Текст книги "Жена Петра Великого. Наша первая Императрица"

Автор книги: Елена Раскина

Глава 12
ПОСЛЕДНИЙ ЧАС МАРИЕНБУРГА

В эту ночь, одиннадцатую ночь осады Мариенбурга и свою вторую ночь с Йоханом, Марта впервые за все эти дни спала спокойно и даже счастливо. Лейтенант Хольмстрем был так любезен, что отпустил ее мужа до самого рассвета, и они устроились в кордегардии на деревянных нарах, укрываясь солдатским плащом, среди десятков таких же солдатских семей. Марте было очень сладко и слегка грустно засыпать на надежном плече любимого, просыпаться, гладить его по свалявшимся волосам и засыпать вновь. Она была уверена, что, сколько бы времени ни отвела им судьба – один ли день или многие годы, – они больше никогда не расстанутся. Словно не желая нарушать хрупкий покой любви, артиллерия, и осадная, и крепостная, в эту ночь палила лениво, как будто нехотя.

Засыпая, Марта в полузабытьи слушала тоскливую и протяжную солдатскую песню, которую выводил десяток грубых охрипших мужских голосов. Борясь с усталостью, драгуны, стоявшие на стене в ночной смене, пели:

 
Руки не мыть, не мыть и пить,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Потому что нам кровь не отмыть,
Фифаллерала-лерала-лерала!
 
 
Ты налей нам, хозяйка, скорее налей,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Принимай-ка гостей и налей нам скорей,
Фифаллерала-лерала-лерала!
 
 
Ты налей нам пивка, поскорее пивка,
Фифаллерала-лерала-лерала!
Потому что на сердце солдатском тоска,
Фифаллерала-лерала-лерала!
 

Эта песня была ее последней колыбельной, надгробной колыбельной погибающего Мариенбурга…

Наутро Йохан принес им умыться в деревянном ведре, они наскоро выпили горького ячменного кофе, сваренного на разведенном в очаге кордегардии огне, и вместе поднялись на стену. Марте казалось, что она никогда не была так счастлива в своей коротенькой жизни. Счастье это даже не было лишено маленького триумфа женского честолюбия, когда она ловила на себе восхищенные и уважительные взгляды товарищей Йохана.

Правда, попавшийся навстречу давешний прыщавый прапорщик Вульф попытался было визгливо крикнуть: «Крузе, немедля убрать с позиции девку!» Но Йохан, вопреки субординации, сгреб противного юнца за отвороты мундира, ощутимо встряхнул под хохот окружающих солдат и тихо, но внятно пообещал:

– Не заткнешься, я тебя самого уберу со стены – прямо вниз! Ни одна живая душа в гарнизоне о тебе не пожалеет.

Похоже, власть офицеров теперь зависела в Мариенбурге только от их авторитета.

Даже всегда важный, самодовольный и толстый комендант фон Тиллау за эти дни сник, осунулся и во всем слушался предельно корректных, но твердых советов лейтенанта Хольмстрема, выглядевших скорее как приказы. Хольмстрем, пожалуй, был единственным офицером на стене, который еще знал, что делать.

Но сегодня и он выглядел мрачным и подавленным.

– Московиты всю ночь строили плоты и осадные лестницы, даже разобрали для этого домишки в предмостной слободе, – озабоченно поведал он. – Сегодня пойдут приступом, это точно.

– Так это замечательно! – оживился Йохан. – Если мы сумеем отбиться, возможно, Шереметис снимет осаду.

– Только сумеем ли мы отбиться? Люди с ног валятся от усталости, а руки у них трясутся так, что часа не проходит, чтоб кто-то не уронил мушкет со стены! – Хольмстрем оглянулся по сторонам и предусмотрительно понизил голос: – Йохан, будь все время подле меня и держи наготове свою дудку. Если я увижу, что нам не устоять, скомандую тебе трубить «отбой» и вызов на переговоры. Глядишь, удастся сдать крепость на аккорд. Марта, надеюсь, тебе не надо объяснять, что такое «капитуляция на аккорд»?

Марта серьезно посмотрела в глаза лейтенанту:

– Нет, но неплохо было бы объяснить, Ханс, – со вчерашнего дня она называла его по имени и на «ты», как друга, – что будет по этой капитуляции с жителями Мариенбурга?

Хольмстрем неуверенно отвел глаза:

– Как обычно в таких случаях, Марта. Либо уйдете с гарнизоном в Ригу, если нас, конечно, выпустят, либо останетесь в своих домах под московитами. Имущество плакало и в том, и в другом случае. Но на жизнь и личную неприкосновенность можно надеяться. Все зависит от того, станет ли Шереметис говорить с нами…

Московская артиллерия ответила за Шереметиса громовым залпом, ударившим не по городу, а по стене. Вековые твердыни Мариенбурга содрогнулись от удара, вокруг истошно запели осколки, рикошетируя от камня и впиваясь в живые тела, все заволокло выедающим глаза дымом разрывов. Марта завизжала от ужаса, прижав ладони к ушам, и, наверное, сорвалась бы со стены, если бы Йохан не подхватил ее и не прижал к каменному парапету, прикрыв своим телом.

– Западная батарея, гранатой заряжай! – заорал кто-то хриплым и отчаянным голосом. – Мушкетеры к бойницам!

Марта скорее догадалась, чем узнала, что это Хольмстрем. Она лежала и слушала всем телом дрожь камней любимого Мариенбурга, принимавших удары врага.

– Лежи здесь, девочка моя, и не вздумай вставать! – ласково, но твердо приказал Йохан и, вскочив, бросился на свой пост. Марта на четвереньках подползла к бойнице и, сжавшись в комок, укрылась за зубцом. Поначалу было очень жутко, не столько от страха за свою жизнь, сколько от того, что она еще никогда не оказывалась в самом сердце сражения. Потом девушка понемногу успокоилась (насколько, конечно, можно успокоиться, полуоглохнув от пальбы и глотая слезы от дыма) и начала осматриваться по сторонам. Артиллерия Мариенбурга палила ответным огнем, не жалея снарядов: благо их в избытке поставляли бездонные и неуязвимые для московских бомб погреба местного арсенала. После каждого выстрела артиллеристы всеми силами наваливались на лафеты своих бомбард, [30]30
   Бомбарда – тяжелое орудие крепостной и осадной артиллерии.


[Закрыть]чтобы их, несмотря на подложенные деревянные и каменные «башмаки», не отбросило с позиции отдачей. Гарнизонные мушкетеры и синие уппландские драгуны ждали своего часа, спрятав головы за парапетом и шепча в усы то ли проклятия, то ли молитвы, то ли и то и другое – вперемешку. Одному артиллеристу осколком бомбы, словно ножом, срезало верхнюю половину головы вместе со шляпой, и он грянулся на боевой ход, [31]31
   Боевой ход – проход на вершине стены, защищенный парапетом.


[Закрыть]обливаясь кровью. Еще прежде, чем Марта успела вскрикнуть от ужаса, товарищи убитого бесцеремонно спихнули его еще трепещущее тело вниз, а черную жуткую лужу засыпали из ушата песком, чтоб в ней не скользили ноги.

Сквозь рев канонады в крепость внезапно долетели хрипатые звуки московских труб и захлебывающаяся дробь барабанов. Йохан вдруг оказался рядом и положил Марте руку на плечо. Он нашел мгновение проведать любимую, но даже не попытался услать ее прочь со стены. Почему-то присутствие Марты на стене не вызывало ни раздражения, ни даже вполне понятного страха за ее жизнь у большинства окружающих мужчин в мундирах. Они смотрели на нее, как будто она была частью этой огненной стихии, и ей было невдомек почему.

Военная музыка московитов надрывалась изо всех сил.

– Это они называют «атака»? – презрительно усмехнулся Йохан. – Если нас не угробят, а возьмут в плен, надо будет на досуге дать пару уроков их трубачам… Марта, милая, я побежал! Не высовывайся, ради бога!

– Конечно, любимый! Будь спокоен и береги себя!

Не высовываться? Как бы не так! Раз уж Богу или судьбе было угодно поместить Марту посреди сражения, она не пропустит ни одной картины этого ужасного, отвратительного, но такого завораживающего своей необузданной грубой мощью зрелища. Осторожно выглянув между зубцами, Марта с любопытством принялась наблюдать за движением на противоположном берегу Алуксне. Знакомые с детства просторы были теперь закрыты уродливо высившимся во весь свой гигантский рост земляным редутом московитов, верхушка которого тонула в дыму артиллерийской пальбы. Обтекая редут справа и слева, к озеру бежали тысячи казавшихся одинаковыми серых фигурок, посверкивавших стволами ружей и жалами багинетов. Дружно, словно муравьи, они быстро тащили к воде огромные плоты из почерневших от времени бревен, весла и связанные из длинных жердей осадные лестницы. В передних рядах трепыхались несколько больших полотнищ знамен, оживлявших эту серую толпу своим нарядным многоцветием.

Плоты плюхнулись в воду, и московские солдаты гурьбой полезли на них, подсаживая друг друга. Весла ударили по воде. Несмотря на гулкую трескотню, которую подняли вокруг крепостные мушкетеры, Марте казалось, что через пространство до нее доносится размеренный гул густых мужских голосов, выдыхающих в такт работе мускулов:

– И-ух!.. И-ух!.. И-ух!..

Крепостные пушки ненадолго замолчали: артиллеристы лихорадочно меняли прицел, поднимали лафеты, чтобы встретить неприятеля посреди озерной глади ураганом картечи. Со стен били только мушкеты, за дальностью расстояния собиравшие в рядах штурмующих небогатую жатву, но поддерживавшие дух обороняющихся своей пальбой. Московская артиллерия, наоборот, усилила огонь, чтобы поддержать свой десант. Марта видела, как разрывом бомбы со стены смело целую шведскую пушку с ее прислугой, и только рассыпавшиеся ядра остались сиротливо и жутко лежать на пустой площадке.

Лейтенант Хольмстрем, бесстрашно поднявшись во весь рост, взмахнул тускло сверкнувшим палашом, что-то закричал. Его жест с зеркальной точностью повторил комендант фон Тиллау. Крепостные пушки хлестнули безжалостным дождем крупной картечи по неуклюже двигавшимся посреди блестящей равнины озера плотам с московской пехотой. Свинцовые пули величиной с грецкий орех, легко пробивавшие стальную кирасу, попадая в плотно скопившихся на плотах солдат, прошивали навылет по нескольку человек. Угодив в руку или в ногу, картечина часто отрывала конечность начисто или же причиняла такие страшные раздробленные раны, что спасти человека могла только быстрая ампутация. Убитые московиты падали в заалевшую от крови воду безмолвными, раненые – с воплями, стонами, проклятиями или призывами о помощи. Тем, кто еще мог из последних сил держаться на поверхности, их товарищи с плотов протягивали весла или приклады ружей, вытаскивали обратно и бросали на заливаемые водой доски настила – больше они не могли сделать для них ничего. Плоты окутались пороховой дымкой ответных ружейных залпов. Те из русских, кто сумел сохранить порох на полках фузей сухим, наудачу палили по стенам. Весла, выпущенные павшими гребцами, тотчас подхватывали новые сильные руки, и плоты продолжали свой кровавый путь к берегу.

Высокий офицер, перепоясанный трехцветным шарфом, первым спрыгнул с плота и со знаменем в руках по грудь в воде пошел к берегу среди шлепающихся вокруг пуль. За ним спрыгнули удалые командиры со шпагами наголо, а затем хлынула волна серых кафтанов, ощеренных боевым кличем усатых лиц, отточенных багинетов. Осадные лестницы несли на плечах. Плоты с малыми командами и ранеными тотчас отплывали обратно за сикурсом десанту. Шведские пушки больше не могли достать неприятеля: он подошел слишком близко. Зато гарнизонные мушкетеры и уппландские драгуны осыпали московитов градом пуль и метали со стен ручные гранаты. Раненых, падавших в воду, рвавшаяся к берегу толпа десантников походя, не замечая, не желая того, затаптывала в ил.

Марта с ужасом поняла – самоотверженного, исступленного стремления этих людей было не остановить. Их мужицкая храбрость была совсем иной, чем у шведского солдата, искавшего славы, или у поляка, искавшего чести. Московит бросался вперед, осенив себя крестным знамением, закусив в зубах нательный крестик, и шел широкой грудью пахаря на свинец потому, что идет полк, идут рота и плутонг, идут приятели по солдатской артели-капральству, с которым вместе бедовали на царевой службе. Потому, что попы обещали рай «положившим живот за веру, царя и отечество». Потому что бог весть, где родная деревенька, куда никогда не вернешься, и старые родители, которых никогда больше не увидишь. Мертвый же больше не будет месить грязь в походах с подведенным от голода брюхом и замерзать, кутаясь в подбитую ветром епанчу, [32]32
   Епанча – форменный плащ в армии Петра I.


[Закрыть]на зимних бивуаках. «Барабанная шкура» капрал больше не выбьет мертвому зубов, и «живодер» ротный не велит сечь мертвого розгами и не облает его ни «хамской мордой», ни «скотиной». Не лучше ли такой жизни красная смерть, когда чувствуешь в плечах силу, в сердце – огонь, когда слева, справа с победным ревом прут вперед друзья-товарищи, а ротный, размахивая шпагой, зовет: «Вперед, соколики! За мной, братцы, благодетели!»

– Все кончено, герре комендант! – крикнул лейтенант Хольмстрем, словно прочитав мысли Марты. – Дальше только капитуляция или смерть!

– Сдаемся! Передать всем: прекратить пальбу! – не колебался майор фон Тиллау. – Крузе, трубите отбой! Герре лейтенант, белый флаг!

Хольмстрем замахал в бойницу большой грязной белой тряпкой, возможно, специально приготовленной для этого случая. Но Йохан смотрел на накатывавшихся на стену московитов, словно завороженный, и рука его легла не на фанфару, а на эфес палаша. Марта бросилась к нему и схватила за плечи:

– Что ты, милый? Труби скорее!

Он посмотрел на нее полубезумным взором и со злостью прохрипел:

– К черту все! Если сдадимся, меня разлучат с тобой… Лучше пусть убивают!

Марта умоляюще заглянула ему в глаза:

– Йохан, миленький, труби, пожалуйста! Пожалей моих названых сестричек, пожалей маленьких детей, пожалей мой бедный город! Не ради нас… Ради Бога!

Йохан энергично встряхнул головой, словно отгоняя тяжелое сонное видение, и почти грубо оттолкнул ее:

– Пусти меня тогда! Сам все знаю!

Поднес к губам фанфару, затем снова опустил ее, сухо закашлялся, выгоняя из легких пороховой дым, и наконец затрубил. Печальные и призывные звуки отбоя поплыли над Мариенбургом, заставляя ружья его защитников замолкать одно за другим. Шведские бойцы оборачивали на голос трубы опаленные боем лица, и на одних читалось явное облегчение, на других – растерянность и страх, на третьих – досада и ярость.

Марта больше всего боялась, что охваченных боевым порывом московитов будет уже не остановить, но лезть на стены по хрупким лестницам навстречу выстрелам и ударам защитников им тоже явно не очень хотелось. Ряды штурмующих перешли на шаг, а затем и вовсе остановились. Надсадно затрубил в ответ солдатский рожок. Высокий офицер, командовавший десантом, передав знамя ближайшему субалтерну, выступил вперед и смело направился к стене в сопровождении продолжавшего дудеть что-то невообразимое мальчишки-трубача.

– Кто знает по-московски? – с нотками паники в голосе спросил комендант. – Кто-нибудь здесь сможет перевести, что он скажет, или посылать за пастором Глюком?! О Спаситель, если эти дикари не станут ждать – все пропало!!

– Думаю, я справлюсь, господин фон Тиллау! – Марта вдруг выступила вперед, словно неведомая сила подтолкнула ее в спину. – Я ведь понимаю по-малороссийски и по-польски, как-нибудь объяснюсь!

– Ладно, фрау Крузе, за неимением лучшего, давайте! – согласился комендант, жутко довольный, что можно было разделить ответственность за переговоры с кем-нибудь, хоть с беззащитной женщиной. – А ну-ка залезайте в бойницу, чтоб вас было получше видно и слышно!

– Тогда говорить будешь из-за моей спины! – отрезал Йохан. – Вдруг кто-нибудь из московитов сгоряча решит пальнуть?

Он забрался в пространство между зубцами и протянул Марте руку. Лейтенант Хольмстрем подсадил девушку, но весьма целомудренно – за талию. За спиной у них столпились комендант и жидкая кучка младших офицеров.

– Фрау Крузе, заранее приготовьте знакомые вам слова, – назидательно поучал снизу фон Тиллау. – Помните, я намерен сдать ключи от крепости только самому Шереметису! Очень важно, чтобы все войска нашего гарнизона были выпущены церемониальным маршем, а московские варвары должны салютовать нам воинской музыкой, фрунтом и своими знаменами. Ни в коем случае не забудьте: наш доблестный гарнизон настаивает на праве уйти при полном вооружении и с пулей во рту! О, это очень важно, фрау, – пуля во рту!..

– Идите вы к черту с вашей пулей! – раздраженно одернул коменданта Хольмстрем. – Марта, скажи им: пускай сохранят жизнь и свободу всем и выпустят из города тех, кто хочет уйти. Иначе мы будем драться до конца!

Марта слабо слушала и первого, и второго. Она с болезненным интересом рассматривала подходившего неприятельского офицера. Стройный и статный, в строгом зеленом кафтане с красными обшлагами рукавов и золотым позументом, перепоясанный красивым трехцветным шарфом и с длинной шпагой на боку, он вовсе не казался диким варваром. Шляпу он, видимо, потерял в пылу сражения, и ветер шевелил длинные волосы, обрамлявшие открытое молодое лицо, мужественности которому придавали густые светлые усы. Коренастый горнист, шедший за ним, был совсем еще юн – лет пятнадцати, не больше, имел забавную круглую курносую физиономию, и все таращил вверх свои серые глаза: отчего это вместо коменданта между зубцами их дожидается шведский братуха-трубач, а из-за спины его выглядывает девушка?

– Мариенбург, открывай ворота, сдавайся на аккорд! – зычно крикнул русский офицер, избавляя Марту от неловкости самой обращаться к нему.

– Прежде пообещайте, что не причините никому в городе зла! – выпалила она в ответ, от волнения мешая украинские, польские и немногие известные ей русские слова. – Что вы больше никого не убьете и не раните, никого не задержите в плену! И что всякий, кто хочет уйти – уйдет!

Офицер на мгновение замялся. Вероятно, он не ожидал услышать условия побежденного города из женских уст.

– Кто вы, дитя? От чьего имени говорите? – спросил он вдруг на чистом польском языке.

Марта жутко обрадовалась, услышав из уст неприятеля отцовскую речь. «Он поляк! Теперь с нами точно все-все будет хорошо, любимый!» – радостно шепнула она на ухо Йохану и даже восторженно чмокнула его в щеку.

– Я Марта Скавронская, жена трубача Йохана Крузе, воспитанница преподобного пастора Глюка! – радостно выпалила она, не забыв впустить в свой голос кокетливые женские нотки. – Меня попросил говорить комендант, господин фон Тиллау и, заочно, все жители нашего несчастного городка. Именем заступницы всех страждущих Пресвятой Божьей Матери мы умоляем пана офицера о милосердии! А пан, прошу прощения, поляк?

– Я полковник русской службы Вадбольский, пани Марта! – галантно поклонился московит, оказавшийся не совсем московитом. – Заступничество Девы Марии да пребудет с вами!

Полковник поклонился еще раз, и на этом благородный рыцарь, беседовавший с молодой женщиной, вновь уступил место жестокому, непреклонному победителю:

– Фельдмаршал Шереметев уполномочил меня сказать: если откроете ворота, всякий волен уйти из города, куда вздумается, или остаться при своих хозяйствах. Но прежде пускай обывательство во главе с бургомистром выходит на поле перед воротами и становится там, имея каждый при себе золотую казну, дабы быть учтенными и подвергнутыми контрибуции согласно званию и имуществу своему. Прочего же добра не тронем и обиды никому чинить не станем, в том фельдмаршал слово дает! Но кого из мещан застанем в домах – станем брать в полон без разбору. Всех шведов, целых и раненых, пропустим до Риги под должным конвоем, ежели добром положат оружие и под наивеличайшим страхом не тронут запасов пороха из богатого арсенала здешнего. Солдатам должно на первом шаге за воротами слагать оружие, иначе станем бить смертью. Коменданту иметь шпагу в левой руке, эфесом вперед, офицерам – в ножнах. Фельдмаршал сам решит, как поступить со шпагами. Пани Марта, переведите наши условия коменданту, который боится говорить со мной лично. Скажите, что у него пять минут, чтобы принять их. Иначе мы возьмем город на шпагу, и тогда каждая невинная смерть будет на его совести!

– Похоже, этот офицер – достойный человек, – вдруг сказал Марте Йохан. – Я не понял почти ни слова из того, что он сказал, кроме: «пани Марта», но, видно, ангел-хранитель подсказывает мне, что ему можно верить!

– Теперь остается убедить в этом всех остальных! – печально ответила Марта и, опираясь на его руку, легко спрыгнула из бойницы.

Выслушав сбивчивый рассказ девушки об условиях московского полководца, комендант фон Тиллау налился кровью по самые брови и попытался было гневно взреветь:

– Это унижение чести армии Его Величества короля Карла! Я не могу согласиться на выход гарнизона без салютации музыкой и пули во рту! Мне, честному слуге шведской короны, нести шпагу эфесом вперед к неотесанному главарю этих темных варваров?!

Однако другие офицеры гарнизона были куда менее настроены оскорбляться:

– Условия приемлемые, герре комендант, – сказал за всех лейтенант Хольмстрем. – Надо сдаваться во имя спасения людей. Досаднее всего, что московиты прознали о целых горах пороха, сложенных в здешнем арсенале, и поставили их сохранность условием нашей сдачи… Эх я осел, эх я дурак!! Надо было еще на днях послать солдат залить его водой, перемешать с песком… Теперь не успеть, и выпалят этим порохом московские пушки прямо в грудь армии Его Величества Карла! Сейчас мы не можем сделать более ничего. Капитулируем!

Не дожидаясь решения коменданта, Марта вихрем взлетела в бойницу:

– Мы сдаемся, пан полковник! – закричала она. – Прошу вас, дайте время людям собраться здесь из убежищ и вынести раненых!

– Непременно! – охотно согласился Вадбольский. – Гарнизон должен помочь выносить увечных. Открывайте ворота и выходите без страха, пока не выйдет последний человек. Пускай ваш трубач станет на воротной башне и протрубит тогда отбой – мы войдем!

Марта механически, словно лишенная души телесная оболочка, перевела слова полковника и только тогда горько разрыдалась, прижавшись лицом к горькому от дыма мундиру Йохана:

– Вот я и отдала наш город на милость завоевателей, мой любимый! Вот я и отдала наше счастье в руки врага… Только бы они разрешили нам с тобой уйти вместе!

Йохан утешительно положил руку на ее растрепанную головку, но не сказал ничего.