, намазав на них нежный плавленый сыр из маленьких картонных коробочек. После душа у Джин и вовсе разыгрался аппетит. И только вычистив тарелку до блеска, она глубоко вздохнула и извинилась за прожорливость.

– Кофе хотите? – спросила Жаклин.

Джин взглянула на часы.

– Не пора ли идти?

– Спешить некуда. – Жаклин встала и, налив кофе в чашки, поставила их на стол. – Вы действительно ни с кем не общались в последние дни?

– А что? Что-нибудь случилось?

– И да и нет. Может быть, всему виной мое разыгравшееся воображение, – вздохнула Жаклин. – Я всегда придавала большое значение отметкам и хорошо училась в школе. Но в последнее время начинаю задавать себе вопрос, может, представители вашего поколения, сетующие на непосильную учебную нагрузку, правы? Неужели получение стипендии на следующий год действительно имеет для вас такое большое значение? Я имею в виду «вас» во множественном числе.

– Я бы так не сказала, – медленно ответила Джин. – По существу, я думаю, что я – единственная, кого это действительно волнует. Майклу все равно, он где-то витает, его ничто не беспокоит. Он бы мог жить и в пещере, будь там верхний свет. Вы видели его комнату?

– Нет.

– Хаос там просто невероятный. Майкл снял ее только потому, что там окно в крыше. Зимой все вещи покрываются льдом, а летом жарко, как в турецкой бане. Чтобы не задохнуться, приходится держать окно открытым; а на крыше резвятся дети, проводят время подростки и плодятся полчища бездомных римских кошек. Если дети не выкрикивают в окно ругательства, то уж коты делают Бог знает что! Того и гляди какой-нибудь страстный Казанова свалится тебе на голову. Буквально. Однажды ночью какой-то очумелый мальчишка рухнул прямо на картину Майкла. А она еще и высохнуть не успела... Понятно, это смешно. Но самое смешное, что Майкл даже этого не заметил. Нет, он, конечно, заметил мальчишку, который свалился на картину, но только потому, что тот размазал на ней краски. Правда, как Майкл догадался, что в ней что-то изменилось, ума не приложу.

– Он из тех художников, кто не выставляется? – спросила Жаклин, давясь от смеха.

– Можно и так сказать. Я видела очень мало его работ, он ужасно скрытен и предпочитает их не показывать. Говорит, что не терпит критики. И это сущая правда. Считается, что он занимается у профессора Лугетти, но когда профессор хочет посмотреть его работы, он и его не пускает. У Майкла студия в Институте. Каждые несколько недель Лугетти теряет терпение, приходит в ярость и заставляет Майкла открыть ему дверь. Тогда их спор гремит на весь Институт. Они орут друг на друга около часа, потом Лугетти, изрыгая итальянские ругательства, уходит, топая, как слон, а Майкл, подпрыгивая, сыплет ему вслед проклятия по-английски.

– Ну, нрав Лугетти вошел в поговорки, – сказала Жаклин. – Удивляюсь, как он не выгнал Майкла из Института.

– Вот это самое смешное. Он клянется, что у Майкла яркий талант, что он – второй Моне.

– Значит, как я понимаю, Майкл не из тех, кто беспокоится о гранте. А как остальные?

– Хосе, Тед и Дейна вообще не получают стипендий. Наверно, какие-то личные проблемы у них есть – у кого их нет? – но проблема возобновления гранта их не мучает.

– Может, их субсидирует какой-нибудь научный центр?

– Дейна всегда очень уклончиво говорит о своих средствах. По-моему, ей помогает семья.

– А Хосе, наверно, поддерживает его колледж?

– Колледж?

– Ну да, он же иезуит, верно?

– Верно. Значит, ему можно не беспокоиться о деньгах?

– Думаю, да. Во всяком случае, не о деньгах...

– А Тед?

– Странно, – нахмурилась Джин. – Мы никогда не говорили с ним на такие темы... Наверно, у него грант от правительства или что-нибудь в этом роде. У меня впечатление, что у него есть какие-то личные проблемы. Он никогда не говорит о себе, но известно, что на родине у него осталась невеста. Когда он только здесь появился, он не много говорил о ней. Показал нам ее фотографию, и все. А в последнее время не упоминает о ней вообще. Кто еще там? Ах да! «Меченные золотом близнецы».

– Вы их так называете? Я и не думала, что кто-то из вас помнит эту старую рекламную шутку.

– Энн однажды упомянула ее. Я думаю, Энн стесняется, что они так дружны. Они настолько похожи, что их легко принять за близнецов, но Энн на год старше, чем Энди.

– Разве не странно, что брат и сестра получают стипендии в одном и том же институте в один и тот же год?

– Ну... – Указательным пальцем Джин собрала крошки в аккуратную кучку. – Мне кажется, они оба талантливы. Но ведь мы живем в практичном мире. А у профессора Сковила полно друзей среди археологов.

– Приятно слышать, что вы не так наивны, как кажется. А насколько талантливы Сковилы? Только честно, если можно.

– Я не могу судить оработах Энн, это не моя область, – сказала Джин, словно оправдываясь. – Но мне удалось познакомиться с докторской диссертацией Энди – это действительно блестящая работа. Университет хотел издать ее, а этого удостаиваются далеко не все диссертанты.

– У Энди докторская степень?

– Ну да, и он получил ее невероятно рано, ему было не то двадцать один, не то двадцать два года. Но он не любит, когда его называют доктором. Он очень скромный.

– Значит, Энди не о чем беспокоиться.

– Да. Если кому-то и дадут грант на следующий год, то именно ему. Слушайте, Жаклин, я не хочу торопить вас, но...

– Не старайтесь быть вежливой, – проворковала Жаклин. Джин уже знала этот обманчиво нежный тон и, услышав его, тревожно взглянула на собеседницу. – Лучше прямо скажите, что, по-вашему, я – старая сплетница и лезу в чужие дела.

– Нет, – ответила Джин. – Вы не сплетница. Но вас что-то беспокоит. Что же именно?

– Я категорически не верю в предчувствия, – проговорила Жаклин словно про себя. – Но что-то у вас здесь не так... Нутром чувствую. Словно погоду перед землетрясением.

– Предчувствия... интуиция – я-то в них верю, но ведь они всегда основаны на каком-то реальном факте, который ваше сознание не сумело оценить. И значит, случилось что-то, что вас насторожило.

В свете лампы поблескивали бронзовые волосы Жаклин, ее лицо казалось лишенным всяких красок.

– Ну, во-первых, куда-то девался ваш друг Альберт. Похоже, он исчез.