Текст книги "Ничего страшного: Маленькая трилогия смерти"

Автор книги: Эльфрида Елинек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Спорить с этими мужчинами было опасно. Бросят тебе вишневую косточку за ворот рубашки, после того, как выплюнули ее изо рта, и думай, что это значит. Обрести добротную и полезную человечность под цвет страны, грязноватой и сухой, возвращаясь неизменно как равный, только не таскать с собой чужое лицо, хватит и рюкзака! Когда страна выплевывает человека, то она должна жевать и жевать его, пока не завладеет им окончательно. С кривой ухмылкой она сидит перед блюдом, этой корзиной для мячика общественной игры, когда же корзина пуста, ее нахлобучат тебе на голову. Тогда дерьмо потечет по ушам. Но я не отважился никуда заходить, все что угодно, только не это, потому что это стоит мне карманных денег, которых я никогда не получал обратно.

Почему же я должен уйти? Вы врач, вы должны повернуться ко мне лицом, а вы отвернулись от меня вместе с моими рентгеновскими снимками! К тому же, надо на них посмотреть, какие фьорды в моем мозгу, так сказать, судоходны. Скажите, и Бог тоже должен умереть? Как вам удалось сделать так, чтобы он снова стал смертным, господин доктор? Я и сам удивляюсь, хотя я ничего подобного не говорил, так далеко я бы лично никогда не зашел. Я всегда был тем, кто всегда вытирал горизонт губкой, нет, я был тем, кто изобрел новый синтетический материал для губки, чтобы придать ей особую способность впитывать и особую прочность. После конца эпохи героев она тоже нуждалась в этом, иначе нам в конце пришлось бы выпить целое море. С помощью моей новой губки, которой потом вполне хватает для автомобиля, для половика и для серванта, мы справились с этим одним махом. Остается, к сожалению, тоненькая пленочка, правда на ней ничего не видно, одна лишь жирная слизь.

Мы, пациенты этого заведения, были людьми слишком недалекими, это хорошее извинение. Перед уборкой я своими стонами недвусмысленно спрашивал: где? Но никто не ответил, безмолвствовал весь персонал, который Лони держит в такой же узде, как и мою судьбу. Почему я вообще должен начинать день с уборки? Скажите, пожалуйста, где сейчас будут убирать и что будут выносить? Страна, в которой самонадеянность принимает цвет грязи, чтобы человек с самого начала был в это посвящен. Узнаю эту страну, хотя я вряд ли знаю что-нибудь больше, спасибо, что вы это покрасили в такую чудную краску, так что все выглядит одинаково, линолеум на кухне как земля, гора как стол с пластмассовой доской мышиного цвета.

Как, вы хотите купить сторожевой замок, чтобы отгородиться от всего? Но такого специального размера, до которого уменьшилась страна, в продаже сейчас не имеется, заказывайте, пожалуйста, у производителя!

Мне надо подумать. Не знаю. Скажите это мне, когда у меня заработает мысль! Скажите мне, сколько вам надо таких замков. Тогда мне станет ясно, чем руководствоваться. Где, что и сколько. Секунду, я только быстренько отвяжу землю от солнца, тогда путешествие станет более удобным, тогда не забредешь по ошибке на солнце и не сожжешь себе подметки.

Я создал все это, и созданное мной я порой находил вполне сносным. Но потом: дверь. Кто запер мою дверь, так что мне теперь приходится искать отвертку? И куда я снова ее подевал? Открыть эту дверь для меня так же трудно, как выпить море. На экране все выглядит легко, но в действительности это такая мука, тут может помочь только какая-нибудь хитрость или компьютер. Скажу вам, почему, кому же я еще должен говорить и почему вы сегодня в белом халате? Чтобы выделяться на фоне карты странствий судьбы вашего района или лечь на нее сверху? Это потому тяжело, что мы все пребываем на земле и когда мы отвязываем землю от солнца, сначала гаснет свет, а потом исчезает и горизонт, и нет больше никого, кому бы еще хотелось путешествовать, ибо неизвестно – куда. Это вызовет мятеж, а кому уж там захочется вставать спозаранку, что совершенно необходимо для скитальца?

Действительность была дорогой, по которой я должен был странствовать, хотелось мне или не хотелось, дорога – это единственное направление, которое было задано. Представьте себе, человечество выпьют одним махом, вместо того чтобы позволить ему спокойно спиться. С австрийской деликатностью надо бы спросить, стоит ли вообще продолжать поездку, есть ли сейчас сообщение и был ли уже конечный пункт. И не изъяли ли шоферские права. Но это было не вопросом деликатности, а вопросом организации. Куда вы направляетесь, дорогой скиталец, что вам нужно: солнце, горизонт, или море, или какое-то небольшое местечко – мы не имеем права упоминать сейчас название, потому что оно слишком часто называлось. Тем не менее, вы должны мне его назвать, если хотите, чтобы я купил для вас открытку, от которой вы потом сто раз будете отворачивать голову. Попробуйте написать книгу, и вы увидите, что не знаете, о чем писать! Даже кассовый чек из супермаркета, и тот для вас – задача не из легких.

Итак, ваша точка зрения – человек? Но ведь существует множество точек зрения. Путешествуя, избежать людей невозможно, а вот влезть в них нельзя. И все они хотят исчезнуть. В крайнем случае, обходишь их стороной, если усталость вынуждает их остаться дома, но они опять возникают на пути, и усталыми больше не кажутся; похоже, они гонятся за тобой, эти люди. Не знаю, к сожалению, их имен, быть может, это больше уже не люди. Они медленно виляют хвостами, топчутся на горном лугу, нетерпеливы, как мысль, ищущая места назначения и вместо этого получающая обещание, что еще существует маленькая точка на географической карте для «Холидей-он-айс», ансамбля донских казаков или этой блестящей танцевальной группы из Ирландии. Теперь надо решиться. Что за великолепное искусство, тут и стихи писать больше не стоит, я думаю, это искусство существовало всегда.

Однако у человека крадут его дорогу, а потом смотрят, как он блуждает вокруг. Говоря об умерщвлении, я имею в виду, что мир уничтожается человеком, а не наоборот. То есть людей не уничтожают, а они непременно должны и дальше уничтожать сорняки, чтобы самим быстрее распространяться. Дорогие покойнички, с них как с гуся вода, ибо они не уничтожены, а лишь, как бы это сказать, устранены каким-то другим способом. Они не могут закончить свой путь, потому что ноги больше не работают и нет больше мира, в который они могли бы пойти. А в остальном у них все есть. Добрый день, мужчина в утепленных брюках, и вы, мужчина с рюкзаком, в шлеме и с дубинкой для укрощения лавин, а заодно еще и с электронным измерителем глубины. Очень рад вас видеть. Здесь так редко кого-нибудь встречаешь на пути, поболтаем немного? Что вы сказали? «Мужик, ну и дерьмо же ты?» Это вы про себя бормочете или про меня сказали? И вы этому не противитесь, не препятствуете этому, такой вот гадости? Смотрите, сейчас ваше лицо катится на меня будто светящийся шар, потому что вы сказали такое. Это оторвалось от вас. Надо сохранить свое лицо, пока оно с грохотом не ударилось обо все кегли, которые вот-вот упадут, ну, наконец-то, они стали падать, теперь уже легче, вы не находите? Что вы ищете? То, что вам не принадлежит? Мою жизнь? Вы ее нашли, и если у меня остался хоть проблеск ума, тогда бы и я, быть может, тоже что-то получил от нее, прежде чем она исчезнет? «Мужик, ну и дерьмо же ты?» Это, значит, предмет вашего вчерашнего обращения, и вы полагаете, что я был вашим сегодняшним собеседником? Вы искали меня ради того, чтобы мне это сказать?

Представить себе, что раньше я мог бы одним движением мысли поставить вас на ноги, но сегодня моя мысль сама вальяжно развалилась на полу, так как у нее разболелись ноги. Милейший, вы словно какая-то жидкость, разлитая в толпе, потому что вы просто вездесущи, как вода, нельзя ли мне хоть на секунду окунуть в нее ноги? Вы не верите, потому что вы слишком горячи, слишком живы, слишком элегантны для моих ног скитальца? Вы думаете, мне надо убраться прочь, чтобы вы и ваша мохнатая куртка лучше смотрелись? Пойти туда, где меня нет? Там я был бы более счастлив? По-видимому, потому, что вы потом оказались бы где-нибудь в другом месте? Ну, спасибо. Вы хотите от меня избавиться, чтобы защитить свое состояние, а мне благодарить вас за вспомоществование? И это получится лишь в том случае, если я исчезну? Как же вы тогда хотите меня защитить, если меня не будет? Как же вы собираетесь выстоять, если я ни на чем не настаиваю?

Не тот ли я человек, который понятия не имеет, куда ему двинуться и который вообще ни в чем не ориентируется, которого нельзя прикрепить к самому себе, потому что он все время убегает прочь? Зачем я вам такой нужен? Вы же считаете меня дрянью? Вы хотите, ради вашей собственной безопасности, завладеть этими маленькими домиками под зимним солнцем, веселящимися без конца и оттого такими толстощекими? И я теперь тоже должен отправиться туда, чтобы у вас все было под контролем, как ваше тело под контролем ваших безразмерных штанов, которым оно в это великое мгновение должно придать окончательную форму? Могу ли я помочь вам советом? Вам надо несколько поторопиться, так как в настоящее время форма еще и не проклевывается. Как? Я должен, в конце концов, залезть в этот очаровательный домик, вмонтированный вашими родителями в этот сладкий майский пейзаж, и выплатить его в рассрочку, хотя он готов лишь наполовину и вряд ли пригоден для жилья? Правда ли, что вы уже запихнули туда три дюжины других людей, которые, по словам вашей матушки, по воскресеньям могут смываться и наедаться вволю? И поэтому вы должны у нас, прибывающих и идущих, пациентов, умалишенных, легкоступых скитальцев, для команды вашего игрушечного крестьянского двора сначала непременно отобрать животных, страну, землю, потому что вы якобы можете существовать, лишь сохраняя власть над половиной дома, половиной сада, половиной лестницы, половиной стола, даже если бы мы все давно уже погибли? Вопрос на вопросе. И ответ за ответом.

Мне как-то пришло в голову, как было бы практично, если бы сущее можно было просто завязать узлом и, еще тепленькое как ливерный паштет, завернуть в тесто наподобие булочки, как будто бы и вовсе не было этого в себе сущего, которое когда-нибудь накажет того или другого: «Я – твой Господь Бог». Но подумайте-ка хорошенько: хотеть ведь еще не значит иметь. Дом тает на глазах, а долги все растут и растут, пухнут, тянутся, словно нарисованные облака. Этот дом когда-нибудь засияет своей крышей, словно набухшее на крахмале венское печенье. И если бы моя тетушка покатила на велике, она стала бы автобусом. Когда-нибудь вы должны меня поймать! Вы, гарант безопасности! Что вы сказали? Грязные чашки давно уже стоят у вас в шкафу, помыть их должен кто-то другой? Только меня вы еще не поймали? Ну, наконец-то, вы хотите пометить мои зубы в поврежденных местах красной краской, чтобы я знал, где мне надо чистить? Либо же вы снова сказали: «Мужик, ну и дерьмо же ты?» Это последний камнепад, который на меня обрушивается, смотрите внимательно, куда вы ступаете, теперь все они, эти камни, лежат здесь вокруг. И вообще. Скитаясь, нельзя ходить, не то еще споткнешься, и разговаривать нельзя, не то еще не хватит воздуха, если захочется выкурить сигарету.

Спасибо, со мной все в порядке. Обычно я редко смеюсь. Мой день начинается с радости ожидания завтрака, но с сегодняшнего дня это не мой путь. Я пойду другим путем. Этот путь, я думаю, предназначен специально для меня, хотя мне не сказали, почему. Отчего сегодня надо идти куда-нибудь в другое место, чем вчера? Ведь я мог хотя бы помочь себе; между прочим, я кое-что изобрел, чтобы и приводные ремни могли двигаться вместе со мной. Это уж была моя страсть: идти и не чувствовать никакой помехи. Они меня уничтожат, если эти приводные ремни не будут двигаться без посторонней помощи или, по крайней мере, не смогут стоять! Стоять было бы не так хорошо. То, что они могли довести меня до смерти, меня, конечно, сильно подстегивало. Правда становится правдой, или она совершается, но кто сдирает с нее кожу (чтобы другие не узнали ее, неприкрытую, и тотчас купили себе новую!) и подает мне ее в моей жестяной хлебнице, это мое нежестяное, нет, мое нехлебное искусство? Все равно кто. Это был приказ. Итак: пойдем дальше!

Поехать в Семперит, фирму, которая будет существовать вечно, разумеется, в Трайскирхене, этим именем все сказано. В Трайскирхене все идет само по себе, чтобы только уйти оттуда. И вечно поют автомобильные шины, беспрерывно, да, и они тоже. Там никнет головой резинка, вместо того, чтобы быть натянутой на головку сильную и умную. Одинокий скиталец, где цветет твоя чудная роза и где скитаются твои друзья, пока не сгинут насовсем? Где тот край, в котором лицо твое исчезнет даже с открыток, о где же ты, край родимый мой? Прикажет он – послушна воля, свободная и невозмутимая, как и он сам, а может, отпущенная на свободу из ящика с кубиками, где вынуждены сидеть многие, объединенные одной целью.

Ну вот, снимочек и готов, но добряк Вилли говорит, будь его воля, он снимал бы только себя, и рвет его в клочья. Он не согласен с покоем, который воцарился бы потом, потому что все сумели бы совладать с собой, и у Вилли не осталось бы больше чем обладать. В стране таких большинство, и они растут и мужают. Одним ударом стопы смелый белый великан Вилли стирает в пыль снимок и отдает новый, к сожалению, снова невероятно противоречивый приказ.

Как это понимать: «Мужик, ну и дерьмо же ты!»? Где приказ, и что я теперь должен делать? Искромсать ножницами это кромешное переживание? Зарыть в гальку? Утром пустить по ветру в последний раз? На каждом белом листочке написать «твое сердце – это мое сердце»? Лонели. Все. Внимание. Ну, хорошо. Я иду. Не успел я шагнуть, как ноги мои задрожали, они рады тронуться в путь, рад и я, нет, я исследую себя и вижу: себя самого я не хочу. Дорогой Вилли, в моем случае вы ошиблись, когда по вашей воле я свалился. Нельзя же, наверное, волевым усилием превратить себя в Вилли. Или надо по своей воле ощутить себя добавкой к собственной персоне и, возможно, сначала съесть ее, может быть, позднее перестанешь испытывать тягу к потоку приличных, образованных людей, в котором давно с нетерпением ожидаемые родственники, все до последнего, только выбиваются из сил и милые покойники мучают человека своими леденцовыми пальчиками. Так как они в последний момент снова и снова возвращаются, к ним уже протягивают руки. До них было уже так близко, почему же они не цепляются сильнее за все те сладкие штучки, которые проглотили? Они не хотят рассказать человеку, как там все устроено внизу, хотя скоро ведь это можно будет увидеть самому.

А там внизу, наверное, птичка – ждет, что кто-то будет ее растить да лелеять. Кто же не возьмется с охотой воспитывать молодую «звезду»? Пока она не станет чисто и ясно произносить слова, пока не заговорит моими устами? Ну, разве это не удовольствие? Мне думается, птичка не там внизу, она легко взмывает высоко в небо над рекой. У любого другого человека, как и у меня, есть, быть может, отмеренное нечто, больше в этот дом и не влезет, будем надеяться и дальше, что он скоро будет готов. Деньги за него будут снимать с моего счета на протяжении всей жизни, и после смерти еще больше. Для каждого человека жизнь – это путешествие, для меня она, естественно, конечная станция. Получеловек в доме, достроенном наполовину, в доме на одну семью, и нет в нем места для народца, что топчется перед снегоочистителем, изображая блестящий лемех с отвалом и широко растопыривая ноги, как при крутом спуске. Кто еще сегодня расставляет ноги перед обрывом? Сноубордисты не должны этого делать, у них ведь только одна-единственная доска, к которой они пригвождены.

Вместо этого я впиваюсь глазами в пол: может быть, найду что-нибудь, что может меня укрыть. Лони, защити меня. Она не замечает всех этих жутких потуг. «Твое сердце – это мое сердце». Что говорит совесть? О чем думает, к примеру, это бытие? О земельном участке, которое оно себе припасло? Я не хочу ничего другого, кроме Лонели, моей жены, и пусть так остается вечно. Она, конечно, очень милый человек, и требует максимума от себя самой, и она вытребует для себя все, чтобы максимально укрепить свою власть в доме. Этого никому не устранить одним махом, так велико ее стремление. Оно лежит на поверхности мебели, словно пыль, на которой я ей пишу. Не надо вырезать ничего на древесной коре, нет в том нужды.

Она отрицает, что стремилась к этой власти, но сама же ежедневно расшатывает ее своим неуклюжим командованием. Она хозяйка моих возможностей. Но едва она соберет их все вместе и задумается, что она на них может купить, как приходят другие и начинают мной распоряжаться. Они сбросили мою жену с трона, потому что она помышляла только о материальных ценностях. Сегодня она может купить себе на те или иные деньги точно такую же фарфоровую собачку, которую видела в магазине, а завтра это будет бронзовая люстра размером с горного орла. Этого не должно быть, да и какая с этого польза? Но если вы ее у меня отнимете, мне никогда больше не вернуть живости моей веселой натуры.

Однажды это чуть не свершилось. Надо было видеть, как пылали мои щеки, корчи моих немых губ, любой вздох громко оповестил бы, что другого больше не будет, только потому, что она и его не стала бы слушать. Миллионы таких, как я, были здесь уже объявлены великими грешниками и понесли наказание. Почему я стал исключением? Меня бы вовсе не заметили среди множества других! Я бы, вероятно, это заметил, дяденьку и тетеньку, племянницу и бесплеменницу, но все это уже было бы. Они могли бы достигнуть гораздо большего, чем просто много! Субъект становится самосознанием, это они все-таки доказали навсегда. Совершенно верно. Но не каждый.

В дыхании духов отдаются звуки тех, кто не взял меня с собой в дорогу или на строительство: «мы там, мы там, где нет тебя», иначе ведь и меня бы не было. В счастье.

И к счастью, куда все и движется. То есть никуда больше, кроме как прочь от вас. Глядя сверху с горы, сажусь в местную электричку, внизу топорщатся мои кожаные штаны, мой член делает свою привычную работу, возбуждающую плоть и кровь. Если я дышу, то только в свои ладони, согревая их о самого себя, ведь рядом нет никого другого.

Приказывать тяжелее, чем повиноваться, так говорят себе непроизвольно, когда этот длинный тяжелый поезд проезжает мимо, движимый ничем иным, как дыханием воды, из него же сверху и выходит, куда-то же надо деваться дыханию, даже последнему. Так оно туда и уходит. Дыханию приказано, если угодно, испариться. Увы, в холодном зимнем воздухе оно еще ненадолго остается, чтобы можно было хотя бы посмотреть ему вслед, но вокруг пусто, нет ни души, оно должно идти дальше, как и я! Вот и прекрасно. Исполнитель повинуется. Он может, правда, распоряжаться собой, пускай и меньше, чем повелитель. Поезд мчится и мчится, а я иду. Но куда?

Шагая по дороге, себя не переступишь, да и все равно Лонели этого бы не потерпела. Хорошо ступать шаг за шагом, может быть, не так уж это и весело, но тем не менее. Зато воля – что шажок птички на лугу, все стремится выйти из собственных пределов. Грустные звери толпятся, чуют уже, что им ничего не бросят, идущий может лишь броситься на колени перед самим собой. Он, правда, слишком желанный трофей, чтобы погнаться за собой. Воля вольна в своем желании обрести себя в воле, которая командует и, конечно, не хочет расставаться со своими командами, ведь она никогда не получит назад ни одной. Тут только стенка шкафа, украшенная фотографиями чужого отпуска. Люди в мундирах.

Девушки в купальных костюмах. От этого властолюбца нечего ждать пощады, лучше я пойду, чтобы не натворить глупостей. Чтобы он, спаси Боже, не взглянул на меня.

Я иду на фабрику по производству резины, где подопру свою измученную голову рукой. Но не беспокойтесь, господин главнокомандующий: все мои скитания, все мои желания не есть ведь некое воление, есть вовсе никакое воление. У вас нет оснований беспокоиться! Что такое воля, наш вольный Вилли в любой момент может понять сам из себя. Не от меня, от его послушного слуги, – нет, на этот раз нет, потому что я не останусь дома, чтобы последовать за быстротечностью вашей жизни, я, собственно, с удовольствием скитаюсь. Меня зовут как птичку, которая недавно вымерла, меня кличут скитальцем, и я охотно уступлю место тому, кто сумеет это делать так же хорошо, как и я.

Чтобы чего-то захотеть, я должен был, к сожалению, перешагнуть ступеньку, сделать один этот шаг, что за глупость! Сейчас я даже не знаю, где мой дом, а если я не найду дом, то значит не найду и лестницу. Но шаг я всегда нахожу. «Мужик, ну и дерьмо же ты!» – что это такое? Что означает эта легкая как пух нейлоновая куртка, что означают эти альпинистские ботинки со специальной подошвой, этот рюкзак с двадцатью пятью боковыми кармашками? Ничего они не означают. Поезд отходит. Картина, наконец, улеглась. И вообще, даже в воле служить я обнаруживаю притаившуюся волю господствовать. Этого не истребить. И даже в жертвенной воле обнаруживаю я волю не быть жертвой. Вижу это и в себе. Лишь моего дома я больше не нахожу. Это в самом деле бред. Не могу больше не замечать того, что я больше ничего не вижу. Выхожу на свежий воздух, но теперь куда?

Весь воздух улетучился, а я его так долго искал. Туда, где меня нет, я тоже уже не в состоянии прийти, хотя знаю это место. Надо побывать там еще раз. Я даже не знаю, где то место, где меня нет. Если бы я сейчас был там, я бы это тотчас знал. Только не могу вспомнить. Так моя цель переместилась неизвестно куда. Лонели, помоги мне! Я уже тысячу раз безуспешно перерывал свою немного незаслуженную жизнь. В странствиях я, правда, был пионером, все время открывал новые маршруты, но в эту дорогу никак не могу собраться. Отправлюсь один, Лонели. Не всегда же только отдавать приказы, лучше незаметно скрыться в тумане, чтобы не быть на месте, когда поступит приказ. Это намного лучше, я же тебе битый час объясняю, Лонели, ну, сядь спокойно, отвлекшись от своих бесконечных приказов, рядом с твоим желанным, нарисуй план, эскиз, походную карту, помозгуй! Ты увидишь, что когда оба, приказ и желаемое, придут в полное соответствие друг с другом, я давно уже это пройду и буду где-нибудь в другом месте. Ты бы отделалась от меня. Я имею в виду, в твоих глазах должно быть написано, что ты этого хочешь.

Ну вот, другой пример: некий бургомистр открывает новую улицу в одной из близлежащих деревень, а потом просто прет себе дальше с перерезанной ленточкой в руках. Идет и идет, но лента-то не слишком длинная. Кое-кто уже начинает вздыхать, где же конец, а главное, когда он будет, чтобы мы снова могли вернуться домой? Неужели ему в итоге нужна была только лента, а не вся эта новая красивая улица? Ладно, улицу он спокойно может оставить в деревне. Но лента-то, если так порассуждать, принадлежит не ему, но так уж и быть, пускай берет ее с собой. Слуги хотят, чтобы оставался еще кто-нибудь, кто продолжал бы им служить, но у путника не остается никого, кто бы шагал вместо некого, он ведь не хочет ничего другого, кроме как уйти от всего прочь, не двигаясь с места. У господина всегда есть право на уход, слуга же должен приложить к тому особое старание, пока его душа избавится от мундира святой простоты, погасит свечи и поплывет себе в волшебный край. Должны ли теперь немецкие господа отбросить свое чванство или нет? Как вам угодно? Если бы они его отбросили, они могли пройти со мной вместе небольшой кусочек маршрута, прошу, ты хочешь пойти вместе со мной? – о, как это было бы прекрасно, страна, в которой розы нудные цветут. Какая несправедливость по отношению к их милым головкам!