Текст книги "О влиянии идей и образов Милорада Павича на творчество Уильяма Шекспира"

Автор книги: Елена Хаецкая

Глава четвертая. Бездомные, побежденные, одинокие

В 1987 г. «Литературная газета» напечатала большую статью Фазиля Искандера, в которой советский писатель говорит:

«Лев Толстой в каждом своем произведении создает дом… Все его творчество – это добрый, разумный дом, и самый уютный дом – „Война и мир“, где, можно сказать, вся Россия покинула свой дом, чтобы защищать дом – Россию, и в силу диалектики творчества – невероятная домашность этого огромного эпоса.

И тут я вспомнил то давнее смутное впечатление сродства утреннего пожарища с ночным чтением Достоевского. Так вот в чем дело! Принципиальная бездомность, открытость всем ветрам в художестве Достоевского.

Два типа творчества в русской литературе – дом и бездомье. Между ними кибитка Гоголя – не то движущийся дом, не то движущееся бездомье…

Дом – Пушкин, и почти сразу же бездомье – Лермонтов. Вот первые же строчки Лермонтова, которые приходят на ум: „Люблю отчизну я, но странною любовью!“, „Выхожу один я на дорогу…“, „…Насмешкой горькою обмданутого сына над промотавшимся отцом“. Какой тут может быть дом, если отец промотался! Все связано таинственной, но существующей связью. Непредставимо, чтобы Пушкин сказал: люблю отчизну я, но странною любовью…»

Эта мысль, по существу, дублирует известную и многократно подтвержденную теорию Милорада Павича о смене поколений-победителей поколениями-побежденными, о чередовании тех, кто пишет в духе братства (киновитов), и тех, кто пишет «вопреки» – одиночек (идиоритмиков). Примечательно, что Павич также упоминает Толстого – как пример «братского» писателя и Достоевского – как пример писателя-одиночки, писателя «вопреки».

По мысли Павича, «Шекспир очень хорошо вписывается во все особенности, характерные для поколений, названных нами идиоритмиками, или одиночками… Шекспир – по моему впечатлению – представляет собой чрезвычайно редкий случай писателя, не захотевшего подчинить свое творчество литературному давлению объединенных в братство старший современников – киновитов…» («Писать во имя отца…»).

Киновиты эпохи Шекспира, пишет чуть ниже Павич, «так и не простили ему, что он смог стать первым среди писателей и поэтов, не принадлежа к их братству».

Рассмотрим, как реализуется павичевская схема смены и взаимоотношений поколений в творчестве Шекспира. Бросается в глаза то обстоятельство, что большинство центральных фигур его великих трагедий – одиночки, разобщенные и друг с другом, и с веком. Для «братского» писателя таковые суть несчастные уроды, для писателя «одинокого» они – правдивое зеркало, в котором отражается их собственный печальный образ.

Самый знаменитый из всех шекспировских одиночек – это, несомненно, Гамлет. Сильное отцовское поколение не просто властвует над ним, над его волей, – оно его, по существу, раздавило. Та же участь постигла и Лаэрта. Гамлет-старший продолжает руководить действиями сына даже из могилы.

Гамлет одинок – одинок принципиально и намеренно. Горацио – не друг, а случайный собеседник, попутчик, вроде того бродяги, с которым Свилар добирался до Афона. Еще менее друзья – Гильденстерн и Розенкранц. Их он не воспринимает даже как товарищей по университету. А ведь у тех сохраняются какие-то иллюзии на этот счет. Они даже претендуют на некоторое влияние. Король уверяет эту парочку:

 
С юных лет вы с ним росли
И близки с ним по юности и нраву.
 

Гамлет же характеризует их по-иному:

 
Два моих собрата,
Которым я, как двум гадюкам, верю.
 

А чем они, собственно, плохи? Чем они хуже Горацио? Тот, кстати, не блещет ни интеллектом, ни добротой, ни яркой индивидуальностью.

Тем не менее – «две гадюки». Гамлет недрогнувшей рукой отправляет их на смерть, хотя в подмененном письме мог написать что-нибудь менее кровожадное, – увы, Гамлет так и не сумел насладиться своим зловещим каламбуром до конца: английский посол прибывает сообщить о никому не нужной и не интересной казни несчастных Гильденстерна и Розенкранца и застает в тронном зале гору трупов. Так завершилась игра Гамлета со смертью. Он играл с нею один на один, не взяв себе в товарищи никого из мужчин (роль женщины – иная, но ее мы рассматривали в предыдущей главе).

Точно так же одинок и подчинен своему отцу Лаэрт. Например, наставляя сестру, как ей вести себя с Гамлетом, он поет с отцовского голоса:

 
Страшись, Офелия, страшись, сестра,
И хоронись в тылу своих желаний,
Вдали от стрел и пагубы страстей…
 

Он слово в слово повторяет речи Полония, который чутко следит за развитием странного романа своей дочери и принца:

 
Здесь точно исступление любви,
Которая себя ж убийством губит
И клонит волю к пагубным поступкам.
 

Позднее Лаэрт так же доверчиво слушает Клавдия, который доходчиво и ясно объясняет брату Офелии, кто его враг и как этого врага одолеть.

«Дай мне вести тебя», – говорит король. А Лаэрт отвечает:

 
Государь, я с вами,
Особенно когда бы вы избрали
Меня своим орудьем.
 

Лишь перед смертью Лаэрт – безвольный одиночка, не искавший друзей – протягивает руку другому такому же одиночке:

 
Простим друг друга, благородный Гамлет.
И Гамлет, тоже умирающий, с радостью принимает эту руку:
Будь чист пред небом! За тобой иду я.
Я гибну, друг.
 

Союз, немыслимый при их жизни, краткий, как миг перехода в инобытие.

Страшно одинок окруженный – казалось бы друзьями – Ромео. Все эти милые легкомысленные бездельники, готовые на любую совместную вылазку – на бал или на поединок – не являются ни единомышленниками, ни духовно близкими людьми. Чувствуя это, Ромео не подпускает к себе никого, проживая все свои терзания одиноко:

 
Бенволио
С расспросами к нему вы обращались?
Монтекки
А как же! Я и лучшие друзья,
Но он непроницаем для расспросов
И отовсюду так же защищен,
Как червяком прокушенная почка,
Которая не выгонит листа
И солнцу не откроет сердцевины.
 

Едины в своем братстве старшие Монтекки и старшие Капулетти. А младшие – обречены. Бунтуют ли слабые, разобщенные сыновья – как Ромео, или слушаются отцов, следуя установленному порядку и враждуя «как положено» – подобно Меркуцио – они гибнут. Примечательно, что в этом поколении одиночек не находится достаточно сильных сыновей, чтобы бросить вызов отцам – настолько сплоченным монолитом те предстают. На протест оказались способны мужчина и женщина – но, как уже говорилось выше, женщина вообще выламывается из схемы смены поколений. Ее роль – в иной плоскости; а бунт дочери против отца во многих случаях – следствие верности женскому предназначению девушки (бунт Корделии, бунт Дездемоны или Джессики).

Финальное примирение старших Монтекки и Капулетти над гробом их детей навевает настоящую жуть: теперь их и без того крепкое братство будет неодолимым. У Шекспира не всегда можно определить, сколько лет тому или иному персонажу, и следовательно, не всегда очевидна принадлежность его к тому или иному поколению. В «Макбете» можно с достаточной долей определенности отнести к одному поколению короля Дункана, самого Макбета, Макдуфа, Банко, Сиварда; к другому – их детей: Малькольма, Дональбайна, молодого Сиварда.

Убийство Дункана – это не только преступление против короля и родича; это преступление внутри братства. Узнав о злодеянии Макбета, остальные таны немедленно объединяются.

Прямо противоположным образом мыслят представители поколения сыновей. Едва лишь получив весть об убийстве отца, старший сын Дункана говорит брату: «Я в Англию уеду». Брат понимает его с полуслова:

 
Я отправлюсь
В Ирландию. Нам безопасней врозь.
Здесь скрыт кинжал за каждою улыбкой,
И чем родней по крови человек,
Тем кровожадней.
 

Эта недоверчивость не оставляет их и потом. Прежде чем довериться Макдуфу, Малькольм испытывает его – и сам, ничуть не смущаясь, признается:

 
Макбет не раз мне расставлял ловушки
И научил не верить ничему.
 

На самом деле Малькольм не верит ничему (и никому) без всякого Макбета – он таков изначально. Для сплоченных танов старшего поколения проблемы «доверять – не доверять» не существует: сильные «отцы», взяв с собой, как знамя, слабого «сына», возводят на трон старшего из детей Дункана. Нетрудно догадаться, каким будет правление Малькольма; вероятно, он никогда не выйдет из-под опеки стариков и до конца жизни все свои указы будет предварять торжественным зачином: «Памятуя обычай нашего отца Дункана…»

Можно рассмотреть с этой точки зрения и другие произведения Уильяма Шекспира. Принципиальным представляется то обстоятельство, что в своем творчестве Шекспир твердо придерживается выявленного Павичем порядка смены поколений. При этом чаще у Шекспира встречается бедственное противостояние разобщенных, слабых сыновей и сплоченных, сильных отцов. Примечательно также и то, что одинокий герой Шекспиру, как правило, интереснее.

Глава пятая. Литература по вертикали

Самого себя Милорад Павич относит к идиоритмикам (одиночкам). К этому же трагическому племени относит он и Шекспира. «Сама природа одиночек, – пишет Милорад Павич, – не позволяет им иметь друг с другом много общего; становясь писателями, они не читают друг друга и обращаются исключительно к будущим поколениям…»

Разумеется, это так. В общем массиве мировой литературы идиоритмики высятся, как дубы среди равнины; в то время как киновиты клубятся густонаселенными хатками. Одиночка всегда одинок и редко понят: ровесники его книг не читают, потому что они и сами себе одиночки, отцы и сыновья, являющие собою братства, в одиночке вообще не нуждаются.

В свое время Павич предложил читателю роман-кроссворд, который можно читать по горизонтали, т. е. главу за главой, от начала до конца, а можно – по вертикали, т. е. сперва главы, относящиеся только к одной сюжетной линии, потом главы, относящиеся исключительно к другой сюжетной линии…

Этот принцип, думается нам, вполне допустимо применить и ко всей литературе в целом. Можно ознакомиться с литературой по горизонтали и прочесть всех классиков подряд собраниями сочинений. Можно избрать другой путь – вертикальный – и читать книги по братствам: только поэтов Плеяды, только поэтов-лицеистов, только французских энциклопедистов… И тогда станет очевидно, что одна из вертикалей этого кроссворда – может быть, магистральная – состоит из творчества писателей-одиночек.

Да, их не читали друзья детства. Отцы считали их бесперспективными неудачниками, а сыновья – смешными чудаками. Но среди их потомков, безошибочных в своих предпочтениях, нашлись также и те, кто избирал Эврипида (а не Софокла), Лермонтова (а не Пушкина), Достоевского (а не Толстого)… Мы вряд ли ошибемся, если предположим, что немалое число читателей относит себя к любителям и ценителям именно этой, «одинокой», вертикали, складывающейся в самое, возможно, мощное, самое яркое из всех братств – братства писателей-одиночек, независимо от эпохи и языка.

В заключение хочу сказать: если все эти мысли прежде уже кем-то высказывались, то не исключено, что произошло это под непосредственным влиянием настоящей статьи, поскольку (см. Введение) с Божьей помощью и не такое возможно.