Текст книги "Деревянные актёры"
Автор книги: Елена Данько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
ХАРЧЕВНЯ «БЕЛЫЙ ОЛЕНЬ»
Когда на следующее утро Паскуале разбудил меня, наша барка уже медленно плыла против течения Бренты. На берегах по обе стороны реки зеленели виноградники, кое-где белели небольшие сельские домики. Кругом было тихо. Стрекоза с голубым тельцем присела на борт барки, трепеща золотистыми крылышками.
Жена Мариано дала нам по луковице и по куску хлеба. Мы запили еду, черпая ладонями прямо из реки. Мариано спал на корме, положив потную курчавую голову на свои узлы, и громко храпел. Я вспомнил, что у меня в мешке есть небольшой кусок дерева, вынул его и стал вырезывать головку. Мне хотелось сделать Нинетту, такую же красивую и большеглазую, с ротиком сердечком, какую сделал дядя Джузеппе для «Трех апельсинов». Паскуале сидел рядом и тихонько напевал песенку голубки.
Нас никто не трогал и даже не заговаривал с нами.
Мы не заметили, как прошёл день.
Вечером мы пристали к берегу близ какой-то деревушки. Тито не хотел вести барку дальше: ему было пора возвращаться назад в Венецию. В этой деревушке жила его сестра с мужем. Он сказал, что у них можно переночевать, и мы перетащили всё имущество Мариано в их домик.
Хозяйка накрыла для ужина шершавый, колченогий стол под деревом во дворе. Принесла сушёную рыбу и большие глиняные кувшины с вином. К ужину собрались соседи, знакомцы Тито, и у них началось веселье.
От дневной усталости у нас слипались глаза. Мариано отправил меня и Паскуале спать на сеновал. Мы с наслаждением улеглись в сухое, душистое сено. Снизу ещё долго доносились хохот, песни и перебранка весёлых собутыльников.
Под утро я услышал сквозь сон стук копыт, понуканье возницы и скрип колес – услышал, повернулся на другой бок и заснул ещё крепче. Солнце уже стояло высоко в небе, когда мы, наконец, проснулись и, ощутив голод, слезли с сеновала.
В доме было тихо. «Верно, Мариано ещё спит», – подумал я. На дворе никого не было, кроме хозяйки, сестры Тито; она кормила козу травой из своего передника. Увидев нас, она крикнула, что под деревом на столе поставлено для нас молоко и хлеб. Мы подошли к столу.
– Поешьте и отправляйтесь в дорогу! А то до ночи не поспеете в Падую! – сказала она. – Мариано вас ждать не будет.
Я чуть не поперхнулся молоком – где же Мариано? Хозяйка сказала, что Мариано неожиданно подвернулись попутчики с ослом и с тележкой, – он и поехал со всеми своими в Падую.
– А для вас всё равно в тележке места не было, – прибавила она. – Вот он и оставил вас спать. Сказал, чтобы вы потом шли в Падую и спросили бы его в траттории «Белый олень».
Мы не больно грустили, что для нас не нашлось места в тележке Мариано. Путешествовать пешком нам казалось куда веселее. Мы поблагодарили хозяйку и бодро зашагали по дороге, мимо виноградников, оливковых рощ и заросших плющом каменных изгородей.
– Смотри, Пеппо, какой домик! И тыквы лежат на крыше. А вот идут волы. Какие у них большие рога! А вон какая речонка! – Паскуале вертел своей птичьей головой на тонкой шейке и не уставал удивляться всему, что видел. Я тоже таращил глаза.
Куда ни взглянешь – кругом поля и виноградники широко раскинулись по холмам, а воды почти не видать. Только разве речонка какая-нибудь встретится или ручеек, а каналов и лагун, как у нас в Венеции, нет и в помине. Всюду – земля.
Нас обгоняли почтовые кареты, вздымая дорожную пыль. Молодцеватые почтальоны трубили в почтовый рожок. Из белых домиков, заросших диким виноградом, выглядывали смуглые хозяйки. Медленные волы везли на телегах большие чаны для выжимания винограда.
Крестьянки несли на головах плоские корзины, полные головок чеснока и лука.
Но вот вдалеке показались круглые башни Падуи. За ними синели горы. Мы шли теперь мимо пышных садов, окружавших мраморные виллы. Сады кончились, и мы вступили в кривые переулки городского предместья.
Парень, ехавший на осле с большой корзиной овощей, указал нам дорогу к «Белому оленю». Мы пошли узким переулком мимо подслеповатых, кривых домов. На веревках, протянутых от стены к стене, сушилось пёстрое тряпье. В конце переулка над ветхим крыльцом покачивалась деревянная голова оленя с облупленными рогами.
– Это траттория «Белый олень»? – спросил я старуху, торговавшую лепёшками у крыльца.
Она закивала головой и улыбнулась, показав единственный зуб. Я смело взялся за щеколду. Дверь распахнулась так стремительно, что чуть не разбила мне лоб. На пороге стоял краснолицый мужчина в засаленной рубашке с засученными рукавами.
– Кто вы такие? Что вам тут нужно? – грубо спросил он и, подбоченившись, загородил вход.
– Мы пришли… Не здесь ли кукольник Мариано? …неаполитанский кукольник со своим театром? – оробев, пробормотал я.
– Нет, – ответил хозяин «Белого оленя», – никаких кукольников здесь нет, да и театров – тоже. Нечего вам здесь шляться!
– Значит, Мариано ещё не пришёл? Он, верно, скоро придёт сюда, мы подождём его, Паскуале… – сказал я и сунулся к двери.
– Куда? – гаркнул хозяин. – Мариано сюда не приходил и не придёт. Ступайте прочь!
– Ах, святые угодники! – всплеснула руками старуха. – Ты что же это врешь, Рафаэле?
– Не твое дело, старая ведьма. Пусть эти молодчики убираются отсюда, а то они получат от меня по затылку! – крикнул Рафаэле и захлопнул за собою дверь.
– Ах ты плут! – завизжала старуха. – Меня старой ведьмой обозвал, а сам врёт и не поперхнется! Пьяница! Ты с кем вчера пьянствовал, не с кукольником ли Мариано, не на его ли денежки? Ты кого сегодня в тележке привез? Не кукольника Мариано? Уж я выведу твои проделки на чистую воду!
Старуха грозила костлявыми кулаками, обернув лицо к окнам «Белого оленя».
– Матушка, – взмолился я, – куда пошёл Мариано? Мы его ищем.
– Не пошёл, а поехал, – ответила старуха. – Взвалили его на тележку поверх сундуков, как бурдюк с вином, и повезли. Он был так пьян, что идти не мог. А за тележкой пошли его жена и девушка в платке и долговязый парнишка.
– Куда же они пошли?
– А уж этого я не знаю, – сказала старуха, – это вон тот краснорожий чёрт знает! – кивнула она на дверь.
Над нами распахнулось окно.
– Эй, старая ведьма, не мели языком! Вот я спущусь и отколочу тебя палкой! – зычно крикнул Рафаэле.
Старуха схватила свою корзину и заковыляла по переулку. Мы с Паскуале поправили наши мешки на плечах и поплелись прочь от «Белого оленя».
– Почему Мариано не подождал нас? – недоумевал Паскуале.
– Почему хозяин «Белого оленя» соврал нам? Почему он прогнал нас, не сказав, куда отправился Мариано? – спрашивал я.
На эти вопросы у нас не было ответа.
– Если Мариано со своим театром поехал в Тироль, мы догоним его, – рассуждал Паскуале. – Он, верно, будет останавливаться по дороге, чтобы давать представления. Мы пойдём из деревни в деревню и будем спрашивать, не проезжал ли здесь кукольный театр.
– А если мы его не догоним? – спросил я.
– Пойдём одни в Баварию к синьору Рандольфо, – бодро ответил Паскуале, хлопнув рукой по мешку, в котором лежало письмо Гоцци.
Мы присели отдохнуть у городского фонтана на площади. Вынули хлеб из мешка и собрались позавтракать, но старый сторож прогнал нас от фонтана, обозвав бродягами. Мы вскинули мешки на плечи и побрели куда глаза глядят.
Я задумался. Городские мальчишки толпились у фонтана, баловались, плескали водой друг на друга. Их никто не прогонял. А мы не смели посидеть у воды. Мы чужие. Мы бродяги. В Венеции нас никто не прогнал бы от фонтана.
ЧУЖАЯ СТОРОНА
На почтовом дворе не доходя до Виченцы мы напали на след Мариано.
– Да, да, – сказала служанка, подметая крыльцо, – они прошли здесь вчера: курчавый мужчина, две женщины и парнишка. Осёл вез тележку с узлами и с большим сундуком. Наш хозяин окликнул мужчину из окна и спросил его, не хочет ли он дать представление у нас. «Нет, мы торопимся на ярмарку в Виченцу!» – ответил мужчина. А в Виченце вовсе и нет ярмарки. Что ему вздумалось?
Мы простились с ней и поспешили в Виченцу. Но там никто не видел Мариано.
Мариано нас бросил, но мы не унывали. Нам казалось, что с деньгами синьора Гоцци не трудно будет добраться до Регенсбурга. Одна беда – мы не знали туда дороги. Слуги в харчевнях и прохожие, которых мы спрашивали, как пройти в Баварию, недоуменно пожимали плечами или поднимали нас на смех. Наконец один почтальон в красной куртке, пивший вино на крылечке постоялого двора, пока возница перепрягал лошадей, сказал нам, что дорога в Баварию лежит через города Верону и Триент и через горную страну Тироль, но это так далеко, что нам пешком вовек не дойти туда! И чего это мы собрались в такой далекий путь? Уж не думаем ли мы сбежать от наших родителей? Он подозрительно посмотрел на нас. Мы поспешили уйти.
С тех пор мы стали побаиваться расспрашивать о дороге в Баварию. Но я твердо запомнил, что сначала нужно идти в Верону, потом в Триент, а потом – через горную страну Тироль.
Мы медленно подвигались вперед. Паскуале быстро уставал и начинал хромать. Нам часто приходилось отдыхать. Мы давно разменяли один из червонцев синьора Гоцци и заходили на постоялые дворы поесть и отдохнуть. Случалось, что крестьяне кормили нас даром. Мы ночевали в заброшенных сараях, на сеновалах, а иногда просто под открытым небом в придорожных кустах. Так мы миновали Верону и двинулись к Триенту.
Горы обступили нас со всех сторон. Их вершины были закрыты тяжёлыми облаками. Дороги стали круче. Мы уже не видели больше оливковых рощ и кипарисов. Всё чаще встречались нам сосны и лиственницы на каменистых склонах. В деревнях всё чаще слышалась немецкая речь. Мы были в Тироле.
После Триента деревни попадались всё реже и реже. Иногда темнота заставала нас в дороге. Когда наступали сумерки, в горах было жутко. На постоялых дворах нам уже не давали ни макарон, ни томатов, а только бобовую похлебку и кислые лепёшки.
Холодный ветер дул с гор. Дорога шла по крутому берегу бурливого Эча. Над нами громоздились огромные снежные горы. Днем, пока светило солнце, мы не вешали носа. Но ночью, когда мы зарывались в теплое сено на постоялом дворе, к сердцу нежданно подступала тоска.
– Ты спишь, Пеппо?
– Нет.
– Ты плачешь? Я тоже не могу уснуть!
– Паскуале, вернемся домой. Я не могу больше.
– Пеппо, миленький, потерпи. Мы скоро придём в Регенсбург. Мы не будем больше голодать: синьор Рандольфо возьмет нас к себе, он будет нас учить. Увидишь, как мы славно заживём в Регенсбурге.
– Я хочу домой. Я не могу больше. Тут всё не как у нас. Всё чужое. Противно смотреть! Ни одного деревца, ни камешка на дороге – такого, как у нас… Даже солнце– и то другое… И люди чужие, не пойму я, о чем они лопочут… и никому до нас дела нет… хоть бы мы померли…
Паскуале сначала утешал меня, а потом и сам начинал грустить. Мы были на чужой стороне. Ночью мы решали: будь что будет, а мы вернемся в Венецию. Утром, когда чужое солнце вставало на чужом небе, мы всё-таки брели дальше.
Я не стану рассказывать вам день за днем о всех трудностях нашего пути. До сих пор снятся мне огромные насупленные горы под шапками снегов. Я вижу бездонные ущелья, над которыми по узкой тропинке бредём мы с Паскуале, иззябшие и полуослепшие от вьюги. Я слышу нарастающий гул лавины, он всё ближе и ближе, миг – и мы будем захвачены сплошным потоком льда и снегов и сорвемся в бездну… Я просыпаюсь, и сердце мое колотится.
Ах, эти горы! Я невзлюбил их с того дня, когда впервые они встали перед нами, как огромные, притихшие звери, своими крутыми спинами подпирая небо.
Мне вспоминается одна ночь в тирольской деревушке, на постоялом дворе. Два месяца прошло с тех пор, как Тито высадил нас на берег. За окном синеют снега. Измученный Паскуале спит на лавке в углу. При свете лучины я вытряхиваю последний червонец из кошелька Гоцци и думаю, думаю… Думаю о том, что до Баварии ужасно далеко, что каждый день надо есть что-нибудь и кому-то платить за ночлег. Я вываливаю из мешка наше скудное имущество – серый пакет с письмом Гоцци и четыре куклы. Они смотрят на меня своими неподвижными глазами. Я отворачиваюсь от Барбары, бросаю обратно в мешок аббата, у Нинетты ещё нет ножек: я их не успел приделать. Пульчинелла! Глядя на уродливое и прекрасное лицо Пульчинеллы, я вспоминаю нагретую солнцем площадь Сан-Марко и запах гниловатой воды от каналов… Но мне некогда вспоминать, надо во что бы то ни стало придумать, как не умереть с голоду в этой суровой стране, где люди носят подбитые гвоздями сапоги и никогда не улыбаются.
Я усаживаю Пульчинеллу к огню. Уж он-то всегда улыбается мне вздёрнутыми кверху уголками губ. И считаю перед ним по пальцам, сколько останется нам на житье, если мы купим дерево для рамок и кусок полосатой материи, которую здесь ткут крестьянки. Глаза у меня слипаются, и наконец я засыпаю, уронив голову на мешок у деревянных ножек Пульчинеллы.
Хозяйка постоялого двора немного понимала по-итальянски. Она показала нам, где живёт резчик. Рано утром мы постучали в его дверь. Сколько чудесных вещей было в его хижине, примостившейся над самым обрывом! Ложки, солонки, тарелки, миски, шкатулки, сундучки – всё это было покрыто тонкой, красивой резьбой – работой искусного ножа.
Резчик тупо смотрел на нас своими водянистыми глазами и не выпускал изо рта трубки с вырезанной на ней головкой оленя. Он не понимал, что нам нужно. Тогда я вынул из мешка Пульчинеллу и пустил его ходить, а Паскуале повёл аббата. Деревянное лицо резчика оживилось и просияло улыбкой. Он шлепнул себя по полосатым чулкам и захохотал так громко, что горшки на полках зазвенели. Он приседал на корточки, тыкал пальцами в наших кукол и, хихикая, кивал головой. Его краснощёкая жена заливалась смехом, стоя у притолоки, но когда я подвёл к ней Пульчинеллу и он протянул ей ручку, она отскочила.
– Дерево, дерево для резьбы! – молил я, показывая резчику кусочек дерева, оставшийся у меня от Нинетты. Он вдруг ударил себя по лбу, выскочил в сени и принёс корзину, полную брусков, чурбашек и досок, заготовленных для резьбы. Он позволил нам выбрать всё, что нам было нужно, и, когда я положил ему на стол деньги, его широкая ладонь сгребла монету и сунула мне её обратно в карман. Мы ушли нагруженные добычей, а он, стоя на крыльце, смотрел нам вслед и вдруг принимался хохотать, схватившись за бока.
Аббат и Пульчинелла торчали у меня под мышкой, а в мешке я нёс чурбашки и бруски.
Нам было весело. Паскуале затянул песенку, а я подхватил. Высокий человек в долгополом кафтане пристально взглянул на наших кукол, проходя мимо. Не знаю почему, мне стало не по себе. Я замолчал и оглянулся вслед. Ветер развевал полы его чёрного платья. «Это священник», – подумал я.
– Ну же, подтягивай, Пеппо! – сказал Паскуале, и мы снова запели.
НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ
– Пеппо, взгляни, вот он лает. А вот машет хвостом. А вот как он схватит старушку за нос!
Паскуале, надев на руку чёрного пуделя, которого он сделал из кусочка козьей куртки, заставлял его щёлкать пастью и вертеть хвостом, к шумной радости ребятишек, сидевших на полу, усыпанном стружками.
Мы работали в маленьком чулане за кухней. Наша хозяйка, кажется, гордилась нами. Ещё бы, вся деревня перебывала на постоялом дворе, чтобы посмотреть, как мы делаем кукол. Рослые мужчины в шапочках с пером хлопали нас по плечам железными ладонями и одобрительно кивали головой, попыхивая резными трубками. Девушки в пёстрых передниках, хихикая, заглядывали к нам с порога. От ребятишек просто отбою не было. Мы без труда растолковали им, что нам нужно, и они притащили нам кусочки лент, позументов, шерсти и даже полоску грубоватых кружев, утащенную, наверное, из сундука матери. Они встречали радостным воплем каждую новую головку. Я сделал маленького Пульчинеллу, сбира и Арлекина в чёрной масочке, а Паскуале – пуделя и красноносую старушку.
Через неделю у нас были готовы ширмы – легкие рамки, обтянутые полосатой домотканой материей.
Из-за этих ширм мы будем показывать наших кукол, надев их на руки.
– А знаешь, Пеппо, если в одном полотнище сделать четырёхугольный прорез и поставить за ним табуретку, то мы могли бы показать и Нинетту и аббата, выпустив их на табуретку, как на сцену, – сказал Паскуале.
Так мы и сделали.
В воскресенье, после обедни, большая кухня постоялого двора была набита народом. Мужчины, громыхая сапогами, толпились у порога.
Тётушки, шурша крахмальными косынками, чинно рассаживались вдоль стен и расправляли свои пёстрые передники. Ребята уселись на полу, впереди всех.
Мы поставили наши ширмы в угол и спрятались за ними. Добродушный парень, деревенский скрипач, запиликал на скрипке. Я выставил маленького Пульчинеллу над ширмами и заверещал. Мне ответили радостные крики ребят. Паскуале поднял руку с красноносой старушкой – и представление началось.
Никто, кроме хозяйки, не понимал по-итальянски, но разве трудно понять без слов нехитрые приключения Пульчинеллы? Кто не знает, как Пульчинелла ссорится со своей женушкой, дерётся на дубинках с Арлекином, потом чёрный пудель хватает Пульчинеллу за нос и рычит и треплет его над ширмами; наконец приходит сбир и ведёт Пульчинеллу к маленькой виселице, но плут ловко накидывает петлю на шею сбира, опять хохочет, визжит и раскланивается так, что его белый колпачок мотается во все стороны над горбатым носом. Ребята смеялись и вопили от восторга. Взрослые молчали, «А вдруг им не понравились наши марионетки?» – подумал я и выглянул в щёлку. Лица у взрослых были довольные, улыбающиеся.
Мы подняли четырехугольный лоскут, закрывавший вырез в полосатой материи, и Паскуале вывел на табуретку моего большого Пульчинеллу. Накануне я вырезал два деревянных шарика, пропустил сквозь них по нитке и привязал каждую нитку одним концом к руке куклы, а другим – к маленькой палочке. Паскуале вёл Пульчинеллу левой рукой, а правой двигал этой палочкой. Шарики взлетали вверх, и казалось, что Пульчинелла перебрасывает их с руки на руку. «Гоп!» – кричали ребята хором, когда шарики взлетали кверху. «Гоп-гоп-гоп!» – когда они быстро мелькали над головой куклы.
Потом я вывел нашего пузатого аббата. Он прикладывал ко рту бутылочку, приплясывал и припрыгивал то на одной ноге, то на другой, наконец споткнулся и упал, тяжело дыша (я дергал его за грудную нитку). Все засмеялись, заговорили, задорный голос выкрикнул что-то весёлое, и ему ответил громкий смех. Тогда аббат вскочил, повертел своей круглой головой во все стороны, будто озираясь, и вдруг, топоча ножками, бросился наутек. Опять грянул хохот.
Потом Паскуале вывел Нинетту. Она была теперь хорошенькая в чёрном корсаже с белыми рукавами, в пёстрой юбочке с розовым передником и в крошечной шляпе с пером, какие носят тирольки. Она вышла и поклонилась. Зрители зашумели и стали проталкиваться поближе, вытягивая шеи: Нинетта всем понравилась. Скрипач ударил смычком и заиграл бойкий тирольский танец. Проходя по деревням, мы видели однажды, как танцуют тирольские девушки. Паскуале заприметил всё: и как они топчутся на месте, и как кружатся, подобрав юбочку, и как машут рукой. Теперь маленькая Нинетта исполняла всё это так ловко, что зрители радостно вскрикивали при каждом бойком коленце. Ребята хлопали в ладоши, отбивая такт. Танец кончился, все закричали, и скрипач снова заиграл, и снова заплясала Нинетта. Её танец решил нашу судьбу, сна завоевала нам друзей. Я опустил лоскут над вырезом в знак того, что представление окончено, и вышел из-за ширм, ведя с собой моего большого Пульчинеллу. Он нёс в руках деревянную коробочку и протягивал её зрителям. Монеты так и посыпались в неё.
Мужчины вынимали длинные вязаные кошельки и рылись в них заскорузлыми пальцами. Не одна тётушка подняла свою пёструю верхнюю юбку, чтобы вытащить из кармана нижней запрятанную там монетку. Ребята просто бесновались, они цеплялись за передники матерей, вопили и требовали, чтобы им дали монетку. Они бросали свои монетки в коробочку Пульчинеллы, и Пульчинелла в благодарность кивал им головой.
Поверите ли вы, что коробочка сразу наполнилась, и в ней оказалось больше серебра, чем меди? Я выгреб монеты в карман, а Паскуале вывел с коробочкой Нинетту. Девушки осторожно сажали её к себе на колени и поправляли ей косыночку, но испуганно взвизгивали, когда Паскуале, дёрнув нитку, заставлял Нинетту повернуть головку или брыкнуть ножкой.
Хозяйка готовила угощение – пироги и пиво в глиняных кружках.
– Поешь пирога, Пеппо! – крикнула она мне и вдруг поперхнулась, нечаянно взглянув на дверь.
Там, на пороге, скрестив руки, стоял кто-то высокий и чёрный. Я узнал незнакомца, встреченного на дороге. Кто его знает, когда он пришёл? Никто ведь не оглядывался на дверь.
Все замолчали. Высокий шагнул в комнату, оглядел всех жесткими, недобрыми глазами и вдруг вырвал из рук одной девушки Нинетту и злобно швырнул её в угол. Потом заговорил быстро-быстро, нагнув голову и выставив подбородок, заговорил противным, деревянным голосом, будто аист затрещал. Он показывал на ширмы и на кукол, зловеще потрясая пальцем. Злая судорога дергала его щеку.
Потом его рука метнулась к окну, где в лучах заката виднелась церковь, потом он вскинул обе руки кверху, будто кто-то дёрнул его за нитки, и заголосил, закатив глаза. Казалось, он призывает гром небесный ударить в нас сквозь бревенчатый потолок.
Женщины стали сморкаться в углы передников, одна заплакала. Мужчины хмурились, опустив головы, и я заметил, что они нарочно заслоняют наши ширмы своими широкими спинами. Это не ускользнуло от злых глаз.
Высокий раздвинул толпу своими длинными руками и шагнул к ширмам.
Он протянул руку и дёрнул полотнище. Материя с треском разорвалась. Он бросил ширмы на пол и стал топтать их ногами.
Я встрепенулся от оцепенения и, не помня себя, бросился к негодяю. Моя голова боднула тощий живот, высокий крякнул и, взмахнув руками, сел на пол. Кто-то схватил меня поперек тела и оттащил в угол. Все бросились поднимать высокого. Паскуале бился в руках у скрипача и орал благим матом. Высокий встал, поддерживаемый под бока, и молитвенно сложил руки. Он торжественно сказал что-то, указав на меня костлявым пальцем, – тогда все заревели, опустились на колени и завыли какую-то нудную песню.
Я брыкался, Паскуале кричал. Железные руки втолкнули нас в чулан и закрыли дверь на щеколду. Я колотил кулаками в дверь, но в кухне всё стихло.
– Смотри, вот они идут! – сказал Паскуале, выглядывая в маленькое окошечко. По дороге шёл высокий и говорил, а за ним, сняв шапки, уныло плелись наши зрители. Мне удалось просунуть нож в щель и поднять щеколду. Мы вышли на кухню. Я стал складывать кукол в мешок, а Паскуале, плача от обиды, сидел на полу над обломками наших ширм.
На крыльце послышались поспешные шаги. Прибежала заплаканная хозяйка. Вытирая глаза рукавом, она сказала нам, чтобы мы сейчас же уходили из деревни. Падре очень рассердился, что его прихожане в воскресенье так согрешили – смотрели бесовскую забаву.
Все, кто ходят по дорогам, пляшут или поют, или показывают представления, все эти люди – служители сатаны, сказал падре. Они отвлекают людей от молитвы. Они издеваются над священниками, а священники ведь божьи слуги. В воскресный день, когда надо думать о спасении души, грешно зубоскалить и смотреть на кривлянья скоморохов.
– Грех, большой грех, – говорила хозяйка, указывая на Нинетту. – Падре простил Пеппо за то, что Пеппо боднул его в живот, но если вы останетесь в доме, падре наложит на нас проклятие и запретит нам ходить в церковь.
Я только свистнул. Хозяйка плакала, не зная, будет ли это грехом, если она даст нам пирог на дорогу. Наконец её доброе сердце победило, и она дала нам поужинать. Мало того, она вынула из сундука полоску материи, чтобы мы могли починять ширмы.
Я взвалил на плечи обломки ширм, а Паскуале перекинул через плечо мешки с куклами. В деревне мы не встретили ни души, но из всех окошек, из щелей заборов выглядывали ребята, провожая нас глазами. Им запретили, верно, выходить на улицу, пока мы не уйдём. Мы сразу стали для всех как зачумлённые.
– И чего они слушаются своего падре? – злился я. – Ведь всем было весело, все были довольны, а он пришёл и всё испортил.
– А я лучше хочу быть в аду с тобой, с дядей Джузеппе и с Гоцци, чем в раю с этими… с этими долгополыми обезьянами. Нет, зачем он сломал наши ширмы? – У Паскуале задрожали губы, и он отвернулся.
Я запустил камнем в чёрную ворону, сидевшую на кусте, и она, глухо каркая, полетела прочь.
Нам надо было пройти семь миль, чтобы к ночи попасть в соседнюю деревушку.
Мы переходили из деревни в деревню и, кое-как починив ширмы, представляли на постоялых дворах. Почти всегда мы получали за это ужин и ночлег. Не раз сердце у меня сжималось, чуть, бывало, увижу вдалеке чёрную фигуру священника. Тогда мы поспешно складывали кукол и пускались наутек.
Иногда в дороге нас заставала вьюга. Прижавшись спиной к нависшей скале или к столетнему стволу пихты, мы дули себе на окоченевшие пальцы. Но вот мы пришли в Инсбрук, лежавший в котловине среди снежных гор, и обогрелись. Целую неделю мы представляли там на постоялом дворе и даже в зажиточных домах, куда нас звали потешить ребят.
Там мы смастерили себе новые ширмы. Там же Паскуале заговорил по-немецки. Он запоминал незнакомые слова лучше, чем я. Он и меня стал учить. Мы брели по горным дорогам, солнце едва пригревало, когда я стал повторять за Паскуале разные немецкие слова, и первое слово было «дас брод» – «хлеб», а второе – «дер поппеншпэлер» – «кукольник».
Теплело. Внизу под нами маленькие радуги перекидывали свои полосатые мостики над весенними ручьями, радуги горели по утрам на горных склонах. На чёрных прогалинах пробивалась трава. Птицы попискивали в ещё голых кустах. Пристав к партии каких-то людей с тюками на плечах, мы ночью перешли границу по горной тропинке. Перед нами открылись лесистые холмы Баварии. Между ними, извиваясь как змея, белела дорога.
