Текст книги "Пьяная Россия. Том второй"

Автор книги: Элеонора Кременская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Все помолчали с минутку, и Карлсон продолжил вопрошать. Роберт, переглядываясь с молодежью, только беззвучно смеялся.

– Ну, а деревенские?

– Они проснулись утром, – угрюмо докладывал Дьякон, – и едва не рехнулись. Многие упали на колени.

– Долго пили?

– Долго, – кивнул Дьякон, – а еще рыдали, что на их деревню, наконец-то, снизошла божья благодать.

– Кстати, о божьем, – говорил неумолимый Карлсон, – что это?

Он ткнул пальцем в церковь.

Дьякон поник головой и едва слышно повел свое повествование:

– Это была маленькая церковь, но с колокольней, без крыши и без потолка, она была полуразрушена. Не сохранилось куполов, отсутствовал пол и в целости, сохранности оставался только алтарь. Местные жители упорно украшали его свежими цветами, а в щели стен запихивали свернутые трубочкой записки с просьбами к Богу. Это была своеобразная стена плача, как в Израиле. Тут можно было в любое время дня и ночи застать молящегося человека. И заблудившегося пьяницу искали прежде всего в алтаре церкви, где под остатком крыши, в относительном тепле, возле огоньков лампад, он и спал спокойненько. Сохранившийся, здесь, деревянный пол всегда был покрыт ковровыми дорожками ручной работы, половиками.

В алтарь, безо всякого страха, заходили женщины, хотя все знали, что не положено, но разрушение царящее в храме не оставляло прихожанкам выбора…

Дьякон умолк, с надеждой взглядывая на Роберта, ища его поддержки, но Роберт только отворачивался, плечи его тряслись от еле сдерживаемого хохота.

– Что-то не похожа она на полуразрушенную, – все также, без малейшего сочувствия к поступкам Дьякона, высказался Карлсон.

Дьякон вздохнул и махнул рукой, как бы говоря, погибать, так погибать и продолжил:

– Конечно, фрески уже выцвели, нечего было и думать об их восстановлении и я просто покрасил алтарь голубою краской. Краску позаимствовал на одном опечатанном за долги красильном предприятии Америки. Переместил красные кирпичи с такого же должника-завода в Мексике и выстроил стены.

– В одну ночь?

– В один час! – гордо выпрямился Дьякон. – Купола, голубые с золотистыми звездами взял со строительства мусульманской мечети в одной восточной стране, только полумесяцы снял и заменил на кресты.

– Мечеть тоже обанкротилась? – не без ехидства вмешался Карлсон.

– Там у них война началась, и строительство мечети они бросили, – быстро оправдался Дьякон. – Купола подошли тютелька в тютельку. Крышу покрыл новым железом, его я переместил из Египта.

– Тоже банкроты? – наконец, прорезался, Роберт.

Дьякон кивнул:

– Печку глиняную переместил, – и, предупреждая высказывания друзей о возможном банкротстве печного предприятия, ну скажем, где-нибудь, в Сибири, погрозил пальцем, – печку взял хорошую, но в брошенном клубе, неподалеку отсюда, в развалившемся селе.

Печка топила исправно. Дым поднимался из трубы над новенькой крышей. Хороший деревянный пол исправно хранил тепло. Пол я переместил с того же клуба, впрочем, как и толстые двери с утеплителем, скамейки и столы…

– Ну, а деревенские как среагировали?

– Привезли целый полк священников, – уныло доложил Дьякон, – они все освятили, поднатащили свечей да ладана, навесили икон, поставили одного молоденького батюшку и принялись служить Богу.

– Чего же ты добился? – осведомился Карлсон, заглядывая в изумлении в глаза своему другу.

– Как чего? – возмутился Дьякон. – Я людям помог. Людям легче жить стало!

И все пятеро воззрились на деревню, пытаясь понять изменения, что принес в жизнь деревенских совестливый Дьякон.

Посреди деревни стоял пруд. В пруду плавали домашние жирные утки и надменные гуси. С берега на них, не без зависти, поглядывали, поджимая лапы, стаи петухов да куриц. Тут же, в большой луже, натекшей из пруда, с наслаждением валялись толстые свиньи и копошились поросята. И неподалеку, за большим деревянным столом, уставленным бутылками пива и водки, сидели те самые, деревенские, резались в карты и домино, гомонили и глядели уже куда как равнодушно на новенькую церковь, новенькую дорогу и новенькое кладбище, говоря только, что вот теперь, чисто будет лежать в гробу-то, вишь песочек какой беленькой…

12

Это была высокая здоровенная баба с широким некрасивым лицом, курносая и толстогубая. Она умела громко ругаться и ругалась всегда: дома, на улице, на работе, с соседями. Ее все не любили, не было на свете человека, который бы любил ее да она и сама в таком человеке, ну никак не нуждалась…

Работала она на железной дороге, мела пути, подавала сигнал горящим тусклым светом фонарем «Летучая мышь» проходящим поездам и сидела одинокой сычихой в будке, глядя сердито в окно и обругивая проезжающие через пути редкие автомобили.

Впрочем, ее любимым делом было опустить шлагбаум и мести пути перед самым носом нервничающих автолюбителей. Иногда, будучи особенно злой, она безо всякой видимой причины, опускала шлагбаум и автомобилисты застревали в большущей пробке, ожидая мифический поезд, а она сидела себе в будке и зло посмеивалась, глядя на озадаченные и рассерженные лица несчастных водил.

Правда, иной раз она удивляла и бывалых мужиков. Раз, на пути заглохла фура, перепугавшийся водитель выскочил из кабины, хватаясь за голову, голося истерично. Поезд еще даже не был виден, а мужик уже решил, что все, наступил конец света для него и для его фуры.

Она, меж тем, подошла к грузовику, вцепилась ручищами в морду печально ослепшей машины и завозилась, упираясь в рельсы ножищами. В одиночку, не спеша, вытолкала камазину назад, прочь с путей, вот зверюга-то, медведица, да и только!..

Карлсон потряс головой, отгоняя от себя сон со здоровенной бабой. Встал с постели, прошелся несколько раз по квартире, посмотрел в окно на двор, усыпанный осенней листвой, широко зевнул и забрался обратно в кровать, спать.

«Быть бы птичкой!» – думал он при этом, – «Да и проспать всю осень, пропустив слякоть и морозную зиму, а к весне проснуться, распустить крылышки и полететь, полететь, чирикая и восторгаясь…»

И снова ему приснилась здоровенная баба.

Любила она помудрить. Иной раз одевалась под рыбака и ходила рыбу удить. И никто из рыбаков, как правило, уже дежуривших у реки, не мог бы с точностью утверждать, что она не мужик.

С возрастом у нее и усы стали расти. Она их не брила, а ходила так, наводя всех на мысль, что она, действительно, мужик.

Карлсон проснулся, отчаянно пытаясь загородиться от этого сновидения, а может и не сновидения вовсе?..

Усталость взяла свое, все-таки редко приходилось высыпаться. Тут же он увидел старую-престарую женщину. Она и дома ходила в платке, а когда снимала, чтобы платок перевязать, обнаруживалось, что старая модница стесняется своих пожелтевших волос. На улицу она надевала парик, который плохо держался на ее маленькой головешке и иной раз съезжал на бок, наподобие великоватой меховой шапки. Бледное лицо свое она красила, мазала восковые щеки красной помадой и после, терла ладонями, пока не убеждалась, глядя на себя в зеркало, что щеки ее порозовели. Также накрашивала губы, а порою воровала у дочери накладные ресницы, приклеивала их к своим облысевшим векам и подрисовывала густо черным карандашом ниточки бровей.

В эти минуты вид высохшей, белой, как бы обескровленной старостью, модницы был особенно страшен.

Люди ее сторонились, ей уступали место в очереди и она, купив хлеба, шла, пошатываясь от слабости, обратно, домой, пугая встречных алкашей, имевших обыкновение выпивать в соседнем с магазином, скверике.

Многие пьяницы завидев ее трезвели со страху, а протрезвев, ругались на чем свет стоит, потрясая в отчаянии кулаками, что только понапрасну потратились на бутылку и тащились обратно в магазин, чтобы продолжить прерванное старой модницей, дело, немаловажное, кстати, для любого алкоголика – дело забытья и розового мечтания, в которое погружается с выпитыми граммами, с головою, каждый выпивоха, независимо от возраста и воспитания.

Карлсон проснулся, уставился недоверчиво в потолок. Неужели?!

Бывают такие моменты в жизни, когда память услужливо вытаскивает на свет божий воспоминания давно прожитых лет. Когда босоногое детство встает перед глазами яркими картинками и полузабытые лица родных вспоминаются, отчего-то, особенно четко. В обыкновении, это происходит, когда ангел смерти подходит к кандидату на тот свет особенно близко, готовый выхватить из тела трепещущую душу…

Здоровенная баба приходилась бабушкой Карлсону и матерью его отца. А старая модница была прабабушкою по папиной линии.

Обе женщины не могли быть ведьмами, сила в его роду передавалась только по мужской линии, но с какой такой стати они ему приснились? Смерть замаячила невдалеке. Ну и что с того? Карлсон, недоумевая, пожал плечами, к смерти он привык и, считая ее неотъемлемой частью этой, да и той жизни, махнул в пренебрежении, рукой…

Сон больше не шел, и он отправился на кухню. Как и многие русичи, Карлсон обожал почаевничать, через года передалось ему это наследие предков – страсть к самоварам и духовитому, порою перемешанному с травами, чаю.

Самоваров у него было несколько. Некоторые, для красоты, стояли в буфете за прозрачным стеклом, сквозь которое свободно лился солнечный свет. Иной, сверкал никелированными боками на обеденном столе, вполне готовый пыхтеть да кипятиться. И глядя на самовар, конечно, электрический, Карлсон вспомнил своего прадеда, мужа старой модницы, бывалого любителя почаевничать.

Прадед был высок, широк в плечах. Седые волосы крупными кольцами завивались у него над головой. Глаза были с хитрым прищуром.

Кроме чая, он страстно любил охоту. И однажды, глубокою зимой наткнулся в лесу на медведя-шатуна.

Прадед грозно поглядел на медведя, померился взглядом с голодным зверем и победил его, принудив отвести глаза. Шатун бросился бежать прочь и прадед пугнул его из ружья, которое, кстати, было заряжено обыкновенными пулями, предназначенными для убийства зайцев.

Тут же Карлсону и дед вспомнился. В первую мировую войну он, как раз, угодил в войска царской армии.

Карлсон так и увидел, как дед, будучи еще молоденьким, не опытным колдуном, воображал себя свирепым солдафоном. Наконец, нашел искомое, вошел в образ, громко рявкнул и, потрясая оружием, ринулся в атаку в уверенности скорой победы над врагом.

И тут же из собственного детства выплыло неторопливо воспоминание о первых годах обучения в сельской школе, где Карлсон учился первые два класса. И та самая здоровенная баба-бабушка, звонила в медный колокольчик, призывая детей на уроки. Она работала, после выхода на пенсию, техничкой, недолго работала, он успел только во второй класс перевестись, как она умерла…

Между тем, в памяти у него возник давно позабытый момент из школьной жизни, когда школяры старательно, по одному, сбивали с валенок снег и потом, передавая другому большой лохматый веник, стаскивали свою немудреную обувку тут же, в сенях, перескакивая на сухие коврики, шагали в одних носках по чистому теплому полу до своих классов, где в небольших кладовочках были организованы раздевалки для них.

Карлсон задумчиво поглядел в окно, не в состоянии понять, для чего его подсознание так настойчиво вытаскивает на свет божий все эти картинки прошлого?

Ни к селу, ни к городу вспомнился тут ему один бродяжка, замеченный им как-то холодным зимним днем на улице.

Бродяжка тяжело опирался на костыль и, протягивая трясущуюся от холода руку к прохожим жалобно сипел стародавнее, нищенское: «Подайте на пропитание!» А когда ему подавали, кланялся в пояс и с чувством шептал: «Бога буду за вас молить!» И видно было, что действительно будет…

«Бродяжка», – прошептал Карлсон, начиная догадываться…

Родители Карлсона жили друг для друга и никогда не скрывали своих заработков. Он не таился от нее, она не таилась от него. Правда и зарабатывали они прилично. Не надо было высчитывать после всех коммунальных платежей денег на еду и одежду. К тому же, ели они простую пищу и одевались в обыкновенных магазинах, довольствуясь простой и подчас нелепой одеждой.

Деньги лежали в большой шкатулке, туда складировали и мелочь. И она, взяв какую-то сумму денег говорила ему, невзначай, что, вот, мол, взяла. Он брал, говорил, что надо бы прикупить шампуней да кремов для бритья. Оба были согласны друг с другом и нисколько не подстраивались друг под друга, как это бывает в большинстве семей.

Они, будто мыслили одинаково, чувствовали одинаково и желали одинаково, без труда считывая мысли и желания друг друга. И, если один хотел яичницы, другая ему готовила, кивая, что вот, он же хотел, хотя и не высказывался вслух. И это не вызывало изумления, так было привычно…

И, если она, втайне, не говоря о своем намерении желала шоколад, он бежал в магазин и покупал любимый ею «Люкс». И это тоже не вызывало изумления. Они привыкли делиться своим мнением одними только взглядами.

Карлсон тяжело вздохнул, прошелся по кухне и, позабыв о вскипевшем самоваре, задумался, вспоминая…

Квартира его детства была небольшой, но очень светлой. Солнце светило в окна с утра до вечера и широко распахнутые занавески только усиливали ощущение некоего счастья поселившегося в этой квартире. Прямо против входной двери висело большое, во весь рост, овальное зеркало в резной деревянной раме. Всяк входящий видел, прежде всего себя и свою реакцию на такую встречу.

Отец его входя, всегда кивал своему отражению и улыбался, громко говоря: «Привет!» А уходя, поводил вокруг рукой и приказывал отражению: «Охраняй!»

С правой стороны от входа стоял некий шкаф с вешалками, с дверью купе, за которой одна над другой расположились полки с бельем, с нижним отделением под обувь. С левой стороны от входа виднелось небольшое кухонное пространство с маленьким столиком, маленькими шкафчиками, маленьким холодильником, маленькой двухконфорочной газовой плитой. Все это сияло чистотой и какой-то бесприютностью. Вот также бесприютно в стерильных операционных, где народ собирается на некое действо, всего часа на два, не более и потом разбегается, кто куда… Дальше, по левую руку от входа сияла солнечным светом небольшая комнатка Карлсона, личная комната.

Около окна стоял массивный письменный стол, уставленный всевозможными конструкторскими находками, тут возвышался над всеми прочими очень похожий на настоящий, собранный из железных деталей, детского конструктора строительный кран, там расположились изящные модели яхт и старинных парусников.

Возле стены, заваленная покрывалами и подушками, разложенная для сна, на манер двухспальной кровати, разлапилась широкая мягкая софа. Напротив нее, по сути, в углу комнаты, стоял небольшой книжный шкафчик забитый книгами так, что иные падали с полок на пол и тут валялись, иногда неделями, зарастая серой пылью, а Карлсон, хозяин комнаты, просто перешагивал через них. Родители вечно призывали его к порядку, но он, игнорируя их призывы, молча протестовал. Зачем и почему? Он не смог бы ответить и сейчас, подлая его натура так хотела, так желала и более ничего…

Была в этой квартире еще одна комната, гостиная. В ней обитали родители. Комната не очень большая, но с широким застекленным балконом. На балконе почти всегда ночевал отец, без труда размещаясь на скрипучей раскладушке. С балкона его прогоняли разве что сильные морозы.

В гостиной самым замечательным был комод. Маленьким, Карлсон любил забраться в удобный вместительный нижний ящик и вздремнуть посреди стопок хлопковых полотенец и праздничных скатертей.

Из детства позвал его мамин грустный голос: «Никитушка-сынок!»

Карлсон вздрогнул. На глаза ему навернулись слезы. Часто, не задумываясь, мама звала своих домашних уменьшительно-ласкательными именами, а когда не хватало слов, чтобы выразить свою любовь, говорила: «Радость моя!» И смотрела нежно, печально, но так отдаленно, как смотрят иной раз люди приговоренные Ангелами к смерти. Всю силу своей любви вкладывала она во взор туманящихся глаз. Этим она напоминала всем домашним прабабушку, старую модницу.

Маму он не нашел в Поднебесной, хотя и ринулся искать практически сразу после ее смерти. Ее не оказалось ни в Садах Смерти, ни в Толпе, ни в Покое, ни в Покое и Свете. Он заглянул даже в Геенну, побывал в Пустоте и Забвении.

А потом наткнулся на Сатану, который, конечно же заметил молодого колдуна и поняв его горе, без слов, указал в сторону горнего мира Пресвятой Богородицы.

Большего отчаяния никогда более в своей жизни Никита не испытывал. Поделать ничего было нельзя и он умирая от ни с чем не сравнимого несчастья, мысленно, навсегда похоронил свою мать, так как ни за что, ни за какие коврижки, ангелы Адонаи не дали бы увидеться ему, слуге Сатаны с матерью, взятой самой Богородицей в горние выси ее хрустального мира, война есть война…

Глаза у него до краев наполнились слезами, но он не позволил пролиться ни одной слезинке.

Отец? Очень быстро ушел вслед за матерью. Уже через три месяца после ее смерти он лежал в гробу, маленький, исхудавший и посеревший. Не смог жить без нее на этом свете. А после смерти обрел покой в Забвении…

Карлсон уперся пылающим лбом в холодное стекло окна, вспоминая…

В интернате он влюбился. И скосив глаза в ее сторону, глядел на лицо девушки, видел гладкую щеку, курносый нос и мягкий подбородок. Пушистые темные ресницы прикрывали мечтательные серые глаза. Она была простодушной, задумчивой и немногословной. Любила читать любовные романы и требовала от него рыцарских поступков.

Бывало, она плотно придвигалась к нему, склоняла кудрявую голову на его плечо и, прикрыв глаза, тихонечко, нерешительно тянула слащавые песенки любовного содержания…

Выражение глаз Карлсона переменилось. Появилось нечто ехидное и насмешливое.

После, через десять лет после расставания, а расстались они по-хорошему, она влюбилась в нового парня…

Она была замужем за грязным выпивохой, вся в зеленой тоске и пьянстве, обрюзгшая и оплывшая, смотрела на него рабским взглядом привычной к нищете и скандалам, женщины. И глядя на нее, Карлсон понял, что в нем не осталось никакой любви к миру, последняя ниточка надежды оборвалась и канула в бездонную пустоту его жизни, пропала в трясине его никчемного существования… Он перестал видеть в жизни позитив, друзьям же и недругам стал говорить, что он всего-навсего реалист…

13 (глава последняя)

Все люди – ангелы. Ангелы не способные выбрать с кем они: с Богом или Дьяволом. Какое несчастье быть столь нерешительными. Трагедия для всего человечества и отдельно, для каждого из нас.

За не способность выбрать, у людей отобрали крылья, и теперь нам осталось разве что мечтать или видеть сны о полетах. А после смерти надеяться вернуть прежнюю Силу, а стало быть, понимание происходящего.

Все люди – ангелы. Можно бродить по Земле делая вид, что ты – всего лишь человек и упиваться версиями о происхождении людей, убеждая самого себя в том, что это так и есть. Но сколько бы времени мы ни бродили в забвении, сколько бы ни считали самих себя человеками, смысл остается прежним – Выбор. Выбор – с кем ты?!

Автор

Первое, что бросилось в глаза Роберту при взгляде на Люцифа – это его высокая стройная фигура. Красивый белый пиджак со сверкающими радужными пуговицами расшитый по спине золотой тесьмой с изображением летящего дракона не был застегнут. Под ним виднелась белоснежная рубашка со строгим, под горло, воротничком, совсем таким как у католического священника.

Впрочем, общий вид чрезвычайно упрощали белые просторные брюки и сандалии с золотистыми ремешками украшенные бутонами белых роз.

Люциф играл на своем любимом инструменте. Музыка из-под его пальцев лилась мягкими волнами обволакивая душу Роберта. Под эту мелодию Роберту непреодолимо захотелось разрыдаться, а может даже умереть, так прекрасны, неповторимы, невозможны были звуки скрипки, извлекаемые Князем мира сего.

Роберт попятился и изо всех сил собирая волю в кулак, сжал зубы, чтобы только не сойти с ума. По щекам его ручьем текли слезы.

Интересно, умирал ли кто из поклонников великих музыкантов на месте, не в состоянии совместить невероятно-красивую музыку с серым гнусным мирком Земли? Наверное, да. Недаром среди фанатов великих артистов так много сумасшедших, только безумие способно помочь справиться с бедой быть поклонником Бога в музыке.

Между тем, Люциф ничего не замечая, увлеченно играл, прикрыв глаза, мечтательно вслушиваясь в мелодию собственного сочинения.

Тонкие черты лица его были нежны, чистая кожа прозрачна и бледна. На умный высокий лоб падали пряди волнистых волос, белые, словно снег. Тонкие губы улыбались грустно и светло.

Вся его фигура дышала самодостаточностью и такой спокойной силой таланта, каковую редко, когда встретишь в человеческом обществе. Отблесками чего-то подобного изредка дышат иные старики, но искры их гения гаснут, гаснут и с приходом смерти исчезают совсем.

Оплакивая судьбу несчастного человечества, Роберт вывалился из покоев Владыки мира.

Задумчивые голубые глаза, умный, оценивающий взгляд, бледная кожа, правильные черты лица, белые волосы и стройная атлетическая фигура Люцифа… Бездонные знания и невероятная гениальность сочетались в нем со скромностью, а приятные манеры и великолепные знания человеческой сути привлекали к нему жаждущих покоя и защиты сатанистов так, что оставалось удивляться, как Князь мира сего выдерживал все эти ежеминутные вопли усталых от земного мира колдунов просящих и просящих у Него великого блага – пути Домой!

Солнце играло на волнах большой реки, красные от загара ребятишки прыгали на песчасной косе, криками восторга встречая проплывающие мимо белоснежные теплоходы.

От берега песчаная коса тянулась едва ли не к середине Волги.

Дьякон разделся и полез купаться. Карлсон уже давно был в воде. Юркий, словно рыбка, он нырял и плескался, с наслаждением фыркал.

Дьякон лягушкой шлепнулся в воду и неуверенно поплыл. Карлсон его сопровождал.

На берегу, Дьякон отряхнулся, брызги от его обширной шевелюры полетели во все стороны, вызвав негодование со стороны уже одетого Карлсона.

Но только они сошли с песчаной косы на усыпанный камнями берег, как ребятишки с гоготом, подпрыгивая, окунулись в воду. Они плавали на том же месте, где только что были друзья.

Карлсон смотрел равнодушно, но Дьякон вздохнул за него:

– Эх, тебе бы с ними побезобразничать!

Карлсон недоверчиво чихнул.

На утоптанном дворике перед банькой, под заросшими яблонями, Карлсон вскипятил самовар. В саду набрал мяты, оборвал листья у кустов черной смородины, набрал ягод малины и вместе с порцией крепкого черного чая бросил в заварочный чайник, а чайник поставил наверх самовара завариваться.

Толк в чае Карлсон знал хорошо. С детства привык пить чай с травами и другой заварки просто не признавал. Бабушка его, дожившая до девяносто лет, ветерком носилась по дому, по саду, все кругом прибирая, расставляя по полочкам. Она мечтала вслух о роскошном наследстве для единственного внука, не без основания считая, что секрет ее долголетия, здоровья и силы заключается именно в чае с травами.

– Ты только представь себе, сто лет в это мире прожить? – предположил Карлсон.

Не дай Бог! – суеверно сплюнул через правое плечо Дьякон.

Скрипнула калитка и перед друзьями предстал сосед, Валька Кривая Нога. Возле Вальки ошивался жуликоватого вида пес неопределенной породы по прозвищу Жулька.

– Подайте, Христа ради! – протянул дрожащую с перепоя руку, Валька.

– Садись, почаевничаем! – щедро разрешил Карслон.

А когда Валька, перекрестясь, уселся за стол, прислонив к скамейке кривую палку, заменявшую ему трость и при случае легко превращавшуюся в дубину, Карлсон лукаво улыбаясь, задал ему вопрос:

– Любит тебя Бог?

– Небось любит, – ответил Валька, с охотой налегая на тарелку гречневой каши, что подал ему жалостливый Дьякон.

Пес под столом тоже быстро чавкал, поглощая гречку с невероятной быстротой.

– А, впрочем, не знаю, – задумался Валька, – да и есть ли он Бог-то? Я – человек маленький, мне такие страсти ни к чему.

– Это, какие такие страсти?

– А распяли-то его, – напомнил Валька, – предали да убили. Медленно, на солнце! Господи Иисусе! Спаси Христос от мучительной смерти!

И засмеялся:

– Неужто Бог пойдет на позорную смерть? Бог, он что? Он должен на троне сидеть, весь в золоте, выслушивать стоны народа, ну помогать тому-другому, а прочих гнать.

А тут, на-ко, за народ на крест полез, где же это видано? Из нас даже демократелы кровь пьют, из простого люда последние копейки выколачивают, состояния себе сколачивают, на костях народных пируют. А тут, спаси Христос, как же это?

– Стало быть, не веришь?

– Не верю, – твердо произнес Валька. – Христос не Богом был, а аферистом и вся недолга. Аферисты, они мастера всякие чудеса вытворять.

– Ну, договорился, – рассмеялся Карслон.

– А что же, все возможно в нашем мире, – неуверенно предположил Валька Кривая Нога.

– Мне даже иногда кажется, – понизив голос до шепота заоглядывался Валька, – что это не мир вовсе, а ад. И такое впечатление, будто черти ставят ставки на нас, играют нами, людьми, как в карты, а когда проигрывают, бесятся, являются человеку с угрозами и обвинениями, что вышло не по ихнему и бедолага сходит с ума.

– Или в Геенну сталкивают, – поддакнул Дьякон.

– Во-во, – обрадовался Валька взаимопониманию, – а кто в выигрыше окажется – помогают, богачами тех людей делают.

– Являлись тебе черти? – строго спросил Вальку Карлсон.

Валька сокрушенно вздохнул, кивнул, состроив плаксивую гримасу:

– И что же, ты думаешь, от людей ничего не зависит? И нельзя не дать поставить себя на карту? – допытывался дотошный Карлсон.

– Можно, наверное, – согласился Валька, – но не у всех получается. Надо быть сильным, очень сильным, а это трудно!

Скрипнула калитка и перед обществом предстала еще одна жертва «зеленого змия». Женщина неопределенного возраста, худая, но с таким длиннющим носом, что тот еще Буратино. Одетая вычурно, она еще вдобавок ко всему покачивалась на высоких каблуках.

– Валька, – заныла она, – Валька, ну куда ты девался?

– Отстань, Валентина, – отмахнулся от нее Валька.

Без приглашения Валентина залезла за стол, уселась рядом с Валькой и безо всяких церемоний потянулась к вазочкам и тарелочкам, наполненным конфетами, печеньем, булками.

Дьякон налил ей чаю. Карлсон и тут не упустил своего:

– Ну, а ты Валентина, что такое будешь?

Ни на секунду не задумавшись, женщина быстро ответила:

– Я существо берложное! Люблю грешным делом одиночество и унываю, если с кем приходиться обедом делиться. В связи с этим ненавижу и налоги платить, да и было бы кому платить! Благо бы государству, а то ворам!

Мне надобна уверенность, когда я закрываю дверь своей берложки на замок. Пускай никто ко мне не лезет и никакая тварь в двери ко мне не стучится!

С гордостью закончила она.

– Ну, сказанула! – удивился Валька.

– Что же вы не поженитесь? – продолжал допытываться неугомонный Карлсон.

– Не-а, – одновременно, не сговариваясь, протянули оба Вальки.

– Я уже была замужем, – пояснила Валентина, – стирками, уборками наелась досыта. А уж как муж напьется да пойдет кулачищами помахивать да меня бедную постукивать, куда вся привязанность и денется. Выбил из меня любовь да пылью по ветру пустил, не верю я более никому!

– А я тоже женатый был, – угрюмо заявил Валька, – жена меня бросила, другого нашла, не пьющего.

В глазах его блеснули слезы.

– Да, – тут же вмешалась Валентина, – знавала я тебя женатиком, ты сумасшедшим слыл!

– Почему это, сумасшедшим? – опешил Валька.

Жена твоя пуговицу потеряет, а ты найдешь и съешь! Платок, так ты платок исцелуешь его, обслюнявишь весь! Ну, разве это поступки нормального человека?

Валька насупился:

– Правда твоя, но было это когда я разведенкой стал, тосковал очень.

– Любил? – выразил свое сочувствие Дьякон.

Валька кивнул и уронил слезу.

* * *

Вечером заявился Роберт. Не один. Его сопровождали двое наследников: Марк и Кристина…

Теплая ночь сияла над ними. Загадочный свет необжитого космического пространства струился по всему небосводу. Подмигивали звезды. Низко пронесся самолет, красные огни на его брюхе четко обозначали, что это именно самолет, а не что-либо иное. Другое, в обыкновении выныривало из Волги. Бывало, у самой кромки берега без всплеска поднимался в воздух черный силуэт круглой «тарелки», перекувыркивался пару раз и с умопомрачительной скоростью возносился в небеса, к звездам.

– И чего они все летают? – выдал свою мысль Марк.

– За рыбой прилетают! – уверенно кивнул Карлсон.

– Ну, да? – недоверчиво ахнул Марк. – Что же у них своей рыбы нет?

– А это и есть их собственная рыба. Они тут хозяева, а мы всего лишь гости, Земля – не наша планета.

– И вы уходите на нашу, истинную Землю? – тихонько спросила Кристина.

– Мы уходим Домой, – жестко вмешался Роберт, – в войска Сатаны.

– Мы устали, – пояснил Дьякон.

– Нам тяжело! – кивнул Карлсон.

Гукнул теплоход, светясь всеми иллюминаторами, величаво проплыл мимо. Они проводили его задумчивыми взглядами. Все пятеро сидели на высоком обрывистом берегу Волги. Шумные волны плескались у них под ногами, обдавали брызгами, пахнущей пресной рыбой, воды.

– А мы? – хором воскликнули Марк с Кристиной.

– А вы останетесь тут, – решил Роберт, – у вас пока еще есть силы терпеть этот мир, терпеть людей.

– Не лезьте особо никуда! – посоветовал Дьякон.

– В дела ангелов не вмешивайтесь! – строго приказал Карлсон. – Люди сами по себе, ангелы сами по себе.

– Ну, в общем, в Центре вас обучат, – кивнул Дьякон.

– Завтра и приступите! – согласился Роберт.

Они помолчали, разглядывая ночной мир, расстилавшийся перед ними.

– И не жалко вам со всем этим распрощаться? – спросил Марк, с надеждой заглядывая в глаза старших товарищей.

– Не жалко, – тут же ответил Роберт, – мы чужие здесь.

– Мы стоим на месте, – поддакнул Дьякон.

– И завидуем белой завистью тем, кто живет земной жизнью, – вставил Карслон, – носится, зарабатывает, переживает о крыше над головой. Какое счастье иметь целью просто хороший урожай со своего огорода!

– Или положительную репутацию! – поддакнул Дьякон.

– Или детей, внуков побольше!

– Разве это плохо? – удивилась Кристина.

– Мы не говорим, что плохо, – вмешался Роберт, – мы говорим, что нас это не волнует, нам было бы слишком мало, просто упереться в житейские проблемы.

– Поэтому, мы уходим Домой! – кивнул Дьякон.

– И вы не вернетесь? – Марк вглядывался в лица старших товарищей.

– Никогда! – уверенно произнес Роберт. – К прошлому возврата нет!

– К тому же, мы перейдем к другому состоянию, – согласился Дьякон.

– Мы перестанем быть людьми, – тихо добавил Карлсон.

– Вы станете ангелами? – у Кристины заблестели слезы в глазах.

– Мы и есть ангелы, – подхватил Роберт. – только без крыльев. Мы – все!