Текст книги "Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)"

Автор книги: Элис Манро (Мунро)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Однажды Эльфрида оставила мне в общежитии записку, просила позвонить, но я так и не позвонила. С тех пор она больше не проявлялась.

Она все еще работала в газете: время от времени мне попадались ее восхваления то фарфоровых статуэток фирмы «Ройал далтон», то импортных имбирных кексов или пеньюаров для медового месяца. Вполне возможно, она по-прежнему отвечала на письма, которые домохозяйки слали Флоре Симпсон, и по-прежнему над ними смеялась. Теперь, когда я и сама жила в том же городе, я редко открывала газету, которая когда-то казалась мне средоточием городской жизни – да в какой-то мере даже и нашей домашней жизни, хотя наш дом от города был в шестидесяти милях. И анекдоты, и непреодолимая неискренность людей вроде Эльфриды и Коняги Генри теперь резали мне слух, заставляли ежиться и отстраняться.

Впрочем, о том, как бы не столкнуться с ней случайно, я не беспокоилась, хотя город был, вообще-то говоря, не так уж и велик. В магазинах, которые она упоминала в своей колонке, я не бывала никогда. Проходить мимо здания, где располагалась редакция ее газеты, у меня тоже повода не было, а жила она от нашего общежития достаточно далеко, где-то на южной окраине города.

В том, что Эльфрида из тех, кто ходит в библиотеки, у меня были большие сомнения. Думаю, само звучание слова «библиотека» заставляло ее кривить губы в этаком пародийном ужасе, как она делала при виде книг в шкафу у нас дома. Впрочем, книги там были тоже особенные: на моей памяти их не покупали, частично это были школьные награды моих родителей, тогда еще подростков (на некоторых красовалась девичья фамилия моей матери, выведенная ее прекрасным, с тех пор утраченным почерком); эти книги казались мне не вещами, которые можно купить в магазине, но некими силами, свойственными дому, подобно тому как деревья за окном тоже были не растения, но свойства дома, укорененные в земле. «Мельница на Флоссе», «Зов предков», «Эдинбургская темница».

– Ну, тут у вас, я смотрю, прямо залежи серьезной литературы, – сказала тогда Эльфрида. – Вот только бьюсь об заклад, что эти книжки вы листаете нечасто.

И мой отец тогда подтвердил: дескать, да, лично он в эти книги не заглядывает; отец подыгрывал ее тону пренебрежения или даже насмешки и в какой-то мере кривил душой, потому что он-то как раз эти книги почитывал, хотя и редко, когда у него было время.

Я очень надеялась, что мне таким вот образом кривить душой никогда больше не придется, как не придется выказывать презрение к вещам, которые на самом деле я чту. А чтобы не приходилось этого делать, надо мне, стало быть, от людей, которые окружали меня прежде, держаться подальше.

С концом второго учебного года кончалась и моя учеба в колледже: стипендия была дана мне только на два года. Что ж, это было уже не важно: я в любом случае твердо решила стать писателем. Кроме того, я собралась замуж.

Эльфрида об этом услышала и снова со мной связалась.

– Ты, наверное, была слишком занята, а может быть, тебе моих записок не передавали, – сказала она.

Я отвечала в том смысле, что, может быть да, была занята, а может быть, и не передавали.

На сей раз я согласилась ее навестить. Сам по себе визит ни к чему меня не обяжет, тем более что я не собиралась и дальше жить в том же городе. Для визита избрала воскресенье, наступавшее сразу после окончания выпускных экзаменов, – один из дней, которые мой жених собирался провести в Оттаве, где должен был предстать пред очи работодателя. День был ярким и солнечным, что-нибудь в начале мая. Идти к ней я решила пешком. Прежде я очень редко бывала южнее Дандас-стрит или восточнее улицы Аделаиды, поэтому пройти предстояло по совершенно незнакомым местам. Деревья, высаженные вдоль улиц для тени, уже покрылись листвой, все северные районы были в цвету – цвели сирени и декоративные яблони-китайки, на клумбах теснились тюльпаны, а газоны походили на зеленые ковры. Но через некоторое время я обнаружила, что иду по улицам, где никаких деревьев нет в помине, а палисаднички такие узенькие, что до домов с тротуара можно дотянуться чуть ли не рукой, причем сирени там (сирень – она ведь вырастает где угодно) растут, да, но какие-то бледные, словно пыльные или выцветшие на солнце, а их соцветия почти не пахнут. На этих улицах наряду с индивидуальными домами стояли узкие многоквартирные здания, однако невысокие, всего в два или три этажа, некоторые с прагматическими украшениями в виде кирпичной кладки вокруг дверей; во многих окнах рамы подняты, через подоконники наружу свешиваются вялые занавески.

Эльфрида жила в индивидуальном доме не многоквартирного типа. Занимала весь верхний этаж. Нижний (по крайней мере, с фасадной стороны) был превращен в лавку, закрытую по случаю воскресенья. Торговали в ней подержанными вещами: сквозь грязные витрины мне были видны ряды неописуемо дрянной мебели, на которой стопками стояли старые тарелки и прочая посуда. Единственной вещью, привлекшей мое внимание, была корчажка для меда – точно такая же корчажка с нарисованным на ней золотым ульем под голубеньким небом, в какой я носила в школу завтрак, когда мне было шесть или семь лет от роду. Помню, как я вновь и вновь перечитывала слова, написанные на ее боку.

Всякий настоящий мед кристаллизуется.

Я понятия не имела, что значит «кристаллизуется», но звучание этого слова мне очень нравилось. Оно казалось мне красивым и вкусным.

Времени на дорогу я потратила больше, чем ожидалось, и мне было очень жарко. Я не ждала, конечно, что Эльфрида, пригласив на ланч, угостит меня обедом вроде тех, которые готовили по воскресеньям у нас дома, но то, что она приготовила что-то жареное с овощами, я учуяла, еще поднимаясь по внешней лестнице.

– Я уж подумала, ты заблудилась, – сказала Эльфрида, вышедшая меня встречать на верхнюю площадку. – Собиралась уже высылать спасательную экспедицию.

Теперь вместо открытого сарафана на ней была розовая блузка с огромным мягким бантом у горла, заправленная в коричневую плиссированную юбку. Ее волосы больше не были уложены плавными локонами; коротко стриженные и мелко завитые, из темно-русых они сделались ярко-рыжими. Лицо же, которое я запомнила как худощавое и тронутое летним загаром, стало у нее одутловатым, под глазами наметились мешки. Румяна на ее щеках в свете полудня били в глаза, как грубая оранжево-розовая покраска.

Но самым большим новшеством были вставные зубы: ровные и однотонные, они слегка теснились у нее во рту, сообщая ее всегдашнему беспечному и порывистому виду несколько встревоженный оттенок.

– О, а ты поправилась, как я погляжу, – сказала она. – А то была всегда такая худышка.

Что правда, то правда, но слышать об этом мне было неприятно. Как и все девушки из нашего общежития, я экономила на еде: покупала дешевые «обеды Крафта» и всевозможную выпечку с джемом. Мой жених, которому все во мне безоговорочно нравилось (мол, это же все мое, так пусть всего этого будет побольше), утверждал, что ему нравятся женщины в теле и что я напоминаю ему Джейн Расселл. На него я не обижалась, но вообще меня коробило, когда кто-нибудь отпускал какие бы то ни было замечания по поводу моей внешности. В особенности если это делал человек, подобный Эльфриде, то есть тот, чье влияние на меня и мою жизнь давно в прошлом. Я считала, что такие люди не имеют права даже смотреть на меня, даже иметь какое-либо мнение обо мне, а не то чтобы его высказывать.

Дом был по фасаду узок, но далеко уходил вглубь двора. В гостиной с двух сторон около стен участки потолка были наклонными, окна смотрели на улицу, а узкая, как коридор, обеденная зала окон не имела вовсе, потому что по обеим сторонам от нее располагались две спальни с мансардными окнами и кухня; ванная тоже была без окон, дневной свет попадал туда лишь через матовое стекло в двери, а задний фасад дома образовывала сплошь застекленная веранда.

Наклонные участки потолка придавали комнатам вид временный и ненастоящий, как будто эти клетушки лишь притворяются гостиными и спальнями. Тем более что мебель в них стояла вполне серьезная: обеденный стол с креслами, кухонный стол с креслами, большой диван и массивное кресло-качалка – все это явно предназначалось для настоящих, крупногабаритных покоев. На столах салфеточки, а диванные спинки и подлокотники кресел прикрыты прямоугольниками вышитой белой материи, на окнах прозрачные занавески, а по бокам тяжелые цветастые шторы. В целом это было гораздо более похоже на дома моих деревенских тетушек, чем я могла ожидать. А на стене в обеденной зале – не в ванной или в спальне, а в обеденной зале! – панно: силуэт девушки в кринолине, весь образованный переплетениями розовой шелковой ленты.

По полу обеденной залы, на пути из кухни в гостиную, проложена полоса грубого линолеума.

Похоже, некоторые мои мысли Эльфрида угадала.

– Знаю, слишком много у меня тут всего понаставлено, – сказала она. – Но это мне осталось от родителей. Фамильные мебеля́. Как их выкинешь?

А мне и в голову не приходило, что у нее могли быть родители. Ее мать умерла давным-давно, а воспитывала Эльфриду моя бабушка, приходившаяся ей теткой.

– Все это мамино и папино, – продолжала Эльфрида. – Когда папа ушел, твоя бабушка эти вещи сохранила: хотела, чтобы достались мне, когда я вырасту; так она и говорила, и вот – все живо. Она столько сил на это затратила, как я могла отвергнуть?

И тут я вспомнила о той части Эльфридиной жизни, которую прежде совершенно упускала из виду. Ее отец женился снова. Ферму бросил и устроился работать на железную дорогу. Наделал еще детей, переезжал с семьей из города в город, и Эльфрида о нем что-то иногда говорила, упоминала в шутливом тоне: что-то насчет того, как много у некоторых бывает детей, как они там у него все дружат и как часто его семье приходится менять место жительства.

– А, кстати. Познакомься, это Билл.

Билл в это время был на веранде. Там стояла низенькая кушетка, накрытая коричневым пледом, и он на ней сидел – вроде как ждал, когда позовут. Плед был скомкан (Билл, видимо, только что на нем лежал), а жалюзи на окнах опущены до подоконников. И свет в помещении (жгучее солнце сквозь желтые жалюзи с дождевыми потеками), и скомканный грубый плед, и выцветшая мятая подушка, и даже запах этого пледа и мужских тапок, старых и ободранных, утративших форму и первоначальный облик, – как и те салфеточки, и тяжелая полированная мебель в комнатах, и эта ленточная девушка на стене – все напоминало мне жилища деревенских теток. Там тоже можно было неожиданно влететь в затрапезное мужское логово с его неприметным, но стойким запашком, с его стыдливо прячущимся, но неподатливым видом сопротивления женскому владычеству.

Хотя… Билл встал и пожал мне руку, чего мужья тетушек с незнакомой девушкой никогда бы себе не позволили. Да и с любой девушкой. А удержала бы их от этого не какая-то их особенная неотесанность, а просто боязнь предстать чопорным занудой.

Это был высокий мужчина с поблескивающими сединой волнистыми волосами и гладким, но не моложавым лицом. Мужчина симпатичный, но в значительной мере утративший силу мужской привлекательности – вследствие ли посредственного здоровья, или какого-то невезенья, или слабости характера. Но остатки куртуазности все еще были при нем, это было видно по тому, как он женщине поклонился: мол, знакомство обещает быть приятным и для нее, и для него.

Эльфрида провела нас в безоконную обеденную залу, где среди бела дня вовсю горел свет. У меня закралось подозрение, что еда готова уже давно и мой поздний приход сбил их день с привычного распорядка. Билл положил всем жареной курятины и приправу, Эльфрида выдала овощей. Эльфрида вдруг говорит:

– Билл, дорогой, а что это у тебя там рядом с тарелкой?

Тут он вспомнил: взял, развернул салфетку.

Говорить он был не мастер. Разве что предлагал соус и заботливо интересовался, предпочту ли я горчицу, соль или перец, да следил за разговором, поворачивая голову то к Эльфриде, то ко мне. А время от времени, причем довольно часто, продувал воздух между зубами, издавая тихий короткий звук, то ли свистящий, то ли шипящий, которым, видимо, выражал приятие и высокую оценку сказанного и который я вначале принимала за нервическое предвестие высказывания. Но никаких слов с его стороны за этим не следовало, и Эльфрида ради будущей его реплики своих речей не прерывала. Тогда у меня еще не было опыта общения с завязавшими пьяницами, но потом я узнала, что они-то как раз и ведут себя примерно так, то есть знаками демонстрируют согласие, но сверх того ни на что не способны, полностью занятые собой. Не знаю, насколько это так в отношении Билла, но на нем и впрямь лежала некая тень поражения, чувствовалась аура перенесенных невзгод и усвоенных уроков. Ощущалась в нем и готовность в незапланированных ситуациях почтительно подчиниться чужим решениям, пусть даже пагубным.

Об овощах Эльфрида сообщила, что горошек и морковь куплены замороженными. Тогда замороженные овощи были последним писком.

– Они куда лучше баночных, – сказала она. – То есть вообще как свежие!

Тут наконец и Билл разразился речью. Сказал, что они лучше свежих. И цветом, и запахом, и всем, чем угодно, они лучше свежих. И продолжил: дескать, это просто удивительно, что нынче научились делать, но каких чудес добьются заморозкой продуктов в будущем, вообще предугадать невозможно!

Эльфрида слушала его, вся устремясь вперед и улыбаясь. Чуть ли не затаив дыхание, словно он ее ребенок, делающий первые самостоятельные шаги или проехавший первые метры на вихляющем велосипеде.

Далее он сообщил нам, что курам теперь что-то вкалывают и что это новая технология, благодаря которой все куриные тушки получаются одинаковыми, пухленькими и вкусными. Теперь вообще нет такого, чтобы где-нибудь тебе подсунули синего цыпленка.

– Билл специалист в области химии, – пояснила Эльфрида.

Когда я не нашла, что на это сказать, она добавила:

– Работал у Гудерхемов.

Опять ничего.

– Где производят крепкие напитки, – пояснила она. – Виски «Гудерхемз».

Причина, по которой мне было нечего сказать, крылась не в том, что я была груба или что мне было скучно (во всяком случае, не более груба, чем это было мне в тот период свойственно, и скучно мне было тоже не более, чем ожидалось), я просто не понимала, что от меня ждут вопросов – любых, лишь бы я что-нибудь спрашивала, лишь бы втянуть страдающего робостью мужчину в разговор, лишь бы вытащить его из рассеянной задумчивости и вернуть к командному положению хозяина дома. Я вообще не понимала, почему Эльфрида смотрит на него с такой неистово ободрительной улыбкой. Весь мой женский опыт общения с мужчинами был в будущем, а особенно опыт женщины, которая слушает своего мужчину в отчаянной надежде, что тот предстанет наконец человеком, которым можно обоснованно гордиться. Единственными супружескими парами, доступными на тот момент моему наблюдению, были тетушки с их мужьями да мать с отцом, но отношения между всеми этими мужьями и женами носили характер весьма формальный и материалистический, ни у кого из них не было явной личностной зависимости друг от друга.

Билл продолжал есть, словно не слыша упоминания своей профессии и места работы, и Эльфрида принялась расспрашивать меня об учебе. Она все еще улыбалась, но ее улыбка стала иной. Уголок ее рта едва заметно, но неприятно подергивался как бы в нетерпении, она словно ждала, когда же я наконец доберусь до конца своих объяснений, чтобы она могла сказать (и действительно потом сказала): «Да ну, я бы и за миллион долларов не стала читать всю эту чушь».

– Жизнь слишком коротка, – сказала она. – Видишь ли, у нас в газете иногда появляются личности с подобным багажом. Ну хорошо, диплом у него с отличием. Филолог. Философ. Пришел, а ты не знаешь, что с ним делать. Они и на десять центов написать ничего не могут. Я ведь тебе рассказывала, да? – бросила она взгляд в направлении Билла, тот поднял голову и одарил ее вежливой улыбкой.

Она дала этой информации время отстояться.

– А что ты делаешь на досуге?

В те дни один из театров Торонто давал спектакль «Трамвай „Желание“», и я рассказала ей, что специально ездила туда с парой приятелей на поезде, чтобы его посмотреть.

Эльфрида со стуком уронила на тарелку нож и вилку.

– Как? Эту грязь? – вскричала она. Ее лицо так и прыгнуло на меня, искаженное отвращением. Потом заговорила спокойнее, но все еще с язвительным неудовольствием. – Ты что, специально ездила в этакую даль, в Торонто, чтобы посмотреть такую гадость?

С десертом мы к тому времени покончили, и Билл воспользовался моментом, чтобы, с нашего позволения, отлучиться. Спросился у Эльфриды, потом, еле заметно поклонившись, у меня. Вернулся на веранду, и через короткое время мы уловили дымок его трубки. Эльфрида, провожая его взглядом, казалось, забыла и о пьесе, и обо мне. Ее лицо озарилось такой поразительной нежностью, что, когда она встала, я уж подумала, будто она сейчас же двинется за ним следом. Но она лишь сходила за сигаретами.

Протянула мне пачку, и когда я одну взяла, сказала с наигранной веселостью:

– Ты, я смотрю, так и не избавилась от дурной привычки, которую приобрела с моей подачи.

Вероятно, вспомнила, что я уже не ребенок, в доме у нее я по ее же приглашению, да и вообще нет никакого смысла приобретать в моем лице врага. Я, в свою очередь, тоже спорить не собиралась: мне было совершенно все равно, что думает Эльфрида о Теннесси Уильямсе. Да и о чем бы то ни было вообще.

– Что ж, это твое дело, – сказала Эльфрида. – Можешь ходить смотреть спектакли какие хочется. – Помолчала, а потом добавила: – Кроме всего прочего, ты ведь скоро станешь замужней женщиной.

Судя по тону, значить это могло как «приходится признать, что ты выросла», так и «скоро, дорогая моя, будешь ходить по струнке».

Мы встали из-за стола и начали собирать тарелки. Работая вместе в тесном пространстве между кухонным столом, раковиной и холодильником, мы скоро без слов приноровились ловко и согласованно отскабливать и составлять тарелки стопкой, набивать оставшейся едой небольшие контейнеры и убирать их в холодильник, в раковину налили горячей мыльной воды, а предметы столового серебра, которыми никто не пользовался, сразу собрали и распихали по бархатным ящичкам буфета. Пепельницу взяли с собой на кухню и время от времени прерывались, чтобы с деловым видом затянуться пару раз сигареткой. Бывают вещи, в которых женщины, когда работают подобным образом вместе, сходятся или не сходятся: хорошо ли, к примеру, за работой курить, или лучше не курить, чтобы какая-нибудь заблудшая частичка пепла не попала на чистую тарелку, или, допустим, все ли без разбору, что было на столе, обязательно надо мыть, даже если этим предметом никто не пользовался. Выяснилось, что в этих вещах мы с Эльфридой сходимся. Кроме того, мысль о том, что, как только посуда будет вымыта, я тут же смогу удрать, придавала мне мягкости и великодушия. Эльфриде я успела уже сказать, что этим вечером у меня еще одна встреча.

– А что, красивые тарелки, – похвалила я. Тарелки были кремовые, чуть желтоватые, с узором из синих цветочков по краю.

– Так ведь… мамины свадебные, – сказала Эльфрида. – Еще один подарок, который сделала мне твоя бабушка. Бабушка собрала сервизы моей матери и куда-то спрятала, отложила до тех пор, пока они не понадобятся мне. Джини даже и не знала ничего об их существовании. А то бы эта компашка быстро им ноги приделала.

Джини. Эта компашка. Ее мачеха и сводные братья с сестрами.

– Ты ведь знаешь об этом, правда же? – повернулась ко мне Эльфрида. – Знаешь, что случилось с моей матерью?

Конечно же я знала. Мать Эльфриды умерла после того, как у нее в руках взорвалась керосиновая лампа, – то есть умерла от ожогов, полученных, когда лампа взорвалась в ее руках: и тетушки, и мать вспоминали об этом непрестанно. Ни один разговор ни о матери Эльфриды, ни о ее отце, да и о ней самой тоже не обходился без того, чтобы эту смерть не вытаскивали на свет божий и не крутили бы и так и сяк. Именно это и стало поводом для того, чтобы отец Эльфриды бросил ферму, сделав шаг, несомненно, вниз в моральном отношении, если не в финансовом. Этим же объяснялась и преувеличенная аккуратность моих родственников в обращении с керосином, и их безусловная благодарность за электричество, каким бы дорогим оно ни было.

А для ребенка в возрасте Эльфриды это был, конечно, ужас. Который, может быть, и стал причиной всему тому, что она потом с собой сделала.

Не разразись та гроза, она бы никогда не стала зажигать среди бела дня лампу.

Она оставалась в живых всю ту ночь, и следующий день, и следующую ночь, хотя для нее было бы в тысячу раз лучше, если бы все кончилось быстрее.

А всего год спустя в их края пришло электричество, и все эти лампы стали никому не нужными.

О чем разговор ни заведи, мои тетушки и мать редко сходились во мнениях, но эту историю они переживали одинаково. Когда упоминалось имя матери Эльфриды, в их голосах звучало одинаковое чувство. Вся эта история была для них этаким ужасным сокровищем, которым наша семья может похвастать, а больше не может никто, она как награда, которую никто не отберет. У меня, когда я их слушала, возникало такое ощущение, словно при мне произошел бесстыжий сговор, разрешающий усладительное копание в том, что на самом деле противно и гибельно. Их голоса были как черви, копошащиеся в моих потрохах.

По моему опыту судя, мужчины не таковы. От событий пугающих они поскорее отводят взгляды и ведут себя так, словно хотят сказать: ну, случилось, что же теперь сделаешь? А вновь и вновь об этом судить, рядить и рассусоливать бессмысленно и ненужно. Мужчины не любят бередить чувства, ни свои, ни чужие.

Так что, если Эльфрида собирается затеять разговор об этом, подумала я, хорошо, что я не привела сюда жениха. Хорошо, что ему не придется слушать рассказ про Эльфридину маму и вдобавок узнать, что моя мать, да и все большое наше семейство влачит достаточно бедное существование. Он обожал оперу и «Гамлета» Лоуренса Оливье, но на такого рода трагедии у него времени не было – фу, убожество! – во всяком случае, на трагедии в обыденной жизни. Его родителями были здоровые, симпатичные и преуспевающие люди (хотя он, разумеется, говорил, что они жутко скучные), и ему никогда не приходилось общаться ни с кем, чья жизнь проходила вне этого привычного ему круга солнечного света. Жизненные несчастья – удача ли отвернулась, здоровье ли подвело, или с финансами какая незадача – он считал следствиями глупости и ошибок, а его решительное одобрение меня не распространялось на моих задрипанных родственников.

– В больницу меня не пустили. Я хотела пойти повидаться с ней, – сказала Эльфрида, и я про себя отметила, что она, по крайней мере, сказала это обычным, нормальным голосом, без нарочитой слезливости и елейного придыхания. – Что ж, на их месте я бы, наверное, поступила бы точно так же. Даже не представляю, как она выглядела. Наверное, вся в бинтах, как мумия. Во всяком случае, должна была быть в бинтах. Когда это все случилось, меня дома не было, я была в школе. Стало очень темно, учительница включила свет – в школе-то электричество уже было, – и нас домой не отпускали, пока не кончилась гроза. А потом тетя Лили – ну, в смысле, твоя бабушка – пришла меня встретить и увела к себе. И больше я свою мать уже не видела.

Я думала, она рассказала уже все, что намеревалась, но спустя мгновение она продолжила повеселевшим голосом, словно готовилась сказать что-то смешное:

– Я непрестанно плакала и кричала, что хочу к маме. Бесилась и скандалила, пока наконец не удалось меня заткнуть, и тогда твоя бабушка сказала: «Ты должна понять, что лучше тебе ее сейчас не видеть. Ты бы сама не захотела ее видеть, если бы знала, как она теперь выглядит. Тебе будет лучше, если ты запомнишь ее не такой».

– И ты знаешь, что я ответила? Как сейчас помню. Я сказала: Но ведь она, наверное, хочет меня увидеть! Это она хочет меня увидеть.

И тут она действительно рассмеялась, во всяком случае, издала некий фыркающий звук, еле слышный и, похоже, пренебрежительный.

– Я, должно быть, считала себя шибко важной персоной, представь! Это она хочет меня увидеть.

Эту часть истории мне раньше никто не рассказывал.

В ту же минуту, как я это услышала, что-то произошло. У меня в голове будто что-то щелкнуло, накрепко впечатав в мозг эти слова. Я толком не представляла себе, зачем они мне нужны. Но чувствовала от них какую-то встряску, какое-то облегчение, которое пришло прямо сразу, я словно задышала другим воздухом, доступным только мне одной.

Это она хочет меня увидеть.

Рассказ, который я написала, вставив в него и это, появился лишь через много лет, когда было уже совершенно не важно, от кого исходила его первоначальная идея.

А тогда я поблагодарила Эльфриду и сказала, что мне пора идти. Эльфрида пошла звать Билла, чтобы он со мной попрощался, но, вернувшись, сообщила, что он уснул.

– Проснется, будет на себе волосы рвать, – сказала она. – Ты ему очень понравилась.

Сняв фартук, она пошла меня провожать; мы спустились по внешней лестнице. От нижней ее площадки начиналась посыпанная гравием дорожка, ведущая к тротуару. Гравий хрустел под ногами, ее ноги в тонких домашних туфельках на нем подворачивались.

– Ой! Черт подери, – то и дело восклицала она и хваталась за мое плечо.

Вдруг спросила:

– А как твой папа?

– Да нормально.

– Он слишком много работает.

– Так ведь… приходится, – ответила я.

– Да я понимаю. А как мама?

– Мама практически так же.

Эльфрида на секунду повернулась в сторону магазинной витрины:

– Вот как ты думаешь, ну кто будет покупать такой хлам? Взгляни хотя бы только на эту корчажку для меда. В таких корчажках мы с твоим папой когда-то носили в школу завтраки.

– Да и я тоже, – сказала я.

– Да ну? – Она сжала мое плечо. – Ты вот что: будешь дома, передай своим, что я их не забываю, думаю о них. Хорошо?

На похоронах отца Эльфрида не появилась. Я терялась в догадках: уж не потому ли, что не хочет встречаться со мной? Насколько мне было известно, публично о своих обидах на меня она никогда не распространялась; никто ничего знать был не должен. Но отец знал. Однажды, приехав навестить его и узнав, что Эльфрида живет теперь неподалеку, в бабушкином доме, который в конце концов достался ей по наследству, я предложила сходить к ней в гости. Дело было в период моих метаний между двумя браками, когда, радуясь вновь обретенной свободе, я легко шла на контакт с кем захочется.

Но отец сказал:

– Знаешь, Эльфрида тут на нас слегка обидевшись.

Он тоже теперь называл ее Эльфридой. Интересно, с каких это пор?

Сперва я даже предположить была не способна, на что могла обидеться Эльфрида. Пришлось отцу напомнить мне о рассказе, вышедшем несколько лет назад, но я все равно не могла взять в толк, удивлялась и даже сердилась: да что она может иметь против того, что к ней по большому счету даже и вообще никак не относится!

– Он ведь и вовсе не про Эльфриду, – говорила я отцу. – Я же там все переиначила, я, когда писала, о ней вовсе даже и не думала. Это просто персонаж там такой. Дураку понятно.

Тем не менее в рассказе была и взорвавшаяся лампа, и мать, похороненная в бинтах, и стойкость обездоленного ребенка.

– Ну, я-то что ж… – сказал папа.

В общем и целом он был вполне доволен тем, что я стала писателем, но с оговорками, относящимися к тому, что можно назвать своеобразием моей личности. Взять хотя бы этот брак, который я разрушила по собственной (читай: необоснованной) прихоти, или взять то, как я во всем себя оправдываю – сам он, возможно, сказал бы «выкручиваюсь». Хотя нет, ничего он не сказал бы: в то время это было уже не его дело.

Я спросила его, откуда он знает, что тетка Фредди затаила обиду.

– Из письма, – сказал он.

Из письма! Это притом, что жили они практически рядом. Мне стало стыдно, что ему пришлось взять на себя главную тяжесть того, что можно было принять за мою эгоистическую невнимательность или даже злокозненный проступок. А также того, что между ними с Эльфридой из-за этого пробежала черная кошка.

Я задумалась: а ведь он, наверное, чего-то недоговаривает. Наверное, чувствует себя обязанным защищать меня перед Эльфридой, ведь и раньше он защищал мои писания от других людей. Значит, опять приходится, а ему это никогда не давалось легко. И в этой нелегкой защите он мог сказать какую-нибудь резкость.

Вот ведь какие неожиданные неприятности я ему доставляю!

И каждый раз, стоит мне появиться в родных местах, одна и та же напасть. Необходимость смотреть на собственную жизнь не своими глазами, а глазами других людей. И видеть в ней лишь растущий клубок из слов, похожий на моток колючей проволоки, запутанный, малопонятный, не дающий ни удовлетворения, ни утешения. А рядом, в домах других женщин-хозяек, уют и достаток, еда, цветы и всякие самовязаные кружавчики. И все трудней утверждать, что игра стоит свеч.

Для меня-то она, может, их и стоит, а как насчет моих близких?

Отец сказал, что Эльфрида живет теперь одна. Я спросила его, куда подевался Билл. Отец ответил в том смысле, что это за рамками его юрисдикции. Но такое впечатление, что там имело место нечто вроде спасательной операции.

– А кого спасали-то? Билла? Как это? Кто?

– Кто-кто… Его жена, надо полагать.

– А ведь я с ним была знакома. У Эльфриды дома познакомились. Мне он понравился.

– Вот-вот. Он нравился многим. Женщинам.

Пришлось сказать себе, что разрыв, произошедший у отца с Эльфридой, может, и вовсе не имел ко мне отношения. Появившаяся у меня мачеха вовлекла отца в совершенно новую для него жизнь. Они стали активно заниматься боулингом и кёрлингом и регулярно общались с другими пожилыми парами за кофе с пончиками в «Тим-Хортонсе». Перед тем как выйти замуж за моего отца, она, овдовев, долго жила одна, и с того времени у нее осталось много приятелей, которые стали приятелями и для него. А между ним и Эльфридой могло произойти просто охлаждение, какие случаются, когда людей начинают тяготить старые связи, – я это в полной мере испытала на себе, но как-то не ожидала, что такое же бывает и у людей постарше, а в особенности, надо сказать, не ожидала наблюдать такое в среде своих родных.

Мачеха умерла, совсем ненамного опередив отца. После их короткого счастливого брака их развезли по разным кладбищам и положили рядом с предыдущими супругами, с которыми их жизнь была далеко не такой безоблачной. Эльфрида же, когда и тот и другая были еще живы, вернулась в город. Дом продавать не стала, а просто бросила его и уехала. «Мне такая манера ведения дел кажется очень странной», – писал мне по этому поводу отец.