Текст книги "Слишком много счастья (сборник)"

Автор книги: Элис Манро (Мунро)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Нита застилала по утрам кровать, прибирала за собой на кухне и в ванной, но заняться генеральной уборкой ей было не по силам. Еле удавалось заставить себя выбросить скрепку или разонравившийся магнитик с холодильника, не говоря уже о наборе ирландских монет, которые они с Ричем привезли из путешествия пятнадцать лет назад. Все вещи приобрели теперь какую-то странную значимость.

Кэрол и Вирджи звонили каждый день, обычно ближе к ужину: они думали, что в это время она острее всего чувствует одиночество. Нита отвечала, что у нее все хорошо и что скоро она выберется из своей берлоги, ей просто нужно какое-то время побыть одной, подумать и почитать. И питается она нормально, и спит хорошо.

Все это, кстати, было правдой, кроме чтения. Нита сидела в кресле в окружении книг, но не могла открыть ни одной из них. А ведь она всегда читала с увлечением. Рич даже говорил, что она ему подходит именно потому, что может часами сидеть и читать, оставив его в покое. Но теперь ей не удавалось одолеть и половины страницы.

Нита не только читала, но и перечитывала книги. «Братья Карамазовы», «Мельница на Флоссе» {40} , «Крылья голубки» {41} , «Волшебная гора» {42} – все это она перечитывала снова и снова, по многу раз. Бывало, возьмет книгу, чтобы найти какой-то фрагмент, и не может оторваться, пока не дойдет до конца. Современную литературу она тоже читала, но только художественную. Ей не нравилось, если говорили, что чтение – это побег от действительности. Она отвечала на полном серьезе, что не литература, а так называемая реальная жизнь и есть такой побег. И эта тема была для нее так важна, что она даже не вступала в споры по данному поводу.

Странно, но теперь все это куда-то делось. Не только из-за смерти Рича, но и из-за ее собственного погружения в болезнь. Сначала она думала, что это ненадолго и магия литературы вернется, как только закончится курс некоторых лекарств и изматывающих процедур.

Но этого не случилось.

Почему? Иногда она пыталась объяснить это некоему воображаемому инквизитору:

– Я слишком занята.

– Все так говорят. А чем ты занята?

– Я занимаюсь тем, что сосредоточиваю внимание.

– На чем?

– Ну, в смысле – думаю.

– О чем?

– Не важно.

Однажды утром, посидев так некоторое время, Нита решила, что день выдался очень жаркий. Надо включить вентиляторы. Или лучше даже открыть обе двери, переднюю и заднюю, оставив только сетки, и дать ветерку, если он сегодня вообще есть, возможность свободно продувать дом насквозь.

Она решила открыть сначала переднюю дверь. И раньше, чем в дом проникла хотя бы полоска утреннего солнца, Нита увидела за дверью темную тень, заслоняющую свет.

За сеткой стоял, как-то странно изогнувшись, молодой человек.

– Не хотел вас пугать, – сказал он. – Как раз искал, где тут звонок. Я постучал, но вы, должно быть, не слышали.

– Да, простите, – сказала она.

– Мне тут надо взглянуть на ваш электрощит. Не покажете, где он?

Она посторонилась и пропустила его. На секунду задумалась, припоминая.

– Это в погребе. Я вам включу свет. Там сразу увидите.

Он закрыл за собой дверь и наклонился, чтобы снять ботинки.

– Не надо, – сказала она. – Дождя же нет?

– Нет, но может пойти. У меня просто привычка. А то наслежу тут у вас.

Она направилась в кухню: вернуться на свое обычное место, пока он не уйдет, было нельзя.

Когда он поднялся из погреба, Нита открыла ему дверь.

– Ну что? – спросила она. – Все в порядке?

– Ага.

Нита повела его к выходу, но вдруг поняла, что он за ней не идет. Обернулась и увидела, что он стоит посреди кухни.

– А пожрать чего-нибудь не найдется?

Он сказал это другим голосом – высоким и надтреснутым, и ей сразу вспомнился комик из телевизора, разыгрывавший вечно хнычущего деревенского дурачка. При верхнем свете на кухне она разглядела, что этот человек совсем не молод. Когда она его пускала в дом, то обратила внимание только на его худощавое телосложение, а лица против света было не разглядеть. Теперь она видела: действительно худой, но худоба его – не юношеская, а словно от изнурения; он сильно горбился. Лицо продолговатое, кожа дряблая, глаза голубые. Взгляд насмешливый, но упорный, как у человека, который всегда добивается того, что хочет.

– Понимаете, я диабетик, – продолжал он. – А диабетики должны есть сразу, как проголодаются, а то вся машина поломается к чертям. Мне надо было поесть прежде, чем я сюда пошел, но я сильно торопился. Я присяду, ничего?

На самом деле он уже сидел у кухонного стола.

– Кофе есть?

– Только чай. Травяной чай. Хотите?

– Давайте!

Она насыпала чай в чашку, включила электрический чайник и заглянула в холодильник.

– У меня тут еды совсем мало, – сказала она. – Есть яйца. Я себе иногда делаю яичницу с кетчупом. Хотите? Еще могу подогреть английские булочки.

– Английские, ирландские, юкраинские – мне по барабану.

Она разбила над сковородкой пару яиц, смешала вилкой желтки и белки. Затем разрезала булочку надвое и положила в тостер. Взяла из буфета тарелку, поставила перед ним. Вынула из ящика для посуды нож и вилку.

– Красивая тарелка, – заметил он, разглядывая ее так, словно любовался своим отражением. Как только Нита отвернулась, чтобы посмотреть на яичницу, она услышала, как тарелка грохнулась на пол.

– Ах, простите! – сказал он пискляво и откровенно издевательски. – Ах, надо же, что я наделал!

– Ничего страшного, – сказала она, уже понимая, что на самом деле все очень и очень страшно.

– Выскользнула из рук, понимаешь…

Она взяла еще одну тарелку и поставила ее возле тостера, чтобы положить на нее половинки булочки, как только они будут готовы, а потом яичницу, залитую сверху кетчупом.

Он тем временем наклонился, чтобы собрать осколки разбитой тарелки. Поднял один, с очень острым концом. Когда она ставила на стол готовое блюдо, он слегка провел этим острием себе по голому предплечью. Выступили мелкие бусинки крови – сначала по отдельности, потом слились воедино.

– Все нормально, – сказал он. – Шучу. Я знаю, как это делать в шутку. А если бы я это сделал всерьез, нам бы уже кетчуп не понадобился, а?

На полу оставалось несколько осколков, которые он не поднял. Нита повернулась и хотела выйти, чтобы взять веник, стоявший в кладовке возле задней двери дома. Он в мгновение ока схватил ее за руку.

– Сядь! Сиди тут, пока я не поем.

Он поднял кровоточащую руку и показал ей снова. Потом сделал из булки и яичницы сэндвич и проглотил его в несколько укусов. Жевал он, не закрывая рта. Чайник вскипел.

– Пакетик в кружке? – спросил он.

– Да. То есть я насыпала чая прямо туда.

– Не двигайся. К чайнику близко не подходи, поняла?

Он налил кипяток в чашку.

– Что это за сено? Другой чай есть?

– К сожалению, нет. Прошу прощения.

– Прощения не проси. Если больше ничего нет, значит нет. А скажи, ты что, и правда поверила, что я пришел проверять предохранители?

– Ну да, – ответила Нита. – Поверила.

– А теперь не веришь?

– Теперь нет.

– Боишься?

Она решила, что этот вопрос не насмешка, он спрашивает всерьез.

– Не знаю. Наверно, больше испугана, чем боюсь. Не знаю.

– Одной вещи можешь не бояться. Насиловать я тебя не буду.

– Этого я и не боялась.

– Ну, не стоит зарекаться. – Он отпил глоток и скривился. – Подумаешь, старая. Есть такие козлы… Кого хочешь трахнут. Младенца, собаку, кошку, старуху. Старика тоже могут. Неразборчивые ребята. Но я-то не такой. Я это делаю только в нормальных условиях с красивой телкой, которая мне нравится и которой я нравлюсь. Так что ты не волнуйся.

– Я и не волнуюсь, – ответила Нита. – Но спасибо, что сказали.

Он отмахнулся от этих слов, но было видно, что он очень собой доволен.

– Это твоя машина у входа?

– Моего мужа.

– Мужа? А где он?

– Он умер. А я не вожу. Собиралась ее продать, но не успела.

Какая глупость! Как глупо было сказать ему все это.

– Две тысячи четвертого года выпуска?

– Наверное. Да.

– А я было решил, что ты хочешь меня надуть, когда сказала про мужа. Не прошло бы, учти. Я нюхом чую, когда женщина живет одна. А про тебя понял это, как только вошел в дом. Даже раньше – как только ты отперла. Чутьем почуял. Ну и как она, бегает? Когда он в последний раз на ней ездил?

– Семнадцатого июня. В тот день, когда умер.

– А бензин там остался?

– Да, наверное.

– Будет неплохо, если он успел заправиться. Ключи у тебя?

– Да, но не с собой. Я знаю, где они лежат.

– Ладно.

Он отодвинул свой стул, задев что-то из посуды. Встал, тряхнул головой, словно чему-то удивляясь, и сел обратно.

– Выдохся. Надо посидеть минутку. Думал, поем – станет легче. Я ведь тебе наврал про диабет.

Она подвинула свой стул, и он тут же вскочил.

– Сиди где сидишь! Я не настолько выдохся, чтобы тебе шею не свернуть. Просто прошагал всю ночь.

– Я собиралась достать ключи.

– Сиди и жди, пока не скажу. Шел по шпалам всю ночь. И ни одного поезда. Всю ночь, пока сюда шел, – ни одного поезда.

– Они тут почти не ходят.

– Ну а я о чем? Это хорошо. Шел, шел, да еще возле каждой гребаной деревни приходилось залезать в канаву. Потом рассвело, но я уже был почти на месте. Только через дорогу один раз перебежать пришлось. Огляделся здесь, вижу – дом, рядом машина стоит, и тут я себе сказал: «Вот оно!» Я мог, конечно, отцовскую машину забрать, но не стал. Кое-какие мозги у меня еще сохранились.

Было ясно: он хочет, чтобы она спросила, что он такого натворил. Но Нита понимала: чем меньше она будет знать, тем лучше для нее.И вдруг впервые с тех пор, как он вошел в дом, она вспомнила о своей опухоли. О том, что эта болезнь освобождает ее, избавляет от опасностей.

– Ты чего улыбаешься?

– Не знаю. Разве я улыбалась?

– Ты, наверное, любишь слушать рассказы. Рассказать тебе историю?

– Я бы предпочла, чтобы вы ушли.

– Уйду, уйду. Но сначала расскажу тебе историю.

Он сунул руку в задний карман брюк.

– Вот. Хочешь посмотреть фотку? Гляди.

Это была фотография трех человек, снятая в гостиной, на фоне задернутых штор с узором в цветочек. Пожилой человек – не слишком старый, лет шестидесяти с небольшим, – и женщина того же возраста расположились на диване. Очень полная молодая женщина сидела рядом в кресле-каталке, чуть выдвинутой вперед. Мужчина был крупным, седовласым. Глаза прищурены, а рот чуть приоткрыт, словно от одышки, но при этом он старательно улыбается. Пожилая женщина гораздо ниже его ростом, темноволосая, губы подкрашены. На ней надета так называемая крестьянская блуза с небольшими красными бантиками у запястий и на вороте. Она как-то странно улыбается, может быть, просто скрывает плохие зубы.

Но больше всего привлекала внимание молодая женщина. Одетая в широкое цветастое гавайское платье, она казалась каким-то чудовищем. Черные волосы аккуратно уложены меленькими кудряшками на лбу, щеки постепенно переходят в шею. И несмотря на обилие плоти, на этом лице царило выражение довольства и лукавства.

– Это моя мать, это отец. А это сестра, Мадлен. В коляске. Она родилась такой чудно́й. И ни хрена доктора сделать не могли. Жрала все время, как свинья. Мы с ней никогда не ладили, сколько себя помню. Она была на пять лет старше и только и делала, что меня мучила. Швыряла в меня все, до чего могла дотянуться, пихала, пыталась обогнать, где могла, на своей гребаной каталке. Извините мой французский.

– Наверное, вам было трудно. Вам и вашим родителям.

– Ну, они-то привыкли. Смирились. Ходили в церковь, и там поп говорил, что она, мол, послана им в подарок от Бога. И ее с собой возили в церковь. Она там визжала, как гребаная кошка, а они говорили: пытается подпевать, значит, ее Бог благословил. Мать ее! Снова извиняюсь.

– Ну а я дома долго не засиделся, как ты понимаешь. Быстро зажил своей жизнью. Живите как хотите, говорю им, а меня от этого дерьма избавьте. У меня своя жизнь. У меня работа. Я ведь без работы почти никогда не оставался. Я не из тех, кто сидит на заднице, получает пособие и бухает. На месте не сидел то есть. Я у отца ни гроша ни разу не попросил. Встаю и иду работать – мажу крышу битумом в сорокоградусную жару, или полы мою в какой-нибудь драной забегаловке, или механиком устраиваюсь в какую-нибудь гребаную мастерскую. Пожалуйста, работаю. Но я не собирался всю жизнь ходить под ними. Поэтому долго не выдержал. Эти гады всегда помыкают такими, как я, а я этого не собирался терпеть. Я из рабочей семьи. Отец пахал всю жизнь, пока мог, он на автобусе работал. Нет, я не для того родился, чтобы мной помыкали. Хотя и хрен с ними. А дело-то в чем. Мне родители всегда говорили: дом твой. Все выплачено, ремонт сделан, и он твой. Так они мне говорили. Тебе, мол, в нем пришлось нелегко, когда ты был пацаном. Образования, мол, ты не получил, это мы виноваты и хотим загладить вину. Ну а недавно звоню отцу, а он говорит: ты, мол, должен войти в положение и пойти на соглашение. Какое еще, на хрен, соглашение? А такое: подпишешь бумагу, что будешь заботиться о сестре до самой ее смерти. И дом твой, но только при условии, что она там тоже будет жить.

Господи Исусе! Никогда не слыхал про такие соглашения. Я-то думал, что, когда они помрут, ее отправят в богадельню, вот и все соглашение. А теперь выясняется, что тогда и дом не мой.

В общем, я говорю отцу: это все не дело. А он мне: бумаги, мол, готовы, а если не хочешь подписывать – не подписывай. Тетя Ренни будет приглядывать за тем, чтобы ты после нашей смерти придерживался наших распоряжений.

Ага, думаю, еще, значит, тетя Ренни. Это материна младшая сестра, сука редкая.

Да при любом раскладе, он говорит, тетя Ренни будет за тобой приглядывать. И тут я сбавляю тон. Ладно, говорю, раз такое дело, пусть так все и будет. Значит, это справедливо. Ладно, говорю. А как вы смотрите, если я к вам подъеду на ужин в это воскресенье?

Отлично, отвечает. Рад, что ты все правильно понял. А то ты обычно выпалишь, не подумав, а в твои годы пора уже пораскинуть мозгами.

А забавно, что ты так говоришь – «пораскинуть мозгами», – думаю я про себя.Ну, приехал я к ним. Мамаша цыплят пожарила. Я как вошел, думаю: запах-то какой, а? А потом унюхал запах Мадлен, все тот же, он у нее не меняется. И почему она так воняет, если мать моет ее каждый день? Ну, я вел себя как паинька. Раз у нас сегодня такой праздник, говорю им, надо мне вас сфотографировать. Сказал, что у меня новая камера, которая сразу снимки печатает, поэтому они себя тут же увидят. Тут же, говорю, увидите, хотите? Усадил их в гостиной, как на этой фотке. Мамаша говорит: «Давай быстрее, мне надо в кухню, а то все пригорит». – «Момент», – отвечаю. Щелкнул, а она говорит: «Ну давай, показывай, как мы получились». Я такой: «Сейчас, минуту подождите». И пока они ждут, когда фотка будет готова, вынимаю из кармана пушечку и – пиф-паф! – довожу дело до конца. Потом снимаю еще одну фоточку, отправляюсь на кухню и съедаю там цыпленка, а на них больше даже не гляжу. Я думал, тетя Ренни тоже приедет в гости, но мамаша сказала, что у нее там какие-то церковные дела. А то бы я ее, конечно, тоже сфотографировал. На-ка, погляди. До и после.

У мужчины голова свешена набок, у его жены – откинута назад. Выражения лиц потрясенные. Сестра склонилась вперед так, что лица не видно. Можно разглядеть только ее обтянутые цветастой тканью большие колени и темную голову с тщательно уложенными в старомодную прическу волосами.

– Ну а мне наконец-то стало хорошо: в первый раз за неделю расслабился. Но долго засиживаться там я не стал, перед темнотой ушел. Привел себя в порядок, доел цыпленка и решил, что пора сматываться. Думал наведаться еще к тете Ренни, но чувствую – настроение уже не то. Чтобы с ней разобраться, надо было снова завестись, а мне уже не хотелось. Ну и желудок полный, цыпленок-то оказался здоровый. Я там все съел, не стал с собой брать, потому что боялся собак: вдруг почуют, когда буду пробираться переулками. Решил, пожру так, чтобы на неделю хватило. Но когда до тебя добрался, сама видишь, как проголодался.

Он оглядел кухню.

– А выпить у тебя, должно быть, ни хрена нет. Чай-то был поганый.

– Наверное, есть вино, – сказала Нита. – Я не знаю, сама я больше не пью…

– Подшилась?

– Нет. Просто разонравилось.

Встав, она почувствовала, как дрожат ноги. Ну а как же иначе?

– Я там подправил телефонный кабель, прежде чем войти, – сказал он. – Так, на всякий случай сообщаю.

Станет ли он бесшабашным до неосторожности, когда выпьет? Или будет еще злее и бешенее? Кто его знает? Нита отыскала вино тут же, на кухне, никуда не выходя. Они с Ричем раньше выпивали каждый день немного красного вина, – говорят, это хорошо для сердца. Или плохо для чего-то, что нехорошо для сердца. Сейчас, в испуге и смятении, она не могла вспомнить.

В испуге. Конечно. То, что она онкологическая больная, помочь ей никак не могло. Верная смерть не позже чем через год никак не отменяет возможности умереть прямо сейчас.

– Во, другое дело! – обрадовался он. – А крышка-то не нарезная. Штопор есть?

Она потянулась к ящику, но он вскочил и оттолкнул ее, хотя и не очень грубо.

– Ну-ну, я сам! А ты к этому ящику не подходи. Ух ты, сколько тут всего!

Он вынул ножи и выложил их на сиденье своего стула – туда, куда она не смогла бы дотянуться. Потом открыл бутылку штопором. Она оценила, каким жутким оружием этот штопор мог оказаться в его руках. Сама-то она ни при каких обстоятельствах не смогла бы им воспользоваться.

– Я сейчас встану, возьму стаканы, – предупредила Нита, но он не разрешил.

Сказал, что стакана не надо, и спросил, есть ли пластмассовый?

– Нет.

– Тогда чашки. Смотри, я слежу.

Она поставила на стол две чашки и сказала:

– Мне самую капельку.

– И мне тоже, – откликнулся он с деловым видом. – Мне же еще машину вести.

Однако свою чашку наполнил до краев.

– Не хотел бы я, чтобы какой-нибудь коп сунулся меня проверять.

– Свободные радикалы! – произнесла она вдруг.

– Чего?

– Это говорят про красное вино. Оно то ли разрушает эти радикалы, потому что они вредные, то ли создает их, потому что они полезные {43} . Не помню.

Нита отпила глоток, и ей не стало плохо, как она ожидала. Он пил, все еще не садясь.

– Смотрите, на ножи не сядьте, – сказала она.

– Ты надо мной не прикалывайся! – прикрикнул он.

Собрал ножи и положил их назад в ящик. Потом сел.

– Ты думаешь, я тупой, да? Думаешь, я неврастеник?

Она почувствовала, что ей дается шанс, и ответила:

– Нет, просто мне кажется, что вы никогда раньше не делали ничего подобного.

– Конечно не делал. Ты что думаешь, я убийца? Ну да, я их убил, но я же не убийца.

– Конечно, это большая разница, – сказала она.

– Еще бы!

– Я понимаю, что значит избавиться от обидчика.

– Кто понимает? Ты?

– Да. Я сделала то же самое, что и вы.

– Ты?! – Он отодвинулся вместе со стулом, но не встал.

– Не хотите – не верьте, – сказала она. – Но я сделала то же самое.

– Да ни хрена ты не сделала. Ну как ты убила?

– Отравила.

– Да что ты болтаешь? Хочешь сказать: напоила гостей своим сраным чаем, что ли?

– Не гостей, а одну женщину. И не чаем. С чаем все в порядке, он продлит вам жизнь.

– Не хочу я продлевать жизнь, если для этого надо пить такое дерьмо. Ну так что дальше: яд же найдут в трупе по-любому?

– Не всегда. С растительными ядами это не всегда так. Да и никто даже не подумал об отравлении. Она в детстве болела полиартритом, потом он стал прогрессировать, так что она не могла заниматься спортом, ничего делать, все время присаживалась отдохнуть. И когда умерла, никто особенно не удивился.

– А что она тебе сделала?

– Это была девчонка, в которую влюбился мой муж. Он собирался меня бросить, а на ней жениться. Сам сказал мне об этом. А я для него все делала. Мы с ним вместе строили этот дом. И, кроме него, у меня никого не было. И детей не было, потому что он их не хотел. Я научилась плотничать. На стремянки залезала, хотя боялась высоты. Он был всей моей жизнью. А потом собрался бросить меня ради этой бестолковой плаксы из учебной части. Мы с ним всю жизнь работали, а досталось бы все ей. Это что, справедливо?

– А яд откуда?

– Так он рос у меня прямо на огороде. Вон там. Там была грядка ревеня, осталась от прежних хозяев. В прожилках на больших листьях собирается отличный яд. Только не в стеблях. Стебли мы едим, они безопасные. А маленькие красные прожилки на больших листьях – вот они ядовитые. Я про это знала, но, честно говоря, не представляла, насколько сильный у них яд. Так что это было вроде эксперимента. Ну и все счастливо сошлось. Первое – муж уехал на конференцию в Миннеаполис; мог взять ее с собой, но начались летние каникулы, и она осталась в офисе, как самая младшая, вести дела. Второе – она могла быть не одна, мог еще кто-то оказаться рядом с ней. А главное – она ведь могла меня заподозрить. Но она решила, что я про ее шашни с моим мужем ничего не знаю, и продолжала разыгрывать из себя мою подругу. Я ее принимала у себя в гостях, дружили типа. Я рассчитала, что муж ей про наш с ним разговор ничего не говорил. Он вечно все откладывал, так что мне он о разводе сказал, чтобы посмотреть, как я это приму, а ей пока нет. Тут, конечно, можно спросить: «Так зачем от нее избавляться? Вдруг он еще передумает?» Но нет. Он бы ее уже не бросил. Да если бы и бросил, наша жизнь оказалась бы отравлена. Она отравляла мне жизнь, и потому я должна была отравить ее. Я испекла два пирожка. Один был с ядовитыми прожилками ревеня, а другой без. Ну, конечно, я пометила тот, который был без них. Приехала на машине в университет, взяла две чашки кофе и пошла к ней в офис. Там никого, кроме нее, не оказалось. Я сказала ей, что приехала в город по делам, проезжала мимо кампуса и увидела чудесную маленькую пекарню, которую муж всегда хвалил и за кофе, и за выпечку. В общем, я туда заскочила и купила пару пирожков и две чашки кофе. Подумала, как она тут сидит совсем одна, когда все разъехались на каникулы. А мне, мол, тоже одиноко, потому что муж в Миннеаполисе. Она вела себя очень мило и была мне благодарна. Сказала, что ей скучно здесь сидеть и столовую закрыли на лето, поэтому она ходит обедать в корпус естественных наук, а они там добавляют в кофе соляную кислоту, не иначе. Ха-ха-ха. В общем, мы славно поболтали.

– Я ревень ненавижу, – сказал он. – Так что со мной это бы не прошло.

– А с ней прошло. Была, конечно, вероятность, что яд начнет действовать слишком быстро и тогда она поймет, в чем дело, и ей успеют сделать промывание. Ну а если не сразу – так она на меня и не подумает. А я уже буду далеко. Так и случилось. Здание стояло пустое, и никто не увидел, как я вошла и вышла. Ну и разумеется, я знала там обходные пути.

– Значит, вы такая умная? Удалось смыться, не оставив следов?

– Так и вам удалось ускользнуть.

– Ну, я-то действовал без хитростей.

– Но вам было нужно так поступить?

– Еще бы!

– И мне это было нужно. Я сохранила свой брак. Он все равно бы потом понял, что она ему не подходит. Его бы скоро от нее тошнить начало. Еще та бабенка. Она бы стала для него обузой на всю жизнь. Он сам в этом убедился бы.

– А вы в яичницу ничего не подложили? – спросил он. – А то ведь ох как пожалеете!

– Разумеется, нет. И не думала об этом. Это же не то, что делаешь каждый день. Да я и не разбираюсь в ядах, просто случайно услышала именно про ревень.

Он внезапно вскочил – так резко, что отлетел и упал стул, на котором он сидел. Нита заметила, что вина в бутылке почти не осталось.

– Ключи от машины!

Она на секунду замешкалась с ответом, соображая.

– Ключи от машины. Куда вы их положили?

Да, это может произойти. Как только она даст ему ключи, сразу и произойдет. Может быть, сказать, что она умирает от рака? Нет, глупо. Это не поможет. Смерть от рака в будущем не мешает ей сегодня рассказать про него полиции.

– Я никому про это не говорила, – сказала она. – Только вам.

Черта с два все это поможет! Он, скорей всего, просто не понял того преимущества, которое она ему дала.

– Пока никто больше и не знает, – ответил он.

Слава богу! Он на правильном пути. Понял. А точно ли понял?

Может быть, слава богу.

– Ключи в синем чайнике.

– Где? Где этот хренов чайник?

– Последний вон в том ряду. Крышка расколота, поэтому мы его не использовали, а бросали туда…

– Заткнись! Заткнись, или я тебя сам заткну навсегда!

Он попытался засунуть руку в синий чайник, но она не пролезла.

– Ну, мать твою! – заорал он и перевернул чайник. Ударил им по столу, на пол полетели осколки синего фарфора, а вместе с ними – ключи от машины, от разных ящиков в доме, монеты и пачка купонов компании «Канадиен тайер» {44} .

– С красной веревочкой, – еле слышно сказала она.

Он раскидал валявшиеся на полу вещи ногой и поднял нужные ему ключи.

– Ну и что ты скажешь про машину? – спросил он. – Ты ее продала неизвестному. Правильно?

Значение этих слов дошло до нее не сразу. А когда дошло, комната поплыла перед глазами. «Спасибо», – хотела она сказать, но во рту было так сухо, что она сама себя не услышала. По-видимому, все-таки она смогла это произнести, поскольку он ответил: «Пока не благодари».

– Память у меня хорошая, – предупредил он. – Хорошая и долгая. Ты опишешь этого неизвестного так, что он на меня совсем не будет похож. Ты же не хочешь, чтобы они отправились на кладбище выкапывать труп. Помни, скажешь про меня хоть слово – и я про тебя скажу.

Она смотрела на пол. Не двигалась, не говорила, просто смотрела на разбросанные по полу вещи.

Ушел. Дверь захлопнулась. Нита стояла не двигаясь. Надо закрыть дверь на засов, но с места не сойти. Послышался звук мотора, потом стих. Ну что еще? Он такой дерганый, ничего не может сделать как следует. Снова пытается завести мотор. Еще раз, еще раз, еще раз – и двигатель заводится. Шорох колес по гравию. На дрожащих ногах она подошла к телефону. Да, сказал правду – гудка нет.

Рядом с телефоном стоял книжный шкаф. Здесь хранились в основном старые книги, не раскрывавшиеся годами. «Башня гордости» Барбары Такман {45} . Альберт Шпеер {46} . Книги Рича.

Вот еще книга. «Как приготовить фрукты и овощи на праздник: питательные и изысканные блюда, а также маленькие сюрпризы». Составила, приготовила и опробовала Бет Андерхилл.

Когда построили кухню, Нита сделала ошибку: стала готовить по мере сил, как Бет. Впрочем, долго это не продолжилось, поскольку Рич не хотел, чтобы что-то напоминало о прежнем, да и у нее не хватало терпения на все эти шинкования и кипячения на медленном огне. Но она запомнила несколько вещей, которые ее удивили. Например, про ядовитость некоторых хорошо известных и в основном доброкачественных растений.

Надо бы написать Бет.

Дорогая Бет, Рич умер, а я спасла себе жизнь, став тобой.

Но какое дело Бет до того, что жизнь Ниты спасена? Есть только один человек, о котором стоит написать.

Рич. Рич. Теперь она понимает, как же его не хватает. Как будто воздух отняли у неба.

Надо дойти до деревни. Там есть полицейский участок, позади мэрии.

И надо купить мобильный телефон.Но она так дико устала, что не может ступить и шага. Сначала отдохнуть.

Ее разбудил стук в дверь, так и оставшуюся незапертой. Это был полицейский, но не из деревни, а из дорожной полиции. Он спросил, знает ли она, где ее машина.

Нита посмотрела на гравийную дорожку, где машина была припаркована, и ответила:

– Уехала. Вот где она.

– Вы не знали, что ее угнали? Когда вы последний раз ее видели?

– Должно быть, вчера вечером.

– Ключи оставались в машине?

– Да, наверное.

– Я должен сообщить вам, что случилась тяжелая авария. С участием одной машины, на шоссе, не доезжая Валленштейна. Водитель врезался в трубопровод и разбил машину всмятку. Но это еще не все. Этот человек был в розыске за тройное убийство. По крайней мере это последнее его преступление, о котором мы знаем. Убийство в Митчелстоне. Вам очень повезло, что вы с ним не столкнулись.

– Он ранен?

– Мертв. Мгновенная смерть. Получил по заслугам.

Затем последовала доброжелательная, но строгая лекция. Не оставлять ключи в машине… Женщины, живущие одни… В наше время никогда не знаешь…Никогда не знаешь…

Лицо

Думаю, отец взглянул на меня только раз. Да думаю, что и одного раза ему было достаточно.

В то время отцов новорожденных еще не пускали ни в то ярко освещенное, словно театральный зал, помещение, где являлись на свет дети, ни в палату, где лежали, сдерживая стоны или, напротив, заходясь от криков, роженицы. Мужья видели своих жен уже вымытыми, в полном сознании, прикрытыми пастельного цвета одеялами, – кто-то из женщин лежал в общей палате, другие – в палате на двоих или в отдельной. Моей матери выделили отдельную палату: это соответствовало ее положению в обществе, но дело было еще и во мне.

Не знаю, когда именно отец пришел к маме – до или после того, как впервые увидел меня через окно комнаты для новорожденных. Скорее всего, после: едва заслышав его шаги за дверью, мама поняла, что он сердит, но поначалу не могла взять в толк почему. Ведь она же родила ему сына, а этого, как считается, хотят все мужчины.

Вот что он сказал (по крайней мере так мне передавала мама):

– Это что за кусок ливерной колбасы?

И еще добавил:

– Ты что, собралась нести это домой?

Половина моего лица была и остается нормальной. И тело выглядело совершенно нормальным, от ножек до плеч. Рост – пятьдесят три сантиметра, вес – три килограмма восемьсот граммов. Здоровенький младенец, светлокожий, ну, может быть, еще чересчур красный после недавнего путешествия, – впрочем, все прошло без каких-либо осложнений.

Родимое пятно было не красным, а лиловым. Темно-лиловым в младенчестве и раннем детстве. С годами оно посветлело, но неприметным так и не стало. Это пятно – первое, что вы заметите, если столкнетесь со мной лицом к лицу. А если сначала зайдете с левой, чистой, стороны, то потом вас ждет шок. Пятно выглядит так, словно кто-то плеснул мне в лицо виноградным соком или краской, плеснул как следует, от души, так, что вся жидкость осталась на лице и только отдельными капельками стекает по шее. Оно захватило правое веко, но дальше удачно обогнуло нос.

«Зато на этом фоне белок глаза смотрится чудесно» – вот одна из совершенно дурацких, хотя и простительных фраз, которые говорила мать, надеясь, что это повысит мою самооценку. И странное дело, я ей почти верил.

Отец, разумеется, не смог воспрепятствовать моему появлению дома. А дальше уже одно мое присутствие вызвало страшный раздор в отношениях между родителями. Хотя, по правде говоря, мне трудно представить, что между ними когда-то не было разлада или хотя бы недопонимания.

Отец был сыном человека простого, малообразованного, который, разбогатев, приобрел сначала кожевенную мастерскую, а потом перчаточную фабрику. В течение двадцатого века благополучие семьи постепенно сходило на нет, но сохранялся большой дом, а при нем – кухарка и садовник. Отец поступил в университет, стал членом одного из студенческих братств. В молодости он, что называется, хорошо погулял, а потом, когда фабрика окончательно разорилась, занялся страховым бизнесом. В нашем городке он был известен и даже популярен, как и раньше в университете. Отличный игрок в гольф, превосходный яхтсмен. (Я не сказал, что мы жили на скалах над озером Гурон, в старом викторианском доме с окнами на закат, построенном моим дедушкой.)