Текст книги "Дивертисменты"

Автор книги: Элисео Диего

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

История о строптивой марионетке

Когда истории оканчивались, мы застывали в молчании – никто из находившихся в этой зале не решался заговорить. До самого потолка зала была выкрашена в приятный серый цвет, а под потолком шли балки из красного дерева. И обстановка была сочного красноватого цвета, легкая, простая и точная по своим линиям, нам казалось, что чрезмерная темнота разрушит ее. Но наплывали черные грозовые тучи, их мрак проникал сквозь окна в комнату, а обстановка эта при всей своей хрупкости оставалась целехонькой.

Безмолвие, воцарявшееся после того, как истории оканчивались и улетучивалось последнее слово, напоминало уединение людей во время дождя. Уставив глаза в пол, мы оказывались на невероятном удалении друг от друга. А теперь со всей деликатностью уведите всех, оставьте меня одного: какой неожиданный покой окутывает душу, какая странная тревога – как тут обойтись без какой-нибудь новой истории, разве перенесу я такое одиночество? И значит, надобно вспомнить нечто страшное, впервые рассказанное, может быть, целую вечность назад, еще до сотворения мира. А ужасающее безмолвие, окутывающее эту историю, равно моему одиночеству, когда в доме темно и я в нем – один-одинешенек.

В той же зале было длинное темное сооружение, которое называли Библиотекой. За стеклами тесно жались друг к другу большие зеленоватые тома, а за ними в глубине – бессчетное множество других, так что ужас охватывал при мысли о них, и еще было страшно представить – вдруг ты заблудишься в городе Асуньон-дель– Парагвай, который в виде черной гравюры раскинулся в самом центре Энциклопедии. Так я сидел чуть в стороне от книжных рядов в одиночестве, в непроницаемой тишине, а за стенами дома шел дождь. И сегодня я не знаю точно: эта история – то ли я измыслил ее, то ли увидел во сне, то ли вспомнил, перелистывая знакомую книгу?

В своем вертепе[5]5
  Вертеп – распространенный в старину передвижной кукольный театр.


[Закрыть] марионетка Арлекин дожидался начала репетиции; согнутый пополам, он напоминал небольшой узел из палочек и тряпок. Худо-бедно, его поза позволяла ему по крайней мере разглядывать свободную игру красного и черного на своем одеянии, освещенном ровным и чистым, как серебро, светом, струящимся из широкого слухового окна. За его спиной находилась дверь, через которую по окончании представления уходили Маэстро и его помощники, а перед ним – узкий, тонущий во мраке зал театра.

«Боже, – размышлял Арлекин, который в силу того, что он вполне осмысленно разучивал свои роли и постоянно слышал разговоры Маэстро, научился выделять это слово и пользовался им, строгим и терпким, в особых случаях, – боже, если бы я только мог оставаться здесь весь вечер, все годы, пока не заслышатся трубы ангелов и я не встану и не выйду своими собственными ногами за дверь, где ты, грозный Господь, будешь стоять в окружении ангелов!» В глубине своего простодушного сердца кукленок полагал, что по ту сторону двери – простой двери, которая служила выходом из театра, – начинался рай или по крайней мере место, где находится бог.

Тут открылась дверь и послышались шаги кукольного Маэстро – он приближался.

«Боже, – думал Арлекин, – если бы хоть на этот раз я взбунтовался, и, когда он велит мне поднять правую руку, я опустил бы ее, а когда – левую ногу, я и ее опустил бы, а когда он прикажет что-нибудь еще, я бы не подчинился!» Его голосок метался внутри деревянной груди, а вокруг стояла мертвая, непробудная тишина.

Маэстро подходил все ближе. У него было доброе широкое, обрамленное белой бородой лицо, но глазки были черные и обжигающие, точно огонь.

«Представим, – сказал он (с куклами он говорил так, будто не сомневался, что у них есть собственная жизнь, – это приучило его глядеть на них как на живых существ и, таким образом, добиваться большего правдоподобия в кукольных комедиях), – представим праздник под землей, в глубоких коридорах. Разные там фигурки, красные и синие, белые и зеленые, пляшут в подземных ходах-переходах. И ты, стало быть, Арлекин, вместе с ними несешься по этим земным недрам».

Объяснив сцену, он поднял Арлекина: левая нога – вверх-вниз, правая рука – вверх-вниз, как тому в глубине души ни хотелось поперечить – опустить поднимаемую руку или, скажем, поднять опускаемую ногу. Его не слышный никому голосок взывал из глубины древесины, моля о том, чтобы сломались шарниры, но где там: руки Маэстро ловко влекли его в танце по доскам.

Снова Арлекин лежал на помосте, и свет, падавший с потолка, омывал его своими водами, высвечивая темные треугольники его наряда. Он думал, строил планы.

С той самой поры Маэстро начал говорить, что его Арлекин как живой: настолько он был подвижен, так поразительно угадывал скрытые его намерения, чуть ли не предвосхищая каждый его замысел. Достаточно было малейшего движения пальцев, чтобы кукольные руки вскинулись с поразительной живостью. А если приуставшие за день, задеревеневшие пальцы медлили, ножки Арлекина натягивали нити, словно торопили хозяина.

Так, исподволь, не сознавая, что происходит, ибо в глубине души он объяснял это великолепным устройством куклы, Маэстро стал менее требователен к себе, целиком полагаясь на сноровистого Арлекина, который сам плясал и передвигался по сцене, волоча за собой две большие человеческие руки. Пожирая Арлекина глазами, с ликованием в душе, упоенный быстротой, с какой на концах ниток двигались его пальцы, Маэстро воспарил в мир фантазий и грез, пока все это не стало одним сплошным обманом глаз.

Настал день большого праздника, сноп света, падавшего сверху, выхватывал зрителей, сидевших в первом ряду, оживляя их кроваво-красные, черные или зеленые наряды. Маленький точеный Арлекин кружился в своем головокружительном танце, прыгая как никогда раньше, а Маэстро следил за ним безразличным взглядом, ощущая, как его руки тяжело волокутся за нитями. И неожиданно перекувырнувшись, с закостеневшими руками и ногами, он, подобно тяжелому мешку, рухнул сверху на пол сцены. Пристально вглядываясь в него, Арлекин застыл на месте – то ли оттого, что перепутались нити, то ли по какой-либо другой причине. Перед ним покоилось грузное тело Маэстро: борода растрепана, руки и ноги потешно раскинуты.

«Ага! – ликовал голос в безмолвной деревянной груди. – Каково?» (Мы-то знаем, что все это подстроил сам Арлекин.)

Зал разразился неслыханным хохотом, стены зашатались, тогда кукольный Маэстро поднялся и под аплодисменты сделал изысканный реверанс. Потом он подошел и, положив руку на голову Арлекина, сказал медовым голосом, хотя глаза его метали молнии: «Вот и закончилась, малыш, комедия твоего бунта. Неслыханный успех».

Не знаю, именно ли эту историю я читаю в темной зале памяти, когда за окном идет дождь, ведь необходим очень ясный ум (а его бог дает далеко не каждому), чтобы во всей достоверности удержать в памяти истинные дни, не подмененные фантазиями или грезами.

Хотя, в общем-то, так ли уж важно, какая из историй приключилась – та или эта. Куда важнее – и я чувствую это всем своим существом – в одиночестве вслушиваться в суровое, напряженное безмолвие вокруг, пытаясь что-то преобразить, написать между строками, проникнуть в них, сломать их и возродить. Это что-то, неизменно маячившее перед глазами, терпеливо вело все к последней точке.

История о враждебном дагерротипе

Верх этой мраморной лестницы я не могу различить, так как его заволокло мглой. А на лестнице, возле белой железной калитки, стоит мальчик, на его матросской шапочке большими золотыми буквами выведено: «Redoutable»[6]6
  «Грозный» (франц.).


[Закрыть]. На всем белом свете только и есть эта мраморная лестница и мальчик.

Не ведаю, что это за место. Но прихожая такая же, как и в те времена: два ковра на полу, разделенные узким проливом из плиток, и книжный шкаф в углу с его запыленными стражами снаружи; портреты под стеклом, которые еще в ту пору предпринимали попытку пошевелиться – изменить положение руки или учтивее обычного улыбнуться в надежде, что кто-либо задержит на них взгляд и этим воспрепятствует их каждодневному испарению, что и является забвением; а в глубине – темное сокровище. Но самое главное – вглядитесь в портрет моего кузена Элисео, висящий на стене около выступа, напоминающего башню (на месте бывшего здесь потайного хода, о котором говорили: «Сегодня мы наверняка отыщем его, это уж точно», и так день за днем, хотя так и не отыскали его никогда) – там была еще дверца, синяя, как в Большой Пизанской Башне.

В старомодной матросской шапочке, черной и без надписи, спиной к серому простору моря и ветра, в тумане, сотканном из тончайших металлических волокон (знать бы, откуда он взялся), так далеко от родной реки Альмендарес[7]7
  Альмендарес – река в Гаване.


[Закрыть], маячит фигура моего кузена. В то время (в какое?) нам было хорошо известно, что это сделанный по заказу портрет. Песок, море и воздух были одним живописным полотном, лодка – другим, а стоявшая впереди фигура моего кузена завершала композицию портрета, с бесспорной мастеровитостью выполненного мосье Хуаном, фотографом. В те поры мы знали, где начало и где конец грезы.

Да вот только судите сами: дом пуст, никто в нем не живет, разве что темнота. В те поры его переполняли тысячи звуков, тысячи отблесков, сходившихся в этом месте свидетельством того, что все здесь бодрствуют, глаза у всех открыты, переполнены светом грез. А сейчас здесь, наоборот, царит лишь темное безмолвие, в котором мы молча беседуем – образ и я, ты, образ, и я, взывающий в этом одиноком, покинутом всеми уголке к тем, кто начеку, к тем, кто жив, кто не спит, но грезит. Что это – слышатся шаги? Кто-то находился все это время у дверей. И вот сейчас слышны его легкие, вкрадчивые шаги. Позвольте сказать вам, откуда они доносятся – от входа: по белому мраморному полу они скользят между темной мебелью, между двумя бесконечными дорогами зеркал. Я утверждаю: по другую сторону двери есть коридор, кто-то приблизился к этому месту, чтобы поговорить со мной, кто-то пришел со мной повидаться.

Вот он уже в двери – смотрите. Этот мальчик – я, в дверях я, мальчик, и мне шесть лет. Вот он – мой костюмчик шестилетнего, вот она – моя шапка шестилетнего, вот оно – мое тело шестилетнего, вот она – моя кровь и плоть шестилетнего. Мне бы уйти, мне бы убежать отсюда – не должны мы встречаться лицом к лицу.

Разве не я взываю, разве не я кричу? И вот я, взывающий, прижимаю свое огромное ухо к двери, сверлю своими огромными глазами дверь – силюсь понять, что происходит.

Мальчик стоит перед портретом. Руки за спиной – стоит перед портретом и глядит на него. В другие времена он всегда глядел на него с почтительностью. (Я хотел бы стереть эту фразу «в другие времена», потому что их у меня нет, но она уже написана, и я не в силах стереть ее, даже если стану толкать буквы кулаками, как я это пытаюсь делать.) В другие времена я всегда глядел на него с удивлением – на этого мальчика, приплывшего по морю в столь пустынное место на своей лодке – от туманного горизонта к этому пустынному месту, по морю от своего дома к этому пустынному месту, – и отсюда с видом первооткрывателя, победителя, он говорил родителям в их доме: «Видите, родители, вот он я на открытом мною острове».

Вошедший оглядывается, и вокруг него одна только тишина. За каждой дверью отверзается пропасть, за каждой – колодец, мрак, о чем он не ведает, принимая все это за обычный вечерний сумрак. Маленький и одинокий, он садится в широкое плетеное кресло, как хорошо воспитанный ребенок, снимает белую шапку, играет ею, читает буквы, образующие надпись «Redoutable», и ждет.

И тут я догадываюсь о страшной опасности. Скажите на милость, из какой материи сотворены мальчик, стены, портрет, – разве не из той же вековечной массы грез, не из той же, что образует ночи, вчерашние и позавчерашние дни? И нет ничего странного тогда, что фигура спускается с портрета, приближается к мальчику и окликает его: «Элисео». Теперь-то вы понимаете страшную опасность, угрожающую всем устоям и законам, которые, подобно чемпиону, я должен отстаивать до самой смерти? Видите, фигура приближается и окликает мальчика, видите, мгла приближается и окликает свет, видите, хаос приближается и отрезает грезе путь к бегству! Подобен жалкому зверьку порядок, трусливое у него сердчишко!

В зале становится темно. Окно, словно огненный колодец из чистого золота, излило на пол светящийся ковер. Его неясная, совершенная, бесконечная глубина наполнена разлитой снаружи ночью. Перед самым моим лицом мерцает этот коридор света, эта уходящая к звездам дорога. Свет омывает ноги спокойного мальчика, от кромки света взмывает стена.

Взгляните на меня – рассмотрите Элисео Диего: напрягая слух и зрение, он стережет шестилетнего мальчика. Я и говорю (я ведь сказал об этом), я и пишу (и о ком пишу – тоже я). В моем огромном теле гиганта я проник в ту часть истории, на которой никто не задержался, ведь я, гигант, проник в историю с другой стороны, и упорядочиваю ее, творю, и этим творю самого себя. Видите Элисео Диего, который повернулся лицом к своей грезе и глядит на нее во все свои глаза? Вот бы сделать ее вечной! Вот бы ей стать непреходящей, одной увековеченной минутой, длящейся столько, сколько длится слово! Вы видите преображение мальчика в меня, в тело из темного праха, которое он одушевляет своей кровью, – в гиганта, ютящегося в ночной пропасти, приблизившего свое лицо к дверям грезы? Здесь в точности повторяется его скорбь, повторяюсь я – его двойник – в сотворенном им мире, выглянувший из двери в ночную пропасть, в то время как свет, возникший вокруг его пространства, затопляет его книги и бумаги, запаляя их на своем холодном костре, – говорю вам: я умираю с каждым написанным словом, так же как с каждым часом умирает он, а окончательно я умру с последним словом. Я – Элисео Диего, стоящий лицом к лицу со своей грезой, – во все глаза гляжу на этого мальчика, который прячется в полумраке, на эту картину на высокой стене, в широкой раме, распахнутой в кошмарный сон и в хаос, из которой выглядывает угрожающая фигура. И я подхожу и говорю.

«Дорогой наш кузен, – говорю я так, что мальчик этого не видит, – дорогой кузен, если ты не двигаешься, если ты намерен ничего не видеть, не слышать, не чувствовать, то я расскажу всем этим господам, – и я делаю широкий жест, домысливающий вокруг меня строгих господ, преисполненных почтения и отвешивающих вежливые поклоны, – расскажу всем этим господам чудесную историю твоей смерти». И тихонько, на ухо, я рассказываю мальчику все как было, успокаиваю, унимаю его – он перестает играть своей шапкой и засыпает.

Под мелким и упрямым дождем (а было это в 1874 году) черная двухместная карета Дядюшки и Тетушки дожидалась их у входа, совершенно неподвижная вблизи тротуара. Одетые во все черное, под двумя огромными зонтами, они спустились к карете, а за их спиной рушился дом, от которого остался один лишь фасад, – и тут необходимо напомнить, что мы не можем видеть все вещи все время, вот они и используют эту нашу ограниченность, чтобы отлучиться или беспорядочно рухнуть, едва мы отведем от них взгляд. За Дядюшкой и Тетушкой следовал мой кузен в своей новой, недавно купленной великолепной шапке – в те поры нельзя было встретить другую такую, – и все трое исчезли в надежном и удобном укрытии кареты.

Под мелкой и упрямой моросью вороные высекли из брусчатки глухой цокот, и были они похожи на двух рыб, которые волокут нечто из водорослей по дну прозрачной лагуны. А там пошла улица Обиспо, узкая, словно коридор в доме, где беспокойно оглядываешься – не высунется ли вдруг из двери один из комнатных домовых, и все это время сердце не дремлет и глаза начеку.

Салон фотографа мосье Хуана улетучивается, стены превращаются в дым, становятся высокими гранитными скалами Зунда, теснящими бесконечные воды умопомрачительных глубин, покинутых рыбами, и над всей этой пучиной идет красный пароход с его двумя колесами, которые вращаются с постоянством приступов лихорадки. Но мосье Хуан ищет длинный светлый берег с одной-единственной перевернутой лодкой, помятой людьми, а на песке видны следы ног, теряющиеся неведомо где. Все это послужит фоном для портрета. А впрочем, этим фоном мог бы стать извилистый фьорд, похожий на кривую, заточенную до смертельной остроты саблю.

Тут-то и стучат в дверь, и мосье Хуан – весь услужливость и внимание. Перед ним высокий кряжистый господин с начавшей седеть бородой, одетая в черное госпожа и смущенно озирающийся мальчик. Мосье Хуан приглашает их войти и застегивает свою рабочую тужурку, стараясь, чтобы не так бросалась в глаза чрезмерно небесная голубизна его длинного галстука.

Стены высокой зауженной залы теряются в сумраке под потолком, где едва виден сплошь золотой бордюр. Кузен, стоящий около родителей, глядит на белые бокастые кувшины, на красные экраны, пронизанные светом, который приобретает на них пунцовый цвет, на лампы, висящие на диковинных цепях, а под ними – ковры с пробудившейся игрой темных тонов. В кресле спящий мальчик в ослепительно белом костюме, рука его упала – в ней все еще зажата шапка, а в окно просачивается свет, который вытягивается у его ног словно огненный пес. Наступило утро, похожее на чудо нового сотворения мира, свежий дождь-барабанщик пробуждает все и вся от сна, и меня пробуждает, требуя, чтобы я подошел к окну и засвидетельствовал новое сотворение мира. Также и мой кузен – внезапно услышал дождь, стучащий по невидимой крыше.

«Что сеньорам угодно?» – спрашивает мосье Хуан, усаживая их. Глаза его серьезны, а рот растягивается в широкой улыбке.

«Сеньор, – говорит бородатый господин, – моя супруга и я желаем заказать портрет нашего сына».

«Так! – говорит мосье Хуан, старательно принимаясь за свои полотна. – Только что я положил последние мазки на замечательный фон берега с кораблями, это как раз то, что может хорошо сочетаться с шапкой маленького господина». И он фамильярно ткнул пальцем в моего кузена, который в это самое время был занят тем, что прохаживался по зале, забитой разными вещами; чего здесь только не было – газовые горелки с их дивными шарами, вазы, рога изобилия, картины, курильницы, все эти бесчисленные предметы, собранные вместе для того, чтобы воспрепятствовать исчезновению минувших дней. (И что любопытно: от всех этих вещей не остается ни следа, ни сколько-нибудь четкого описания. Ночной дождь струится по моему лицу, мочит мою одежду, ночной дождь пронизывает меня до мозга костей. Ох, Элисео Диего, куда запропастились твои дни, почему они не сопровождают тебя, почему недостижимы для тебя? Кликни их, собери их под высоким сводом огромной, бессонной, тревожной ночи!)

«Отец, – решается молвить мой кузен, – не могли бы меня сфотографировать здесь, чтобы вокруг были все эти вещи?»

«Что вы, что вы! – говорит мосье Хуан. – А как же шапка маленького господина, а как же матросский костюм? Нет, самое подходящее – это берег моря».

«Но, отец, – говорит мой кузен, – шапку я мог бы снять и спрятать. К чему все эти глупые бумажные берега, лучше сфотографироваться за этим столом».

В молчании мосье Хуан развернул свой чудесный берег и поместил впереди лодку.

«Видите ли, – говорит он серьезным тоном, – в данном случае мы имеем дело не с живописью, это берег настоящий. Я сам сфотографировал его во время моих путешествий по Северу. Подумайте только: вы никогда не были в этом месте и, однако, побываете там. Так что маленький господин сможет сказать своим друзьям: поглядите, где я на Севере побывал».

«Нет, не хочу, – говорит мой кузен. – Здесь удобнее всего, отец. Погляди, погляди только, как здесь удобно».

Тогда мосье Хуан подходит к нему и, почти касаясь губами его уха, шепчет чуть ли не во весь голос:

«Да знаете ли вы, маленький господин, где вы сейчас находитесь? Знаете? Вы на моем азиатском ковре, он соткан руками Азии и выжжен солнцем Азии, а под ним испанская плитка, а ботинки ваши из шотландской кожи. И пока мы тут с вами разглагольствуем, Земля пролетела в бездне миллионы миль и лет. Чего стоит наш спор, чего он стоит?! И скажите, наконец, разве не я должен печься о достоинстве моего искусства?» И мосье Хуан победно выбрасывает в воздух свои руки, словно это какие-то ненужные предметы.

«Отец, разве я не прав?» – говорит мой кузен, припадая к отцовскому лацкану. Но они сообща поднимают мальчика и ставят на берег. Они помещают его рядом с лодкой, в безлюдной глухомани, и делают его портрет. Лицо мосье Хуана над небесной голубизной галстука услужливо улыбается.

Тут-то, мой кузен, и начинается твое приключение, твое знаменитое приключение, твое открытие. Что оставалось делать, спрашиваю я вас, что оставалось делать, господа, этому героическому мальчику, как не то, что он сделал?

По возвращении домой мой кузен сказал родителям: «Везите меня на Север путешествовать. Я болен, а вылечит меня разве что этот чудесный берег». Ничего не отвечая, мой Дядюшка строго посмотрел на него.

Если он не сможет побывать на этом берегу, постоять на том самом месте, где сфотографировали, – как сможет он обуздать свои фантазии, как сможет соединить их, превратив наваждение в реальность, ложь в правду, сон в явь? Нет, он должен отправиться в эти места. Почувствовать на своем лице порывы свежего ветра. Он должен на своей лодке грести по ледяной воде, крепко сжимая весла.

И наш кузен стал искать по запыленным уголкам дома, где его вечно не могли найти, так как никто не ведал, что в огромном доме эти уголки существуют, – стал искать двери мечты. В его глазах появлялась тоска, когда он смотрел на большую льдину и безмолвное пространство за спиной своего изображения, – а заставить свое изображение оглянуться и поглядеть на все это он не мог.

Он садится рядом со своим изображением и широко открытыми глазами следит за ним, думает о нем, воображает его, оживляет его, спасает от небытия. Он не спит, а сидит рядом, следит за ним, оживляет. Смерть настигла моего кузена, когда он не спал и глаза его были широко раскрыты. Так завершилось чудесное и бесполезное путешествие маленького крестоносца – он умер от грез.

Я заканчиваю, заканчиваю. Образ смерти, тело, утратившее жизнь, я, глядящий на портрет, и я, всем своим слухом и широко раскрытыми глазами обретающийся в салоне фотографа, я, умирающий с каждым новым написанным словом, и я, умирающий с каждым прошедшим часом, – все мы сошлись в этом неприбранном месте.

Сейчас на портрете появился еще один мальчик, постарше, на нем черная, очень старая морская шапка. И они не в зале, а на белом бескрайнем берегу. Вот они уходят по нему далеко-далеко. И на песке остается лишь перевернутая лодка.