Текст книги "Дрожащая скала"

Автор книги: Эли Берте (Бертэ)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Эли Берте
Дрожащая скала

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1.
Владелец и его мажордом

В приморской стороне Бретани, на пушечный выстрел от берега, есть уединенный островок, имеющий в окружности много лье; называется он островом Лок.

Мы могли бы представить читателю более точное описание широты и долготы этого малоизвестного уголка земли, но поскольку подобные подробности совершенно не составляют необходимости, то ограничимся только замечанием, что остров Лок являлся прежде частью берега, от которого, по всей видимости, оторван был каким-нибудь наводнением во времена давно минувшие.

Вид островка дик и пустынен. Северная часть, плохо защищаемая обвалившимися утесами от морского ветра, представляет глазу одни пустыри и бесплодные долины. Центр покрыт густым лесом и столетними дубами, медленно растущими на каменистой почве, и только к югу несколько тощих полей вяло производят гречиху и другие злаки. Жители тоже небогаты и немногочисленны. Все они помещаются в одной плохонькой деревушке из двадцати домов, стеснившихся на берегу мелкой губы, служащей портом острову Лок. Одна лишь церковь в готическом стиле с одной из тех изящных сквозных колоколен, которые встречаются даже в самых бедных бретонских деревнях, напоминает французское христианское селение среди этих низких полуразвалившихся и неопрятных лачужек, похожих на шалаши дикарей. Пристань против деревни почти всегда пуста, исключая то время, когда отплывают и возвращаются четыре или пять рыбачьих лодок, вытаскиваемых на песок посредством старого, врытого в землю ворота. В остальное время порт предоставляется в полное распоряжение оборванных ребятишек, играющих на песчаном берегу, и морских птиц, которые с пронзительными криками вьются над невысокими и дробящимися в фарватере волнами.

Между тем это место, ныне столь печальное и пустынное, имело, кажется, большую важность в те отдаленные времена, которые предшествовали завоеванию Галлии римлянами. На каждом шагу в этих безлюдных долинах встречаются какие-либо грубые следы друидского богослужения, и все доказывает, что Лок был некогда предназначен для религиозных мистерий кюриозолитов и венетов. Тут находятся покрытые дерном курганы, заключающие в себе кости храбрых кельтских воителей; далее стоят ряды гранитных обрубков, наподобие карнакских и камаретских дольменов икромлехов, и есть здесь другой, еще более любопытный памятник, о котором мы скоро расскажем.

Всюду встречаешь напоминания о том варварском периоде, мрачная поэзия которого так хорошо подходит этим диким местам. Тут, без сомнения, девы Сейна золотыми серпами пожинали вербену себе на венцы или селяго для своих чар. Подле этих ветвистых дубов эвбеи в белых одеждах собирали священную омелу в Новый год. Это разбитое громом дерево с почерневшим стволом, может быть, посвящено было страшному Ирминскулу[1]1
  В древних религиях – мировое дерево, древо жизни и судьбы.


[Закрыть], а тот высеченный в каменном столе желоб предназначен был для стока крови человеческих жертв. Об этих полуразвалившихся остатках другого времени ходит множество преданий между суеверными бретонцами, крестьянами и рыбаками, посещающими остров Лок. Святые и феи, добрые духи и демоны играют, как водится, большую роль в местных легендах, где без разбору смешивается священное с нечестивым. Несмотря на это, когда путешественник более просвещенный, привлеченный любопытством или бездельем, слушает эти мрачные легенды перед древними памятниками, их породившими, ему невольно навевается какое-то тяжелое и печальное чувство, похожее на почтение. Но даже не восходя к таким отдаленным временам, как кельтская эра, маленький островок знал когда-то лучшие дни. Перед наступлением революции – я имею в виду революцию1789 года, а то теперь, пожалуй, можно и запутаться – он составлял дворянский лен, принадлежавший одной из знаменитейших в провинции фамилий. Эта фамилия, существовавшая, если верить ее родословному древу, задолго до прихода Цезаря в Галлию, к описываемому времени потеряла изрядную долю своего прежнего блеска. Из многих поместий и маркизатов во владении ее мало-помалу остался один только островок Лок, скромный участок, который в былое время представители фамилии едва удостаивали упоминания в ряду своих пышных титулов. Самой фамилии грозило совершенное прекращение, как будто бы она не могла пережить потери своих великолепных владений. В то время, о котором мы говорим, глава прямой линии, старый видам де Кердрен, бывший президент рейнского парламента, умер, оставив наследником имения и остатков своего состояния племянника, Альфреда Кердрена, молодого человека двадцати лет, которого усыновил и всегда почитал за сына.

* * *

Альфред де Кердрен, сын бывшего бригадира королевской армии, рано остался сиротой и всем был обязан благодеяниям своего дяди. В то время, когда добрый видам, удрученный летами и недугами, почувствовал приближение своей кончины, Альфред был в Париже, где оканчивал курс словесных наук в Наваррском коллегиуме. Поспешно вызванный для принятия последнего благословения от своего почтенного благодетеля, он успел застать его в живых и закрыл ему глаза, а глубокая скорбь, которую он чувствовал от этой потери, свидетельствовала о благородстве и доброте его сердца.

Сделавшись, таким образом, в двадцать лет хозяином своих поступков, Альфред тем не менее понял ложность своего положения. Он, как и всякий человек с добрым сердцем, имел похвальное намерение быть полезным своему отечеству, но одинокий в мире, без советов, без покровителей, что мог он сделать! В другую эпоху он, быть может, и нашел бы могущественных друзей, которые проложили бы ему дорогу, но тогдашнее время не благоприятствовало аристократии. Как мы уже сказали, начиналась революция, и хотя первые удары ее были не очень страшны, можно было, однако, предвидеть, с какой ужасной силой в скором времени предстоит ей разразиться. Итак, молодой дворянин почел за лучшее потерпеть до той поры, когда общество, пошатнувшееся в своих монархических основах, немного поуспокоится, что, как думал он, случится скоро. А пока он занялся управлением скромным наследством своего дяди и поселился в небольшом господском доме, который упорно величался замком де Лок.

Этот сурового вида дом возвышался на северной стороне острова и, по-видимому, построен был в ту эпоху, когда выгоды комфорта и здоровья не принимались в рассмотрение архитекторами и владельцами. Это было одноэтажное строение с узкими окнами, с массивными каминами, предназначенное первоначально быть сборным местом для сеньоров де Кердрен, когда они из своих пышных замков на твердой земле случайно заезжали на островок позабавиться охотой на морских птиц.

Во время бурь стихии яростно бушевали вокруг дома. Море билось о прибрежные скалы с шумом, подобным грому; ветры выли и бросались на тяжелое строение, как бы желая вырвать его с основанием. Чтобы покончить с этим неудобством, один из предков Альфреда возымел мысль насадить вокруг дома множество деревьев, но от этого не прибавилось ни тишины, ни спокойствия для жилища. Шум бурь еще больше увеличивался от треска и жалобных стенаний старых деревьев; бывали минуты, когда в покоях замка едва слышен был голос человеческий.

Судите же теперь о том, что должен был испытывать Альфред в долгие зимние вечера, когда он оставался почти один в этих печальных развалинах, где сосредоточивалось для него столько воспоминаний! Почти в эту же эпоху другой молодой бретонец, заключенный, подобно ему, в старом родовом замке, внимая высокой гармонии природы, открыл в себе поэта и готовился сообщить миру новое чувство, столь грустное и сладкое, которое назвали меланхолией.

Но Альфред де Кердрен не имел ни высокого поэтического вдохновения, ни гения своего бессмертного соотечественника Шатобриана. Напротив, никогда более легкомысленный, более веселый и беззаботный юноша не попирал земли острова Лок. Кроме воспоминаний о почтенном видаме, омрачавших время от времени его мысли, он без мизантропии выносил эту пустынную и уединенную жизнь. Шум бурь не тревожил его сна, когда, проведя день на охоте или на рыбной ловле, он вечером возвращался домой и ложился в своей комнате со старинной резной дубовой мебелью. Жизнь деятельная поглощала в нем жизнь созерцательную; дни и месяцы проводил он с той беззаботностью, на которую способна только юность, полная крепости сил и веры в долгую будущность. Хотя он был совершенным властелином этого островка, и хотя все тут оказывали ему почтение и безграничное повиновение, тем не менее веселый Альфред не имел обыкновения демонстрировать свое достоинство вассалам. Честолюбие его состояло только в том, чтобы превзойти всю окрестную молодежь в телесных упражнениях; не гнушался он вмешиваться в игры своих земляков на приходских праздниках, где его всегда принимали с живейшей радостью.

Простой и нецеремонный с низшими, он с удовольствием говорил с ними на местном наречии, за что не позволявшие себе популизма дворяне прозвали его бретонствующим бретонцем. Но насколько молодой владелец острова Лок ласков был к крестьянам, настолько же выказывал он холодности и осторожности к соседям буржуа. Напротив Лока, на твердой земле, был значительный городок, называемый Сент-Илек. Проживали там чиновники, зажиточные домовладельцы со своими семействами, наконец, то, что обыкновенно в провинциальной глуши называется обществом. Альфред де Кердрен довольно охотно бывал на собраниях сент-илекской буржуазии, но тут он выказывал во всей строгости те привилегии, которые давали ему знатное имя и сорок поколений предков. Гордый, презрительный, иногда даже колкий с мужчинами, свои прекрасные манеры и свойственную ему грациозность сохранял он только с женщинами, из которых многие были молоды и прелестны. В особенности он старался выказывать свои права перед теми, которых почитал способными их оспаривать. Но благодаря обаянию, окружавшему имя потомка де Кердренов, даже в эту эпоху новомыслия ему охотно прощали аристократическую гордость. Особенно женщины извиняли ему эту спесь, которая, обнаруживаясь в полной силе в отношении к сильному и тиранскому полу, перед ними одними исчезала или превращалась в учтивость.

Таково было физическое, моральное и социальное положение Альфреда де Кердрена в то время, когда начинается эта история.

В одно октябрьское утро Альфред, снаряженный по-охотничьи, с превосходным двуствольным ружьем под мышкой, с прекрасной испанской собакой, бежавшей перед ним и весело лаявшей, вышел из дома на любимое свое занятие – охоту. Зеленый кафтан с серебряными пуговицами, темные казимировые панталоны и плотно стянутые туфли не скрывали прекрасных и мощных форм его тела. Треугольная шляпа, надетая несколько набекрень на напудренные волосы, придавала лицу его выражение упрямое, даже слегка дерзкое, что прелесть как шло ему. К великому сожалению Альфреда, ни один волос не украшал его юношеского подбородка, и, хотя мужественные черты его лица и черные глаза свидетельствовали об известной энергии характера, выражение это обыкновенно скрывалось у него под видом веселости и живости. Идя, он весело напевал какую-то охотничью песню, между тем как вертлявая собака чертила вокруг него большие круги, как бы разделяя его веселость.

На дубах и вязах, окружавших жилище, осень успела уже высушить листья, но все-таки их было еще достаточно для создания тени и оживления пейзажа. Сильный западный ветер, поднявшийся ночью, свистел по долине, далеко унося поблекшую сухую траву. Несмотря на это, небо было безоблачно и солнце всходило на лазурном горизонте. Вдали море бороздили широкие, зеленоватые валы, увенчанные хлопьями пены.

Альфред шел той дорогой, которая вела к деревне, столице острова, и достигнув покрытой лесом возвышенности, откуда виднелась деревушка с ее готической церковью, маленький порт с его барками, лениво лежавшими на сухом песке, канал с его утесами и туманные берега континента, он остановился и, по-видимому, заколебался, какое ему взять направление. Он уже хотел было поворотить налево по тропинке, углублявшейся в самую отдаленную часть его владения, когда, взглянув вниз, увидел человека, быстро взбиравшегося по крутой возвышенности. Тотчас Альфред положил наземь свое ружье и с улыбкой на губах стал поджидать идущего, чья быстрая походка не соответствовала тайной мысли, его занимавшей.

Подходившему на вид можно было дать под шестьдесят, и костюм его был весьма привычен в округе: штиблеты, широкие панталоны, кафтан, длинный жилет, шляпа с большими полями и висящие по плечам волосы; все платье на нем было черного цвета, из сукна гораздо более тонкого, чем то, какое обыкновенно носят бретонские крестьяне. Кроме того, от простых обитателей острова Лок он значительно отличался и сановитостью вида. Альфреду нетрудно было узнать в нем старого Конана, побелевшего на службе его фамилии и со смертью видама сделавшегося его управителем, мажордомом, поверенным, наконец, первым министром его миниатюрного правительства.

– А! Конан! – весело сказал он по-бретонски, как только старик смог слышать его. – Что это у тебя такая растрепанная фигура и такой зловещий вид? Готов пари держать, что ты опять политиканствовал там с этими сент-илекскими ротозеями? Так, так, ну, что же, правда ли, как ты утверждал три дня тому назад, что король подвел мину под Париж и взорвал его на воздух на двести футов?.. Ну-ка, открывай и развязывай свою суму проворнее: что нового нынче утром?

Конан обнажил свою седую голову и почтительно поклонился ветреному своему господину.

– Над вестями, которые я принес теперь, нечего смеяться, сударь, – сказал он многозначительным тоном, – тут скорее надобно плакать… Это не оттуда совсем… Говорят, разбойники-то парижские пошли силою на Версаль, перебили королевскую стражу и взяли в плен короля, королеву и дофина…

Несмотря на обычную свою беззаботность, Альфред вздрогнул:

– Возможно ли? – вскричал он. – Королевская фамилия в плену… Стража… И что говорят, много ли побито храбрых солдат?

– Ах, сударь, много… больше двухсот тысяч…

Этой цифры было достаточно для полного разуверения молодого де Кердрена. Он громко захохотал.

– Ну! Ну! Верно, так же перебили стражу и пленили королевскую фамилию, как взорвали Париж… Довольно об этом. Я теперь хочу пошататься по берегу около Пьер-Леве. По этому западному ветру там непременно должны быть черные утки, и до прилива я, верно, сделаю несколько добрых выстрелов.

– Ах, сударь, сударь, – сказал Конан печально, —время ли думать об охоте?.. Вы все не верите мне, я вижу, а между тем вокруг вас такое делается… Соседние замки пустеют один за другим, сударь, – продолжал он, возвысив голос. – Я узнал, что еще эмигрировали – как это называют – граф де Керкарадек, маркиз де Леневен и почтенные дамы семейства де ла Мария.

– Ты все толкуешь мне, мой добрый Конан, о стариках да о женщинах, которых малейший случай должен пугать до полусмерти, потому что они богаты и беззащитны; но мне-то чего бояться здесь, у себя, всех этих революций и революционеров? Кто подумает беспокоить меня на этой заброшенной среди океана бесплодной скале! Я могу спокойно продолжать охотиться в своих владениях.

– А между тем, что бы вы стали делать, сударь, если бы в одно прекрасное утро пришли в Лок, чтобы завладеть островом и убить вас?

– Что бы я сделал, черт возьми! Я вооружил бы шесть своих вассалов, назначил бы своего храброго Конана главнокомандующим и во главе этой армии мужественно напал бы на неприятеля… Враг должен был бы быть воплощенным дьяволом, если бы я в одно мгновение не сбросил его в море!

И Альфред снова разразился хохотом. На этот раз старый управитель, казалось, вовсе не воспринял дурно веселость своего господина.

– Именно эта мысль и должна была прийти вам в голову, – сказал он с видимым удовольствием. – Вы достойный преемник храбрых де Кердренов, которые были в постоянной войне со своими родственниками и соседями… И осады всегда были благоприятны вашему роду, ни один замок ваших предков не был осажден без того, чтобы из этого не вышло для них какой-нибудь огромной выгоды… Да, да, вы правы: осада была бы полезна, она весьма возвысила бы честь фамилии в теперешние времена!

Хотя владелец острова Лок давно привык к странностям своего мажордома, однако не мог скрыть своего удивления, видя, что тот принял шутку за нечто серьезное.

– Как, Конан, – спросил он, – если бы в самом деле мне пришла мысль сопротивляться, неужели ты думаешь, что я нашел бы здесь людей, расположенных меня защищать?

Глаза старика воодушевились:

– Святой Ив и святой Ифлам, блаженные мои патроны! – вскричал он. – За одного я всегда могу отвечать вам!.. Пока Кердрен будет жив, он всегда найдет Конана готовым защищать его!.. А вассалы, – продолжал он, грозно сжав палку, которая была у него в руке, – желал бы я видеть, как они призадумаются! Да если эти презренные трусы не дадут убить себя до последнего, я сам это сделаю… Впрочем, надобно отдать им справедливость, они все до одного любят вас… Конечно, и есть за что: вы так их балуете! Оказываете им столько чести, позволяя… Но вы не желаете, чтобы говорили об этом!

И добряк испустил вздох, похожий на стенание.

– Ну вот, ты опять возвращаешься к тому, в чем мы с тобой не можем согласиться, – возразил Альфред с легким оттенком недовольства. – Ты постоянно укоряешь меня зато, что я вмешиваюсь в упражнения и игры здешней молодежи; а между тем сколько раз я тебе твердил, что предки мои, самые древние, главы моего рода никогда не пренебрегали оспаривать даже у черни первенство в беге, борьбе, в ловкости провести лодку во время бури и нисколько не считали это для себя унизительным.

– Очень хорошо, монсеньер! Но воля ваша, а я не одобряю, что потомок владетелей Кердрена, Легониде, Сен-Мена и других мест собственными руками гребет на какой-нибудь негодной лодке, как это вы делали в последнюю бурю, когда со стариком Пьером и его сыном возвращались с рыбной ловли, или что он позволяет потчевать себя кулаками какому-нибудь остолопу Ивону Рыжему, как это недавно было на празднике в Сент-Илеке.

– Но, старый мой дурак!.. Извини меня, мой добрый Конан, я виноват… Право, ты хоть кого выведешь из терпения своими преувеличенными понятиями о моем личном достоинстве. Ты подумай, что в тот день, когда я работал на лодке там в проливе, этот ужасный шквал угрожал нам смертью. Если бы я не помогал своим двум товарищам, то мне, владетелю Кердрена, Легониде, Сен-Мена и других мест, наверное, пришлось бы пойти ко дну и покормить собой морских свиней… Что же касается Ивона, который, как ты говоришь, поколотил меня в Сент-Илеке, я честно отплатил ему той же монетой: я так жестоко швырнул его оземь, что бедняга еще и до сих пор ходит с вывихнутым плечом… Будь уверен, этот урок поубавит ему дерзости, а честь, которую я ему оказал, померившись с ним, он, верно, намного оценит, хотя я и оставил ему приз борьбы, состоявший, как помнится, из пары чудесных подбитых гвоздями башмаков.

– Слушаю, сударь, – сказал Конан почтительно, хотя по голосу заметно было, что он вовсе не убежден доводами своего господина. – Вы лучше меня знаете, что хорошо… А насчет того, – прибавил он с таинственным видом, – о чем мы сейчас говорили, я заверяю вас, что я уже сделал навсякий случай некоторые распоряжения. Я спрятал в подвале замка немного пороху и несколько ружей, и если нас дерзнут атаковать…

– Хорошо, хорошо, мы еще не дошли до этого, страшный и воинственный Конан. А пока нам не пришло время тратить свой порох на революционеров, до тех пор я пойду изведу его немного на уток. Вот поднимается волна, а ты знаешь, что утка прячется, когда море бушует.

Этот разговор, как мы сообщили, происходил на пустынном холме, подверженном сильному ветру, свистевшему с моря, а с холма виднелся канал острова Лок. В ту минуту, когда Альфред, сделавши Конану дружеский знак, намеревался отправиться на охоту, старик указал ему на две лодки, что плыли к острову от сент-илекского берега, с усилием борясь с приливом.

– Послушайте, сударь, – сказал он, – по какому случаю направляются к нам оттуда эти посетители?

– Посетители? – повторил Кердрен, проворно оборачиваясь. Но на этом расстоянии глаза его не могли различить лиц тех, кто находился в лодках. Конан, несмотря на свои лета, углядел больше.

– Ставлю бутылку доброго вина против кружки кваса, – сказал он, прикрыв глаза ладонью, чтобы защитить их от солнца и ветра, – что этот большой детина в черном рединготе, которого я примечаю в первой лодке, – Туссен, старый сент-илекский нотариус, который воображает, что лучше нас с вами знает историю нашего острова… Потом какие-то другие господа и нарядные дамы, которых я еще не могу рассмотреть в достаточной степени, чтобы узнать их поименно.

– И дамы, говоришь ты? – вскричал Альфред. – Что же это в самом деле?.. Ах да… А я совсем и забыл, преспокойно отправляясь себе на охоту, черт возьми! Эдак чего доброго можно перессориться со всем городом, а в такое время это было бы большим безрассудством…

– Что вы говорите, сударь? – с беспокойством спросил Конан. – В чем же дело?

– В чем? Третьего дня был я у Туссена, нотариуса, в многочисленном обществе. Говорили об исторических диковинках нашего острова, и многие из присутствовавших, возбужденные педантским пустословием Туссена, выразили желание видеть их… Особенно дамы обнаруживали большое усердие проделать опыт над Дрожащей Скалой, к которой, как тебе известно, мы неохотно дозволяем приближаться всякому…

– Над Дрожащей Скалой? Талисманом вашей фамилии? – повторил с упреком старик. – Ах, сударь, это похоже на осквернение святыни!

– Суеверие совсем вскружило тебе голову, да и другим… Я знаю лучше всякого, что такое Дрожащая Скала… потому всех, которые там были, я пригласил на остров посетить наши друидические камни.

– И обедать, может быть? – спросил Конан.

– Нет, успокойся… Это значило бы убить тебя и кухарку Ивонну, а я дорожу своими служителями. Нет, я положительно не приглашал этих людей на обед; однако, проводивши их целый день по острову, трудно будет мне не предложить им некоторого подкрепления, скромного завтрака, например…

– Точно, сударь, это надобно! – продолжал Конан в волнении. – Иначе, что бы подумали о нас? Да, надобно получше угостить этих мещан, но как это сделать? Времени остается так мало! У нас нет ни провизии, ни серебра, ни посуды… Ах, сударь, если бы вы хоть вчера только сказали…

– Ну, не взыщут с меня за мое холостяцкое хозяйство, не робей, мой добрый Конан, и поправь поскорей мою оплошность… В погребе есть несколько бутылок старого вина, в коптильне – немного ветчины, не говоря о той прекрасной дичи, которую я настрелял вчера на Сен-Жильском берегу. Ну, в дорогу, Конан! Беги проворнее в замок и уладь там все с Ивонной, если не хочешь, чтобы все погибло, даже честь!

– Бегу, сударь, и все будет устроено как нельзя лучше… вы ведите их подальше, чтобы дать нам время. Я позову на помощь Пьеретту, дочь тетушки Гой. Но вы-то, сударь, – продолжал он, осматривая своего господина с наивной заботливостью, – неужто вы гостей-то будете принимать в этом измятом платье, в этих запыленных сапогах и этой нескладной шляпе?

– Что за нужда? – отвечал Альфред, слегка отряхивая платье ручкой своей охотничьей плети. – Для них сойдет и так… Но одну минутку, Конан. У тебя такие зоркие глаза, что я еще хочу испытать их… Не можешь ли ты разглядеть какой-нибудь из тех дам, которые там в лодках?

– Как не разглядеть, сударь. В одной сидит мадемуазель Флора Туссен, сестрица нотариуса, и несколько других, которых я никогда не видывал. В другой я различаю госпожу Лабар… Знаете ее? Вдову того прежнего корсара, что умер два года тому назад в Сент-Илеке и оставил своему семейству пропасть добра, которому, может быть, лучше бы достаться в другие руки.

– Госпожа Лабар, говоришь ты? Из женщин она одна в этой лодке?

– Нет, нет, сударь… теперь и вы можете видеть, как я, другую женщину, помоложе и постатнее, которая всякий раз жмется к ней, как волна покачнет лодку. Это, верно, мадемуазель Жозефина Лабар, самая красивая девушка в здешней стороне, говорят.

– Жозефина! – вскричал молодой человек в радостном восторге. – И она тоже! Возможно ли, после того, что произошло между нами? Так она не сердится на меня!.. Я несмел надеяться… Твердо ли ты уверен, что узнал мадемуазель Жозефину Лабар?

– Твердо, сударь, – отвечал управитель, с беспокойством глядя на него.

– Итак, я не ошибся! Потому что и я тоже угадал ее, сердце мне говорило… Но поспешим: надобно приготовиться учтиво принять посетителей… Я передумал, Конан, и хочу идти вместе с тобою в замок: в этом костюме неприлично принимать дам… Идем же, идем проворнее.

Он схватил ружье под мышку и начал подниматься по тропинке с такой скоростью, что Конан едва поспевал за ним. Через несколько минут бедняга совсем выбился из сил и почти задыхался. Альфред заметил это, хотя и был занят своими мыслями.

– Не спеши так, мой старый друг, – сказал он, – ты можешь догнать меня позже.

– Да, если позволите, сударь… ноги-то у меня уже не двадцатилетние!

– Так до свидания…

И он принялся бежать к замку, сопровождаемый своей собакою, которая, казалось, немало была удивлена этой неожиданной переменой направления.