Текст книги "Короли побежденных"

Автор книги: Елена Первушина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Ну вот, видишь, все в порядке, – прошептал Вестейн.

– Уводим его отсюда скорее, – ответил я.

– Подожди, неприлично.

– Скорее, пожалуйста, скорее…

Я думал, что ничего не понимаю в аристократах, но Вестейн понимал еще меньше. Меньше, чем ничего. Еще более ничего, чем я… Похоже, темная сарема добралась и до моих мозгов.

– Пожалуйста, пойдем скорее, – просил я.

Не успели.

За занавесами завизжали флейты и пошли отбивать ритм бубны – чаще, резче, звонче. В комнату проскользнула девушка в белой траурной тунике, черные распущенные волосы хлестали ее по спине. Она упала на колени перед маленькой нефритовой урной – символом могилы Энгуса и заговорила тягучим безумным речитативом. Асены, подавшись вперед, не отрывали от нее глаз.

– Где ты, любимый мой? Имя твое – мед под моим языком, но напрасно я зову тебя. Я изранила ноги, я не стыжусь более ничего, я ищу тебя на всех улицах, я окликаю идущих мимо, но среди них нет тебя. Почему ты бросил меня? Неужели объятия смерти тебе желаннее?

Снова взвились, рыдая, бубны. Вышла вторая плакальщица. Она обняла урну, лаская ее тонкими смуглыми пальцами.

– Вернись, возлюбленный мой! Сними заклятье с моей кожи – она не может забыть тебя. Сними заклятье с моей груди – она ждет твоих ладоней. Сними заклятье с моих губ – они сухи от страсти. Развяжи мой пояс и подари мне вновь всю радость мира!

Церет поднял голову и напряженно всмотрелся в обнаженные ноги плакальщиц. Вестейн, кажется, тоже понял, что сейчас начнется. Мы подхватили господина Конрада под руки и осторожно поволокли его к выходу. Он сопротивлялся, но несильно. То и дело мы натыкались на аристократов, но те лишь отругивались шепотом, не поворачивая головы. Они ждали, когда погаснут светильники и их плечи обовьют женские руки. Если в эту ночь будет зачат ребенок, Ивэйн возьмет его в дом. Это будет сын или дочь мертвого Энгуса.

Третий удар бубнов, и перед урной склонилась третья девица. У нее были очень светлые волосы и бледная кожа – большая редкость среди асенов. Такая же, как и темная сарема. Аристократы разом коротко вздохнули. Когда погаснут светильники, начнется хорошая драка за эту белянку.

– Нет мне покоя без тебя, возлюбленный мой! Прекрасно было твое лицо, и от единого взгляда твоего разгорался огонь в моем чреве. Горячими и нежными были твои руки, кружилась моя голова, когда ты ласкал меня. Стройными были твои бедра, и я забывала все, когда твое колено касалось моего. Неистощима была твоя плоть и сладостно входила она в чресла мои!

Это было не про Энгуса. Старые асенские песни, плач об умирающем боге, который отдавал свою кровь земле, чтобы она стала плодоносной. Когда обряд забылся, их стали петь на похоронах.

Это было не про Энгуса. Энгус был честный мальчик, за которым не водилось никаких грязных историй. Он даже в борделях бывал всего раза два, если верить Кинне. Но не мог же я объяснять это церету!

Хотя церет довольно плохо знал асенский, он все понял. Темная сарема лишает рассудка, но открывает глаза и уши. Церет упирался, грузно ворочался в наших руках, шептал что-то на своем языке. Я видел, как стискивает зубы Вестейн, и понимал, скоро темная сарема возьмет верх и над ним.

И тут Ивэйн поднял наконец голову, посмотрел на обнимавшую урну белянку, на церета, усмехнулся и сказал хрипло:

– Похожа на твою дочку, да? Хочешь ее?

Я до сих пор не знаю, что тогда понял церет, но он вдруг вывернулся из наших рук, одним прыжком подскочил к Ивэйну и плюнул в его чашу.

Мгновенье было тихо, потом раздался громовой хохот. Смеялся Ивэйн, сипло, с натугой втягивая в себя воздух, смеялись аристократы, стуча чашами по столу, им нравился этот храбрец в черной одежде проклятого. Церет вначале растерянно озирался, потом с неожиданным проворством залепил кулаком в чей-то хохочущий рот. Асены повскакивали с мест. Началась потасовка.

Вестейн, разрезая толпу, как фрегат, расшвыривая аристократов, прорывался на помощь церету. Аристократы, заметив такого могучего противника, с восторгом на него набросились. Девушки испуганно жались к стене и зажимали рты ладошками. Ивэйн так и не поднялся со своего кресла, сидел среди всеобщего побоища неподвижный и отрешенный.

Мне тоже очень хотелось прижаться к чему-нибудь и затаиться, но я, упрямый дурак, не отставал от Вестейна. Тому удалось ухватить церета за руку и снова потянуть к выходу. В передних покоях звенели мечи. Вестейновы телохранители пробивались к своему господину, но людям Ивэйна строго-настрого было запрещено пропускать в залы кого-нибудь с оружием.

Мы были уже у самых дверей, когда я увидел на мгновение, краем глаза, едва ли не затылком, как тонкий стилет вспарывает одежду Вестейна на левом боку. Я не удивился, не испугался, я ждал именно этого.

«А Энгус лежит, не шевелясь, и нож тарда торчит у него в спине», – сказала Кинна.

А дальше уже моим телом завладела волчья душа. Я рванулся, упал, повис на чьем-то жилистом запястье, выворачивая его резко вниз и в сторону, и заорал:

– Ивэйн, в твоем доме оружие! Чужаки убивают гостей в твоем доме!

Стилет дзенькнул об пол, а я получил такой удар по голове, что прикусил язык и простился со своим черепом. Перед глазами поплыли радужные круги, но я все же откатился в сторону и пополз к стене, уворачиваясь от сапог асенов, братьев моих.

И там, под какой-то чудом еще не перевернутой скамьей, мое мятежное сердце наконец обрело покой. Теперь-то я уже точно докрутил свой номер до конца и смотрел на все издалека-издалека, как Ивэйн – спокойно и отстраненно.

Я видел, как темная гибкая фигура перепрыгивает через порог, ныряет под тардские и асенские мечи и, невредимая, исчезает во мраке.

Я видел, как церет, вскочив на стол, таскает белянку за волосы и рычит, как голодный пес.

Я видел, как еще дюжина девиц, выскочивших из-за занавесов по знаку Ивэйна, утихомиривает расходившихся асенов.

И я видел, как Вестейн стоит среди всего этого бедлама и на лице его безграничное изумление.

Я видел, как он прижимает руку к левому боку и по пальцам его течет кровь.

Глава 4. ЯСНОВИДЯЩИЕ

 
И снова веселый треск костей
Прославит всюду его и моей
Всевластие династии.
И будет повержен враг и тать,
Который осмелится здесь мечтать
О счастии.
 

Михаил Щербаков

ИВОР

Рана была противная. Нож распорол мякоть капюшонной мышцы и надрезал сухожилье подлопаточной. Я шил как мог аккуратно, но, если получится большой рубец, двигать левой рукой Вестейну будет трудно. У Иды глаза были до краев наполнены слезами, но она не позволила пролиться ни одной слезинке. Стояла рядом и молча подавала ножницы, нитки, воду. Мне стоило только взглянуть на нее – и головная боль тут же проходила.

Вестейна мы опоили опием, но ему все равно было больно. Ругаться при Иде он не смел, поэтому, пока я зашивал мышцы, подкожный жир и кожу, он успел помянуть д…душу козлиную, п…потрох свиной, ж…желудок собачий, бычий… хвост. В конце концов от этого потрошеного зверинца меня стало тошнить.

Отец, когда возился с моими порезами или ушибами, заставлял меня перечислять на память мышцы предплечья. А их, надо сказать, десять на одной стороне и одиннадцать на другой. Вестейну я приказал рассказывать родословную своего князя. Никогда, ни прежде, ни потом, я не слышал, чтобы имена тардских властителей поминали с таким чувством.

Трясущегося от бешенства церета жена увела в спальню, и, забегая вперед, скажу, что больше я его в жизни не видел.

С работой я справился неплохо, особенно если учесть трещавшую голову. Мы перевязали Вестейна, уложили спать, потом Ида увела меня в свободную комнату. Я знал, что в доме у церетов не может быть комнат для гостей, значит, она укладывает меня в чью-то кровать, скорее всего – в свою. Возмутился, стал собираться домой, но она сказала мягко: «Завтра ты здесь. Вестейн. Мне страшно», и тут уж мне пришлось сдаться.

Проснулся я за полдень. С Вестейном ничего страшного не случилось. Швы не разошлись, кровь не пошла, лихорадка не началась. Ида принесла нам завтрак, ели мы в такой тишине, что казалось – кого-то хороним. И скоро я понял – кого.

Когда мы остались вдвоем, я спросил у Вестейна:

– И что теперь?

– Что теперь? А что может быть? Ты думаешь, князь будет разговаривать с теми, кто едва не зарезал его брата?

– Его брата? – глупо переспросил я.

– Торгейр, князь Веллирхейма, мне молочный брат, – ответил Вестейн устало. – Я Бога молю, чтоб он в гневе не начал воевать с Лайей, когда узнает.

– Что ж он тебя так отпустил? – возмутился я. – Без охраны, без посольства, почти без полномочий, наконец!

– Прав был. Если б можно было договориться, были бы послы потом. А так – деньги и кровь тратить?

– Постой, – сказал я упрямо, словно Вестейн все еще чего-то не понимал, словно ему нужно было объяснить. – Постой, они же этого и хотели. Дом Ойсина. Им не нужно было убивать тебя. Им нужно, чтоб ты уехал из Аврувии. Им нужен союз с Барком.

– Они этого добились, – ответил Вестейн твердо.

– Они тебя запугали? – спросил я.

Вестейн рассмеялся:

– Они мне объяснили. Если они – лучшие люди в вашей стране и думают только о собственной утробе, если готовы разорвать страну на части, то вы – смертники. А если верите своим аристократам – смертники вдвойне. Как бэрсы. Говорить с вами – бессмысленно и опасно. – И, помолчав немного, добавил: – Все, что я могу сделать, – взять тебя в Веллирхейм. Не увидишь, как асены будут грызть друг другу глотки.

– Спасибо, но я, наверное, не смогу. Тут слишком много моего.

– Тогда прощай.

Я не стал объяснять, что не могу ни с кем проститься навсегда. Что каждого потом могу позвать и он придет ко мне в гости, живой или мертвый. Именно поэтому, уходя, я ни разу не обернулся, не искал в окнах серого пятнышка, которое могло бы быть Идой.

Вскоре меня обогнал один из светлоголовиков, но не соизволил заметить и прошел мимо. Я мог поспорить, что он направляется в дом кузины. Что ж, пусть среди всеобщего разброда хоть кто-то будет счастлив.

Дома слуги накинулись на меня с вопросами. Я вместо ответов погнал их всех прочь из города. Весна, в поместье каждые руки на счету.

Голова снова болела невыносимо. Я забрался на чердак, подальше от суеты и шума, свернулся клубком, как собака, и уснул.

КАЙРЕН

Аристократкам не делают предложения. Асенская аристократка не вещь, которой можно назначить цену и купить. Она сама выбирает себе мужа и судьбу. Она посылает своему избраннику голубя. Это означает – «я хочу быть твоей». Если ты согласен, пошли богам вестника, пусть они знают, что я принадлежу отныне не им, а тебе.

И, к слову сказать, аристократкам редко отказывают. Такой человек, по преданиям, не будет знать в жизни счастья.

Аристократка может выбрать в мужья наследника Дома или безродного проходимца, ночующего в гостиницах. Она вольна.

Что– то подобное я должна была сказать Вестейну. Но, разумеется, я ничего подобного не сказала.

– Кай, я – редкая сволочь, – сообщил он, баюкая раненую руку. – Я провалил в дерьмо все, что велел мой князь, и должен теперь броситься на свой меч. А я пытаюсь усладить похоть и уладить паскудные сердечные делишки. Как это называется по-асенски? По-тардски это не произнести.

– По-асенски это называется «асен», – рассмеялась я. – Свобода выше долга, помнишь?

– Рад, если ты еще можешь играть словами. А я, прости, сегодня некуртуазен. Хочу тебе сделать очень недостойное предложение. Убежишь со мной?

Я потеряла дар речи. Вот уж не думала, что у него все будет так серьезно. Бедняга! Интересно, что останется от его решимости, когда он узнает о Лейве?

Вестейн меж тем понял меня по-своему и продолжал поспешно:

– Пожалуйста, потерпи, не оскорбляйся. Не будь оскорблена. Просто как представлю, что ты здесь остаешься, в клубке этом гадючьем, меня такой страх берет… Энгус мертвый уже, а теперь…

И сбивчиво, отчаянно путаясь в асенском, пересказал мне их с кузеном вчерашние похождения. И закончил твердо:

– Если ты не уедешь, я тоже не уеду. Больше мне на свете делать совсем нечего. Я понимаю, это родина твоя, но она гниет и воняет. Никто их тех, кто здесь останется, чести не сбережет.

Я поняла – нашего бравого тарда пора спасать. Взяла его руку в свои, поцеловала ладонь. И подумала: «А ведь мне в Аврувии тоже делать нечего. Дразнить Тейю? Утешать отца и кузена? Выйти наконец удачно и почетно замуж? Нет, все, что можно было прожить здесь, я уже прожила. А уехать в Империю все равно что родиться заново».

– Вестейн, кто я такая, чтоб отшвырнуть любовь самого благородного человека в Империи, словно ветошку? Так хочет жизнь. Можешь меня похитить, на помощь звать не буду. Только…

Я хотела сказать: «У меня был любовник. Ты сможешь это пережить?» – но вдруг поняла, что спрашивать не нужно. Он просто не услышит, не поймет. Ему никогда не нужно будет ничего мне прощать. Как и моему отцу.

Я сказала:

– Только ты же знаешь, я не сирота. Мне нужно все рассказать отцу. Дай мне время до завтра.

Он вздохнул:

– Конечно, конечно, Кай, любимая моя. Но до завтра только. Здесь все опаснее. Да и не вытерплю я дольше. Видишь, до чего я дошел – говорю такое девушке и не стыжусь.

– И не стыдись. И не говори. Я и так все знаю. Веришь?

– Верю.

– А поцеловать тебя можно?

На крыльце я встретила младшую церетку. Она не ответила на мой поклон, но, уходя, я все время чувствовала спиной ее взгляд. По-моему, она подслушивала под окном.

ИВОР

Человек не создан благородным. Для того чтобы не совершать подлостей, ему приходится надевать на себя ошейник с шипами.

Человек не создан для счастья. Он достигает счастья ценой неимоверных усилий и жертв и всегда лишь на мгновение.

Но и для истины человек тоже не создан. Для нее он всегда слишком слаб.

Сон прошелся по моей памяти как губка. К утру я не знал уже, за что убили Энгуса, кто ткнул ножом Вестейна и вообще за что и против кого я сражался этой весной. Цепочка, которую я с таким трудом звено к звену складывал, рассыпалась и забылась.

Только дома мне не сиделось. Какой-то страх гнал меня прочь, хоть я не помнил уже, от чего убегаю.

Я пошел в город, толкался на рынке, стоял на мостах, глядя на воду, и раз за разом прокручивал у себя в голове всю историю. И мне делалось все страшнее и страшнее.

Вчера Ивэйн, отец Энгуса, должен был вспомнить все свое недолгое покровительство посланнику Веллирхейма, свою вражду с Домом Ойсина, слухи о том, что Дом Ойсина ведет дела с тардами из Барка. И сейчас все зависело от того, как быстро Ивэйн поймет, что Ойсин убил его сына, чтобы замести следы.

Чем быстрее, тем ближе война. Тем меньше осталось жить вон той девице, что стирает на пристани белье. И тому парню, что щекочет камышинкой ее ступни. И вон тому щеголю, что гарцует, хвастаясь перед всем городом своим конем. И девочке в окне, что глядит на него, приоткрыв рот. И мне.

Потому что Ивэйн отомстит. И отомстит немедленно, не думая об этикете, он ждал уже достаточно. А Ойсин ответит. И начнется первая война – между Домами. И погибнут первые люди.

А потом все зависит от того, как быстро гонец доберется до Баркхейма. Узнав о раздорах в столице, тарды немедленно бросят на нас свою армию. Лучшего момента им не найти. Более того, князь Барка наверняка выразит сочувствие князю Веллирхейма и предложит вместе покарать асенов. Чтобы потом воевать с братом на чужой земле. Отступая и наступая, жечь чужие города, разорять чужие деревни. Не тардские – асенские. Так будет.

В каком-то смысле мы все получим по заслугам. За то, что думали только о себе. За то, что верили аристократам и позволяли им что угодно. За то, что презирали тардов и травили их без пощады, когда они приходили на нашу землю безоружными. За то, что не желали посмотреть в будущее.

Может быть, эта война очистит нас. Может быть, такова воля времени: на остров пришло новое племя, ему нужны земли. И асены должны сражаться, если хотят остаться сами собой. Иначе с нами будет то же, что стало с церетами. Или нас просто не станет. А если мы не способны возродиться, то право умереть в битве – щедрая и незаслуженная награда для нас.

Может быть, все, что происходит, правильно.

Только меня вся эта высокопарная чепуха о воле мироздания не грела.

Потому что моя волчья душа скулила и плакала, сбывались ее сны, она знала, что я все же убил всех, кто был мне близок.

Впервые я видел не то, что было, а то, что будет. Я видел, как покроются копотью белые стены, как поползет по земле черный дым и тардские кони будут нервно вздрагивать и шарахаться. Как засыплют мостовые фарфоровые черепки и разноцветные осколки. Как в подворотнях, на лестницах, в подвалах будут, истекая кровью, умирать люди. Как завоют во всех дворах осиротевшие собаки, пока короткие тардские мечи не прервут их похоронный плач.

И я понял, почему Энгус искал смерти.

Река Хеннеке – Открытая Рука – манила меня, обещала надежно засыпать песком, залепить илом глаза и уши. Сулила, что я не увижу, как будет умирать Лайя. Чтоб не слушать ее, я поплелся домой.

У дверей стояла Ида, по лицу ее текли слезы. Она была в белом траурном платье.

– Что ж ты наделал, Ивор? – сказала она чуть слышно. – Зачем ты приехал в город? Беги скорее, беги в лес, Ивор! Сколько бы ты ни желал добра, ты всегда будешь творить зло. Ты ведь зверь, а зверь не желает добра человеку. Ты ведь все знаешь сам. Зачем ты здесь, Ивор? Беги!

В гостиной сидел Энгус. Увидев меня, он широко улыбнулся и попросил:

– Слушай, дружище, вытащи эту штуковину из меня. Ни сесть, ни лечь, честное слово!

Я потянулся к рукояти кинжала, торчавшего у него из спины, но пальцы прошли сквозь нее. Энгус изумился:

– Так ты что, жив еще? Ну даешь, дружище! Что ж ты тянешь? На том свете счастья нет. Посмотри на себя – тощий, белый и глаза на мокром месте. А теперь посмотри на меня – аристократ, мертвый и счастливый. Присоединяйся! Знаешь, какие тут Прекрасные Дамы Былых Времен – пальчики оближешь! А если тебе на женщин наплевать, хоть об отце с матерью подумай. Они тебя заждались уже. Сюда, говорят, скоро много народу придет, так ты впереди всех окажешься, только и всего. Давай, а?

В кабинете на полу сидел мальчик-церет и разминал белую глину. Услышав мои шаги, он поднял голову, сдул со лба длинную челку.

– А, Ивор, привет! Ты об асенах грустишь? Не надо. Цереты тоже умирали, так что я знаю – это не страшно. Смотри, я для асенов много-много глиняных птичек сделаю. Их души в птичек переселятся и полетят на небо, к Богу. Знаешь, как весело будет! Только, боюсь, для всех не успею. Может, ты тоже полепишь со мной?

И он протянул мне белый комок. И снова я не смог взять глину из его рук. Потому что он был уже мертв, а я – жив.

– Подожди, – сказал я. – Подожди чуть-чуть. Сейчас я приду, помогу тебе.

Надежного яда у меня с собой не было. Идти покупать? Уйдет слишком много времени, а мальчишке, наверное, тоскливо одному.

Вскрывать вены в ванной – занятие для капризных толстяков, которые решили напугать семью.

Уксус – игрушка для глупых девиц. Только того и добьешься, что сожжешь пищевод и будешь до конца жизни питаться жидкой кашкой.

Оставалась петля. Это больно и некрасиво, зато никогда не подводит, если с умом взяться за дело.

Я еще раз улыбнулся мальчишке, сказал: «Потерпи, я сейчас», и отправился искать шнурок попрочнее.

КАЙРЕН

– Светлая голова у парня! Это лучшая новость за весь сегодняшний день.

Я думала, что знаю асенов. По крайней мере – аристократов. По крайней мере – своего отца. Выяснилось, что я не знаю ничего.

Отец сиял. Так, словно я выбрала в мужья… Даже не знаю кого. Прежде ни один жених не был для него достаточно хорош. А теперь…

– Когда он сможет тебя увезти?

Даже не куда, а когда – лишь это его интересовало!

– Батюшка, что случилось? Я вам так надоела?

– Случилось. Нынешним утром убили племянника Ойсина и его слугу. На лица убитых наброшены платки с гербом Ивэйна.

– И что же Ойсин?

– Пока ничего. Обдумывает свой ход. Ты же знаешь, только раб мстит сразу.

– Хорошо, но почему ты торопишь меня уехать? Мы же не причастны к смерти Энгуса. Или?

– Нет, не или. Просто я подозреваю, что на этот раз кровной местью Домов дело не обойдется.

– Война?

– Даже не это. Я уже принял кое-какие меры и тардов не боюсь.

– Какие меры?

– Не твое дело. Я боюсь другого. Ты ведь интересовалась тардскими хрониками, правда?

– И что с того?

– А стоило бы поинтересоваться асенскими. Ты же помнишь: ни один асен не решится причинить вред аристократу. Значит, у аристократов нет врагов, кроме самих себя. Но за долгие годы Дома научились улаживать споры с соседями.

– И ты это говоришь!

– Я к тому и веду. От постоянной безопасности аристократы наглеют, забывают о свободе и чести, превращаются просто в ушлых авантюристов, как тарды. А потом и вовсе заплывают жиром и тупеют, как цереты. И чтоб такого не случалось, боги время от времени насылают на аристократов черное безумие. И Дома сталкиваются в бесконечной кровопролитной схватке. Выживают самые спокойные и мудрые. Может быть, благодаря такой шлифовке крови мы и сохраняем себя веками. А сейчас, сама видишь, время приспело. Если уж в Домах стали появляться такие э… персоны, как твой кузен Ивор. Но твою кровь шлифовать незачем. Я хочу, чтоб ты уехала.

– А ты?

Он улыбнулся ласково, погладил меня по голове, словно маленькую девочку.

– Не говори глупостей, дочка. Хочешь, чтобы я пропустил такую потеху? Никто ничего со мной не сделает. Руки коротки.

И снова мне было нечего сказать. Он не ребенок, он прекрасно понимает, чем рискует. И готов поставить на кон свою жизнь ради интересной игры. Нет смысла его отговаривать.

О том, что мы расстаемся надолго, а может быть и навсегда, мы не говорили. Асены никогда не говорят о таком. И чтоб не заплакать, я стала думать о всяких мелких заботах. Например, кто отнесет Вестейну голубя? Сама невеста, разумеется, этого сделать не может, а без голубя все будет уж слишком глупо и пошло. Имею я право хоть на кусочек свадьбы?! Но, если мы хотим уехать вместе, нужно сохранить все в тайне.

Так я размышляла и решила, что есть лишь один человек, которому я могу довериться.

* * *

А теперь представьте, что вы приходите в гости к близкому родственнику, чтобы поговорить о чем-то приятном. О любви, голубях и тайной свадьбе, к примеру. И находите этого родственника (после долгих поисков, потому что дом пуст)… находите его на чердаке, где он прилаживает к балке петлю.

И что в таком случае делать?

Самое разумное для девицы, я думаю, визжать громко и отчаянно. Только вот беда, визжать я не умею. Наоборот, мне намертво сдавило горло, и я смогла лишь выговорить чуть слышно:

– Что же ты делаешь…

И добавила еще одно слово. Надеюсь, мне его больше никогда не придется повторить. И слышала я его один раз в жизни. Это слово сказал Лейв, когда какая-то пьяная сволочь, спутав комнаты в гостинице, стала ломиться в нашу дверь. Услышав его, сволочь тут же стала тихой и незлобивой, извинилась и ушла.

На Ивора это слово тоже подействовало. Он слез с табуретки и сказал с укоризной:

– Ну зачем ты так? Не мешай, иди домой.

– А еще что придумаешь?

Он положил мне руки на плечи и попросил:

– Ну пожалуйста, Кай, не мешай. Знаешь, как страшно? Знаешь, как трудно решиться? А я им нужен – там. Отцу, маме, Энгусу, тому мальчишке. Знаешь, как им всем одиноко? Они меня ждут. Уходи, ладно?

Я не кричала, когда на грязном тюфяке гостиницы, в страхе и боли стала женщиной.

Ни тогда, когда на мое крыльцо бросили окровавленную рубашку Энгуса.

Ни тогда, когда Лейва повели под суд. Ни тогда, когда Тейя в лицо назвала меня шлюхой. Но от слов Ивора стержень, что вставлен внутрь каждого аристократа, наконец сломался. И я закричала отчаянно:

– Папа! Папочка!

Отец, слава богам, приехал со мной. Бродил сейчас по комнатам, искал слуг, возмущался тем, до чего кузен довел дом. Поэтому он сразу прибежал на мой истошный вопль.

И увидел замечательную картинку: я повисла у Ивора на шее, захлебываясь невыплаканными за два года слезами, и приговариваю: «Как же ты… Я же… Я же теперь…» Наш висельник гладит меня по головке и бормочет что-то невнятное, но утешительное. А над нами маятником судьбы раскачивается веревка с петлей.

Отец как-то разом все понял, не стал задавать вопросов. Обрезал веревку, потом принес снизу две чарки и темную плоскую бутыль. И налил мне – половину, Ивору – до краев.

И сразу стало лучше и светлее. Словно все случилось не со мной. Ни страха, ни боли. А если глаза все еще щипало, так только от того, что зелье было очень крепким.

И я наконец смогла договорить:

– Я же не смогу теперь никуда уехать. И не хочу уезжать. Как же ты хотел меня бросить? Как же я без тебя?

К счастью, Ивор ничего не услышал. Его «обезболило» еще надежнее, чем меня. Он только спросил у отца без особого интереса:

– Где вы нашли эту гадость?

– На кухне, в тайнике.

– Надо же…

– Пап, мы не можем его здесь оставить, – подала голос я.

– Конечно, – ответил отец. – Поехали к нам домой, Там во всем и разберемся.

* * *

Ивор заснул еще в экипаже.

Когда мы приехали, я его растолкала, и он, бормоча проклятия, добрался до дивана в гостевой комнате и там уже провалился в сон окончательно и бесповоротно.

К утру у него началась лихорадка.

К полудню отец вызвал нашего врача, тот вскрыл Ивору вены и выпустил полтазика темной пенистой крови.

Кузен успокоился, больше не метался, не просил у кого-то прощения, не обещал прийти. Но просыпаться тоже не желал. Так и блуждал по неведомым тропам и не спешил возвращаться.

Я сидела с ним, выгнав из комнаты всех прочих. Не потому, что знала, как помочь, а просто мне не хотелось уходить. Меняла мокрое полотенце на его голове, рисовала картинки или дремала.

И почему-то была уверена, что помогать Ивору не нужно. Он сам сумеет выбраться.

Асенам не привыкать к тому, что меняется время. Было время бросать дома и уплывать на кораблях к неведомой земле, потом было время строить, сейчас время воевать.

Я знаю, что потом буду оплакивать мертвых и проклинать короля, Дома, тардов, судьбу за бессмысленную бойню, которую они устроили.

Но на самом деле ничто не случается без причины, и нет невиновных.

Каждый, и я в том числе, думая только о себе, добиваясь счастья для себя, чуть-чуть приблизил эту войну.

И сейчас мы все кинулись в разные стороны – спасать себя и свое счастье.

И только Ивор принял на себя всю нашу вину, наши грядущие боль и стыд.

Оттого, что слабее всех нас, или оттого, что сильнее?

* * *

Ночью Ивор наконец очнулся. Посмотрел удивленно на свои забинтованные руки и сказал:

– Я же вроде не вены резал…

Я рассказала, как было дело. Добавив, что он, Ивор, дурак и мерзавец, если думает, что нам все равно, здесь он или на том свете.

– Покажи разрез, – потребовал Ивор.

Я размотала бинты. Он осмотрел критически свежий шрам и спросил:

– Кто это меня так?

Я назвала имя нашего доктора.

– Портач, – сказал Ивор. – Я давно подозревал.

Потом, подумав немного, добавил:

– Надо же – горячка. Чтобы, значит, голова не работала и не придумывала ничего лишнего. Даже не ожидал, что так хочу жить.

– А есть хочешь? – спросила я.

– Ужасно. Глупая все-таки штука – человек, правда?

Я пошарила на кухне, но разыскала только взбитые сливки – сегодняшний нетронутый десерт. Ивор сказал, что прекрасно сойдет. Накормила его, и он тут же снова заснул.

А я вспомнила наконец, что Вестейн все еще ждет моего ответа.

Ох и свинья ты все же, Кайрен!

А после того, что я ему напишу, буду свинья грязная и неблагодарная.

Остается утешать себя тем, что Вестейн как-никак заслуживает лучшей доли. Зачем ему связывать судьбу с грязной и неблагодарной свиньей?

* * *

Кайрен, дочь Дирмеда – Вестейну из Веллирхейма.

Вестейн, я знаю, что поступаю чудовищно неблагодарно, но вам придется ехать одному.

Вернувшись домой, я тут же с головой ушла в дела своей семьи и совершенно забыла о Вас и Вашем предложении. Оттого Вы уже второй день мучаетесь ожиданием.

Следовательно, у меня, как и у прочих аристократов, нет ни сердца, ни чести, а потому лучше всего будет, если вы постараетесь забыть меня. Я не думаю, что Вам захочется брать в жены женщину, которой Вы не сможете доверять, которую не сможете уважать.

Решение мое окончательное, поэтому не тратьте времени на уговоры – уезжайте.

Если не боитесь за себя, подумайте хотя бы о церетах – они тоже в опасности.

Прощения у Вас не прошу, потому что не заслуживаю его.

Кайрен.

Написано на бледно-голубой бумаге с гербом Дома Дирмеда.

КАЙРЕН

Весь следующий день мы играли в карты.

Отец и доктор хотели повидать кузена, но я их отговорила. Кузен и сам себя сможет вылечить.

Я понимала, что карты для Ивора сейчас просто замена лихорадки. Способ не думать о том, с чем он не может примириться. И ни я, ни отец ничем, к сожалению, не можем ему помочь.

Так что я умывала его, кормила, тасовала карты и помалкивала.

К вечеру он не выдержал и спросил, что нового в городе.

Я рассказала о смерти племянника Ойсина и о начале вендетты.

– Глупо, – сказал Ивор, – до чего глупо.

И задал вопрос, который я весь день боялась услышать:

– Что же с нами будет теперь, Кай?

Я хотела сказать, что понятия не имею, что меня волнует только, что будет со мной, с ним и с моим отцом, но вместо этого вдруг ответила:

– Мы станем слабее.

– Что?

– Не знаю, как сказать. Сильнее кто? Кто лучше защищен. От врагов, от неожиданностей, от всего мира. Он в броне – не слышит, не видит, не чует. И оттого крушит все вокруг. Как мы, аристократы. Но если мы проиграем войну, мы снова научимся чувствовать боль и страх. Сначала свои, потом чужие. Это ужасно, что нам приходится учиться таким способом. Но, видимо, по-другому нельзя.

– Иди спать, Кай, – сказал Ивор. – У тебя глаза на пол-лица, и ты говоришь пророчества. Тебе тоже нужно отдохнуть.

Он был прав, но я боялась оставить его наедине с мыслями. Вдруг он снова придумает какую-нибудь гадость?

И тут меня осенило.

Я сказала: «Спокойной ночи», наклонилась, якобы поправить подушку, и поцеловала кузена.

Совсем не так, как сестре полагается целовать брата.

И выскользнула из комнаты прежде, чем он что-нибудь понял.

Надеюсь, теперь он всю ночь будет гадать, что у меня было на уме. А это, согласитесь, гораздо приятнее, чем размышлять о судьбе Лайи.

* * *

Алтея Соут – своей сестре Паулине.

Здоровья тебе, сестрица дорогая!

Не могу и сказать как порадовало меня твое письмецо. Жаль ответить толком не могу диктовать тут некому и не хочу чтоб Мой прознал так ты уж прости меня за каракулъки.

Вперед всего хочу тебе сказать что едем мы наконец из этого проклятого города княжич наш прежде все медлил а теперь торопится так что верно скоро увидимся. Есть у него причина торопиться тайная сердечная совместила его одна здешняя девка да так что он весь с лица сошел и на колени вставал и любить до гроба обещал и в золото да бархат как куколку наряжать и жениться честно. А она фифа порченая покрутила хвостом да и отворот ему отписала позабыла я говорит как вас зовут и вы к моим воротам дорогу позабудьте мне говорит вы и князь ваш навроде ветошки ноги вытерла да и бросила.

Княжич после той отписки день целый молчком молчал я уж Своему говорила надо священника позвать не иначе сглазили а Он говорит где ж я тебе священника достану голова баранья а я Ему уж достань кормилец а то как мы вдвоем да с племянничкой из земли этой проклятой выбираться будем.

И тут племянничка наша шасть за двери и к нему прямиком я за ней пошла тихонько чтоб она чего непутевого не сотворила давно вижу что глаза у девки бедовые.

А она голубушка наша к княжичу пошла и говорит тихонько не горюйте насильно-то мил не будешь я вот сколько жду чтоб вы на меня хоть разок ласково посмотрели а ничего не горюю потому что судьбу на коне не объедешь только говорит мне один человек сказал что я на этой земле ни нашим ни их законам не подвластная и сказать могу что вздумается вот я и скажу не сокрушайтесь так глаз нет у девки той что она вас не заметила а мне вы один свет на земле.

Долго он молчал а она бедняжка моя стоит дрожит вся как тростиночки на ветру а он ей говорит потом что ж значит верно сказано что жизнь завсегда права нет говорит у меня самого глаз искал я свою судьбу далеко не ведал что она рядом ходит согласна ли ты говорит меня ждать да все в тайне держать а кончится война руки твоей просить буду.

А у нее слезки как жемчужинки так по щечкам и катятся на все я говорит согласная касатик мой голубчик и ручку правую ему тихонько на плечо положила тут у меня старухи тоже в глазах защипало и пошла я назад на цыпочках чтоб Мой ненароком не почуял да не помешал. Так что сестрица дорогая жди нас вскорости да то что я пишу держи в тайности не надо голубку нашу раньше времени смущать.

А кончится война их дурная платье подвенечное шить будем!

ИВОР

Неделю я прохлаждался у дяди, потом меня заела совесть и я уехал в поместье. В конце концов, Ида даже в моем горячечном бреду давала дельные советы. Нечего мне делать в Аврувии. Все, что мог, я уже испортил, пора возвращаться домой – к деревьям, овцам и призракам.