Текст книги "Атаульф"

Автор книги: Елена Хаецкая

Соавторы: Виктор Беньковский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

И хотя дядя Лиутпранд не такой близкий дядя, как Агигульф, но мы его все равно любили. И когда он пропал, наша сестра Галесвинта плакала.

Хродомер за то осуждает нашего дедушку Рагнаниса. Хродомер очень не любит Лиутпранда, потому что Лиутпранд, желая подольститься к дедушке, то и дело громко поносит Хродомера. Этому Лиутпранда дядя Агигульф научил.

Дедушка Рагнарис говорит, что не за то Хродомер не любит Лиутпранда. А за то, что Лиутпранд на Галесвинту заглядывается, а хродомеровых дочерей-перестарок и не смотрит.

Дядя Лиутпранд прогудел:

– Беда, Гизульф, беда.

И следом за телегой шагом к селу поехал. А мы вперед них побежали.

Первым навстречу нам Ульф выскочил. За ним Тарасмунд.

Гизульф, задыхаясь, выпалил:

– Дед вернулся! Лиутпранд с ним вернулся! Беда!..

Тут и телега на двор въехала. Отец наш и Ульф подбежали к телеге, где дедушка лежал.

Дедушка Рагнарис, не переставая, ругательствами сыпал, будто бредил, а дядя Агигульф в это время рассказывал торопливо, деда перебивая (чего раньше никогда не делал).

Дядя Агигульф сказал, что дед, как приехал, сразу к Теодобаду направился. С почтением принял его Теодобад. По правую руку от себя посадил в дружинных хоромах. И только начал было дед говорить, беды наши и нужды перечисляя, как вдруг за грудь схватился и на скамье осел. Губы у деда посинели, глаза бессмысленные сделались. Дядя Агигульф сказал, что он испугался. Он и до сих пор в страхе.

Вытащили деда на воздух, перед хоромами, на землю уложили, рубаху на нем порвали, чтобы не душила, знахарку кликнули.

Знахарка сказала, что в дедушке Рагнарисе худая кровь завелась и что эта дурная кровь с доброй кровью борется.

Дядя Агигульф спросил, не выпустить ли из жил дурную кровь?

Но знахарка сказала, что это никак нельзя сделать, потому что дурная кровь с доброй кровью перемешалась. Вся надежда на то, что добрая кровь победит.

И отвар дедушке дала.

Дедушка Рагнарис отвару выпил, ожил и сказал, что домой ему нужно. Что Теодобад и без него знает, что делать. что он к Теодобаду Алариха пришлет, отца его. Знает он, как Алариха-курганного к Теодобаду прислать.

И хоть немощен был дед, а перечить ему никто не посмел.

Дядя Агигульф сказал, что, хвала богам, как только в бург въехали с дедом, так сразу Лиутпранда повстречали. Лиутпранд сам только-только в бурге появился и к нам ехать хотел.

Ну да не до Лиутпранда сейчас всем было.

Телегу же эту в бурге взяли. У военного нашего вождя Теодобада. Дал и даже скрипеть не стал. И шкуру оленью дал постелить. Правда, старая шкура, частью облезла.

Деда на дворе устраивать стали – не в дом же его нести, где Ахма смердит. Прямо на телеге, ибо дядя Агигульф за знахаркой повторил, что трогать деда опасно.

Дедушка Рагнарис зарычал бессильно, что трогать его и вправду опасно, что доберется он до всех нас, и до первого – до этого Лиутпранда, палку об него пообломает.

Деда не слушая, навес над телегой делать стали. Ильдихо с распухшими глазами и покрасневшим носом мышью шмыгала.

Тут женщин отстранив, над дедом, простертым в телеге, Ульф навис.

– Что насчет тына Теодобад сказал? Даст он воинов?

Дед закряхтел. Видно было, что нехорошо деду, задышал тяжело – вот-вот не то помрет, не то вырвет его.

Тарасмунд сказал Ульфу, чтобы тот отошел. Ульф, не слушая, снова деда пытать стал:

– Так даст он воинов, Теодобад-то, или не даст? Что он сказал?

Тарасмунд снова Ульфу велел от деда отойти. Ульф как заорет на Тарасмунда:

– Он в бург за делом ездил, так пусть говорит, сладилось ли! Помрет сейчас или язык онемеет, так ведь и не узнаем, что там Теодобад надумал.

– Об отце бы позаботился, – сказал Тарасмунд.

– А ты о селе бы позаботился! Отец и без тебя помрет. – И снова к дедушке Рагнарису повернулся: – Говорил с Теодобадом о тыне?

Дед с трудом проскрипел:

– Да, говорил…

Тут дядя Агигульф схватил Ульфа за плечо, чтобы отогнать его от дедовой телеги. Ульф, не поворачиваясь, дядю Агигульфа локтем под вздох поразил, а после еще ниже над телегой нагнулся, едва трясти деда не начал.

– Что он сказал? Даст воинов?

– Подумает… Сказал, покамест воины ему в бурге нужны…

Ульф выругался непотребно и прочь пошел.

А Лиутпранд не знал, куда себя девать. В дом вошел было, да носом потянул и сразу вышел. Никто не радовался ему. Не до Лиутпранда, коли дедушка так болен.

Я никогда прежде не помню, чтобы дедушка болен был. Даже когда Князь Чума приходил, дедушку не тронул. Я думал, что дедушка вроде своих богов – всегда был и всегда будет.

А тут на Лиутпранда, который ходил вокруг неприкаянный, посмотрел – и понял вдруг, что действительно беда с дедом. Лиутпранд к нам ехал, а в бург только мимоходом заезжал. Похвастаться хотел кольчугой дивной, о подвигах своих рассказать, праздник устроить.

Лиутпранд на колоде сидел, похожий на большого, толстого, унылого филина. Мне его жалко стало. Я к нему подошел. Лиутпранд поднял голову. Рад он был тому, что хоть кто-то на него внимание обратил. Сказал мне дружески:

– Ну а тебя, желудь, как зовут?

Я сказал:

– Атаульф. – И добавил: – Я любимец дедушкин.

– Ишь ты! – сказал Лиутпранд и в бороде поскреб. – Ты любимец? А я думал, Агигульф – любимец Рагнариса.

– Агигульф – любимец богов, – сказал я.

На самом деле я обиделся на Лиутпранда. Гизульфа он помнил, а меня забыл. Даже имя мое позабыл.

Про это я ему, понятное дело, говорить не стал, а спросил, почему он назвал меня «желудь». Лиутпранд охотно объяснил, что жизнь так устроена: сперва ты желудь, потом дубок, после дуб, а там, глядишь, и пень… И хмыкнул.

Мне эта шутка не понравилась, потому что какой из дедушки Рагнариса пень? Я сказал Лиутпранду:

– Сам ты пень.

И отошел.

Лиутпранд мне вслед поглядел с недоумением.

Когда Лиутпранд на колоде сидел, возле него все Галесвинта вилась. Дюжина дюжин дел у нее сразу сыскались подле колоды. Потом гляжу – подсела. Лиутпранд ей что-то рассказывал, руками размахивая и бородищей тряся. Галесвинта слушала, перед собой глядела. Нет-нет на телегу дедушкину взглянет. Беспокойно ей было.

Я вспомнил, что Хродомер про лангобардов говорил. Хродомер говорил, что хамы они все. Хоть он, Хродомер, кроме нашего Лиутпранда других лангобардов не встречал, но доподлинно про них знает. Беседовал с людьми, что в края лангобардские нечаянно забредали.

Видать, прав Хродомер. Недаром столько лет прожил.

К деду подошел. Дедушка лежал и в полог, над головой у него натянутый, строго глядел. Дядя Агигульф возле телеги факел пристроил, чтобы светло было деду. Не знаю, заметил ли меня дедушка Рагнарис, потому что на меня он не смотрел.

И вдруг дед отчетливо выговорил:

– Больно мне.

Я испугался и отошел.

Уже стемнело. Звезд на небе не было – затянуло небо, хотя весь день было ясно. Только к вечеру облака появились. По краю неба гуляли зарницы. Луна то появлялась, то исчезала, а потом и вовсе за облаками пропала.

У меня очень болела голова и дышать было трудно. Я думаю, это оттого, что я испугался.

У дома, в темноте почти не видные, отец мой стоял с дядьями. Тарасмунд говорил, что гроза, видимо, надвигается. Куда деда нести – на сеновал или к Ульфу в дом?

Ульф говорил, что лучше к нему в дом, потому что на сеновале пыльно и душно. И в дом свой ушел подготовить там все для деда на тот случай, если действительно дождь пойдет.

Я удивился, потому что они мирно между собою говорили. Будто и не кричал дядя Ульф на больного деда и не бил дядю Агигульфа локтем, когда тот отогнать его пытался.

Спать мне не хотелось. Гизульф тоже понурый по двору бродил.

Гизульф вдруг сказал мне, на зарницы глядя:

– Вандалам, небось, тревожно. Мы-то хоть все вместе, а их только двое. Да и кузница на отшибе.

Я ответил ему:

– Вандалы, что с них взять. Они все, небось, такие.

Но и мне тревожно было.

Потом я спросил Гизульфа о Лиутпранде – он где? Гизульф сказал, что не знает. Галесвинту встретил, она сказала, что Лиутпранд пошел куда-то. Галесвинта сама не своя с тех пор, как Лиутпранд приехал.

Потом Гизульф спросил:

– А ты знаешь, что он к Галесвинте свататься приехал?

Я сказал, что не знаю. Спросил, ему-то откуда это известно?

Он ответил:

– Мать сказала. И помолчав, добавил: – А знатная у него кольчужка. Говорит, сам добыл. А что дыра на боку, так это Лиутпранд ее сделал, когда с прежнего владельца снимал. Тот расставаться с нею не хотел, пришлось уговаривать.

– Как уговаривать-то?

– Фрамеей.

Я все еще зол был на Лиутпранда, что он имя мое забыл, и потому сказал, что когда зверя берешь, шкуру лучше не портить. Не от большого ума дыру в кольчуге проделал.

Гизульф за Лиутпранда обиделся и сказал, что и я так бы не добыл, не то что целую.

Чтобы о другом поговорить, я у Гизульфа насчет сынка его спросил. Как, мол, Марда – и правда сынка ему родить хочет?

Гизульф раздраженно сказал, что не знает он ничего и не его это дело. Дед про то разговор завел – вот пусть с отцом нашим Тарасмундом да с Валамиром, хозяином замарашкиным, и решают – становиться Марде брюхатой или нет.

Про деда упомянув помрачнел совсем Гизульф и замолк.

Я спросил его, почему он сынка не хочет. Напомнил, как мечтали мы о том, что сынков гизульфовых пугать будем, когда те подрастут.

Но Гизульф вдруг досадливо сплюнул, как это дядя Агигульф иногда делает, сказал, что и петух вон тоже у соседа Агигульфа во дворе риксом стать мечтал. Домечтался.

Буркнул, что спать хочет. И ушел.

Гроза ближе стала. По небу гром прокатился. Недаром у Хродомера поясницу ломило.

Тут от телеги слабый голос донесся – дед что-то говорил. Ему Ульф ответил. Я и не заметил, когда Ульф успел из своего дома к телеге вернуться.

И тотчас же от дома туда отец наш Тарасмунд пошел. А я не видел, что отец рядом с нами во дворе стоял, так темно было.

Голоса стали громче. Теперь уже слышно было, что возле телеги ругаются. Вернее, дедушка моих отца и дядю честил на чем свет стоит. Мне поспокойнее стало. Коли дедушка ругается, значит, все в порядке.

Но тут дедушкину брань Ульф перебил, грубо и резко, как никогда прежде никто не решался. Ульф сказал:

– Молчи и делай, как говорю! С тебя не убудет, если меч возьмешь. А дальше лежи себе и дери себе глотку, сколько влезет. С мечом оно спокойнее будет.

И сразу мимо меня шаги послышались – кто-то в дом спешно вошел. Не разобрать, отец или Ульф.

Из темноты голос дедушки раздался. Заревел Рагнарис яростно:

– Хоронить меня вздумали? Я вас!..

Тарасмунд на это дедушке сказал громко и спокойно, как ребенку капризному:

– Вот и хорошо. Бери меч и казни нас. Ты только возьми.

Тут из дома грохот донесся – это Ульф что-то в темноте опрокинул. И выругался. Я понял, что Ульф очень сердит, потому что он как-то непривычно зло ругался.

Я стоял, то грозу слушал, то голоса возле телеги. Отец что-то деду опять говорить стал, только очень тихо. Потом вдруг Тарасмунд сказал:

– Атаульф, иди сюда.

Я удивился тому, что он меня в этой темноте заметил.

Из дома Ульф выскочил с обнаженным мечом в руке, будто на врага мчался. Чуть не сшиб. Я за ним пошел.

Когда я вслед за Ульфом к телеге подошел, Тарасмунд нам сказал, что дедушка Рагнарис умер.

Ульф только зубами заскрипел и ушел, ничего даже говорить не стал.

Я отцу моему Тарасмунду не поверил, потому что дедушка совсем не изменился. Какой лежал, такой и лежал. Я спросил:

– Он только что живой был. Когда он умер?

Отец сказал:

– Только что.

Мне казалось, что сейчас дед снова откроет глаза и ругать нас с отцом начнет, что спать ему мешаем. Но отец сказал, что сам глаза ему закрыл.

Из темноты дядя Агигульф вдруг появился, за ним Ульф шел, все еще с мечом в руке.

Ульф еще раз поглядел на деда и снова промолчал, только на меч взгляд бросил.

А дядя Агигульф вдруг расплылся, как баба, разом и нос у него красный стал, и глаза, щеки затряслись (даже в свете факелов я это заметил) – и заревел, завыл Агигульф, совсем по-детски. Ни Гизульф, ни я так никогда не плакали, даже когда маленькие были и больно ушибались.

Дядя Агигульф так страшно завыл, что надо всем селом, наверное, вой этот разнесся. И гром в ответ прогремел почти над головами.

И тотчас же, дядин вой услышав, взвыла в доме Ильдихо, будто сука, у которой щенят утопили. Тянула на одной ноте, тоскливо.

Что дядя Агигульф убивается – то понятно было. Но я удивился тому, что и Ильдихо так по деду воет.

Дядя Агигульф вдруг выть перестал, к дому метнулся. Ульф за ним следом бросился.

Но тут дядя Агигульф снова выскочил из дома. В свете факела красновато сталь блеснула. Пока Ульф успел дядю Агигульфа поймать, тот уже плетень повалил и Ульфа зарубить хотел. Но с Ульфом ему не потягаться. Из темноты, где плетень упал, только рычанье доносилось и звон металла.

Потом слышно стало, как дядя Агигульф лютует и крушит все вокруг. Голос Ульфа доносился, проклятья изрыгающий. Затем вдруг стихло все.

Мы уж подумали, не зарубил ли Ульф дядю Агигульфа. Но в светлое пятно от факела Ульф вступил, оба меча держа, и свой, и агигульфов. И буркнул:

– Ничего, скоро очухается.

И сразу нам забылся дядя Агигульф.

Во дворе факелов прибавилось. Казалось, почти все село собралось к смертному ложу Рагнариса. А когда их оповестили, того мы не поняли.

Потом рассказывали, что Хродомер, уже спать отправившись, при первом ударе грома вздрогнул неожиданно и сказал, что надо бы к Рагнарису сходить. И не успел выговорить, как вой дяди Агигульфа над селом разнесся. Так и узнали.

Хродомер к Рагнарису подошел. Постоял, посмотрел. Сказал:

– Не зря все же поясница у меня болела.

Только это и сказал. И прочь пошел.

Когда деда Рагнариса только привезли на телеге, Хродомер к нам сразу пришел, но ничего не сказал и ушел. Хродомеровы потом говорили, что он всех на ночь глядя из дома выгнал и богам своим молился.

Уже спать ложась, бормотал Хродомер в бороду, что, мол, если доживет до утра Рагнарис, он, Хродомер, ему меч в руки вложит и самолично зарубит Рагнариса, друга своего. Надо бы об этом с сыновьями Рагнариса потолковать, с Ульфом да с Агигульфом. С теми, которые богов отцовских чтут. И Тарасмунда в стороне держать нужно. Нельзя позволить, чтобы он отца родного пиршественных чертогов Вальхаллы лишил.

Так бормотал Хродомер, засыпая, пока тот первый удар грома не раскатился и звериный вой Ильдихо над селом не разнесся.

Но про то мы только назавтра узнали.

Гроза всю ночь бушевала. Я сидел у дома под навесом, спать не мог. Из наших никто спать не мог. Женщины суетились. Посреди двора нелепо громоздилась телега с дедушкой, освещенная факелами, которые то и дело гасли под дождем. Сванхильда с Галесвинтой бегали взад-вперед, новые факелы носили, покуда Ульф на них не шикнул. Мне думалось, что Ульф совсем не переживает из-за смерти дедушки, больно уж спокоен.

Ульф сказал, чтобы все шли в дом и перестали суетиться до утра. Спать никто не мог, поэтому собрались у очага и сидели молча. Лиутпранда и дяди Агигульфа с нами не было. Снаружи дождь шумел.

Мы сидели так долго, а потом Ульф снова вышел на дождь. Мы услышали, как Ульф что-то говорит на дворе, а после дядя Агигульф ему отвечает. Ульф обратно в дом вошел, а дядя Агигульф нет. Гизела спросила, что с Агигульфом, но Ульф в ответ только буркнул невразумительное и рукой махнул.

Так и сидели мы, пока светать не начало.

Дождь уже кончился, а мы все сидели. Как совсем рассвело, Хродомер пришел. К телеге подошел, тяжело на посох опираясь, на Рагнариса долго смотрел. Уронил, ни к кому не обращаясь:

– Не успел я.

Тарасмунд спросил, о чем он говорит. Хродомер ответил, что собирался с вечера друга своего Рагнариса зарубить, чтобы не лишать того пиршественных чертогов Вальхаллы. Ибо негоже воину вот так, на постели, от немощи старческой умирать.

На это отец наш Тарасмунд, набычась, сказал, что на все Божья воля.

Хродомер уже посох свой поднял, в драку готов был лезть, но тут между отцом моим и Хродомером Ульф втерся, усмехаясь криво. И сказал отцу моему Тарасмунду, что коли Рагнарис предан был старым богам, то и погребать его будут согласно старому обычаю, а он, Тарасмунд, хоть и стал теперь главой семьи, но над покойником не властен.

Хродомеру слова эти понравились и он сразу утихомирился.

Ульф же стоял между спорщиками, и лицо у него было неприятное. Чужим он показался мне вдруг, ибо почудилось мне, что смеется он про себя и над отцом моим Тарасмундом, и над Хродомером.

Тут Хродомер заговорил с Ильдихо. Меня это удивило, потому что прежде старейшина Хродомер никогда не пускался в разговоры с дедушкиной наложницей. Тут же поклонился ей и спросил, не желает ли она последовать за Рагнарисом.

Ильдихо смутилась. Я раньше не видел, чтобы она так смущалась. Поглядела на Тарасмунда.

Тарасмунд же стоял весь красный, губу прикусив, и я видел, что отец вот-вот взорвется.

Потом Ильдихо, глядя мимо Хродомера, резко сказала:

– Не желаю!

Ульф стоял рядом, глядел на всех пристально и травинку покусывал. Как на чужих смотрел на сородичей своих, и сам чужим казался.

Хродомер на Ильдихо заворчал, что в прежние, мол, времена наложницу такого человека, каким мой дедушка Рагнарис был, и спрашивать бы не стали. Без худого слова за господином ее отправили.

Отец в сторону телеги поглядел и очень тихо сказал:

– Кончились старые времена, Хродомер.

– Оттого и плачу, – отозвался Хродомер.

Я удивился этим словам, потому что Хродомер вовсе не плакал.

В этот момент Ульф громко спросил:

– Что тебе, Гизела?

Мы повернулись и увидели, что к нам Гизела, наша мать, подошла. Стоит и странно смотрит на всех. Мать сказала:

– Ахма умер.

Я удивился тому, что брат мой, Ахма-дурачок, умер. Я уже и позабыл, что он еще жив. По растерянным лицам остальных я понял, что и они про то забыли. Да и до Ахмы ли всем было, когда такой человек, как наш дедушка Рагнарис, нас покинул.

Тарасмунд матери нашей Гизеле велел к годье идти. Чтобы готовился Ахму-дурачка отпевать. Потом к Хродомеру повернувшись, сказал:

– Коли уж мертвых хоронить по вере их, то сына моего Ахму по вере Бога Единого погребать буду.

Хродомер уже рот раскрыл, чтобы ответить, как Ульф вмешался. Сказал спокойно:

– Не время о мертвых печься. Как бы самим не помереть, да так, что и похоронить некому будет.

Тут уж оба – и Хродомер, и Тарасмунд – на Ульфа ополчились. А он и в ус не дует. Урожай, говорит, только что сняли, чужаки в затылок дышат, людей не хватает – да и не такой человек был этот Ахма, чтобы по нему большую страву справлять.

И предложил Ахму вместе с дедушкой Рагнарисом проводить.

Тарасмунд заговорил было о том, что для Бога Единого нет великих и малых, для него все равно важны, и не ему, Ульфу, Божьим светом не просвещенному, о том судить.

На то Ульф улыбнулся чужой улыбкой и заметил, что не Тарасмунду, в таком случае, судить, каким светом он, Ульф, просвещен. И не о свете сейчас речь, а о том, как покойников не обидеть и живых от погибели уберечь. По людскому закону, как исстари велось, не следует разлучать деда с внуком. И коли умерли в один день, то пусть и под курганом рядом лежат. Ибо недвусмысленный знак был дан этой двойной кончиной. А ежели Тарасмунд того не видит, то это его, Тарасмунда, печаль.

На что отец наш Тарасмунд возразил, что напротив, следует отделить ничтожного Ахму, который в бурге небесном при Добром Сыне из последнего станет первым (как о том годья поет), от могущественного в мире сем Рагнариса-воителя, блуждавшего в потемках. Ибо враги человеку – домашние его, о чем годья в храме Бога Единого многажды пел.

Старейшина же Хродомер неожиданно мирно сказал на то отцу моему Тарасмунду:

– Когда глядишь на реку, то не можешь одну каплю воды отделить от другой. Так и род: кто отделит сына от отца, деда от внука, младшего от старшего? Все следуют один за другим в непрерывном потоке. – И добавил, что ушам его старым невыносимо глупости слушать, какие годья Винитар в храме поет. Скорбно ему, что сын достойного Рагнариса, ныне старший в роду славном, глупости сии повторяет.

Ульф же сказал, ссору предупреждая, что Ахму пусть Винитар в храме Бога Единого по своему обряду отпоет, а страву для деда с внуком общую сделать надобно. И добавил, что с Винитаром обо всем сам договорится. Я заметил, что он не говорит о Винитаре «годья».

Предложение Ульфа не понравилось ни Хродомеру, ни Тарасмунду, но лучшего все равно никто не придумал.

Хродомер с нашего двора прочь пошел. Уже уходя, к Ильдихо повернулся и спросил, не передумала ли. Ильдихо на отца моего Тарасмунда просяще поглядела и ответила Хродомеру, что нет, не передумала. Хродомер и ушел, не оборачиваясь.

Тарасмунд в дом пошел. Ульф вслед за Хродомером со двора подался – видать, с Винитаром разговаривать.

А я возле дедушки остался.

Тут как из-под земли дядя Агигульф появился. Лицо опухшее, заплаканное. На лбу синяк огромный – Ульф ночью угостил. Медовухой от дяди Агигульфа разило. Дядя Агигульф, нетвердо на ногах держась, за край телеги, где дед лежал, ухватился, навис над покойником и взвыл тоненько:

– Атта, аттила! Что ты наделал? Куда ты ушел? Как я без тебя? На кого ты бросил своего младшего сына? Любимца своего, Агигульфа? Говорил же, что Агигульф – любимец богов, а сам бросил! Почему ты ушел с поля боя, Рагнарис? Как мне биться с врагами, не видя перед собой твоей спины? – Выдохнул по-звериному: – О-ох!..

Голову руками обхватил, стал шататься, как медведь, из стороны в сторону, волосы клочьями на себе рвать.

Тут я его за штаны потянул и спросил:

– Дядя Агигульф, а куда это Хродомер хотел Ильдихо отправить?

Дядя Агигульф поглядел на меня бессмысленным взором, сердясь, что от плача его отрываю. Я ему разговор передал, который только что слышал.

Дядя Агигульф приосанился и стал объяснять, икая и всхлипывая, что за великим воином в курган идут верные его слуги, женщины и кони. И что он, Агигульф, непременно такую женщину себе возьмет, которая с радостью бы за ним в курган пошла. В былые времена, говаривал дедушка Рагнарис, согласия и не спрашивали, резали горло на страве и на костер клали в ноги герою. А сейчас спрашивают.

Тут он оборвал себя и спросил, будто перепугавшись:

– А что, Ильдихо не согласилась?

Я сказал:

– Нет, не согласилась. Дважды ее Хродомер спрашивал, а она дважды отказом отвечала.

Дядя Агигульф вдруг замолк, на деда с полуоткрытым ртом уставился, потом меня за плечо схватил, показывая на деда:

– Видишь, сердится?

Страшно взревел, оттолкнул меня и в дом кинулся, вопя, что он-то, Агигульф, и спрашивать строптивую дедову наложницу не станет. И скрылся в доме.

В доме тотчас же великий шум учинился. Потом вылетел дядя Агигульф, сорвав занавеску из бычьей шкуры, что у входа висела. Споткнулся, упал, встал, из шкуры выпроставшись, и, пошатываясь и всхлипывая, со двора прочь кинулся.

Я смотрел то на него, то на деда. Дед и вправду сердился, морщина между бровей залегла. Дядья и отец мой перессорились, приткнуться негде, мира в доме не стало. Неужто всегда так теперь будет? Страх во мне поселился и стал расти. Когда чума была, не так страшно было.

За Агигульфом и Тарасмунд, отец мой, из дома вышел, быстрым шагом направляясь куда-то (куда – я спросить не посмел). Со мной поравнявшись, сильно ударил меня по щеке. Я заревел, под дедову телегу кинулся и полдня сидел там, безутешно плача.

Когда день к полудню шел, к нам годья Винитар явился. За ним Одвульф поспевал. Проходя мимо телеги с дедом, Одвульф размашисто перекрестился. Рвение проявил.

В дом войдя, годья Винитар вдруг Гизелу по волосам погладил и сказал ей что-то на ухо, отчего она тихо заплакала. Но не горестно, а даже как будто с радостью. На дедушкиных богов Винитар поглядел мрачно и Тарасмунду сказал:

– Еще бы в капище снес дитя свое, в истинную веру крещенное.

На то Тарасмунд, отец наш, отвечал, что на то воля отца его Рагнариса была, ныне также отошедшего с миром.

Винитар, не слушая, отвернулся от богов и молитвы над усопшим творить начал. Я же слышал, как Одвульф, минуту улучив, говорит Ульфу на ухо, что уже за Рагнариса молился, хоть и грешен был дед, и что уже знак ему, Одвульфу, был. Но что за знак, не сказал. Ульфа это, похоже, не интересовало.

Годья, молитву краткую окончив, велел четыре жердины принести и шкуру бычью, что у нас над входом висела, а нынче почему-то во дворе валяется, будто ненужная. Мы с Одвульфом пошли выполнять приказ и вскоре вернулись уже с носилками. Одвульф все рассказывал мне о видениях, которые его обуревали. И на годью жаловался: не признает годья Винитар, что он, Одвульф, уже святым понемногу делается. Одвульфу все не удается никак доказать, что видения эти у него от Бога. И проверить невозможно.

Положили Ахму-дурачка на носилки и понесли в храм Бога Единого. Винитар с Одвульфом потащили на себе. Ахма-дурачок легонький, только распух от своей болезни.

Когда Ахму шевелить начали, такой смрад поднялся, что меня чуть не вывернуло. А годье Винитару хоть бы что. И у остальных тоже лица не менялись. Только Одвульф морщился.

Когда Ахму унесли, хватились: где Лиутпранд, где Гизульф? Нашли их на сеновале у Валамира – спали рядком и горя не ведали. Лиутпранд накануне Гизульфа пивом накачал и себя, конечно, не обидел. И Марда брюхатая между ними приткнулась.

СТРАВА

Вся округа – пиршественный стол Рагнариса. Земля благодатная, которую мы пашем, – ложе Рагнариса. Небо – череп Имира – крыша над Рагнарисом. Дубовые рощи Вотана – стены его нового дома. Аларих и Арбр – отныне сотрапезники его. Река отделяет его от прежнего дома, в который не войти Рагнарису ныне. Никогда отныне Рагнарису реку сию не перейти. Могучим воином был Рагнарис; тяжким горбом на спину земли курган его ляжет.

Так говорил Хродомер, и все слушали.

Отец мой Тарасмунд слушал, разом постаревший, ибо теперь легли на него все заботы старшего в роду.

Дядя Агигульф слушал, от горя вновь будто обратившийся в ребенка.

Ульф слушал, и тревога от Ульфа исходила – будто считал Ульф, что не делом мы занимаемся, речи Хродомеровы слушая. Нет-нет да и метнет Ульф взгляд за реку, на деревню.

И вандалы, Визимар-кузнец и Арегунда-девица, слушали, а сами о своем думали – о тех мертвецах, должно быть, вспоминали, кого не довелось погребать, о Велемуде, об отце его Вильзисе, и о прочих, чьи имена мне неведомы.

А Филимер почти не слушал, на еду смотрел и слюна по подбородку его бежала.

Оптила слушал, отцом своим гордясь: сколь складно говорит.

Брустьо, Хильдефрида и Фаухо на Ильдихо презрительные взоры метали. Хотя ни Брустьо, ни Хильдефрида за своими мужьями в погребальный костер не пошли.

У всех взрослых мужчин были горящие факелы в руках. Нам с Гизульфом факелов не дали, потому что мы еще малы.

Гизульф, брат мой, с Хродомера глаз горящих не сводил. На Тарасмунда стал Гизульф похож. И на Ульфа одновременно – тревогой.

Лиутпранд вздыхал горестно, брюхом могучим колыхаясь, и шептал что-то себе в бороду, видимо, Хродомеру вторя.

Гизела, мать моя, рядом с отцом стояла, речам почти не внимая, и только слезы по ее лицу бежали. Она Ахму оплакивала, о котором прочие и позабыли.

А Ильдихо где-то за спинами терлась, тише воды ниже травы была, так что и не слыхать обычно голосистую наложницу дедову. Пива наварила и притихла, голову в плечи втянула. На щеках у нее два красных пятна – дядя Агигульф отходил, ибо прогневался за то, что она вслед за дедом в погребальный костер идти отказалась.

Тарасмунд, правда, за Ильдихо вступился, сказав, что страву по древнему обычаю по сыну своему, воспитанному в вере Бога Единого, еще стерпит, но кровавых человеческих жертв не допустит и лучше убьет кого-нибудь, кто настаивать вздумает.

Сестры наши, Сванхильда с Галесвинтой, попритихли немного, но любопытство их снедало. Глазами так и стреляли, мудрым речам через пень-колоду внимали.

Справа от Ульфа вандалы стояли, а слева – Од-пастух. Мрачен был, как и сам Ульф.

Все село здесь было. Все пришли проститься с Рагнарисом, никто дома не остался, кроме некоторых рабов.

Фрумо брюхатая – и та была, возле отца своего Агигульфа сидела. Улыбалась блаженно и живот свой оглаживала да приговаривала:

– Ишь ты! В самой середке лежит! В самой середке!

Агигульф-сосед же несчастный вид имел и на дочь свою безумную старался не глядеть.

Слушали Хродомера воины – румяный Аргасп, всегда веселый Валамир, который сейчас был ох как невесел, дылда Теодегаст, который стоял сутулясь, будто гору ему на плечи навалили; Гизарна, лень свою позабывший. Хоть и не был дедушка Рагнарис военным вождем, но как с вождем воины с ним прощались.

Одвульф в дареных матерью нашей Гизелой штанах стоял, рыдая и поминутно крестясь. Я приметил, что Гизарна на Одвульфа кровожадно поглядывает и странно пальцами шевелит – руки, видать, чесались Одвульфа вздуть. Я не понял, за что Гизарна так на Одвульфа взъелся, но странное дело! – мне тоже почему-то хотелось, чтобы он Одвульфа побил.

Годья Винитар тоже здесь был. Он Ахму отпел в храме Бога Единого, и кто хотел, те на том пении были, в том числе и многие из числа поклоняющихся старым богам. Теперь же, сельчан уважая, слушал Винитар, как говорит о Рагнарисе Хродомер. Впервые видел я, что наш годья Винитар – воин и что обличьем он ничем не отличается от Тарасмунда или Ульфа.

Когда дед жив был, мы всякую трапезу собирались вместе. Дед точно корень нашего рода был. А сейчас, видя, сколько людей на дедову последнюю трапезу пришло, понял я вдруг, что больше нам уже так не собраться. И много чужих лиц среди своих. Вон и вандалы, и Филимер (хоть и брат он нам, а все же не совсем родной). И Ульф будто не родной стал. И Винитар, которого на наших трапезах прежде никогда не бывало. А Ахма-дурачок, последний в роду – тот наравне с дедом лежит и почести ему отдают.

Да и собирались мы прежде под кровлей нашего дома. А теперь собрались под открытым небом, а дом наш – за рекой. И село все за рекой, стоит открытое, будто голое, беззащитное без людей. Как будто не дедушка Рагнарис, а село умерло.

От этих мыслей страшно мне стало.

…Аларих и Арбр отныне сотрапезники его. Река отделяет его от прежнего дома, в который не войти Рагнарису ныне. Никогда отныне Рагнарису реку сию не перейти. Могучим воином был Рагнарис; тяжким горбом на спину земли курган его ляжет.

Так говорил Хродомер. От слов его еще страшнее становилось, ибо не было правды в этих словах, и даже я понимал это.

Не быть Рагнарису с Аларихом и Арбром. Умер своей смертью и в Вальхаллу ему не войти, уделом ему будет темный хель. Те, кто веровал в старых богов, знали это.

Мы же, кто верует в Бога Единого, понимали, что геенна огненная дедушку нашего Рагнариса ждет, если он в последний момент захочет Вотана променять на Бога Единого. Куда ни пойди, везде ему плохо на том свете.

А коли так, то непременно начнет дедушка Рагнарис возвращаться домой.