Текст книги "Под мостом из карамели"

Автор книги: Елена Колядина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Леточка, а где твои ботинки? – слабо сказала бабушка.

– Бабушка, ты что, думаешь, я на прощанье взорвала ресторан, потому что владельцы – чебуреки?!

– А были другие причины? – сказал папа.

Лета осеклась. Рассказывать о шефе, значит слушать, как папа будет грозиться всех убить, но так никого и не убьет, а Лета лишь ещё раз убедится, что беззащитна, как лягушка в руках мальчишки. Тогда какой смысл быть честной?

– Просто за мной заехала на машине подруга, – дивясь, как легко она врёт, заверила Лета. – Я вам рассказывала, чемпионка кубка Кремля по кондитерскому искусству, я к ней выскочила, в чём была, только куртку накинула, а она меня до дома довезла. Вы хотели, чтобы я вернулась из-за пары старых дерьмодавов, и погибла?

– Господи спаси! – бабушка нарисовала в воздухе мелкие, словно в казаках-разбойниках, крестики.

– Это точно баллон на кухне взорвался, – с неуместным удовлетворением сказала Лета и усмехнулась. – Месть – блюдо, которое подают горячим.

– А я предупреждал, что этот «Пилав» – опасное место! – папа с бабушкой, не сговариваясь, бросились к Лете и сжали ребёнка в объятиях вместе со спинкой стула.

– Где мой валокордин? Я должна покурить, – наконец, оторвавшись от внучки, прохрипела бабушка.

– А я – выпить, – заявил папа.

В кармане Летиной куртки звякнула эсэмэска. «Prazdnik jertvoprinoshenia kurban-bairam v tvou chest, – прочитала она, оказавшись в прихожей. – Теper verish chto ja tebia lubliu?»

Глава 4
Сахар и человечки

Она вышла в «Хлеб и шоколад» на другой день и погрузилась в ремесло карамелеварения с отречением, почти невозможным для её возраста. Так отдаваться делу могли только ровесницы-спортсменки или балерины, но их на скорые грандиозные победы, золотые свершения и денежные награды натаскивал орущий тренер, хлыст педагога или напористые родители. На Лету никто не кричал. Папа не чертал сияющих кондитерских вершин, а, наоборот, наносил дочери изящные уколы, называя ребёнка монпансье, карамелькой и кэнди. Милые сладости, недостойные революционерки, антиглобалистки, взрослой девушки, дочери буржуа от высокого искусства, которая, если уж случилась такая пролетарская беда, должна учиться кулинарному мастерству в Париже или Болонье, а не работать поварихой в России.

Деньги, которые в «Хлебе и шоколаде» Лете выдавали в конверте с надписью от руки «Новикова», она толком не пересчитывала, так что семья только косвенно прикидывала, что ребенок зарабатывает полторы-две тысячи долларов. Но и бесплатно она работала бы с такой же страстью. Единственным человеком, кто напоминал ей о задачах и перспективах – чемпионат, съёмки, – была Собака. Но эта конкретность целей вовсе не лишала Лету гибкости в освоении карамельного колдовства – ей казалось, что на работе она занимается творчеством почти в чистом алхимическом виде. Лета была уверена – леденцовые шоу, в которые незаметно превратились её таинственные встречи с кипящей карамелью, как и прежде, лишь правдивый яркий праздник, честный карнавал, простодушный цирк зверей из её детства. Ей казалось, она сама всем руководила, и, конечно, никогда не допустила бы в своих изделиях продажной пошлости. Тем более что никто не заставлял Лету штамповать розочки или зайчиков. Сотрудница «Хлеба и шоколада» с непереводимой должностью «ивентер» лишь сообщала специалистке по карамели тему очередного утренника, банкета, церемонии или идею выездного представления.

– Полная свобода, – хвасталась Лета дома.

– Напрасно, – водил жалом папа. – Лучше бы тебя по рукам и ногам связали.

– И какое же следующее культурно-массовое мероприятие? – поспешно интересовалась бабушка, никак не совладающая со словосочетанием «ивент-проект».

– 23 февраля в башне «Федерация», – доложила Лета.

– Могу себе представить, сколько в Москва-Сити менеджеров, отслуживших в российской армии, – злорадствовал папа. – И чем ты собираешься украсить праздник? Леденцами в форме гранат?

– Хотелось бы взрывами, но придется георгиевскими ленточками, – сообщила Лета.

– Молодец, – похвалила бабушка. – Памяти павших будем достойны!

– Прекрати! – поморщился папа.

– Всё будет проходить перед фитнес-клубом.

– Там открылся фитнес? – поинтересовался папа и повращал запястьями.

– Ага, на 64 этаже.

– Интересно, почём абонемент, – беспечно сказал папа.

– Наша ивентерша говорила – 40 тысяч в месяц.

– Полмиллиона в год?! – папа был возмущен столь высокомерным социальным неравенством. – И моя дочь обслуживает этих олигархов и воров?!

– Никого я не обслуживаю! – закричала Лета.

– Никого она не обслуживает! – заголосила бабушка. – Можно подумать, ты у нас – служитель муз! Разве ты сам не тем же занимаешься?

– Я соединяю искусство и жизнь! – вскипел папа.

– Ещё про застывшую музыку вспомни! – прохрипела бабушка.

– Вот только не надо трогать архитектуру!

– Ах, прости, я не знала, что на твою тень нельзя наступать!

Лета зажала уши и зажмурилась, но не потому, что страдала от высоких перебранок папы и бабушки, ей просто хотелось без помех обдумать будущие георгиевские ленточки – полосатые леденцы размером с маленькую шоколадку, светящиеся апельсиновыми огоньками.

Впрочем, никто не заметил, что свечение шло изнутри карамелек, лежавших в вазах, гости думали – это отблески длинноногих галогеновых ламп, цепочек светодиодов или солнечная гильотина, упавшая сквозь стеклянный потолок прямо на головы участников праздника. Ленточки сгрызли, рассосали, рассовали по карманам, бросили на стойки и столики, а одну растоптали. Вышедшая из туалета уборщица-киргизка затёрла осколки широкой верёвочной шваброй. Уборщица приехала из Ферганской долины, у себя дома, в поселке возле Оша, она была учительницей начальных классов, а здесь приходилось убирать за русскими свиньями. После этих мыслей она как равной улыбнулась Лете, наклонившейся за самым большим обломком ленточки – эта русская тоже обслуживающий персонал.

Вскоре трудовая Москва бурно, с многочисленными спонтанными изменами в отделах, департаментах и арендованных клубах, праздновала 8 марта, а затем в «Хлеб и шоколад» поступил заказ на выездное обслуживание дня рождения певицы, ставшей популярной в папином детстве. День рождения отмечали то ли на даче, то ли в загородном доме.

– Боже мой! – сказала бабушка, услышав от Леты имя певицы. – Замечательный трамплин для карьеры карамелье!

Лета пожала плечами.

– Да я ни одной её песни не знаю. Её вообще сейчас слушают?

– Господи, мой ребенок будет обслуживать шайку попсы! За что мне это? – простонал папа.

– Бабушка, она что пела? Напомни.

– Сейчас попробую, если связки не подведут, – бабушка раскинула руки, словно стоя на носу «Титаника», затем прижала пальцы к горлу…

– Только не это! – закричал папа. – Я не вынесу!

Бабушка обиженно ушла на кухню, но за ужином, раскладывая тушеное с черносливом мясо, сообщила Лете:

– Именинница любит большие красные сердца, алые и желтые розы, покер и простую, но красиво поданную еду.

– Большая советская энциклопедия, том шестой, страница девятая, – съязвил папа, а Лета скривилась.

Микроавтобус, в котором сидели ивентер, Лета и пекарь, долго ехал в потоке Пятницкого шоссе. Затем свернули на неширокую, на удивление вычищенную районную дорогу с лоскутной решеткой коттеджей на пригорках. По макушкам холмов тянулись расчесы леса. Пару раз мелькнуло заснеженное водохранилище, усаженное пеньками рыбаков. Минут через сорок увернулась автобусная остановка, уехал магазин, пошли непролазные каменные и железные заборы с воротами и камерами видеонаблюдения. Микроавтобус свернул на вытаявшую опушку с утоптанным земляным укосом к берегу водоема, сдался задом к зарослям осины и ивняка и остановился.

– Приехали, девчата, – сообщил водитель.

Ивентер выпрыгнула тонкими комариными ногами в прошлогоднюю трын-траву, следом и Лета с пекарем, подхватив металлические чемоданчики с утварью, выбрались наружу и огляделись.

С каменного забора свисали плети спящего винограда, остатки грязного снега лежали в ложбинах, как использованные подгузники, возле непросохшего, конопатого лесочка, вплотную подходившего к участку, стояла голубая кабина биотуалета.

– Для кого сортир? – поинтересовалась Лета.

– Для журналистов, – вздернув подбородок, бросила ивентер. – А то всю природу засрали. Вон там – пляж нудистов, интересуешься?

– Я? – удивилась Лета.

– Ты же у нас девушка неформальная во всех отношениях.

– В каких именно?

Лета никогда не смогла бы понять, что должно быть у человека в голове, чтобы вот прямо здесь раздеться догола и спокойно, демонстрируя всяким старым извращенцам свои половые органы, пойти по тропинке к воде. Поэтому она не сумела сходу найти аргументы для достойного ответа ивенторше и использовала первое подвернувшееся под руку слово, оно оказалось на букву «п».

– Девчонки, не ссорьтесь, – сказала пекарь.

Они прошагали к боковым воротам с небольшой автостоянкой и вошли во двор с трехэтажным домом, симметричным, как припев хита. Водитель втащил на крыльцо коробку с ярусным тортом. Ивентер уверенно открыла входную дверь и крикнула:

– Хэллоу! Есть кто-нибудь? Ладно, проходим.

Лета поглядела в холл, из которого виднелась гостиная, и не обнаружила ожидаемой дворцовой роскоши. Мебель, диваны, картины – всё было поддельно-дорогим и разномастным, и больше всего напоминало «богатый» дом цыганского барона. Лета однажды видела фоторепортаж из особняка румынских цыган на выставке «Уорлд пресс фото» в галерее «Красный Октябрь». Они с папой с сочувствием рассматривали портреты гордых обитателей сусальной красотищи и долго смеялись, прочитав, что фотографии стали победителями в разделе «Повседневная жизнь».

– Что ж, некоторые люди в повседневной жизни живут совсем не плохо, – повторила Лета за папой, и вслед за прислугой по хозяйству, назвавшей себя управляющей, пошла на кухню.

Прислуга объяснила, что гости могут ходить, где угодно, просьба лишь не подниматься на третий этаж. Впрочем, Лету не интересовал и второй. Она переоделась и вместе с пекарем взялась делать птифуры – крошечные пирожные размером с наперсток. Они взбивали бисквит и разливали его на листы пергамента, вымешивали заварное тесто и пуговками выдавливали на силиконовые коврики, рубили ножами маргарин и орехи и выкладывали на противни миндальными камеями. В меню также были русские пироги с яблоками, капустой и судаком.

Подъехал повар с продуктами. Официанты из службы выездного обслуживания «Прего» втащили баулы с тарелками. Вскоре кухня была забита, как плацкартный вагон. По рукам пошла бутылка коньяка, приложился даже водитель.

– Ну что, украшать будем алыми и жёлтыми розочками? – произнесла пекарь, уже державшая кондитерский мешок с кремом.

– Какими еще розочками? Новорожденная терпеть не может розы, – сказала заглянувшая на кухню ивентер, и потянула носом. – Уже пьете? Не рано начали?

Она глянула в коридор и плотно прикрыла дверь.

– Врачи рекомендуют, – водитель вытащил початую бутылку и галантно уступил ивентеру место у окна.

– А ты откуда знаешь про розы? – спросила пекарь. – Чем тогда пирожные украшать, если не розочками – еловыми ветками?

– …! – сказала ивентер.

Официанты заржали.

– Любимые цветы именинницы – лизиантусы. Бляха, еле выучила, – пристроив на мраморный подоконник вертлявый мушиный задок, тщательно вымытый гелем для интимной гигиены, сообщила ивентер и встряхнула бутылку. – Растение из семейства горе-чавковых, еле выговоришь. Из горла, что ли, пьем?

– Вот это сведения, – похвалил повар, снимая с гудящей ломтерезки стопку прозрачных лепестков ветчины.

– Ивентер должен знать о заказчике всё, как гинеколог.

– А что знает гинеколог? – по кухне пошли клубы хохота.

– Дайте хоть какою-нибудь рюмашку или стаканчик? – потребовала ивентер. – Покурить охота! По гинекологической части все окей, именинница еще отпрысков грозится молодому мужу родить.

– А сколько ей лет-то?

– Столько и не бывает!

– Яблоня в цвету!

– Ага, прикопать эту яблоню в компостной куче и накрыть пленкой, может, от шейки и пойдут какие отростки.

– А муж, видать, археолог! Есть такие, любят покопаться в древностях.

Официанты заливались, водитель смеялся до слез, пекарь, трясясь от потехи, испортила два заварных пирожных.

– Да заткнитесь вы! – закричала Лета, выхватила из рук официанта опустошенную бутылку и с грохотом швырнула в бак для мусора.

Все примолкли.

– О-о, наша малышка решила показать молочные зубки! – слезая с подоконника, усмехнулась ивентер.

– Да мы шутим, Лета, – сказал водитель. – Ну, дай пошутить. Во, кстати, анекдот знаешь, про зайца и медведя?..

– Вы же у человека в доме, её коньяк пьете.

– Слушай, лизалка карамелек, – ивентер с ухмылкой поглядела на Лету.

– Я не лизалка! – выговаривая каждую гласную, произнесла Лета.

– Ну, я не знаю, как вы там, лесбиянки, это делаете…

Официанты с восторгом переглянулись и уставились на Лету.

– Я не лесбиянка!

Из темной карамели с треском вырвался хрустящий огонь и помчался по стенам кухни. Лета ринулась к столу, схватила два лежавших рядом ножа и вскинула вверх лиловыми остриями.

Пекарь завизжала.

В кухню заглянула прислуга, с подозрением оглядела бригаду и спросила:

– Всё в порядке?

– Конечно, – заверил водитель и скрылся через служебный вход.

– Уже идём, – сообщили официанты и подхватили тарелки с канапе.

– Да-да, спасибо, – сказал повар, вытянул из руки Леты ножи и принялся быстро точить лезвия друг о друга.

– А как эти лизиантусы выглядят? – примиряюще спросила пекарь. – Кто-нибудь в курсе? Лета, ты знаешь?

– Как махровые маки, только холодных оттенков, голубые, синие, белые, – деловито пояснила ивентер, одернула кожаный жакетик и пошла в холл.

– И где я ей синий крем возьму? – возмутилась пекарь Лете.

Начали съезжаться гости. От ушлых официантов, напрасно ожидавших звёзд первой шоу-величины и потому разочарованных масштабом мероприятия, вся кухня уже знала, что важные персоны – нательные друзья именинницы, рейтинговые телевизионщики и бомонд-духовники, получили приглашения в новый загородный дом мужа. А на дачу именинницы созваны персоны совсем неважные, шоу-публика второго ряда – многочисленные музыканты певицы, мелкие грызуны заполошной радиостанции, начинающие львицы, падальщики светской хроники и никому не известные провинциальные геи, прибывшие покорять богатую Москву с чёрного хода.

– Шелупонь всякая, – пробормотала ивентер, мечтавшая выйти замуж за олигарха.

Появился впервые избранный депутат, который всё не мог прийти в себя от законодательного счастья, и на каждое случайное приветствие расплывался в улыбке, уверенный, что его узнают в лицо. В депутате всё время вступали в реакцию щелочное желание вести себя подобающе-сдержанно и кислотное – наслаждаться правами заслуженно высокого государственного статуса. Образующиеся пузыри депутат нейтрализовал недавно освоенными дорогими коньячными брэндами. Поэтому первым делом он ещё раз отработал метод зачистки места возле спиртного, подсмотренный у лидера ЛДПР.

Как раз в этот момент Лета вышла в каминный зал с блюдом тарталеток и пробиралась к длинному столу через наросты гостей. Она уже протянула руку, чтобы поставить тарталетки, но двое охранников депутата, стриженых, в бюджетных черных костюмах поселковых женихов, с напором, сопротивляться которому было неловко, врезались в шевелящуюся оборку стола и с улыбками отжали толпу, как грейдеры раздвигают груды торфа. Дамы пошатнулись на каблуках и ухватились за спутников и тарелки, Лета едва не выронила блюдо, а несколько уже нетвёрдо державшихся на ногах музыкантов повалились кучей, как заваливаются на сходе с эскалатора. Депутат с укором посмотрел на музыкантов, с матом поднимавшихся на ноги, прошёл к зачищенному отрезку стола и занялся первым чтением этикеток на бутылках.

– Вот козёл, – пробормотала Лета, поставила блюдо и, лавируя, зигзагами пошла на кухню.

Но неожиданно по толпе прошло волнение, все зашевелились, развернулись от закусок и выпивки, кто мог, метнулся в центр зала – в луче света, упавшем с небес через окно второго яруса, появилась именинница с подбородком в обтяжку, накладными ресницами, в лосинах, платье разводами и широких ортопедических босоножках.

– С днём рождения! – понеслось из толпы. – Замечательно выглядите!

– А муж вас уже поздравил? – выкрикнули из-за плеча Леты.

Журналистка орёт, поняла Лета.

– Ещё ночью поздравил, – хрипло сообщила именинница и кокетливо растеребила прядь парика из натуральных волос.

– А что он вам подарил? – не отставала журналистка.

– Ну что ночью женщине дарят? Хотите спросить, занимаемся ли мы сексом? Занимаемся!

Первые ряды рассмеялась, последние – переглянулись и ухмыльнулись.

– А где этот геронтофил? – прошептала кому-то за Летиным ухом журналистка и громко выкрикнула: – А где ваш супруг?

– Вот всё-то вам, журналюгам, надо знать, прямо в душу лезете! – снисходительно попеняла певица, больше всего на свете боявшаяся, что журналисты о ней забудут, и прощайте тогда обложки.

– Да насрать мне на тебя, – пробормотала за Летиным ухом журналистка. – Мне репортаж нужно сдать. Цветы давай, быстрее! Снимай с цветами!

Именинница приняла пестрый букет и улыбнулась фотографу с царственной снисходительностью. Она люто ненавидела журналистов за то, что не могла без них жить. И коллекционировала диктофоны, которые выкупала у репортёров. Репортёры были продажными и легко соглашались уступить редакционное имущество за двести-триста долларов. Диктофонов набралась уже целая коробка из-под старого телевизора. Это было доказательство не увядающего интереса народа к её, певицы, творчеству и личной жизни.

Лета побрела на кухню. Ещё одна корреспондентка, кругленькая, как пончик, решивший всегда быть девушкой, с аппетитными грудями, как пышные нарезные батоны, курила и весело материлась с коллегами в коридоре. Она была известна тем, что на какой-то железнодорожной станции сфотографировала именинницу, в пять часов утра на мгновенье высунувшуюся из окна вагона без парика и макияжа.

– Всю ночь квасили и в карты резались, а под утро музыканты вывалились курнуть, а она им в окно чего-то прокрякала, а тут я, тоже покурить выкатила, – в очередной раз рассказывала корреспондентка о своей удаче. – Трём агентствам и фотобанку снимки слила, каждый по двести баксов.

– А я однажды на Алтае заснял, как президент за сосну поссать отошёл, – фотограф в отвисшей жилетке пятерней вздёрнул воздух над ширинкой.

Все заржали.

– Думал, бабла зашибу – на всю оставшуюся жизнь. В «Рейтер» сбросил, в «Ассошиэйтед пресс», никуда, суки, не взяли. Сказали – фотошоп. Тигры не фотошоп, а хер – фотошоп!

В закутке под лестницей кто-то стонал и шаркался о стену.

Лета вошла в кухню, пустую, как выкрученный пакет из-под майонеза, и села на ящик за дверью. Ей хотелось исчезнуть в темном провале за холодильником, залезть под стол, закатиться в трещину, упасть под плиту, но только не выходить на выступление и не отдавать на потеху этим уродам ее тягучую, ласковую карамель!.. Развлекать мерзкую Ки́шеть самой сокровенной тайной её жизни! Толпу, готовую ради лицемерной избранности стащить с себя и других любые покровы, а самый пожилой человек в этой толпе, вместо того, чтобы остановить шабаш, распаляет неувядающий интерес публики тем, что обнажает старую грудь, седые подмышки и выеденную золотым бесом душу.

– Новикова, ты здесь? – влетела ивентер.

– А? – очнулась Лета.

– Через двадцать минут твой выход! – предупредила ивентер. – Видела под лестницей двух оголтелых?

– Кого? – равнодушно спросила Лета.

– У которых бабочки в жопоте, – ивентер вгляделась в лицо Леты. – А ты чего в углу сидишь?

– Не хочу выступать в этой канаве, – сказала Лета.

– Дай-ка тоже сяду, – она ткнулась в край ящика. – Курнуть хочешь?

Лета покачала головой.

– Зря!

Ивентер затянулась и выпустила струю сладковатого дымка.

– Я однажды с ребенком пришла к врачу…

– У тебя есть ребенок? – удивилась Лета.

– Ага, пять лет зайке. Сладкуся мой, масяня, янтарек, он у меня беленький, волосики золотые, – голос ивентера стал мягким, как крестильная рубашечка.

Вот, значит, как мамы называют своих детей. Зайка, масяня, сладкуся.

– Короче, пришли мы к лору в районную поликлинику. У масяни подозрение на гайморит. И вот врачиха – за копейки в районной поликлинике, понимаешь? – просит масяню высморкаться, подносит эти сопли себе к лицу, смотрит, чуть не нюхает и говорит: «Выделения не гнойные, гайморита нет, погреете озокеритом». И снова внимательно эти, так сказать, выделения, изучает. Понимаешь, люди в жопе ковыряются, в соплях и блевотине. А у нас с тобой работа – праздник каждый день.

– Да я бы лучше в жопе, чем перед этими… – сказала Лета, встала и поставила ковш на плиту.

– Да, публика сегодня левая, глянуть не на кого, хоть бы один козёл из списка «Форбс».

– А зачем он тебе? – взвешивая сахар, спросила Лета.

– За тем же, зачем и тебе – чтоб денег по горло.

– А зачем столько? – хмыкнула Лета.

– А что, ребёнка можно вырастить без денег?

– Дети и в войну, и в блокаду рождались. Ребёнку главное, чтобы его любили. Голубые кроватки и розовые коляски – для родителей, а не для детей. Моя бабушка родилась недоношенной и две недели лежала в обувной коробке на печке. Дети до года вообще вблизи плохо видят, им нравится запах матери.

– А ты откуда знаешь? – усмехнулась ивентер.

Лета осеклась. Действительно, откуда ей знать, как пахнет мама?

– Товарно-денежные отношения – самые честные, – заявила ивентер. – Можно сказать, целомудренные. Внимательно читай ценник, и никогда не будешь обманута. Ну, что покажешь публике на все деньги?

– Что-нибудь тупое, – сердито сказала Лета. Она была плохим проповедником, никто не хотел верить в то, во что верила она. – Красные сердца и розовые розы.

Лета ненавидела приторный розовый, развратный красный, а так же настырное золото и расцветку «под леопарда». Но ей казалось, если она, как и задумала сначала, покажет этой пьяной толпе леденцовые весенние тюльпаны в струях прозрачного как березовый сок дождя, карамель не переживет предательства и замкнётся в себе.

Лета сердито вышла в зал и с вызовом глянула на гомонящих зрителей.

– Королева карамели Лета Новикова! – напористо объявила ивентер. Лета скривилась от звания, звучавшего, по её мнению, пошло и по-дурацки.

– Тишина в студии! – приказала певица, шум стих.

На груди певицы висел чехольчик авторской работы для мобильника, из которого она извлекла вовсе не телефон, а пачку сигарет и держала, страстно желая закурить.

Лета нахмурилась, обратила взгляд внутрь, и, взмахивая алыми карамельными языками, в течение нескольких минут исторгала шевелящего лапами китайского огненного дракона с горящими глазами и светящимся хвостом.

Певица, полагавшая себя неукротимой, как огонь – в семьдесят лет она всё ещё называла себя девушкой, отнесла пламенную аллегорию на свой счёт и благосклонно зааплодировала. Гости подхватили овации. Лета обвела зал сухим как песок взглядом и ушла, не склонив головы.

В одиннадцать вечера, собрав вещи и утварь, еле двигаясь от усталости, все пошли к микроавтобусу.

На крыльце в поволоке дыма толпились гости.

– О, девушка, сосущая леденцы! – опьянённо сказал испорченный малыш, приехавший покорять Москву из Воронежа.

– Слушай ты, петушок на палочке! – заорала ивентер.

Бригада отработала оплаченное время, и теперь она и званые гости, среди которых не оказалось ни одного мало-мальского олигарха, были на равных.

Малыш был сиротой. Карамельный мулат с отбеленным анусом. Иногда под утро он думал, что не хочет быть плохим, звал маму, которую никогда не видел, и плакал. Но Лета об этом не знала.

– Сейчас ты у меня огребёшь по полной! – зверским голосом закричала она и перехватила металлический кейс с лопатками и плунжерами.

Стальная оснастка, сокрушаясь, что она не кастет, ринулась в угол чемоданчика, и через мгновенье порочный малыш упал, а из недавно созданной на подбородке ямочки плавными толчками потекла кровь.

В микроавтобус они ворвались помятые и растрёпанные. Ивентер припадала на сапог, от которого отломилась шпилька, за пекарем волочился зацепившийся пряжкой пояс пальто. Водитель пристрельно закрыл автоматическую дверь и рванул, не прогревая двигатель. Лета и ивентер повалились на сиденья, пекарь, пристегнутая поясом к дверям, упала на пол, на колени, и все принялись хохотать. Дом за каменным забором исчез в темноте, как потухший адский костер.

Водитель, не оборачиваясь от руля, протянул бутылку унесённой со стола водки. Ивентер и пекарь, в задохе приложившись к горлышку, сунули спиртное Лете. Она подержала тёплую бутыль в руке, застонала и с отвращением сделала пару глотков, залив куртку. Водка опустилась в желудок, быстро просочилась в живот и ноги, и Лета блаженно улеглась на сиденье, глядя как в окне колышется зарево растекающейся карамели.

– Много не пьём, – скомандовала ивентер, встряхивая бутылку и закатываясь хохотом. – Армянская свадьба на носу!

– Сикварули, сикварули-и! – с пьяной страстью затянула пекарь.

– За тебя калым отдам, душу дьяволу продам! – отбивая по рулю, как по барабану, вопил водитель.

– Армянская – это что! – вскинулась ивентер. – Армяне, грузины, осетины – христиане, можно сказать, наши братья-крестоносцы. Узбекская свадьба у меня была – вот где жёсткое порно. Ресторан замаскировали под мечеть. Молодые прикатили на белом «Хаммере», из окна зелёный флаг торчит. Пришел старик-хоттабыч в халате, мулла их, что ли, я не разбираюсь, и начал: «Муж не должен бить жену шестью ударами». Невеста в платке, всю свадьбу голодная просидела – ей есть нельзя. А мамаша жениха под мышкой всё время какую-то лепешку держала.

– Это же традиции, – еле шевеля языком, заступилась Лета.

– В задницу традиции! Кому они сейчас нужны? А потом гости дорогие в микрофон рассказали, что мамаша жениха, когда решила сына женить, искала не невесту, а подходящих родителей, у которых есть дочь.

– Зато у их женщин по девять детей, а у наших – по девять абортов, – сообщила пекарь, но потрясла головой, не желая рожать в таких количествах.

– Если их традиции такие хорошие, чего они к нам лезут? – закричала ивентер. – Вот и сидите в своем арыке, чего в Россию ползёте, как саранча? Девять немытых чурок, а не девять детей!

– Лучше девять деверей, чем одна золовушка, – затянул водитель.

– У моего масяни в группе нянечка-таджичка, никто же в садик не идет из-за зарплаты, а этим как-то надо внедриться. Она по-русски еле говорит.

– Выучит! – пьяно заверила Лета. – Ей просто нужно чаще ходить в музеи! Нужно поехать в Италию и ходить, ходить по музеям!

– Варвары вливают в стареющую цивилизацию свежую кровь, – вспомнила пекарь, учившаяся в Университете туризма и сервиса.

– Я сейчас этому варвару у метро его свежую кровь пущу! Летка, дай нож!

– Убивать надо богатых, а не бедных, – угарно выкрикнула Лета. – Все зло в мире – от денег!

– Не от самих денег, а от кредитов, – поправил водитель.

– Я раньше терпеть не могла азеров, бесило, что на всех рынках они. А теперь черно от таджиков, и азербайджанцы-то стали, как родные. Хоть по-русски говорят. А хачики так вообще братья! Всё ж таки христиане, а не эти, у которых по четыре жены в платках.

– Все познаётся в сравнении, – рассудительно сказал водитель.

– Ненавижу гастеров немытых! Баб своих попривозили, детей плодят. Сейчас они по подвалам сидят, но скоро увидите, что будет – начнут права качать и наши машины жечь, как чёрные в Европе. Ненавижу!

– Ненависть – это хорошо, – сказал водитель. – Русский человек разучился ненавидеть, вот и изничтожают нас всякие китаёзы на нашей же земле. Без ненависти никак. Человеку надо мало, друг один и враг – один. Это не я сказал, а поэт, как его, по телевизору недавно показывали.

– Я тоже ненавижу! – заявила Лета.

– Ты кого ненавидишь? – заинтересовалась пекарь.

– Свадьбы! Торт с розами, букет на лимузине, совет да любовь – ненавижу!

– А так хочется любить! – вздохнула пекарь.

Любить. Кого и что? Лета хотела бы любить мир, но он был дерьмовый.

Однажды любовь, робкая ветка с белыми цветами, стучала в сердце Леты, как набухшее дерево стучит в ночное окно, но Лета с детства боялась стука.

При мысли о личной жизни дочери папино сознание раздваивалось. Дым валил из ноздрей от картины, которую он сам же и рисовал – рано или поздно его девочка полюбит вонючего скунса в спущенных штанах, и будет ложиться с ним в постель. И одновременно папа переживал, что скунса всё еще нет. И это в наше-то время, когда сексом занимаются в тринадцать лет. Да что тринадцать! Тут в одной московской семье квартирант-таджик совратил десятилетнюю девочку! Тоже с бабушкой жила, вроде как под присмотром, а потом в одиннадцать родила. Нет, его Летка, конечно, не станет спать с грязной тупой приезжей скотиной. Хотя, назло им, взрослым, в знак протеста, так сказать…

Папу передернуло. И всё из-за этой мерзавки. Из-за неё, сучки похотливой, ребенок считает всех взрослых лицемерами, подлецами и предателями. Сколько же горя после себя оставила, тварь! Папа вспоминал, как тварь вставала на колени между его ног, как стонала, высасывая из него энергию. Всё, всё высосала! Хоть бы ребёнка пожалела, мерзавка!

– Может, у Летки нарушения в женской сфере? Задержка в развитии? – донимал папа бабушку. – Почему она совершенно не интересуется противоположным полом? Не встречается с мальчиками? Секс её, по-моему, вообще не интересует. Она с кем-нибудь целовалась?

– Целомудренная девочка. Ей шестнадцать.

– Вот именно, шестнадцать, а не двенадцать. Ты всё-таки женщина, как думаешь, у неё все в порядке? Критические дни?

– Прокладки, во всяком случае, в шкафу лежат.

– Точно?

– Ну да, – неуверенно сказала бабушка. – Вроде бы, да.

– Вроде бы! Кто должен следить за девочкой, у которой нет матери?! Ну не я же! Нет, все-таки Леткино безучастное отношение к сексу – это ненормально. Почему она ни в кого не влюблена?

– Хватит меня терзать! До чего мы дожили в нашей стране, отец переживает, что его дочь чиста. Ты хочешь, чтоб она была развратна, как её мать?

– Конечно, нет!

– Так чего же ты хочешь?!

– Чтобы Летка была счастлива. Я так хочу, чтобы она была счастлива! – Папа переходил на шепот. – Я всё время боюсь, что бог, или кто там есть, накажет Летку за нас с тобой, за тот случай… Но разве это была наша вина?!

При этих словах папа неизменно начинал всхлипывать. И бабушка целовала его плечо и руку, и шептала: «Никакого бога нет. И наказывать нас некому, и не за что. Ты мой хороший. Конечно, маленький, ты ни в чем не виноват, наша девочка будет самой счастливой на свете».

Ни папа, ни бабушка, никогда и никому не рассказывали о своей тайне. Тем более, что это и не тайна вовсе, а просто их личный секрет, о котором теперь, по прошествии четырнадцати лет, и говорить нет смысла. Это было обоюдное решение двух взрослых, отдающих отчет в своих действиях людей. И никто, никто не смеет их судить!..