Текст книги "Старый дом"

Автор книги: Елена Якунина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– Однако, надо бы вернуться, – вяло пробормотал доктор, расправляя скатерть. Подперев кулаком отяжелевшую голову, на минутку прикрыл глаза, но не справился с наваливающимся сном – тихонько засопел.

– Эй, Христя, ты чего ему в борщ сыпанула? – гулко шепнул Игнат, подхватывая доктора под мышки. Дотащив до топчана, уложил, прикрыл ватным одеялом. Сюртук снимать не стал, только ботинки скинул с бедолаги.

– Дык, плохо ж ему, сердечному, Гнатушка. Капелек успокоительных чуток добавила, чтобы поспал малька, нельзя ему волноваться, горит у него в грудине – я же вижу!

– Что ты видишь, женщина? – пробасил полушепотом Игнат, почесывая бороду. – Как лягушки на болоте яйца откладывают?! Тута образование надобно, вона, как у Натаныча, а ты ему хрень всякую в борщ кидаешь, темнота поселковая! Сына лучше покорми – весь день под столом сидит, ложку пустую облизывает.

– Ты мне тута не выступай, – подбоченилась Христина, наступая на мужа. – Сам грамоте не выученный, только знаешь тюкать железякой по наковальне. И сыном не попрекай – при живой родне голодным не останется. Не то, что сиротинушка в барском доме, – утирая нос грязным фартуком, обреченно присела на деревянную скамью. – Вот уж хозяин учудил – дочку на попеченье Людвиге оставил. Не видать теперь Липушке ни наследства отцового, ни ласки материнской!

– Хорош причитать, глупая баба! Не твово ума дело, – нахмурил брови Игнат. Обернулся на спящего доктора – не разбудили ли. Схватил с вешалки бушлат, через плечо недовольно буркнул.

– Ворочусь назад, в контору, докторские окуляры заберу, пока прыткий хлопчик не прикарманил, – отворив дверь, широким шагом вышел за порог.

Переждав пару минут, Христина юркнула за печь. Загремела стеклянной посудиной. Тяжелый аромат сивушных масел смешался с чесночным духом рассола и чадящего на огне свиного сала.

– Ох, мать твою ж налево! – вылетела из-за угла кухарка, хватаясь за полотенце. – Зажарку с плитки не сняла! Неужто опять горелики случилися?! Егорка, вылазь живо! Давай обедничать, пока не остыло!

Глава 7. Дрёма Карла Натановича

Во сне Карл Натанович улыбался. Сон был спокойный и светлый.

В горницу, через приоткрытую дверь, ярким лучом заглядывало весеннее солнышко.

Бурый медвежонок, натужно сопя и повизгивая, кубарем выкатился из-под стола, покрытого до самого пола цветастой скатертью.

В брюхе зверя урчало. Встав на задние лапы, косолапый ухватил со стола аппетитный кусок жареного мяса, вцепился в него клыками, Рванул навстречу лучу, к заветной двери. Туда, где ждала его свобода, где шумел зеленый лес, покачивая сосновыми кронами, а ягодные поляны манили земляничными россыпями.

Но, окунувшись в солнечный свет, не стало вдруг зверя – обернулся он курносым мальчуганом с торчащими в разные стороны пшеничными вихрами. Вместо бурой шкуры – зипун дубленный, вместо лап когтистых – пимы войлочные, и котлета меж зубов торчит. Обернулся малец на кут печной, да дёру дал!

Домовой! Как есть домовой в доме завелся!

Глава 8. В товарном вагоне. 1917 год, октябрь

В товарном вагоне нестерпимо воняло грязными портянками, конским навозом и прелыми опилками. Но выбирать не приходилось. Его невольный попутчик крепко спал, положив дурную голову на соломенный тюк. Запах перегара из приоткрытого рта смешивался с запахом гнилых зубов. Егор отошел в дальний угол. Присев на корточки, устало привалился к грязной стене. Задумчиво пожевал травинку, внимательно разглядывая чужой ботинок с аккуратно завязанным шнурком:

"Дурень! Одёжу поменял, а про обувку забыл", – подумал про спящего.

Никто не видел, как они в вагон залезали – ночью дело было, да и смотреть особо некому. Полустанок глухой, лишь будка путевого обходчика, да тундра кругом. Старый хрен вряд ли вспомнит с кем пил. До утра проспится, да опять пойдет костылем махать – рельсы простукивать, а он уже тем временем далеко будет.

Но от филёра надо избавляться. Выследил, как Егор папку толстенную из комендатуры выносил. Заложит ведь, как пить дать! Пришлось лепить горбатого про сибирские алмазы из рудников, якобы отцом найденные, да в долю брать. Кажись, поверил, даже помог ношу в мешок холщовый засунуть, да картохой проросшей присыпать. Конспиратор, твою ж мать!

От монотонного перестука колес слипались глаза, но спать нельзя – живым надо доехать. Егор резко поднялся, размял затекшие ноги. Отряхнул брюки, оправил ватник. Покосился на мешок – надо будет чемоданчик тиснуть на вокзале, так сподручней выйдет.

Товарняк притормозил на семафоре, вагон сильно качнуло. Не удержавшись, Егор повалился на спящего мужчину. Тот только недовольно причмокнул, но глаз не открыл – ядреная самогонка, видать, у обходчика была. Быстро вскочив на ноги, Егор изо всех сил сжал кулаки, с ненавистью гладя на пьяного соглядатая: "Чтоб ты сдох, ирод!"

Внезапная тупая боль за грудиной перехватила дыхание. В голове застучало набатом: "Вот он! Вот он твой шанс в другую жизнь! Бери, не робей! Другого – может и не быть!"

Стараясь не дышать, Егор склонился над мужиком. Брезгливо ощупал карманы провонявших застарелой мочой портков – пусто. Откинул полы мятого пиджака на тощей груди, прикрытой тельником, за пазухой нашел то, что искал – паспортная книжица, завернутая в грязную тряпицу. Быстро переложил ее в свой карман.

Поезд опять набрал скорость. С силой надавив на рычаг, Егор дернул задвижку в сторону. Отодвинул стальную дверь, оставив небольшую щель. От колючего встречного ветра заслезились глаза. Холодные льдинки впились в белёсые волоски щетины на квадратных скулах, сорвали с головы картуз. Отцовский картуз!

Накатила невозможная безнадега.

Ему было всего четыре года! Что он понимал тогда? Что помнил?!

Красные, перекошенные от злости лица городовых, охаживающих дубинками широкие отцовские плечи. Втроем на одного! Заломали, как раненного медведя!

"Козлы вонючие! – зло хрипел отец, с кровавой слюной выплёвывая выбитый зуб. А как приметил сына, так и вовсе заревел дурниной: – Чего прибёг, малой?! Давай назад, к мамке! Поведай все, что видал! Пущай в кутузку немедля бежит!"

Егорка тогда со страху чуть не обделался!

Зря, конечно, за отцом увязался, но уж больно хотелось взять его за руку, пройти гордо по широкой мостовой! А как на улицу выскочил, так на Пушка и налетел! Пока шерсть изо рта вытаскивал, да слюни собачьи со щек обтирал, глянул, а отец уже за угол поворачивает. Догнал он тогда батю, но слишком поздно…

Как корил он себя, будучи взрослым! Как рвал на части душу! Он же мог задержать отца, не пустить в тот огроменный дом со скользким полом!

"Ты не верь, сынок! Не убийца я!" – шептал батя, косясь подбитым глазом на сжавшегося в комок мальчонку.

Что мог чувствовать Егор, слыша мамкины стенания по ночам, да стук неистовых поклонов перед божницей?! Вспоминая ее дрожащие обмороженные в ледяной воде руки, бережно обтирающие изуродованные кандалами ноги отца с кровоточащими ранами?! Безграничную жалость и безграничную ярость!

Похоронив отца, мать больше не видела смысла в жизни. Сына она не замечала, и Егор как никогда остро переживал свою вину. Она умерла ночью, на сыром земляном полу, перед иконой пресвятой Богородицы.

Его детство окончилось в девять лет. Он задержался в суровом краю еще на десять. Сначала – детский дом, затем ремесленное училище. Осваивал кузнечное дело в охотку, с интересом. Подмастерьем в кузнице лошадей подковывал. Оградки резные, да перила затейливые ковал добрым людям от души, за просто так – тяжелой работой гнев усмирял. Немногословен был, да угрюм по-мужицки. Никто сердечным теплом его не зацепил, ни с кем он не сдружился. Когда терпение вышло, да замаячила впереди ясная цель, Егор первый делом в комендатуру сунулся, недаром три дня возился с оконными решетками – вызнал, где что лежит, да как охраняется! Дела усопших ссыльных давно в подвал снесли за ненадобностью, да в коробки побросали. Вынести – плёвое дело, да и часовой при деле – с девкой в кустах звезды считает.

"Личное дело каторжанина Игната Кравцова, осужденного за смертоубийство…" – навернулись слезы. Дальше читать не смог, подхватил под мышку и – опаньки! – фраерок пришпиленный нарисовался, соглядатай на подстраховке за вольнонаемными, за пять червонцев мать родную продаст!

"У-у-у, гнида! Ишь вырядился в вошь смердящую, думал, не признаю! – смачный плевок на грязный пол. – Ксива – не похоже, что деланная. Видать, из переселенцев, глубоко пустил корни немецкие в землю сибирскую! Ну, так пущай в ней и остаётся!"

Егор подтащил безвольное тело филёра к приоткрытым воротам. Не мешкая ни минуты, вытолкнул его из вагона. Вернул засов на прежнее место. Обтер потный лоб рукавом фуфайки. Подобрал картуз, нахлобучил на русую голову.

– Был ты Егорка, сын Игнатов, теперь – Ку-рт Кра-ниц, – произнес по слогам, призадумался – что-то свербело в мозгу…

– Ох, леший меня дери! – хлопнул себя по коленке. – Ботинки-то позабыл с него снять!

Глава 9. Алимпия в отчем доме

Почему ж так холодно? Ах, да конечно! Истопник, получив жалованье, третий день не кажет носу. Запил, по всей видимости. Надо нового искать, непьющего, а где ж его возьмешь? Непьющие работники сейчас либо хворые, либо мертвые.

Дом большой с голландской печью. Отец не захотел русскую ставить, за модой погнался, а с голландкой хлопот-то больше вышло. Два этажа греет, а до третьего тепло не дотягивает, да и топить надобно не меньше двух раз в день.

Вылезать из-под теплого одеяла не хотелось (и когда только успела под него забраться?!) Правильно, что они давеча съехали в апартаменты к дядюшке Марку. Пусть там и не такие хоромы барские, как в отчем доме, зато тепло, светло и уютно. Да и Андрею на работу удобней добираться. Муж у нее инженер-строитель, университет важный закончил с отличием, и на работу его взяли не абы куда, а в архитектурное бюро при городской Думе.

"Умный, красивый, заботливый!" – Алимпия невольно улыбнулась, потягиваясь на широкой кровати. И как-то быстро у них все завертелось…

***

Встретились они в лавке "Целебные травы".

Красивый брюнет периодически страдал мигреневыми болями. От аптечных таблеток проку уже не было, решил подлечиться народной медициной. Заскочил в лавку, потому как рядом с домом, а дядя, как нарочно, в этот час своей зазнобе ромашковый отвар понес, а Алимпию оставил за старшую. Как встретились они глазами, так и застыли на месте, словно столбы верстовые вдоль дороги, даже словом не перекинулись, покуда дядька не вернулся – так он враз смекнул, что за хвороба такая на них напала. Доброго молодца отваром перечной мяты с душицей напоил, а племяннице велел в залу идти, на глазах не маячить.

Когда Андрей ушел – Алимпия не видела, видно дядька его через черный ход вывел. Но с этого времени на порожке лавки она, что ни день, находила свежий букет полевых цветов. А через неделю ухажер и сам объявился с лукошком земляники и кульком воздушного зефира. Пригласил после работы в кино, но в кино они не пошли, а просто гуляли, взявшись за руки, по городу, пока не догулялись…

Расписали их быстро – Марк Натанович без особого труда договорился с чиновником, с благодарностью попивающим женьшеневую настойку на меду. Через семь месяцев родился Андрейка-младший. Такой же красавец, как и его отец!

***

Сон медленно улетучился, возвращая к реальности. Спохватилась только, когда вещи на новом месте распаковала – Какуша забыла. Никак не могла Липа расстаться с отцовым подарком! Вернулась вечером в дом, сразу в бывшую детскую, а заяц меж подушек забился, лишь ухо розовое торчит: "Эх, взрослая ты девица, Алимпия, а все в игрушки играешь!" – прилегла на кровать. Лишь туфли скинуть успела, как сон подкрался пуховым облаком, и провалилась она в сладкую дрёму.

Краешек месяца робко заглядывал в круглое оконце. Глаза постепенно привыкали к темноте, и очертания предметов все яснее проступали в сумрачной комнате.

После пансиона, куда с легким сердцем отправила ее тетушка Людвига, Алимпия ни за что не хотела переезжать в другую комнату, лишь позволила кровать заменить. Ее все здесь устраивало: и то, что комната в самом конце коридора, и то, что выше только чердак, а ниже – кабинет отца с пустым железным шкафом.

***

После свадьбы они въехали в покои на втором этаже, а как малыш родился – так и вовсе все левое крыло заняли, вытеснив фон Грондбергов в правое.

Нянек не нанимали – Алимпия сама рада была с малышом возиться. Дядюшку Карла к себе звали, да тот отказался – неудобно, дескать, стеснять молодую семью. Конечно, "неудобно" в трехэтажном особняке-то! Комнат столько – потеряешься, так не найдут!

Но зимы стали нынче суровыми, дом быстро остывал, а паровое отопление поставить мозгов у тетушки не хватило – все в преферанс вытекли вместе с заводиком. Андрей, конечно, при хорошей должности, но постоянно брать с мужа деньги на содержание отчего дома вместе с приживалами-родственниками, было все же совестно.

Тетушка Людвига так и не вышла повторно замуж, превратившись к пятидесяти годам в сморщенную сливу. На светские приемы ее давно уже никто не звал, да и в гости на чай не заглядывал. Некогда блиставшая в обществе, а ныне всеми забытая, баронесса фон Грондберг тихо существовала в родовом гнезде Бруковичей, по завещанию принадлежавшем Алимпии, снедаемая изнутри собственной желчью и завистью к племяннице. Двоюродный братец Гектор целыми днями простукивал стены дома в надежде обнаружить якобы спрятанный отцом клад. Безуспешные розыски он всегда заканчивал в комнате матери, нытьем выдавливая из нее последние гроши за карточный долг. Вечером исчезал, чтобы утром заявиться с пьяной рожей и подбитым глазом.

Первое время Алимпия их жалела, помогала, как могла, снимая понемногу с депозита свое приданое. Но сколь веревочке не виться, конец близёхонек! Однажды, темной ночкой, грабителя злостного по голове вазой хрустальной огрела, когда тот в шифоньере ее ковырялся. А как лампу зажгла – батюшки святы! – братец родимый с кровавой отметиной на плешивом затылке в ящик харей наглой уткнулся и затих. Перепугалась Липа, стала звать на помощь старика-истопника, да глух тот на ухо! Зато Людвига враз примчалась, будто за дверью стояла, а, может, и вправду стояла? С того дня жалость к родственникам так и осталась лежать в том самом ящике.

***

Алимпия поежилась, плотнее укуталась в одеяло, прижав к груди зайца. Скоро-то еще до рассвета? Часы не тикают – верно, гирьку забыла подтянуть. Вот бы хорошо сейчас марьин корень заварить, бессонницу прогнать или чай ромашковый выпить.

***

Еще в пансионе увлеклась Липа лечебными травами, в особенности привлекала ее фармакогнозия (мудреное название и сейчас давалось с трудом). Благо дядя Карл ее без присмотра не оставил – преподавать естествознание там же пристроился. Да и привил ей любовь к травкам да цветочкам, и не простым, а чудодейственным.

"Все есть яд, ничто не лишено ядовитости, и все есть лекарство. Одна только доза делает вещество ядом и лекарством! – любил цитировать Парацельса Карл Натанович, заливая нежно-розовые цветки с длинными вьющимися стеблями доброй порцией водки. – Вот возьмем, к примеру, вьюнок полевой – симпатичный такой сорняк, вдыхать его аромат – одно удовольствие для барышень. А ведь в корнях милейшего цветика прячется смертельный яд – конвульвин. Но лишь, обладая опытом и знаниями, ты можешь превратить сию змеюку в пользительное для организма средство: оно и кишки послабит, и камни из почек выгонит и кровушку остановит, да и гнойники заживляет, как на собаке. Но, матушка моя, не зная броду – не суйся в воду! Лишь малейший граммик в рецептуре профукаешь и – в землю одного, за решетку другого!" – и близоруко прищурившись, он поучительно поглядывал на послушную ученицу.

Карлу Натановичу в ту пору сорок шесть годков стукнуло, и для нее, десятилетней, он был кладезем премудрости и всезнайства. С открытым ртом Алимпия впитывала каждое сказанное им слово, нисколько не усомнившись в правдивости услышанного.

"Я, как на провизора после Академии доучился, так практику фельдшерскую и забросил. Увлекся, как красна девица, цветами, да кореньями ядовитыми. И поверь мне, деточка, ничего более интересного и любопытнейшего в жизни не встречал!"

"А отца вы тоже ядами лечили?! – ахнула девочка, зажимая рот рукой. – То есть я хотела сказать травами…"

Понимающе усмехнувшись, Карл Натанович глядел сквозь стекло колбы на мутнеющую жидкость.

"Что хотела сказать, то и сказала. Нет, дочка, запрет мне дали… а так, может и жил бы до сей поры отец твой".

"Прости! – приластилась Липа к дядьке. – С добром спросила, без каверзы, честное слово".

"Да ладно уж, – стушевался Карл Натанович в детских объятиях, – уйди из-под руки-то, склянку выбьешь ненароком".

***

Отчего-то тревожно стало на душе. То ли вздох чей-то услыхала, то ли ветер по чердаку гуляет. Накинув поверх измятого платья пуховый платок, Алимпия тихонько выглянула за дверь.

Длинный коридор был пуст. Как есть, без обуви, в одних шерстяных чулках, спустилась этажом ниже. В конце коридора, из-под теткиных дверей раздавались приглушенные голоса. Вроде женский и вроде мужской. Наверно, опять братец из Людвиги мелочишку выколачивает. Тихонько, на цыпочках, подкралась к двери. Пригнулась к замочной скважине. Высокий широкоплечий мужчина в синей телогрейке стоял спиной, загораживая обзор. И это был вовсе не Гектор. Вдруг, словно почувствовав на себе ее любопытный взгляд, мужчина обернулся. Необыкновенные фиалковые глаза на какой-то миг встретились со взглядом Алимпии. Волна жара пробежала по ее озябшим плечам. Быстро отскочив от двери, девушка стремительно припустила в свою комнату. Громко захлопнула дверь, ошеломленно уставилась на Какуша, прикрытого уголком одеяла на еще теплой подушке. Приложила к пылающим щекам холодные ладошки:

– Не может быть! Не может быть! С каторги же не возвращаются!

Глава 10. По дороге в аптекарскую лавку

Небольшой угловатый домишко с черепичной крышей и полукруглыми оконцами, прикрытыми резными ставнями, застенчиво прятался в поредевших кустах сирени на задворках доходного дома купца Богомолова. Сия недвижимость шла этаким жилым придатком к шестикомнатным апартаментам Карла Натановича и предназначалась для размещения обслуги. Поскольку доктора тяготило присутствие в доме любопытной челяди, то и пустовавший домик он решил использовать по своему усмотрению, предусмотрительно заручившись письменным хозяйским согласием в обмен на гарантию полнейшего излечения дражайшей супруги Богомолова от тайного пристрастия к "зеленому змию".

Воодушевленный перспективами, Карл Натанович с таким энтузиазмом принялся за дело, обустраивая помещения для собственного предприятия и попутно пользуя купеческую жену психологическими тестами, что позорно проворонил побочный эффект собственной терапии – стрела Амура пронзила обоих: и "закладывающую за воротник" купчиху и наблюдавшего ее медика.

Огорошенная неожиданным поворотом судьбы, не в силах бороться с искушением мадам Богомолова за фруктовым десертом призналась мужу в адюльтере. Нелепость измены вызвала лишь гомерический хохот у незадачливого рогоносца, но, поперхнувшись абрикосовой косточкой, он отправился на небеса, так и не успев осознать всей горечи правды. Безутешная вдова, отскорбев положенный срок, приступила к подсчету свалившегося на нее богатства, не забывая одаривать щедрыми подношениями обожаемого доктора.

Дела шли в гору. Личная жизнь, направляемая пухлой ручкой купчихи Богомоловой, целеустремленно мчалась к своему апофеозу – бракосочетанию. Затянувшаяся пауза на непременное обдумывание сделанного намедни предложения заканчивалась сегодня.

"А что, ежели, передумает?" – мучился сомнениями доктор, выходя из подъезда.

Бородатый швейцар приветливо приподнял фуражку, склонив седую голову в поклоне.

– Как почивалося, Карл Натанович? – заискивающе окликнул доктора.

– Спасибо, голубчик. Легко дышится, легко спится.

– А для Матроны моей зелье справлено? Зайтить могёт?

– Да-да, голубчик, пусть заходит после полудня.

– Вот благодарствуйте, барин! – довольная улыбка спряталась в густой бороде. –Можа таперича вздорна баба спокоица!

– Успокоится, непременно успокоится, голубчик, – буркнул Карл Натанович, поворачивая в круглую арку во двор.

Одинокий фонарь плавно раскачивался на деревянном столбе, чуть поскрипывая в унисон ветру. Ранее утро было пасмурным и хмурым, но к обеду обещало распогодиться, недаром поясницу крутило полночи, а к утру боль прошла, как рукой сняло. Не иначе тепло вернётся, хотя какое уж тут тепло – ноябрь на дворе, белые мухи вот-вот полетят.

Доктор плотнее запахнул полы черного пальто, стряхнул с бобрового воротника невидимую соринку. Пыжиковая шапка приятно грела лысину, но не уши. Опираясь на черную трость с серебряным набалдашником, он медленно брел по узкой тропке к обители добра и здоровья – аптекарской лавке "Целебные травы". Вот и вывеска виднеется – желтые буквы на зеленом фоне. Веточки мимозы вычурным вензелем обрамляют надпись. Красота! Липушка сама колер придумала, а он уж потом заказал в скобяной лавке.

Пологое крыльцо под навесом подъездного козырька. Плетенный из соломы коврик вплотную прижался к дубовой двери. На широких перилах жмурит хитрые глаза рыжий кот, нетерпеливо постукивает пушистым хвостом по перекладине – в теплый дом просится.

– Ох, а это как же? – удивился доктор, ступая на крыльцо. Грязный след от ботинка на соломенном коврике и дверь не заперта, лишь плотно прикрыта.

– Кто ж тут озорничает, Василий?

Кот лениво спружинил под ноги доктора, мазнув передними лапами по блестящим ботинкам. Подняв хвост, небрежно потерся о пальто толстым боком. Рыжий клочок шерсти повис на ткани.

– Я тоже рад тебя видеть, – провел рукой по котиному загривку Карл Натанович, мимоходом отряхивая пальто. – Может, зайдешь?

В предбаннике приятно пахло высушенной валерианой. Запрыгнув на подоконник, Василий довольно заурчал. Вспомнился отчего-то Пушок. Нет, не кот, а огромный сторожевой пес, что служил при мастерских Брука.

Как отправили Игната по этапу, так и семья кузнеца вслед за ним подалась. А куда ж собаку?! Людвига орала, что псу на живодерне самое место. Жалко стало животину, да и выбора не осталось, только забирать с собой, в пансион к Липушке, куда он сам устроился преподавать. Убедил-таки классную даму в полезности умной собаки, а курсистки-гимназистки Пушка уж так забаловали, что помер сердечный от обжорства под самое рождество. Ровнехонько пять лет прослужил при пансионе. Испортила видать его девичья любовь. Вот так-то!

Ошейник доктор схоронил, больно чудным показался: снаружи чисто кожаный, а изнутри пупырчатый бархат. Так-то не видать, а как пальцем проведешь, так бугорки чувствуешь. Не выдержал раз, ковырнул бугорок, так чуть не ослеп от дива дивного! Зашил кое-как трясущимися пальцами, да стал ошейник для сохранности при себе носить.

– Дядя Карл, дядя Карл! – вдруг послышался с улицы запыхавшийся девичий голосок.

В предбанник влетела Алимпия в распахнутом полушубке с раскрасневшимися щеками:

– Федор сказал, что вы в лавку пошли. Так я не стала в квартиру заходить…

– Кто ж именуется Федором? – подслеповато глянул поверх пенсне доктор.

– Борода в ливрее.

– Уразумел. А фонарь где? – огляделся по сторонам. – Ты, часом, не брала? Здесь в углу должен быть…

– Да нет же! Пойдемте скорей в готовальню, мне надо вам кое-что рассказать, – торопливо подгоняла его Липа, хватая за рукав пальто.

– Да-да, идем… – растерянно топтался у дверей доктор, – …чего-то еще не хватает…

– Дверного колокольчика! – ей наконец-то удалось втащить доктора в лабораторию. – Наверно, отвалился!

Глава 11. Готовальня

Готовальня, как смешно называла Алимпия лабораторную комнату, разместилась в цокольном этаже, бывшей дворницкой. Забранные решетками узкие оконца едва пропускали дневной свет. Пришлось выпросить у богатой вдовушки новомодные лампочки накаливания, но из-за высокой стоимости проводки пришлось довольствоваться единственным экземпляром, зато большой мощности.

Вдоль стен – самодельные полки, заставленные стеклянными баночками с измельченными в порошок кореньями чемерицы, высушенными луковичками ландыша, толчеными ягодами дурмана да нежными цветками барвинка, скрученные в трубочки листочки наперстянки, семена подорожника и клещевины. На каждой банке – бирка с народным и научным названием растения, с датой заготовки. Быстро пробегая глазами по склянкам, доктор внимательно подмечал, какие запасы стоит пополнить, какие пустить в рецептуру, а какие и выбросить за ненадобностью.

Вот и сейчас, сложив руки на животе, Карл Натанович разглядывал стеллажи, изредка почесывая карандашом кончик носа-картошки. Позади него, на шатком табурете примостилась Алимпия, заканчивая свой монолог. Сдвинула в сторону рогатый штатив, облокотилась на холодную столешницу, подперла кулачком щеку, терпеливо дожидалась дядиного ответа.

– Ну, что ты, красота моя, так переполошилась? – наконец-то обернулся к ней Карл Натанович, проинвентаризировав запасы. – Померещилось тебе и всего-то.

– Как померещилось, ежели он в упор на меня глядел! – опешила Липа.

– Так уж и на тебя, душа моя, – усмехнулся дядя, чиркая остро заточенным карандашом в тонком блокноте.

– Ну, пусть не на меня, а на мой глаз в двери, – согласилась Липа,

– То-то! А как глянул, так ты и сбежала! – продолжал чиркать карандашом Карл Натанович.

– Но я успела его разглядеть! Те же светлые волосы и эти удивительные глаза. Я его хорошо помню, хоть мне четыре года всего было. Он зайца мне принес, в глаза не глядел, по голове погладить устыдился. Не мог он убить, никак не мог!

– Сынишку его помнишь? Сопливый такой, малец… еще расхныкался, когда отца увидал…. в той конторе.

– Да, вроде припоминаю хлопчика! – встрепенулась Липа. – Ты думаешь…?!

Тихий непонятный звук донесся от двери, заставив и Карла Натановича и Липу разом повернуть головы. Точно так же, как когда-то его отец, привалившись к косяку, стоял Егор Кравцов.

– Да что там думать! Сын я… Игнатов, – глухо пробасил, заливаясь неожиданным румянцем. – Вот колоколец ваш оборвал, больно звучный… починю опосля разговора, да и фонарь на место снесу. Только вот еще что… – нахмурил кудлатые брови, – не Егором меня нынче кличут, а Куртом… сбёг я с поселенья… и того… комендатуру обчистил.

***

Тесно ему было в этой кладовке – как есть мышиная нора, припасами заставленная. Топтался на пороге, покуда молодуха стул не принесла.

– Егор, как же так … – хлопала она огромными глазищами, разглядывая его как диковину на рынке, – …ваш папа, ваша мама…

– Да чего уж говорить – померли они. Отец с чахотки, мать с тоски.

– Что же ты вернулся? Насовсем или как?

– Вернулся… – он неуклюже поднялся со скрипучего стула, – я сейчас… – грузно ступая, вышел за дверь.

Карл Натанович только успел переглянуться с Алимпией, как Егор уже втащил в готовальню грязный мешок, бросил на пол. Путаясь в узлах, крепкими зубами разорвал веревку. Вытряхнул на стол толстенную папку: "Личное дело № 3554 каторжанина И.М.Кравцова, осужденного за смертоубийство гражданина частного поверенного М.Э.Кноппа, душеприказчика ювелира А.М. Бруковича, 1905 год".

– Вот почему я вернулся, – глянул исподлобья сначала на Алимпию, потом на доктора. – Подмога ваша нужна, найти эту гниду, что батьку засадила заместа себя, и мужика важного порешила! – шумно выдохнул, вытер рукавом ватника взмокший лоб.

Не выдержала Липа, подбежала к нему. Поднявшись на мыски, обняла за бычью шею, поцеловала колючую обветренную щеку. И, словно стыдясь, своего порыва, быстро затараторила:

– Конечно! Конечно, мы поможем! Правда, дядя? – умоляюще обернулась к толстяку.

– Сядь, Алимпия, не стрекочи, как сорока! Тут дело серьезное, надо подумать, – доктор подошел к столу, раскрыл папку, с величайшим интересом углубился в чтение.

– Егор, – тихо спросила Липа, заглядывая в фиалковые глаза Егора. – Это правда, что дядя Игнат был не простым кузнецом?

– А каким? – он сделал вид, что не понял вопроса.

– Отец был очень расположен к нему. Почему? Ведь в мастерских были и другие работники, но только Игнат частенько гостевал в нашем доме, задерживался допоздна с отцом в кабинете, и именно ему Аркадий доверил передать мне зайца. Вот я и спрашиваю: почему?

– Почему? – как попугай повторил за ней Егор, прикидывая расколоться или "под дурака" прокатит.

– Потому, – нахмурилась Липа. – Он что, был его… помощником?

– Он был его… доверительным лицом, – решился на правду Егор.

– Доверенным, – между чтением поправил его доктор, переворачивая страницу дела, – и это еще мягко сказано.

– Ну да, – почесал затылок Егор, – Аркадий Маркович, вроде как, наставником у отца был … углядел его талант в кузнечном ремесле, ну там хитроумные завитушки всякие причудливо делал… и решил его переква…ква…квасифицировать.

– Переквалифицировать, – отозвался опять доктор.

– Ну да, это самое.

– Значит, Игнат был его подручным, получается?

– Я так и сказал…

– Понятно. А что ты делал у Людвиги? – сменила тему Липа.

– Да, по-хорошему поговорить хотел, – нахмурил брови Егор, опустил глаза в пол, – а она, как меня увидала, так пятнами красными пошла, воздух глотает и сипит через силу, что не хотела, мол, черт попутал! А я понять никак не могу, что она там "хотела-не хотела". Пригрозил ей малька, стуканул слегка по креслечку, оно под нею и развалилося. Сидит, значит, на полу, зенки таращит, но не трясется боле. Мужик плешивый кинулся к ней, в ухо шепчет: "Молчи, сука, молчи!" – за шею ее схватил, колотит, ровно грушу. Пучеглазка головой то совсем поникла, слюну пустила. Я его за шкирмон, да – в угол! Вроде затих, об стену дюже приложился – даже кровяка из носа потекла.

– А дальше чего было? Ты садись, не стой! – Липа усадила Егора на табурет, сама рядом на стол облокотилась.

– Чего-чего, – передразнил вяло. – Баронесска платье расстегивать начала, пуговку за пуговкой, и на меня глядит, не моргает, а мне-то что?… я голых баб не видал, что ли?! – глянул исподлобья на Алимпию. – Она кофтенку-то сняла, а под ней этот… как его…

– Корсет, – быстро подсказала Липа, поджимая губки: – "Какой он забавный, право слово!"

– Ну да, он самый. Значит, руку меж грудей сунула… – заалел щеками Егор, – …и спицу достала.

– Спицу?! – удивилась Алимпия. – Деревянную?!

– Не, вроде, серебро… с камнем желтым, размером с яйцо перепёлкино.

– Ох, да это же… – не договорила Алимпия. Кругом пошла голова, яркие звездочки засверкали вдруг в глазах. Не помнила, как на Егора в беспамятстве завалилась.

– Эй, доктор! Как вас там? – вскинулся с табурета юноша, подхватывая девичье тело.

– Карл Натанович, – не отрываясь от чтения, пробурчал доктор.