Текст книги "Ничего страшного: Маленькая трилогия смерти"

Автор книги: Эльфрида Елинек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Ничего страшного
Маленькая трилогия смерти

1. Лесная царица

Знаменитую актрису Бургтеатра, недавно усопшую, трижды проносят вокруг здания театра. Она сидит в гробу. Кости торчат наружу. Время от времени она отрезает от себя кусок мяса и швыряет в публику. Позади нее, на огромный экран, натянутый поверх фасада Бургтеатра, проецируются любительские фильмы, составленные из эпизодов летнего отдыха: люди нежатся на пляже, предаются всякого рода увеселениям на лоне природы; на многих гуляющих красочные национальные костюмы.

Да, неплохо я тут устроилась. Только, ради Бога, не раскачивайте так мою домовину! Я даю последнее представление, только сегодня, единственный раз, по случаю отмененного спектакля, вместо которого меня таскают вокруг театра. Можете спокойно продолжать это занятие, больше вы ничего не получите, хотя я много чего накопила за несколько десятилетий работы в театре. Скоро всему этому придет конец. Ведь, как правило, смерть – самое главное событие, всё остальное по сравнению с ней ничтожно, как сказал поэт словами, которые дают мне определенные привилегии, но ничего не говорят. Со мной, однако же, случались и более знаменательные события. Я имею в виду мои премьеры в присутствии былых постояльцев вечности – высочайших особ в парадных униформах. Да, эти распорядители с нарукавными повязками владели ключами к вечности и повелевали миллионами. Что ж, главное – порядок! У смерти сегодня нарукавная повязка. По мне так на ней мог бы быть белый плащ, или, если хотите, платье в национальном стиле. О себе могу сказать, что у меня за плечами – как минимум – больница. И вот уж действительно полный покой. Во мне вы имеете кое-что такое, что от вас никуда не денется! Да и не так уж она плоха, смерть. Не так уж плоха, потому что образцом ей служит жизнь. Если бы она подбросила побольше деньжат и выбрала что-нибудь более приличное, например, искусство, вечное искусство, я, пожалуй, согласилась бы умереть без особых уговоров. Моя квинтэссенция сумеет избежать исчезновения: она сохранится. Другие не выживут. А мы – мы уцелеем. Мы. То есть я и моя стихия – лицедейство. Мы попались в эти сети. Но наши лучшие спектакли какое-то время еще будут жить. По окончании телепередачи они всё еще будут стоять у вас перед глазами, и до восьми вечера нам можно позвонить по телефону. До этих пор, будем надеяться, все наши сегодняшние звери, сидящие в человеке, будут укрощены и, быть может, попросят прощения у кого-нибудь другого.

Дорогие зрители, у вас наверняка есть дома видеомагнитофон. Мне он уже ни к чему. Я всегда была стойкой – да оно и заметно. А какою властью я обладала (пока была жива) над вашими чувствами! Просто удивительно. Что меня раздражало: сама эта моя власть терпеть не могла меня как ее обладательницу. Дело в том, что у нее был другой – более могущественный – обладатель, который, однако, со временем наделил полномочиями меня (такое вот везение). Таким образом, я имела власть представителя той власти, которая предпочитала оставаться анонимной, хотя всё время норовила написать свое имя (она писала даже моей рукой). Это имя – «Мы!» Выходит дело, мы все! Как бы любой и каждый – и в то же время не совсем так! Быть может, это была моя тайна. Вид у меня был такой, словно вы изо дня в день подавали меня к столу свеженькой, с пылу, с жару от старания. Усердие домохозяек отражалось на моих пылающих щеках! Вроде бы ничего особенного – и, тем не менее, что-то необычное. Да, на сцене я прочно стояла на ногах. Там я принимала гостей, выполняя серьезнейшие задачи, поставленные передо мной обществом. Между прочим, люди выглядят симпатичными только на телеэкране, о чем давно знают мои дочери. Власть, которую я имела над вами, я всего лишь взяла взаймы, как бы напрокат, а мои толстощекие доченьки раздавали ее направо и налево. Раздавали, невзирая на то, что она им вовсе не принадлежала. Да она и мне-то не принадлежала. Я ведь взяла ее напрокат. И у кого взяла? У вас! Об этом вы ничего не ведали, не так ли? Вы могли бы действительно придумать что-нибудь более приличное, чем отдать эту власть в виде дешевых копий семейных сериалов именно моим дочерям! Теперь они – по мере сил – пережевывают всякие несправедливости, одной удается, другой нет. Скажу вам по секрету: уж лучше бы вы оставили в этой роли меня! Как-никак, страдания и гибель героини в подаче настоящей актрисы – о, это стоит несравненно больше, нежели неумение перевоплощаться (ведь перевоплощение отнюдь не сводится к переодеванию!) или же напускная свобода действий, на поверку не имеющая ничего общего со свободой... Владелица замка есть владелица замка. Этого у нее не отнимешь (даже если она вдруг будет служить в нем экономкой). Счастье, что вы ничего не замечаете и никогда не замечали! Представьте себе волка, который на площади тут, неподалеку, широко разинутой пастью коснулся вашего плеча и брызгал слюной на всех, кто оказался рядом, а потом дикость его была укрощена. Он мог и сам спокойно превратиться в зверя и повесить свои молочные зубы на веревочку, брызгая на всех и вся пеной и слюной, пока снова не наступила тишина и не раздались бурные аплодисменты. Пока все вы в ужасе не повскакали со своих мест. Увы, слишком поздно.

Вы были уже удовлетворены. А мы давно ушли со сцены. Разве кто-нибудь был в состоянии погасить этот огонь благодарных слез, если он даже не прислушивался к их журчанию? Аплодисменты. Горячие, неистовые. По мне – пусть бы они вообще никогда не прекращались! Я знаю, как устроить, чтобы люди приняли мою сторону, а мою сторону они примут хотя бы ради того, чтобы увидеть меня мечущейся по горящему кораблю, который я сама же и подожгла. Я должна всегда, в каждой роли выглядеть так, будто подо мной – от одного лишь моего усердия! – земля горит. Ох уж эти подмостки, означающие весь мир, но, к счастью, не являющиеся оным. Нет. У меня в этой сфере более солидный базис. Сцена – это место, куда мы сдаем наши души, получая взамен маленький номерок. Дабы мы знали, как распорядиться самым сокровенным в нас. Есть у меня открытки с автографами и наклеенными марками. Несколько штук еще осталось. Нынешние писатели никогда не смогут заполнить в тексте пустоты, оставленные нашими пожелтевшими фотографиями. Без нашего огня они ничего не в состоянии сделать! В их топках не хватает угля, а сами они неспособны воспламениться. Они как мумии, к тому же напрасно погрузившиеся в сон. А мы – мы обжигаемся о самих себя, потому что в вас, дорогая публика, нет огня, способного нас зажечь. Но: нас всегда встречали – и до сих пор встречают – возгласами ликования. Всегда хлопали – и по сей день хлопают – в ладоши!

Иногда я спрашиваю себя: коль скоро вокруг столько умерших – кто, собственно, еще остался в живых? И почему вас, живых, так много? Почему именно мне довелось умереть? Впрочем, об этом я, кажется, уже говорила. Ну, ничего страшного. Я терпелива. Рано или поздно даже могила увольняет своих мертвецов, правда, тут не спросишь о выходном пособии. Я сейчас же отправлюсь в профсоюз покойников, ибо нельзя допустить, чтобы смерть и впредь считалась несчастьем. Пусть она оставит нам, если угодно, воспоминания о жизни. Я хочу всё пережить снова и снова – и еще разок. Когда-то я чувствовала свою власть каждой клеточкой собственного тела, я чувствовала ее каждый раз, когда выходила на сцену. Причем: именно потому, что в действительности это была не моя власть, она была мне так приятна. Да, у меня многое было впереди, и много чего я собиралась сделать! Утопать в неге! Просто потому что хочется! Да, нужно хотеть изо всех сил, тогда получится! Видимость – это самое главное! И тогда наш фюрер – если мы сочтем себя его сторонниками – подарит нам (и только нам одним) страсть какой красивый город, а мы будем, смеясь, извлекать выгоду из наших талантов (которые мы ему потом еще и доверим). Кто присвоил наши дивиденды? Власть, к сожалению, безымянна, лишь немногие хотят быть безымянными добровольно, и на чье же имя мы ей напишем? Большинство из вас еще при жизни производят такое впечатление, что вас просто нет на свете. С другой стороны, власть не нуждается в именах, даже если она иногда их получает. Тогда она всего лишь выступает под этими именами, но живет где-то в другом месте. Что ж, она имеет право на отдых. Мы – ее артистические псевдонимы!

К кому мне обращаться? Я не собиралась годами сидеть на ролях кухарок. Меня скорее привлекало амплуа матери. Служанка как госпожа. С ролью служанки я, конечно, справлюсь – как и со всеми остальными ролями, только лучше. Потому что мне эта роль больше по душе. Со мной многие чувствуют себя детьми. Они относятся ко мне с благоговением. Ради Бога, я могла бы играть любые другие роли, всё, что угодно! Где бы я ни гастролировала, у меня была репутация скромной актрисы. Иногда она, эта репутация, меня опережала, под ручку с репутацией актрисы, умеющей не переигрывать: они неслись вперед, ноздря в ноздрю! Обе эти репутации прямо-таки заставляли меня появляться на подмостках, в лучах рампы, и часто играючи дрались между собой как звери. В конечном счете, они мирно ели из одной миски. Так я стала большой и сильной. Поначалу держалась как можно скромнее, а потом вырывалась вперед – всех превзошла. И уже никогда не мельчала.

Вот посмотрите: муж и зять – дикие псы в саду нашей виллы. А эти маленькие девочки у ограды? Да-да, вот эти, с пальчиками-леденцами. Сладко, не правда ли? Как мы привыкли ко всему! Как все это обожали! Шоколадный торт может спасти жизнь! Мой дорогой муж! Он успел попробовать торт! Лежачий больной, окруженный покойниками и объевшийся огромным тортом. Лежал пластом. Его уже не могли коснуться грубые одежды смерти, в которые нарядили фольксштурмовцев. Он уцелел: делайте, что хотите, но без меня! Какое счастье, что от этого истлевшего куска материи не осталось ничего, кроме горстки пепла. Гопля, а вот и я! И – свежий ветер! (Это я его принесла.) Если я порой бываю печальной, то все же в эту горькую последнюю минуту я – сладкая. В крайнем случае – нежно-горькая. Шоколадная сторона жизни миновала, да ведь и мое время прошло. Я приглашаю вас на десерт: кто со мной?

Нет, я не сдамся. Кому-кому, а уж вам-то ни в коем случае не сдамся. Неумолимые торты со взбитыми сливками ожидают на столе, с крестом на вершине (крест из белоснежных взбитых сливок!), он гнется под натиском бури. Однако тон здесь задают люди! Эти торты не поступают в продажу. Поэты восполняют пробелы в жизни. Пожалуйста, я дам вам еще кусочек себя, от себя оторву. В конце концов, я сама себя испекла! Ешьте на здоровье! Ладно, лучше я еще немного подожду. Дождусь появления своего дома с тремя девочками, он, в конце концов, вернется, чтобы я повыцарапала ему все окна. Я всегда так делала. И всегда им хотелось только одного: чтобы они нравились мне, мамочке, все три. Но моим глазам больше хотелось странствовать, да так, чтоб на полную катушку.

Публике позволено лицезреть нас и нам подобных, чтобы она, публика, могла нам уподобиться. Да она просто-напросто обязана нас лицезреть! И когда зрители, ослепленные нашей игрой, отводят прочь свои взоры, мы со всей решительностью вновь разворачиваем в нашу сторону – силой, коли потребуется! – их заплывшие жиром головы, наличием которых они не в последнюю очередь обязаны нам! Настоящих звезд нынче нет. Должна вам сказать, что мои девочки высокомерны. Точь-в-точь как я когда-то. Вроде бы здороваются, улыбаются. Но что они собой представляют? Это всего лишь сочные куски залежавшегося мяса, над которым – с невыносимым постоянством – жужжат, словно мухи, телекамеры. Просроченное мясо, ожидающее своей миссии. Но какая уж там миссия при такой-то лени! И, тем не менее, их почти всюду знают. Всюду, кроме глухой провинции. А кто они, собственно говоря, такие? Хорошо ухоженный садик с отшлифованным булыжником и подрезанными деревьями! Три поколения: прабабушка, бабушка и я... Но на мне, уважаемые дамы и господа, линия не кончается. Следующие за мной приезжают уже как минимум на «мерседесе», со спутниками жизни, которые, словно сменные двигатели, лишают актрису ее изначальных возможностей. И не имеет значения, куда именно будет встроен такой двигатель: результат всегда один и тот же. Так или иначе, у нас роли переходят от одних к другим, кто-то доигрывает роль другого, иногда поверхностно или вовсе не думая о существе дела, причем люди не столько играют, сколько служат мячиками для игры. Разумеется, если ловко использовать возможности телевидения, то со временем приобретешь там величие и силу, но на это, конечно, понадобится много времени, а ведь медлить тут тоже нельзя. Правда, уж если величия добивается одна, у других это получается уже автоматически, после чего все они стареют, не достигая старости.

Девочкам надо все-таки быть немного скромнее! Им надо быть такими, как я. В одном фильме, который ничем не отличается от любого другого, они уже стали скромнее. Только никто этого не замечает. В этом фильме речь идет о том, что любовь – самое прекрасное чувство на свете. Кто же та единственная, как не та героиня, которая обрела любовь? Мои дочери – три лика любви, как бы воплощенные в одном-единственном персонаже; это нравится публике. Тут публика все как следует свернула, сложила и упаковала. И все отмыла добела. Похоже, что одна из троих – что бы она ни играла в тот или иной момент – крестьянская девушка, крепкая телом. Посмотрите, какое совершенство форм, полное личико с сочными губами; когда его отливали, я всем нутром желала, чтобы оно было похоже на меня! Итак, лицо удалось, как того хотелось. Разве что пока еще недостает кое-каких штрихов, парочки безотказных приемов в подходящих местах, но в общем и целом лицо на ней уже хорошо сидит, хотя вставать на ноги ему, конечно, лень. Они, все трое, наслаждаются, когда на них обращают внимание. А тот, кто обнаружит, что они какие-то безликие, невольно спросит себя: но, может быть, лицо там все же есть? В конечном счете, они, хорошенько разогревшись, выдают... доверху наполненную банку тройного варенья. Неплохо, да? Ну, каково мое вареньице?

По существу, я сделала себя сама и полностью отдалась кино, а затем целиком посвятила себя театру – нет, пожалуй, все наоборот. Театр обходился со мной лучше, он всегда принимал во внимание кино. Я демонстрировала свое лицо в свете прожекторов, быть может, слишком часто, да и дочерей наградила моей физиономией. Вообще-то практично, так как людям оно – лицо! – и так слишком хорошо было знакомо. Зачем приучать публику к чему-то новому? Всё равно она хочет только того, что ей и так уже известно. Открытия? Нет, не могу же я ради этого каждый раз сотворять из себя какого-то нового человека. Это было бы просто чрезмерное требование. Куда лучше так, как оно и было: вы своевременно привыкли ко мне, а потом к трем другим (таким же, как я). Главное блюдо, конечно, я. Я уже сама по себе едина в трех лицах, как Бог. А ведь – плюс к тому – у меня есть три главных преемницы, которые – хотят они того или нет – наделены моим лицом. Софиты сюда, софиты! Увидеть дрожащее лицо, прежде чем их неизменно элегантные пышные кринолины затрепещут перед мощью камеры. Эти платья ни с чем не спутаешь, а лица можно спутать разве что с моим лицом (и, к счастью, ни с каким другим). Мои девочки чуть ли не ежедневно проветривают себя на виду у всех, но сыплется из них один лишь смертный прах мой. Вокруг них сплошная пустота. Они всегда были такими, какой я стала только сегодня: облагодетельствованными известным именем. Что ж, ошибкой это не было!

Каждый носит в себе дату конца, потому что жизнь – это скоростной спуск с горки. Всё время вниз. Мало кому дано подняться наверх. Ничто не сохраняет свой вид. Я имею в виду фигуру. К счастью, у меня ее никогда не было. Да, я всегда хотела иметь только одно: имя. И оно у меня было. У дочерей теперь тоже есть имя (правда, не свое собственное). Мое кредо – дарить счастье, а не будить гнев! И вот я уношу свое имя с собой, так сказать, словно узелок с едой в дорогу, а девочкам тоже кое-что останется – голодными не будут. Из их папочки лишь мне удалось сделать что-что более приличное, чем просто родителя. Ему я придала определенную форму. И его братца я сразу же привлекла в нашу актерскую компанию, хотя он был гораздо старше. У обоих были вопиющие недостатки. Они мне часто говорили: «Чего только не умеет эта женщина!» Кузнец получил свое железо лично из моих рук. Парням взбрело в голову что-то уж слишком модное – выковать из этого металла дубовые листья и мечи, ничего из этой затеи не вышло, я велела им для начала овладеть золотым голосом, ножом и вилкой, скромно, классически, элегантно, этого было вполне достаточно. Да это и сегодня в моде. Время тут не властно! Да, железо я выдала за золото. Всё это мы сумели прицепить к штирийской шляпе, и голос тоже. Теперь мы – все трое – на том свете.

Власть всегда уполномочивает сама себя, а мне дали полномочия вы, дамы и господа. Чистая дурость с вашей стороны! Теперь вы здесь стоите и хотите высосать из меня последние капли. Тем временем смычки уже носятся над вашими головами, а народные мелодии ждут не дождутся, когда они смогут обрушиться на вас. Потом в киоске Дома австрийского радио и телевидения вы сможете снова и снова покупать кассету с нашими записями – ну да, с записями ваших любимых звезд. И будете эту кассету проигрывать до потери сознания. Всё время одну и ту же кассету. Вы – и только Вы! – имеете право выбрать одну из пяти совершенно одинаковых кассет, а мы на этих кассетах то и дело меняем свои лица как перчатки. Легко и просто. Вот только смотреть жутковато. Правда, у некоторых актеров получается всё наоборот. Но как бы то ни было, уж если кого-то хвалят, всегда оказывается, что хвалят не кого-нибудь, а вас. То есть нас. Мы не из тех, кого бранят. Да, всё это задушевные песенки, и вы можете их купить! Сегодня так уже больше не поют. Они просто тают во рту, эти песенки, как и мы сами. Терпение, дамы и господа, терпение. Взгляните в телевизор, я там и по сей день частенько прогуливаюсь, и какая у меня крепкая стать! У меня всё как прежде! Я человек старой закалки, здорового крестьянского корня. Мои торжественные похороны, надо надеяться, скоро кончатся, и я, наконец-то, снова останусь наедине с собой.

О, сколько вас здесь собралось! Вот как я завладела вашими душами! Да вы и раньше жадно охотились за мной, как прожорливые собаки, и проглатывали всё, что я вам кидала. Мне это по-прежнему удается! Всегда! Ваши головы всё равно, что курзал, вы всё время хотите ублажить себя покоем. Что вы, собственно, получили от меня? Это же просто кусок мяса, разве что в виде бархатной подушечки. Так сказать, мясо, превратившееся в ткань. Вот почему его так трудно выбросить и почему понадобятся годы, чтобы оно истлело. Это не пришло бы вам в голову, не так ли? Или вы хотели чего-то подобного? Так вот, скоро оно воскреснет в телевизоре, хотя до этого совсем не к месту там расположилось. Чтобы вы не заметили моей полноты, вгрызаясь в меня! Чтобы мой фарш не вылез из ваших глоток, такая уж я прилипчивая! С каждым разом вы становитесь всё глупее и глупее от того идеализма, которым вы окутали всякие поэтические нежности, но, в конечном счете то, что предназначалось поэтам, досталось мне. Да при таком везении я могла добиться чего-то более глубокого, более ценного! Жир всё еще каплет у меня с подбородка. А вы – вы всегда получали меня, расплачиваясь за слово. Но это не мое, а ваше заблуждение! У меня была возможность найти лучшее применение своим идеалам, там, где этот волшебник с голубыми глазами и всем известными красивыми руками так спокойно возлежал на толпе, как не может лежать на ней ни один луч прожектора. Нет ничего удивительного в том, что я, наделенная властью над людьми, не умеющими распоряжаться даже самими собою, стремилась к еще большей власти, ибо власть моя держалась на песочных человечках – таких, как вы.

Вот потому-то я всегда была такой сдержанной в своей игре. Меня надо было приподнять и посмотреть, что спрятано внутри, так естественно я играла. Вы ничего не нашли, следовательно, вы сами меня и приподняли. И держите уже так долго. Я играла, будто бы мне негде было спрятаться и, тем не менее, всё заполняла собой так, что если надо, могла бы спокойно спрятаться за собственной спиной. На свете нет двух одинаковых людей. Я тоже ни на кого не похожа. А вот вы, например, ну вылитая я. Блеск! Ладно, могу сыграть кого-нибудь, кто уж совсем ни на кого не похож. Мастерство есть мастерство. Я играю, словно я любая и никакая. За моей спиной – весь народ. Он нужен мне для оваций. Молодежь меня сегодня совершенно не знает. Только старики, давние свидетели великих свершений, сметая салями с бутербродов, изнывают от тоски по мне всякий раз, когда мое имя упоминается в газетах или в телепередачах. Ведь сегодня нет ничего великого, кроме горнолыжника, достигающего цели, или автогонщика, которого настигает несчастный случай. Но достичь величия удалось только мне. А они ждут, что кто-то другой ринется навстречу грозам.

Актеров относят сегодня к так называемым второстепенным профессиям. Позор эпохе! Позор временам, коль они не наши! К счастью, настоящее становится прошлым, и тогда оно уж точно не наше. Тем не менее, не у каждого есть прошлое. Раньше я с удовольствием играла женщин из народа, дабы публика видела, что мне тоже кое-что довелось пережить. На самом же деле всё это было страшно интересно! Я могла бы еще так много сыграть. Как жаль! То, что я играла, играли и многие другие: они нахватали у меня приемов – да так от них и не освободились. Только моей сути они не уловили, а я – как и любая другая. Я тоже народ. Я и есть сам народ. Сам народ, потому что я такая многосторонняя. И я знала, чего хотела: оставаться женщиной из народа, но не для всех! Для одних – из народа, для других – совсем иного рода. Раньше они трепетали перед величием, всегда стоявшим за моей спиной, в любую минуту доступным мне. Отсюда мое обращение к толпе как таковой. Одиночка никого не может поддержать, когда понадобится. Поэтому я всегда искала общества великих мира сего, чтобы выступить на первый план! У всех на виду, как зазывала в огромном торговом зале.

Занижала цену всему, что приходилось играть. Но лишь в том случае, когда мне не оставалось ничего другого. Всё было сверкающим, великим, выдающимся, даже если я принижала величие. Я намеренно приуменьшала масштаб, чтобы все предстало перед вами великим. Чтобы и вы казались себе великими.

Дорогие мои жители Вены! Я одна из вас! Никому не следует ставить себя передо мной. Иначе он обнаружит, что исчез. Одиночке незачем уметь считать до трех, лучше ему этим вообще не заниматься. Да, если бы те песни снова к нам вернулись! В те времена они звучали лучше, чем сегодня. Нет уж больше тех сладостных колокольных звонов. Народ был тогда един, и какой народ! Подстать мне. Какая песня! Я вовсе не выхожу за рамки моего почтения к народу, но где-то же должен быть путь, чтобы я могла покинуть толпу и вернуться назад. К народу становишься тем ближе, чем реже перед ним показываешься. Я знаю, это звучит странно. Но тогда люди верят: ты выглядишь как они, хотя они давно уже не знают, как ты выглядишь. Вот бы мне так. Быть человеком из народа. Как вы. Сейчас человека из толпы раздевают. Заставляют сдать в гардероб даже телеса. А что у него нынче под телесами? А там у него – я! Это я поднимаюсь под гром оваций! Такая же, как все, и больше, чем все вместе взятые. Итак, появляюсь я. Жаль, что это уже мой последний выход. Я слышу колокольчик: мой черед поделиться с вами собою. Это значит, что я внезапно оказываюсь среди вас.

Я бы с удовольствием куда-нибудь спряталась, чтобы спастись от вашей страстной погони за мной, дамы и господа. Я была напыщенной Гретель, но вы этого не замечали, вы сами слишком старались напыжиться, чтобы и вы что-нибудь собой представляли. К сожалению, форму начинаешь замечать лишь тогда, когда закачиваешь в нее воздух, а воздух вырабатывается лишь путем дыхания. Чем меньше дышат одни, тем больше должны дышать другие. Под нами, ужасными Гретхен, трясется земля. Земля очищена от мусора, чтобы мы всегда могли представать в нашем собственном светлом образе. Каких усилий нам это стоит! Вы, мои дорогие зрители, должны сами научиться делать хорошую мину при моей циничной игре. Эту ошибку вы потом возьмете с собой на тот свет! Я могу делать всё, что хочу. Никто не знает, чего я хочу, но все хотят того же самого. Я имею в виду публику. Она рядом со мной – и одновременно на расстоянии от меня, она никогда не освободится от пут, которыми я ее связала. Она спутана по рукам и ногам, чтобы не могла наброситься на меня.

В моих жестах люди узнавали себя. Для этого достаточно быть зеркалом! Просто зеркалом. Ничем не отличаться от любого и каждого. В этом тайна моей интонации. Вы думаете, я могла бы достичь такого фантастического успеха, если бы не была такой, как вы, то есть если бы я не была такой же простой, как и вы? Как большинство из вас, все сразу? Целой кучей? На балконе снова кто-то стоит, возвышаясь над толпой, сапоги опять надраены до блеска. Он добьется того, чтобы всякий, кто громкими криками приветствует его из толпы, распознал во всём, что он скажет и сделает, свою собственную волю, ну да, собственную волю зрителя. Именно этого зритель всегда хотел – чтобы его признали достойным повиноваться. Он только не знал о том, что он этого хотел. А с моей помощью он об этом узнал. Даже когда играешь сдержанно, делай это мощно и властно, как и всё остальное.

Вот сейчас я разойдусь и подыграю каждому из вас! А сверху еще немного подмажу глазурью. Власть теперь направила свои стопы к крестьянскому двору, чтобы посмотреть, как она смотрится в самой что ни на есть благодушной сельской местности. Смеющиеся люди в шезлонгах. Мягкосердечные коллеги рядом, овчарки, дамы в национальных одеждах, и всё это на пленке «техниколор». И так же несложно стоять перед вами в виде разодетой в народном духе куклы, пряча под юбками торчащие хвосты. Волки любят прятаться в нашем хороводе, будучи наградой, которую каждый участвующий хранит в себе. Наша игра – это его вознаграждение. Каждый может превратиться в волка и потом снова испить водицы из родного колодца.

Толпа разрывает нас на части. Вечно хочет знать, какие мы тогда, когда не играем. Есть такие актеры, которые во время оно играли так хорошо, что люди слишком поздно заметили, что это была вовсе не игра. Или люди почувствовали облегчение оттого, что пришел, наконец, тот, кто перестал с ними играть? Что он играл с ними всерьез? Их тут же лишили их массовости и превратили в некую партию, то есть снова бросили в общий котел. Это лишь тогда становится важным, когда приходит пора умирать. Но в том-то и состояла цель. Они умирали в одиночку, но умирали в толпе.

Может ли толпа прийти к вождю, не разорвав его предварительно в клочья, чтобы добраться до той роскошной жратвы, которую он ей обещал? Перевозчик отдает за людей свою жизнь и получает ее назад в качестве вознаграждения за пересечение реки. А потом он берет за это их жизнь. И каждый получит по продовольственному пакету. Но потом взамен жратвы вы получили мой выход, ну вот, пожалуйста, как раз в этом самом месте. Моя роль: я укротила их, чтобы они не стали раздирать своего паромщика, а позволили разодрать себя ради него. Хлеба для всех? Не выйдет. Зрелищ для меня? Это – пожалуйста.

И вот народ становится властью, но поскольку власть познать нельзя, он и себя самого не знает. Есть актеры рациональные и такие, которые не ведают, что творят. Потом они станут утверждать, что творили в бессознательном сознании. Я показываю народу, что такое женщина из народа. Как женщина из народа дает своей игрой понять, что она – женщина из народа, чтобы народ снова и снова мог с готовностью подчиняться. Для этого он, в конце концов, и нужен. Такою, как я, должна быть просто-напросто любая женщина! Но, получив власть надо мной в театре и на экране, вы начинали верить, что, наконец, владеете и собою. Вот наибольшее из заблуждений! Перевозчику удалось устранить его надолго. Он всех их собрал тогда, когда они сидели на хрупких ветках в его парке транспортных средств и чирикали, чтобы обратить на себя внимание. Внимание-то он на них обратил, этого никто не станет отрицать. И вот они замаршировали перед ним, покачивая своими бычьими боками! Я, скотница Герти, тут как тут со своей буренкой Гертой, чтобы было с кем вместе встретить смерть и ради этого облачиться в простонародное платье. Да, эффект был еще тот, им не пришлось жаловаться.

Никто не был забыт. Они уцепились за одежду предводителя, за его черный «хорх», чтобы он хотя бы разок вылез из машины и шагнул в своих сапогах им навстречу. Чтобы хоть раз показать себя во всей красе на лоне природы, в его подлинной стихии, ибо казалось, что господство дано ему самой природой. Потом он, конечно, шагнул в народ. Быть может, этого ему не стоило делать. Ему следовало оставаться самой природой, тогда бы они (может быть, навечно) с отрадой прильнули к нему. Ведь у каждого народа двери в принципе всегда приоткрыты. Люди боятся что-нибудь прозевать! Прозевать собственную смерть! Со свежими новостями – в народ! Вперед, на разноцветные газетные страницы!

Нашему зрителю теперь можно напиться до отвала, поскольку он созрел и в 270-й раз извлек из истории уроки. Пока он наливался соком и созревал, на нем потоптались вволю. Он знает раз и навсегда, что надо сказать, когда он видит нас. Зритель. Говорит без умолку, хмельной от самого себя. Народ в качестве своего собственного актера. Каждый – исполнитель своей собственной главной роли! Во мне он больше не нуждается. Однажды зритель возомнил, что сам может стать всемогущим, но мы его прочно взяли в свои руки. Между тем народ снова принадлежит себе и знает, что ему положено. Человек для человека – царство одиночества! Не знаю, нравится мне это или нет. Раньше было лучше.

Одно препятствие как раз убирают с дороги и устанавливают другое, более высокое, потому что власть нуждается в дистанции, а не в контроле, чтобы можно было следить за восхождением ее дикого племени. Нет, природа власти вовсе не в том, что она разрастается, а в том, что к ней все присоединяются, потому что все хотят одного и того же. Много вас еще осталось? Пожалуйста, покажитесь! Я вижу, многие из вас еще востребованы, но это не надолго. Спасибо, не хватало еще, чтобы моей дорогой публики поубавилось, она же меня почитает все больше и больше! Хорошо, что сегодня я ухожу со сцены. Мне нужна дистанция, чтобы не слиться со всеми. Но все должны всегда верить, что я одна из них. Власть в наших руках! Слава Богу, этому тоже можно научиться у актеров.