Текст книги "Старый дом"

Автор книги: Елена Якунина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Ты бы помог что ли, Натанович! Вишь, племяшка твоя, какая впечатлительная оказалась! – придерживая девушку за хрупкую талию, Егор похлопал ее по бледным щекам.

– Девица – крепкая! Корсаж, видать, туговат, – послюнявил палец доктор. Не отвлекаясь от чтения, перевернул страницу. – Гм, печально это все, очень печально.

– А что здесь собственно происходит? – приятный мужской баритон плавно влился в помещение.

Девушка застонала, приоткрыла глаза. Захлопав ресницами, уставилась на вошедшего мужчину:

– Милый, что-то случилось?

– Я бы тоже хотел знать, дорогая! И, в частности, что это за господин в фильдеперсовых брюках так нежно обнимает тебя за тонкий стан? – с грустной иронией произнес мужчина.

– О! – только и смогла вымолвить Алимпия, внезапно обнаружив себя в чужих объятиях. Теперь пришел и ее черед краснеть. Высвободившись из рук Егора, присела на табурет, закрывая ладонями пылающее лицо. В тот же миг широкая спина в ватнике загородила ее тонкую фигурку от мужчины.

– Курт Краниц я! – простодушно улыбнулся Егор, протягивая для пожатия руку. – Подмогнуть хотел красавице – в обмороки падает, голодная, верно.

Выглянув из-за его плеча, Алимпия охотно покивала головой.

– А я – Андрей Мякишев, – мужчина вежливо пожал протянутую руку, – муж вот этой самой барышни, которая упала в обморок, что ей совсем не свойственно в силу крепкого здоровья. А вы, стало быть, из немцев будете?

– Я… – Егор открыл, было, рот, но задумался, как бы складней соврать, и замолчал.

– Я, я! – засмеялся Андрей, кивая в знак понимания. – Что означает: «да!» Да?!

– Угу, – неуверенно буркнул в ответ Кравцов.

Мужчина еще хотел что-то сказать, но Алимпия вовремя перебила его:

– Андрюша, а с кем остался наш сын?

– Катерину попросил присмотреть. А где же…? – он оглянулся. – Ага! Доброго дня, Карл Натанович! Простите, великодушно, не приметил вас сразу, – он искренне улыбнулся. – А молодой человек, верно, ваш родственник?

На секунду отвлекшись от серой папки, доктор поверх пенсне глянул на Мякишева.

– И вам не хворать, Андрей Андреевич. Что ж в такую рань пожаловали? Супругу потеряли, али как? Зябко здесь, не снимайте пальто, да и шарфик оставьте. Верно подметили, молодой человек – мой родственник. Правда, очень дальний, если не сказать – далёкий. Так с какой заботой пожаловали, Андрей Андреевич? – ушел от опасной темы родства доктор.

– Гм, – нахмурил густые брови мужчина, сразу повзрослев годами. – Так я, собственно, вот чего пришел: мальчишка-газетчик прибегал. У дома твоего, Лимпуша, полицая и карета "скорой помощи". Говорит, видал, как женщину на носилках из подъезда в "красный крест" заносили. Надо бы нам туда сходить, пока жандармов не прислали, – он кашлянул в кулак, блеснув белоснежной манжетой. Его острый кадык нервно дернулся под бордовым кашне, завязанным элегантной петлей. – Липа, ты как думаешь?

Но девушка не ответила. Изумленно распахнув глаза, она смотрела на белокурого верзилу, не в силах вымолвить ни звука. Как-то тихо стало в готовальне. Помахивая пушистым хвостом, в дверь заглянул Василий. Войти не решился, лишь тихонько мяукнул.

Карл Натанович, сняв с головы пыжика, протер вспотевшую лысину атласным платочком, на миг прикрыл усталые глаза:

– Да, да, Василёк, сейчас отобедаем…

Вмиг просчитав обстановку, Егор решительным шагом подошел к столу:

– Что ж, не стану мешать котиной трапезе, – грубо отодвинув плечом маленького доктора, захлопнул папку, сунул в мешок. Накрутив на руку горловину, резким движением закинул ношу за спину. Обиженно сопя, нахлобучил картуз и потопал к двери.

– Постой, Егорша, не горячись! – окликнул его Карл Натанович. – Со мной пойдешь! А вы, семейство Мякишевых, ступайте к дому Аркадия, узнайте, что, да как, и возвращайтесь в апартаменты. Жду вас в кабинете! Заодно за внуком пригляжу и гостя накормлю, а лавку позже откроем.

Глава 12. В кабинете Карла Натановича

В мягком кресле, на гобеленовой подушечке, любовно пошитой вдовушкой Богомоловой, Карл Натанович восседал за письменным столом, поглаживая толстыми пальчиками зеленое сукно столешницы: "Мой кабинет, моя квартира".

Он добился того, о чем всегда мечтал – материальная независимость и признание в обществе. И если богу было угодно, что все пришло к нему именно таким путем, значит, так тому и быть – случайно порванный бархат, маленькие прозрачные камешки, играющие на свету разноцветными бликами. Только, как Егору сказать об этом? В показаниях кузнеца про собаку только два слова, мол, отдал фельдшеру, а про ошейник – ни-ни. Может, на словах что-то сыну передал? Не зря же он в город вернулся. Почему тогда о Пушке ничего не спрашивает? Или приглядывается?

Ох, запутался Марк Натанович, аж ладошки вспотели.

Солнечный луч, робко пробившись сквозь накрахмаленный тюль, золотистыми пятнышками брызнул на докторскую лысину, приятно согревая затекшую шею. Пузатая чернильница на мраморной подставке приветливо подставила лучику стеклянную грань. Перьевые ручки дружно отсалютовали золотистыми колпачками. Серебряный поднос с фарфоровыми чашками давно остывшего шоколада лучезарно улыбался, сверкая начищенным мельхиором чайных ложечек. Лишь грузное бронзовое пресс-папье, прижимаясь целлюлозным брюхом к стопке аптекарских бланков, недовольно пряталось в тени Большой медицинской энциклопедии.

Напротив стола, на мягком диване разместились Андрей и Алимпия. Розовощекий малыш в шерстяных шароварах и курточке отчаянно вертелся на коленях отца, пытаясь дотянуться до розового зайца на спинке дивана.

Чисто выбритый и вымытый Егор пристроился в углу, на мягком стуле с кривыми ножками, подложив под зад отцовский картуз. Уперев руки в колени, он весь подался вперед, прислушиваясь к доктору. Длинные волосы расчесал на прямой пробор, заправил за уши. Выданное вместо старого ватника и заношенных брюк чистые вещи приятно пахли лавандой и апельсиновыми корками. В самый раз ему одежда купеческая – косоворотка с галифе, да теплый пиджак. Сапоги хромовые уважительно поскрипывают.

– Никто не видел, как Егор в дом входил, и в доме его никто не видел, кроме Липы, – голос Карла Натановича звучал тихо, как-то по-домашнему.

– Все так! – пробасил из угла Егор. – Эх, не надо было тыркаться к ней, одеялом укрывать! Кто ж знал, что у барышни сон чуткий… как лучше хотел… ан нет, поскакала подглядывать, топотала как корова – вмиг учуял.

– Что ж следом не пошел? – бросила через плечо Липа, обиженно скривив губы. – Медведь неотесанный.

– Разговор не закончил, а опосля состорожничал – вдруг городовых вызовешь, ну и драпанул в лавку… кто ж знал, что баронессу грохнут.

– Ох, Егорша, да никто ее не грохал – закупорка сосудов случилась, тромб оторвался, – вздохнул доктор, быстро глянул на Алимпию. – Верно, говорю, душа моя?

Липа лишь кивнула в ответ, наблюдая за шаловливым сыном.

– Вот ведь девка! – восхитился Карл Натанович, – глазищами хлоп-хлоп, алый ротик наивно приоткрыла, и околоточные глупцы ей уж тайну следственную излагают!

– А с молодым бароном что? – буркнул Егор. – Тоже – тогось?

– Слава, господи, живехонек, сердечный, – вздохнул доктор. – Только в голове помутилось со страху, заговариваться стал. Про желтое яйцо всё твердил, что медведь забрал: "А гризли тот огромный, как скала, очи горят диким адским пламенем, да космы седые по ветру развеваются" – ничего я не напутал, племяшка?

– Нет, ничего. Всю дорогу так и бормотал, пока рубаху смирительную одевали, да в "красный крест" усаживали. А не пора ли нам на горшок? – встрепенулась вдруг Алимпия, подхватывая сына на руки. Пощупала абсолютно сухие штанишки, на всякий случай втянула носом воздух. – Верно, показалось, да и большой ты уже мальчик, чтобы в штанишки дудонить, – нежно обтерла платочком слюнявый ротик сына, поцеловала в пухлую щечку, крепко прижала к себе. Горестный детский всхлип прорвался сквозь материнскую заботу. Похоже, слегка затискала, а сынок этого не любит! Схватив со спинки дивана игрушку, Алимпия быстро сунула зайца в сжатые кулачки мальчика. Уткнувшись носопыркой в розовые ушки, малыш тихонько захихикал.

– Андрей, а снеси-ка его Катерине, пусть покормит! Видишь, капризничать начинает! А сам пригляди, чтоб фартучек повязала, кабы не срыгнул на новый костюмчик! Да зайца здесь брось – поди, в лес не убежит!

Подхватив сына под пухлую попку, Мякишев послушно вышел, аккуратно притворив за собой тяжелую дверь.

Тут же, подлетев к столу, Алимпия быстро зашептала, обдавая дядюшкин нос теплым дыханием:

– Дядечка! Не хочу, чтоб Андрей знал тайны наши семейные!

– Твоя воля, девонька, – отодвинулся от ее сверкающих глаз доктор, откинулся на спинку кресла. – Но коли супруг он тебе, может и надобно ему знать, чем жена дышит… – промолвил осторожно в ответ.

– Не должен! И точка! – прошипела Липа, стукнув кулачком по столу. – И не вздумай своей вдовушке рассказать! – погрозила дядюшке пальцем.

– А как же Гектор?

– Юродивый теперь твой Гектор, а с психа и спросу нет! – огрызнулась Липа, усаживаясь на место, обернулась на дверь. – Егор! Двигай зад ближе, и яйцо свое доставай!

– Не моё оно вовсе! – огрызнулся Кравцов, безбожно скрипя стулом по паркету. Две характерные царапины остались бельмом на начищенном паркете. – Что будем делать-то? Как гниду искать станем?

– Насколько я понял, в деле Игната нет иных свидетельских показаний, кроме как младшего клерка Ираклия Дробного, служившего у нотариуса Кноппа, – отозвался Карл Натанович. – Что ж, для меня картина предельна ясна…

Людвига Брукович выходит замуж за барона фон Грондберга. Рождается сын Гектор. У барона тайная страсть к азартным играм. Проиграв состояние, он стреляется, оставив огромные долги. Баронесса, недолго думая, продает поместье, и переезжает с сыном к брату Аркадию, к тому времени еще холостому и довольно состоятельному владельцу ювелирных мастерских. Через какое-то время Брукович женится, рождается дочь Алимпия, но, к сожалению, при родах Наталия умирает вследствие порока сердца. Царство небесное, сестрёнушке моей! – доктор скоренько перекрестился. – Людвига, привыкшая жить на широкую ногу и, вдобавок, пристрастившаяся к покеру, понимает, что брат больше не намерен оплачивать ее разгульную жизнь и покрывать долги. Тогда, она решает избавиться от брата и завладеть его имуществом.

Доктор примолк. Заглянул в фарфоровую чашечку, ковырнул ложечкой сладкую коричневую массу.

– Может попросить Катерину, чтоб ромашку заварила? Во рту пересохло…

По сдвинутым бровям юноши и напряженному девичьему взгляду, Карл Натанович решил все же отказаться от чайных церемоний. Сглотнув слюну, продолжил:

– Первым делом она жестоко использует Христину – душу наивную и бесхитростную…

– Чего так? – изумился Егор. – Что значит "использует"?

– Вот так клюква! – изумился доктор, поправляя пенсне. – Выходит, не читал ты отцово дело?! Не читал…

– Ну не все, так… не успел просто…

– В деле есть показания твоей матери, Кристины Рюриковны Кравцовой. Она признается, что пару раз подсыпала в горячие блюда хозяину "приправу всездравия", которую передавала ей баронесса для укрепления пошатнувшегося здоровья Аркадия, упомянув мимоходом, что семена клещевины очень благотворно действуют на организм, но я…

– Нет! Врешь, лысая скотина! – вдруг взревел диким зверем Кравцов. Схватив доктора за атласные лацканы домашнего халата, потянул на себя. Маленькое тельце Марка Натановича, вырванное из уютного кресла, распласталось на зеленой столешнице. Больно сшиб носом на пол граненую чернильницу, следом полетело пенсне.

– Эй, медведь неотесанный! – заорала Липа, подлетая к Егору. – Охолонись!

Замахнувшись, ударила Большой медицинской энциклопедией по светлым вихрам юноши.

– Уф-ф! – схватился за голову кузнецкий сын, выпуская несчастного эскулапа. Помотав головой, сел на диван:

– Тяжелая рука у тебя, барышня, как я погляжу…

– Дурачина ты, Егорша! – только и смог вымолвить доктор, потирая ушибленный нос. – Липушка, ты уж не серчай на дурня безграмотного – другими принципами, видать, живет.

– Чем?! – вскинулся было Егор, но передумал. Поднял с пола чернильницу, благо, что крышка завинчена была, повертел в руках, поставил на место.

– Ваша – правда! Грамоту плохо знаю, – глянул в подслеповатые глаза доктора, протянул пенсне. – Дайте-ка бумагу поглядеть!

– Я, пока ты принимал ванны, позволил себе убрать бумаги в надежный ящик. Ежели надобность появится, забирай – не спрашивай!

Скрипнув дверцей выдвижного ящика, Карл Натанович извлек из недр стола дело, положил перед юношей. Раскрыв на нужной странице, ткнул в документ толстым пальцем:

– Вот она, Егорша! Читай сам, как можешь, хоть по слогам.

Егор читал долго, тихо шевеля губами, проговаривая вслух каждую букву, каждое слово. До конца дочитывать не стал, отдал бумагу доктору. Ничего не видящими глазами уставился на Липу.

– Нет, не принудили ее – сама писала, добровольно, в тот самый час, после похорон отца… я-то думал, что она меня ненавидит за калеченую жизнь, что не успел тогда добежать до отца, спотыкнулся о псину, а оно вона как… Себя она ненавидела, что могилы всем вырыла собственными руками… эх, мать! Твою ж мать!

Тихий утробный стон вырвался из его горла, ушел в пол. Егор замер, лишь могучая грудь тяжело вздымалась прерывистым дыханием.

– Егорша, дружок, – робко позвал доктор. – Ты не дослушал…

Тот не отозвался. Все также опущена голова, все также вздымается грудь.

– К своему стыду должен признаться, что эту самую приправку Людвига взяла у меня…

– Дядя! – в сердцах воскликнула Липа, с ужасом глядя на доктора. – Как ты мог?!

– Лишняя денюшка была мне очень кстати. Однако вместо клещевины я передал ей истертый корешок женьшеня. Но я и ведать не ведал, что она Христинке такое ярмо на шею повесит. Оговорила себя мамка твоя, Егорша. Смею предположить, что, как человек чувствительный и совестливый, особливо на фоне семейной трагедии, она, так сказать, глубоко раскаялась в содеянном. Следователь ко мне приходил, опроверг я ее показания, да и баронесса от своего злого умысла легко открестилась – якобы рассудком Христина Рюриковна помутилась на каторге-то. Вот так вот, племяшка.

– Так что ж ты тогда жилы из меня тянешь, старый хрен? – не поднимая головы, глухо простонал Егор.

– Так ведь просто к слову пришлось… – ответил доктор, и, чуть помедлив, спросил осторожно: – Ты вот про собачку вспомнил… разве Игнат ничего тебе не говорил?

– О чем вы, дядя? – заинтересовалась Алимпия, осторожно присаживаясь рядом с притихшим молодцем.

– О Пушке… точнее…

– Ошейник… – отозвался Егор, – … не отец – мать сказала, – горькая насмешка мелькнула в глубине потемневшего взора.

"Какие все-таки красивые у него глаза!" – подумала Липа, припадая безвольной головой к его плечу.

– Эй, барышня! – сквозь звенящий гул разобрала растерянный голос Егора. – Вот ведь какая слабая! Эй, Натаныч! Давай сюда свою вонючку! Пора девку будить!

– Чтоб второй раз за день обмороки случались?! – подивился доктор, поднося к девичьему носику смоченную нашатырем ватку. – Если ж только … – и, хлопнув себя по морщинистому лбу, тихонько рассмеялся. – Ну, девонька! Ну, шустра! Видать, гормоны играют. Так что там с ошейником? – спросил, будто невзначай, между манипуляциями. – Что Христинка-то сказала?

– Сказала, что найдешь мертвую собаку – найдешь счастье, – ответил Егор.

Подняв на руки Алимпию, он бережно положил ее на диван. Взглянув искоса на доктора, обошел стол. Словно не замечая следящего за ним взгляда, уселся в кресло.

– И все? – отвел глаза Карл Натанович. Приподнял худую девичью руку, принялся считать пульс.

– Нет, не все. Еще сказала, что живой пес счастье не отдаст, а с мертвого сам возьмешь. Я еще подумал, может шкура у Пушка какая ценная… это потом понял, что про ошейник разговор был. Покажешь, где спрятал?

– Отчего ж не показать, – отпустил руку, обернулся к Егору, – ты как раз и сидишь на нем.

Поерзав на кресле пару минут, Кравцов озадаченно нахмурил брови. Рука сама полезла в сапог за припрятанной финкой. Но в последнюю секунду передумал. Поднялся, перевернул кресло вверх тормашками, с интересом осмотрел днище. Расположившись в центре комнаты, обхватил правой рукой переднюю ножку, дернул.

– Эй, потише, медведик! – вскинулась с дивана бледная Алимпия. – Открутить не пробовал? Дядя, вы в порядке?

– Да-да, милая, все хорошо, – доктор промокнул батистовым платочком лоб. Вытянув шею, сделал пару неуверенных шагов к столу, внимательно следя за действиями молодого человека.

– Мудро запрятал, – тихо произнес Егор, вытаскивая из деревянной полости черную кожаную ленту. Пропустил меж пальцев. – Пять алмазов, как она и говорила. Но сдается мне ворованные они, как есть ворованные… мамкой у отца твоего, – Егор подошел к девушке, – так что, забирай – твое это.

Присев на корточки около дивана, он с треском разорвал бархат.

– Ох! – только и смогла выдохнуть Алимпия, внимательно разглядывая маленькие сверкающие камешки на широкой мужской ладони.

Несмело протянула руку. И вот уже крохотные алмазы крепко-накрепко зажаты в ее кулачке, больно впились в кожу острыми гранями – это Егор, не рассчитав силушку, сдавил хрупкую руку девушки в своей ладони.

– Пусти! – едва вырвалась. Толкнула его в плечо, только ушиблась, а он лишь фыркнул.

Карл Натанович, вздохнув, опустился в любимое кресло.

– Дядя, мне они тоже не нужны, – Липа подошла к столу, протянула сжатый кулачок. И тут же, хитро прищурившись, разжала руку и высыпала камешки в пузатую чернильницу. – Пусть у тебя побудут, авось на "черный день" сгодятся.

"Умная девочка, – понимающе кивнул ей Карл Натанович, – сумела-таки распознать стразики, но не выдала дядьку… все ж на благо пошло…"

***

– Ты не закончил, дядя, – напомнила Алимпия. Скинув домашние туфли, она удобно устроилась на диване. – Что же, по-вашему, случилось дальше?

– А дальше – Аркадий умирает, но накануне просит меня быть твоим опекуном, племяшка. Смею предположить, что о нашем с ним разговоре Людвиге донесла по простоте душевной Христина. Она в доме все закоулки знала, могла и услышать невзначай. Не ведаю уж, какими такими чарами околдовала баронесса старика Кноппа, какие райские кущи посулила, но итог для меня оказался весьма печальным. На церемонии было оглашено поддельное завещание в пользу Людвиги, а настоящее, ежели оно все-таки существовало в природе, безнадежно кануло в Лету – а на "нет", как говорится, и суда нет…

Доктор театрально развел руками. Переведя дыхание, продолжил:

– Но Игнату, мне помнится, свезло больше – что-то все же досталось ему в наследство от Аркадия, но вот только что? Егор?!

Тяжелое сопение раздавалось из угла комнаты – мыслительный процесс юноши затягивался.

– Ну же, Егор! – нетерпеливо заерзала на диване девушка. – Чего молчишь? Ты что-то знаешь? Говори же!

– Не спеши в камыши, – вяло усмехнулся Егор, хрустнув костяшками пальцев.

– В лопухах обсеришься, – подхватил звонкий женский голос от порога. – Профессор, обед готов. Мальчика накормила, барин его почивать понес. Срыгнул, как и положено. Мальчик срыгнул. Вам подавать в золотом исполнении или на фарфоре?

Три пары глаз в немом изумлении уставились в сторону двери.

Худенькая девушка в синем форменном платьице, подпоясанным белым фартучком, хлопала длинными ресницами. Кружевной чепчик едва выглядывал из копны рыжих кудрей, взбитых в высокую прическу. Перехватив заинтересованный взгляд фиалковых глаз на своей маленькой груди, она довольно улыбнулась. Но, вовремя спохватившись, потупила глазки, как положено прислуге.

– Милочка, ступайте на кухню, – первым пришел в себя доктор, кашлянув в кулак. – Мы скоро подойдем.

– А где прикажите накрывать, профессор? – чуть слышно прошептала девушка, не смея поднять глаз.

– Где всегда! – повысила голос Алимпия, вскакивая с дивана. – Идите же, Катя, куда вам сказали! – развернув за плечи наглую горничную, вытолкнула ее за порог. – Дядя, почему ты позволяешь прислуге заходить в кабинет без стука? А ты что скалишься, медведь неотесанный? – набросилась на Кравцова. – Хватит глазюки пялить, выкладывай что знаешь! Сам пришел к нам за помощью, говори всё, как есть!

– Не рычи, женщина, – грубо цыкнул Егор, снимая со спинки стула картуз. Вспоров изнаночный шов засаленной подкладки, вытащил сложенную в несколько раз ткань.

– Вот, глядите! – дернул рукой, разворачивая полотно. Показал сначала доктору, затем повернулся к девушке, стоящей подле.

Гобеленовая картина, размером с прикроватный половик. Грозовое небо, сполохи зарницы освещают старый погост с торчащими из земли каменными надгробиями и белую часовню, чей покатый купол венчает православный крест. Ложные оконницы по обеим сторонам арочной двери. В нишах – преклоненные фигуры монахов в длинных одеяниях, в руках – лампады с мерцающими свечами. Одна створка двери приоткрыта. Кто-то выглядывает из нее, но кто – не разобрать, лишь неясная тень, прошитая сиреневой нитью, падает на белокаменную ступень. На темном надгробии, что ближе к часовне, будто заплатка, круглая монетка желтыми стежками отмечена, а те могилы, что далее – в тумане белёсом тонут….

– Мрак какой-то… – прошептала Алимпия, отходя от картины. Глянула на Егора. Нахмурив брови, тот неотрывно смотрел на доктора, незаметно пристроившегося рядом с племянницей.

Аккуратно водя по ткани указательным пальцем, Карл Натанович задумчиво разглядывал гобелен. Осмотр погоста сопровождался печальным вздохом и кряхтеньем.

– Дядя, вам знакомо это место? – не выдержала Липа, перехватывая палец доктора у дверей в часовню.

– Да, Липушка, то есть нет… не то, чтобы знакомо… вот эти маленькие буковки.. ты видишь? – он ткнул пальцем в правый угол, – это инициалы автора…

– И что?! – непонимающе подняла вверх брови девушка, – какие-то "НБ"?

– Наталия Брукович… мама твоя сработала сию вещицу. Знаю, станок у нее был, мастерила она на досуге полотна разные. Потом узоры на них вышивала. Как сейчас помню, на сносях она уже была, вот-вот родить должна, торопилась, между схватками, пальцы исколола до крови. Спросил, что ж такое важное мастеришь? Не ответила. Спрятала работу за спину, да глазами на дверь указывает – уйди, мол.

– Можно, конечно, прослезиться в этом месте, дядечка, – мотнула головой Алимпия, отгоняя ненужные мысли, – но поздно лить горькие слезы по покойникам, надо о живых думать. Что за место, как думаешь?

– Гм, – принялся размышлять доктор, возвращаясь за рабочий стол. Достал дело, начал медленно листать. – Читал… читал я стих… про кладбище заброшенное и про часовню… где ж он, твою мать?! О, простите великодушно!

Взгляд Марка Натановича затуманился – он снова углубился в прошлое…

***

– Есть охота, – заурчал голодным желудком Егор, – принеси хоть хлеба кусок, что ли – полдня уже сидим, подкрепиться пора бы. Рыжая заждалась, поди, с обедом.

В этот раз Липа благоразумно промолчала. Ей-то трапезничать хотелось меньше всего. Даже наоборот – слегка подташнивало. Но это скорей всего последствия бессонной ночи и тревожных утренних событий.

– Потерпи немного, дядечка уже заканчивает, да и Катерину звать не хочу – путь лучше за Андрюшей приглядывает.

Уже добрых полчаса они сидели на упругом диване в ожидании дядюшкиного озарения. Липа примостилась на краешек, а Егор, откинувшись на широкую спинку, лениво разглядывал причудливую лепнину на высоком потолке кабинета. Не заботясь о приличиях, протяжно зевнул, заглушая утробное бурчание. Передернув широкими плечами, тихо спросил:

– А где же твой муженек? Они что ж… на пару приглядывают?

– Ерунду не мели! – сердито повернулась к Егору. От резкого движения кольнуло под лопаткой. – На работу он давно ушел.

– А чего попрощаться не заглянул?

– Чтоб разговору не мешать.

– А-а-а! И когда ж вернется?

– А тебе зачем?

– Да и не зачем вовсе… так, для поддержания разговору спросил… вроде, молчать неловко… – пожал плечами Егор.

– Ну, ежели "неловко", так может, поведаешь, куда вещицу чужую дел?

– Какую вещицу? – он непонимающе вытаращил глаза.

– Такую вещицу! – передразнила Липа. – С желтым камушком!

– А-а-а… тут вот какое дело… – озадаченно почесал затылок Кравцов, – …не взял я ее с собой … схоронил по-быстрому… мало ли что… шмон начнется…или еще чего…

– Где схоронил?

– В доме, – отлепившись от диванной спинки, выдохнул ей в самое ухо, – на дверном косяке…

От жаркого мужского дыхания вмиг вспотела спина, тонкая сорочка под шерстяным платьем неприятно прилипла к телу. Тугой корсаж, еще плотнее стиснул ребра, затрудняя дыхание. Вцепившись в глухой ворот платья заледенелыми пальцами, Алимпия в отчаянии рванула ткань. А не заболела ли она взаправду?! Как ее отец…

– Надо будет воротиться, забрать яйцо, как стемнеет. Пойдешь со мной? – не отпускал хриплый голос, словно не замечая охватившей ее паники.

Не выдержав натиска девичьих пальчиков, верхняя пуговица отлетела от платья, ударив по носу белобрысого недотёпу. За ней посыпались и другие, освобождая дорогу глубокому вдоху, потом выдох, опять вдох – и так три раза: глубокий вдох, глубокий выдох… на счет "четыре".

– М-м-м, – промычал рядом Кравцов, беспардонно уставившись в порванный ворот на ритмично вздымающуюся женскую грудь под влажной сорочкой.

Не желая замечать мужской интерес, Липа прикрыла глаза: "маленькая кучерявая кроха на руках отца… желтая бусина на длинной спице зажата в кулачке, как петушок на палочке … тянет ее в рот… легкий шлепок по попке… горькие слезы обиды… бусина возвращается на папин пиджак… "Глупыш, это не конфета! Это твой золотой ключик в светлое будущее…" – дыхание понемногу восстановилось, сердце успокоилось.

Исподтишка глянула на Егора. Сидит, сопит, в пол уставился, руки меж коленей свесил, как есть – мишка косолапый! Улыбнулась, тихонько провела рукой по светлым вихрам. От неожиданной ласки Кравцов дернулся, вскочил с дивана. Смущенно потоптался на месте, не решаясь поднять взгляд. Присесть обратно тоже не решился. Подошел к доктору. Нахмурив брови, ткнул корявым пальцем в сложенный надвое листок. лежащий на самом краешке стола:

– Может, вот?

Отведя в сторону "указующий перст" Егора, Карл Натанович быстро схватил бумагу.

– Точно! Оно! – радостно воскликнул, брызгая слюной на Егора. – Я нашел, нашел это место!

– Ну, нашел и молодец, пошли харчеваться, желудок уже к спине прилип!

– Липушка, иди, взгляни! – суетился доктор, не обращая внимания на недовольного парня.

Вырванная тетрадная страница. Скачущие по листу чернильные буквы с трудом складывались в слова, слова – в предложения, предложения – в стихотворение.

– Прочитай, дядя, никак не разберу.

Поправив пенсне, Марк Натанович начал читать. Сначала громко, затем все тише и тише, а потом и вовсе перешел на шепот:

– Что ты хочешь мне сказать, протянув печально руку?

Черным мраком наказать? Сколько мне терпеть ту муку?!

Сердце разорвала в клочья, истерзала душу в прах…

Вот и гроб уже заколочен. Боль утраты…ярость… страх…

Горький рок… В часовне белой, под придавленной плитой,

Ты лежишь в одежде прелой на перине земляной.

Два монаха преклоненных камнем замерли в стене,

В разумах их помутненных стон доносится извне.

Дрожь бежит под грузной рясой, прах летит с могучих плеч,

Будто ждали сего часа – тело нежное извлечь!

Разом зажигают свечи, освещают Ведьмин трон.

Предвкушаешь нашу встречу, жаждешь показать мне схрон!

Знаю, где сусаль ты прячешь, сам ковал я тот ларец…

На картине обозначишь… ключ – хрустальный леденец.

Мрамор черного надгробья разверзается в ночи.

Взгляд коварный исподлобья страсть мою не облегчит.

Вслед тебе иду в могилу, погружаясь в смрадный тлен,

По костлявому настилу. Пред очами – гобелен:

Тень неверная за дверью, враг хорониться иль друг?

Опасаться надо зверю, коль сразил его недуг.

Кровяные мысли прячет в свете дня алчный глупец,

Дикой злобою охвачен в полнолуние… подлец.

Страшным ядом мозг пропитан, нет лекарства от него,

Век короткий нам отсчитан – злата хочет одного.

Уберечь себя от зверя не смогли мы – смерть взяла.

За великую потерю черным словом прокляла

Ненавистного злодея, неопознанную тварь,

Разумом кто не владея, с головой полезет в ларь.

Волдыри покроют тело, жаром выгорит нутро.

Вот душа уж отлетела – ты придумала хитро.

Зачем тогда мне руку тянешь, уводя в кромешный ад?

Мне сердце больше не изранишь, я не вернусь уже назад…

Служить тебе я стану вечно, надену призрачный венец.

В сундук полез я так беспечно, теперь и я уже мертвец…

Глава 13. В психиатрической больнице

Высокий каменный забор с облупившейся серой краской выглядел довольно уныло. Но особую тоску нагнетало само здание больницы, чьи очертания виднелись в конце длинной вытоптанной аллеи.

– Кто-то девушку в ресторации зовет, а кто-то в богадельню, – тихо пробормотала Алимпия, всматриваясь вглубь парка. Огромная каменная глыба проступала мутными очертаниями в завесе мелкого пунктира моросящего дождя.

– Так то ежели "девушку"… – хмыкнул Егор, бодро шагая по аллеи. Не желая отставать, Алимпия почти бегом припустила за парнем, перескакивая мелкие лужицы зелеными сапожками. Так и врезалась с разбега в его широкую спину. Аромат апельсиновых корок от черной тужурки защекотал нос.

– Ап-чхи, – не удержалась, чихнула от души так, что на соседней улице собаки забрехали.

– Ого, будь здорова! Коли так хворь выгонять – болезни не видать, – подивился Егор. – Вроде как пришли. Глянь, что на столбу написано?

Придерживая на затылке новомодную шляпку-клош, девушка подняла голову на массивную колонну входного портика. Частые мокрые крапинки осыпали щеки.

– "Городская психиатрическая лечебница доктора психиатрических наук Генриха Кроненберга", – бойко прочитала вывеску. – Мы рады всем!

– Что?! Так и написано?

– Ну, да… так и написано: "Городская пси…"

– Да не про то спрашиваю, – досадливо перебил Егор, – а то, что "рады всем"…

Девушка лишь задорно рассмеялась, ступая на широкую ступеньку. Обернулась:

– Ты идешь?

Приложив палец к губам, Егор осторожно отступил назад, двинулся за угол четырехэтажного здания.

– В чем дело? – громко крикнула ему в спину, не желая выходить из-под галереи.

– Иди сюда, – тихо позвал Егор, – только осторожно, здесь проволока… от собак бродячих верно…

– Нет, – не согласилась Алимпия, подходя сзади, – скорее, от бегунков…

– А-а-а! Ну да один черт…

– Пойдем внутрь, – попросила негромко, – зябко тут. Генрих пунктуальность ценит превыше всего, а мы и так поздно вышли, как бы не прогнал.

– Не боись – не прогонит, Карлуша словом поручился.

– Чего тогда стоим?

– Тсс, слышишь?

Алимпия замерла. Лишь шелест листвы, мокнущей под дождем, да шумное дыхание Егора.

– И-и-и-ха-а-а, и-и-и-ха-а-а, – откуда-то сверху донесся протяжный крик.