Текст книги "Последняя тайна жизни (Этюды о творчестве)"

Автор книги: Елена Сапарина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

У Ивана Петровича была какая-то особая неприязнь к барству, подчеркнутому аристократизму. Он так и остался навсегда тем разночинцем, которым приехал когда-то в Петербург из своей провинциальной Рязани. Его почти не трогали материальные трудности. Империалистическая война и последовавшая за ней разруха мешали ему только тем, что большинство сотрудников мобилизовали на фронт и некому было проводить опыты. Да и подопытных собак теперь не хватало – экая досада! Столько надо сделать – как все успеть?

Не было дров, лаборатории не отапливались – он работал в пальто и шапке. Не было электричества – оперировал при лучине. Недоставало продуктов семье – вскопал участок земли, отведенный ему, как и всем сотрудникам, на территории ИЭМа. Благо институт помещался на бывшей даче принца-попечителя и свободной земли хватало. И собственноручно (старшему сыну доверял только дежурить на огороде по ночам) вырастил картошку и капусту, да еще какого-то диковинного сорта. И – можете не сомневаться – он в этом соревновании стал победителем. Огород академика И. П. Павлова был самым лучшим: "Стыдно, милостивый государь, не найти в себе силы вырастить овощи".

Но и когда позже Советское правительство предлагало выбрать любое место в Союзе, чтобы там построить ему дачу, он отказался: "Зачем? Мне и в моей деревне хорошо". Ему выписали из Америки роскошный лимузин "форд", а потом предложили заменить на еще более совершенную новинку "линкольн". Он удивился: "Машина у меня есть. К роскоши я никогда не стремился. Да и к чему это? Нет, нет!"

Никогда ничего не покупал себе сам. Серафиме Васильевне приходилось почти насильно приобретать ему необходимую одежду. Даже карманных денег никогда не держал. И когда однажды заграничная машина поломалась в дороге и Ивану Петровичу пришлось пересесть в автобус, у него не оказалось мелочи на проезд. Очень недовольный, он сердито сказал встречавшему его сыну: "Заплати за меня – я ехал зайцем".

Можно представить, какую бурю негодования у бессребреника И. П. Павлова вызвало предложение его давнего приятеля "пустить часть Нобелевской премии на биржевую коммерцию". Иван Петрович, говорят, даже ногами затопал на незадачливого коммерсанта: "Эти деньги я заработал непрестанным научным трудом, а наука никогда не имела и не будет иметь ничего общего с биржей!"

Научные дела продолжали развиваться. Институт экспериментальной медицины получил за городом недалеко от деревни Колтуши место для собачьего питомника. Здесь находилась конюшня и старое деревянное здание в два этажа.

Иван Петрович выделял на питомник средства из бюджета лаборатории, подробно вникал в хозяйственные дела, но сам там еще ни разу не был. А тут что-то уж очень напряженная была работа, видно было: устал, надо бы ненадолго обстановку переменить. Ближайшие сотрудники и посоветовали ему съездить на несколько дней в Колтуши.

Ранним июльским утром трое участников поездки встретились на Финляндском вокзале. Иван Петрович приехал на трамвае, и, разумеется, без малейшего опоздания. По его просьбе о поездке никому особо не объявляли, даже директора не предупредили. Так и ехали в набитом поезде, даже стоять в проходе пришлось, а дальше отправились пешком.

Шли по шоссе. И один из сотрудников, что был с И. П. Павловым, взглянув на придорожный столб, сказал, что прошли они два километра, а осталось ровно восемь. Иван Петрович тут же достал часы и стал отмечать время ходьбы, стараясь незаметно ускорить шаг. Ему непременно хотелось идти в более быстром темпе.

Свернув с шоссе, поднялись на горку и, пройдя деревню, вышли на заросшую травой дорогу. Солнце поднялось уже высоко. Зеленели поля, аромат полевых цветов наполнял воздух… Иван Петрович остановился, широко распахнул руки: "Как хорошо, как хорошо!"

Наконец добрались до места. Тут бы и отдохнуть после утомительной дороги и длинного пешего перехода, ан не тут-то было. Иван Петрович с ходу затеял игру в городки, наскоро изготовив палки и рюшки.

Во время игры он насмехался над соперниками из другой команды, дразнил их, делал язвительные замечания, пугал мрачными предсказаниями, изо всех сил стараясь, чтобы у них "упал дух".

"Противника надо уничтожить всеми средствами", – говорил он. И само собой "уничтожил", его команда победила. На двери комнаты, где его поместили, прибили дощечку с шуточной надписью: "Здесь жил чемпион мира, академик Иван Павлов, президент Силломяжской городковой академии, победоносно сражавшийся и на местном стадионе".

Это было в июле 1924 года. Академику И. П. Павлову исполнилось семьдесят пять лет.

Колтуши ему очень понравились. Он решил организовать здесь загородную научную станцию, которая превратилась затем в целый научный городок – "столицу условных рефлексов", как стали его называть. Павловские Колтуши – прототип современной Дубны под Москвой, Протвина под Серпуховом, Пущина на Оке, академгородка под Новосибирском. Тогда это было в новинку.

И тем более надо ценить, какой самоотверженности потребовало от молодого Советского государства строительство такого научного центра. Дорого стоил в годы разрухи и только-только начинавшегося восстановления тот миллион, который правительство выделило на павловскую науку. Но ведь наука теперь не зависела от щедрот принца или от размеров кошелька купца-благотворителя. Наука принадлежала государству, и государство взяло на себя заботу о ней.

В Колтушах построили удобные коттеджи для сотрудников, главное здание лаборатории. Иван Петрович лично следил за ходом строительства, торопил проектировщиков, хозяйственников, стараясь учесть все особенности будущей научной работы.

Сам он теперь лето вместе с семьей проводил только здесь. Академику И. П. Павлову вполне хватало комнат на втором этаже старой деревянной постройки и небольшой, застекленной с трех сторон террасы. Неудобный, коротковатый, жесткий, с деревянными ручками диванчик – любимое место отдыха, а терраса с огненно-рыжими настурциями – столь же любимое место работы.

Именно здесь художник М. В. Нестеров писал его первый портрет. И именно эту "дачу" Иван Петрович предпочел всем другим виллам, щедро предлагаемым ему народным правительством.

Позже для него и его семьи здесь построили просторный дом. Но он больше всего ценил, что возле был сад, огород и пчельник. И в восемьдесят пять лет он неизменно изо дня в день работал в саду два часа до завтрака и два до обеда. Сам сажал кусты на территории городка.

Вечерами забирался на вышку, к своему телескопу, и подолгу рассматривал ночное небо."…Перебрался в Кол-туши, доволен ими чрезвычайно. Гуляю по полям как ошалелый от удовольствия: тихо, никого нет, далекий приятный горизонт, поют жаворонки… купаюсь регулярно. Играем в городки, но умеренно и не каждый день, так как иногда партнеров нет".

Ему все больше нравилась его "столица" – осуществленная мечта, кровное детище. "Было трогательно видеть, как 85-летний ученый с таким воодушевлением приступает к работе, результаты которой могут быть получены лишь через десяток лет", – писал его сотрудник Н. К. Кольцов.

Но Иван Петрович не чувствовал старости. Он был весь в делах и заботах. И новым планам не было конца.

Однако все могло сложиться совсем иначе, если бы в трудные годы становления народного государства академик И. П. Павлов сделал неправильный выбор. Это был один из важнейших жизненных рубежей между прошлым и будущим, преодолеть который удалось не всем. И. П. Павлов шагнул в будущее со свойственной ему решительностью и сделал это так же своеобычно, как поступал всегда.

МЕЖДУ ПРОШЛЫМ И БУДУЩИМ

Промозглым зимним днем 1921 года в Институт экспериментальной медицины в Петрограде прибыла «Комиссия помощи профессору Ивану Петровичу Павлову», чтобы узнать о нуждах известного ученого.

– Собак нужно, собак! – с горячностью сказал он. – Положение такое, что хоть сам бегай по улице, лови их! Весьма подозреваю, что мои сотрудники так и делают! Сена нужно хороший воз, – деловито перечислял ученый. – Нужно бы и овса. Лошадей штуки три: хромые, раненые – неважно. Лишь бы можно получить сыворотку из их крови.

В помещении было так же холодно, как на улице. На Иване Петровиче – толстое пальто, валяные ботинки, зимняя шапка с длинными ушами.

– У вас, видимо, дров нет?

– Да, да! Дров нет.

Академик Павлов улыбнулся, глаза молодо сверкнули:

– Говорят, теперь не дома отапливаются печами, а печи – домами. Но вот беда: деревянных домов тут близко нет. Дров давайте, если можно.

На предложение удвоить ему паек возмущенно тряхнул седой бородой, кустистые брови сурово сошлись на переносье:

– Нет, нет, давайте, как всем, не больше… Продукты надо расходовать бережно. Слышно: какой-то дурак лезет на Петербург? Вот видите…

Представители власти давались диву: когда дело касалось научной работы, академик был требователен и настойчив. От помощи же персонально ему отказывался наотрез. И это в то время, когда хлеба выдавали каких-нибудь 50—100 граммов в день, да и то часто несъедобного. А обед в столовой состоял большей частью из травяного супа и ржавой селедки или просяной каши. А ведь некоторые его коллеги в столовой Дома ученых тяжело вздыхали или уныло качали головой при виде малокалорийного супа и сухой каши.

Иван Петрович Павлов не принадлежал к числу нытиков. Семидесятилетнего ученого волновала только возможность продолжать работу: лишь бы не остановиться в научном поиске, не прерывать исследований.

Год назад у него в лаборатории побывал Герберт Уэллс. Английский писатель пришел в ужас от российской действительности. Он не видел ничего светлого впереди, страна представлялась ему "потонувшей во мгле". Но встреча с учеными, "изнуренными заботой и лишениями", потрясла его:

"Они задали мне великое множество вопросов о последних достижениях науки за пределами России, и мне стало стыдно за свое ужасающее невежество в этих делах… У них нет новой аппаратуры, не хватает писчей бумаги, лаборатории не отапливаются, удивительно, что они вообще что-то делают. И все же они успешно работают… Дух науки – поистине изумительный дух. Если этой зимой Петроград погибнет от голода, погибнут и члены Дома ученых… однако они почти не заговаривали со мной о возможности присылки им продовольствия… Все они страстно желают получить научную литературу; знания им дороже хлеба… Павлов все еще продолжает свои замечательные исследования – в старом пальто, в кабинете, заваленном картофелем и морковью, которые он выращивает в свободное время".

Академии наук Германии, Чехословакии, Америки приглашали И. П. Павлова к себе, сулили материальные блага, неограниченные средства для научных исследований. Знакомые, покинувшие Россию, звали его за границу, соблазняя сытой, спокойной жизнью, без "всяких переворотов и революций".

Иван Петрович не был политиком, он целиком был погружен в свою науку. Однако заниматься только наукой, отрешась от событий в стране, было невозможно, да и характер не позволял относиться равнодушно к происходящему. Война 1914 года резко сказалась на научной работе: большинство сотрудников ушли на фронт, ставить опыты было некому. Профессор И. П. Павлов неприкаянно бродил по опустевшим комнатам.

Он внимательно следил за ходом военных действий, собственноручно переставлял флажки на карте, разражаясь ругательствами, если дела шли плохо. В нем крепло убеждение, что "с этой гнилью нужно кончать. Только революция может спасти Россию. Гнилое правительство, которое довело страну до такого позора, должно быть свергнуто, и иначе, как революцией, ничего сделать нельзя!"

Февраль 1917 года он встретил как очистительную грозу над "свободной, обновляющейся и стремящейся к возможно лучшему на всех линиях жизни родиной". Новый строй жизни давал ему повод "усилить рабочую энергию до высшей степени". Но события усложнялись, обострились столкновения между большевиками и эсерами, большевиками и меньшевиками, образовалось Временное правительство, где председательствовал Керенский.

Будучи человеком науки, по его собственному признанию, "с ног до головы", Иван Петрович не все мог сразу верно оценить. Появление Керенского на политической арене повергло И. П. Павлова в отчаяние: "О, паршивый адвокатишка, такая сопля во главе государства – он же загубит все!" Когда свершились октябрьские события – "еще одна революция?!" – Иван Петрович решил, что России не выдержать: воюющие державы раздерут ее на части.

Но молодая республика устояла: разбили белогвардейцев, дали отпор иностранным интервентам, стали строить новое государство. Профессор И. П. Павлов придирчиво присматривался к происходящему: в науке он привык верить только "господину факту". А факты жизни радовали.

Неустанному труженику, ему было близко и дорого, что "уничтожена дикая пропасть между богатыми и бедными" и общественные блага распределяются теперь по справедливости – каждому по труду. В многонациональной стране установилось подлинное равенство и братство народов – выходец из срединной России, профессор И. П. Павлов был доволен, что именно русский народ впервые в мировой истории так демократично и справедливо решил вековечную национальную проблему. Его радовало, что народное правительство уделяет такое большое внимание просвещению самых широких масс, подъему культуры, развитию науки. Этот необычный "социальный эксперимент" вызывал в И. П. Павлове все больший энтузиазм, хотя, как любил он повторять, "я не социалист и не коммунист".

Он внимательно приглядывался к Владимиру Ильичу. И пришел к выводу, что Ленин – "великий ученый, умный политический деятель и честнейший человек". Мерилом ума и величия человека И. П. Павлов считал умение разбираться в сложных, запутанных ситуациях и соответственно этому действовать.

Владимир Ильич, по мнению И. П. Павлова, правильно сориентировался в непростой обстановке после февральского переворота и вопреки яростному сопротивлению многих организовал и успешно завершил Октябрьскую революцию. И столь же правильно, считал И. П. Павлов, Владимир Ильич разобрался в тяжелом экономическом положении страны, значительно подорванном мировой войной, иностранной интервенцией и гражданской войной. И опять-таки произвел коренную ломку, на этот раз экономики, несмотря на противодействие даже своих соратников, и "тем самым спас страну от нависшей грозной катастрофы".

Владимир Ильич был в глазах профессора И. П. Павлова не просто политиком, а подлинным ученым, хотя и занимался "какой-то химией социальной". У И. П. Павлова крепло убеждение, что если кто и поймет нужды его науки, то именно он. И Иван Петрович написал письмо В. И. Ленину о бедах своих лабораторий.

Это было в январе 1921 года. Тогда же Владимир Ильич пригласил в Кремль для беседы А. М. Горького, работавшего в то время в Центральной комиссии улучшения быта ученых, созданной Советским правительством в первые же годы после революции, – учреждении, которым, по словам Алексея Максимовича, "рабочий класс, хозяин страны имеет законное право гордиться перед Европами".

А в начале февраля в "Известиях" было опубликовано постановление Совета Народных Комиссаров о создании благоприятных условий для обеспечения научной работы И. П. Павлова, "как совершенно исключительной, имеющей огромное значение для трудящихся всего мира". Подписано оно было лично Владимиром Ильичем Лениным. Возглавлял прибывшую в лабораторию комиссию Алексей Максимович Горький. В нелегкие для молодой республики годы из бюджета была выкроена немалая доля на павловскую науку.

Спустя два года Иван Петрович писал за границу своим знакомым: "Моя работа разворачивается в широких масштабах. У меня собралось много работников, и я не в состоянии принять всех желающих". Ученый вновь был полон энергии: исследования продолжались, правительство оказывало ему всемерную поддержку, и он все силы отдавал любимой своей науке, желая оправдать доверие социалистического государства.

Посмотреть его лабораторию, познакомиться с работой приезжали видные зарубежные ученые.

"Незабываемым остается день, – писал известный американский физиолог У. Б. Кеннон, – проведенный с Павловым в окрестностях Ленинграда, в громадных новых зданиях института, построенных Советским правительством для продолжения его экспериментальных работ".

Приехал еще раз и Герберт Уэллс – его мрачные предвидения не оправдались. За полтора десятка лет, что прошли со времени его первого посещения России, страна прошла гигантский путь. Он ничего не мог узнать и честно признался:

"Исследования, которые ведутся в новом Институте физиологии Павлова под Ленинградом, – одни из самых значительных в мире. Эта репутация Павлова способствует престижу Советского Союза, который обеспечивает его всем необходимым для научных работ. Я нашел, что старик прекрасно себя чувствует…"

Состоялась встреча и с Алексеем Максимовичем Горьким – на этот раз в просторной академической квартире в центре Ленинграда.

– Помните, Иван Петрович, нашу встречу лет десять назад? Мы говорили о сене, о дровах… А теперь в чем-либо недостаток терпите?

– Нет, теперь, слава богу, все вернулось к норме. Чрезвычайные внешние затруднения как будто окончились.

Алексей Максимович оглядывается по сторонам. Он удивлен – все стены увешаны картинами, как будто он пришел в гости к художнику.

– Идя к ученому, ожидаешь увидеть книги, а у вас нет уголка без картин.

– Это моя страсть. Мне довелось испытать все формы коллекционерства. Собирал марки, собирал бабочек, собирал картины… Вот моя любовь… – Иван Петрович повернулся к большой, в четверть стены, картине А. Васнецова "Три богатыря": – Какая мощь! Три русских богатыря! Русь! А? Ведь в них все мечты нашего народа. Муромец защитил нашу землю от татар. Добрыня – от Батыра. Алеша победил Тугарина Змеевича – азиатских кочевников… Разве это не мечта русского народа – бороться с врагами, не пускать их к себе. А? Алексей Максимович?

А. М. Горький протянул Павлову руку:

– Вот, Иван Петрович, это то, за что вас любит наш народ. Он инстинктивно чувствует, что вы свой, до мозга костей свой, что вы живете тоже для своей страны…

– Жизнь только того красна и сильна, кто стремится к постоянно достигаемой, но никогда недостижимой цели. Ведь коллекционировать можно все: и удобства жизни – это делают практики, и хорошие законы – это делают государственные люди, и познания – образованные люди, и научные открытия – ученые, и добродетели – люди высокой души…

Когда Алексей Максимович уже стоял в прихожей и тщательно застегивал пуговицы своей теплой шубы, восьмидесятидвухлетний ученый, взглянув на него, вдруг засмеялся:

– Вы же юноша! Лет двадцать разницы. А я круглый год вот в этом. – Он показал на демисезонное пальто.

НЕУВЯДАЮЩИЙ ИНТЕРЕС ЖИТЬ

В «железном» распорядке дня и всей рабочей недели были у Ивана Петровича неприкосновенные дни и часы. Как бы много ни накапливалось дел, какими бы срочными они ни были, каждый вторник послеобеденное время занимать ничем было нельзя. Одно только приближение вторника приводило Ивана Петровича в приподнятое настроение: это время отводилось для «мышечной радости».

"Бодрость физическая является необходимым условием умственной энергии, – говорил он, – что за богатое самоощущение, настроение получается во время и после гимнастики".

И. П. Павлов организовал "кружок любителей гимнастики и велосипедной езды" и в течение нескольких десятков лет был самым активным его членом.

Очень часто он приводил и своих сыновей, тогда еще учеников низших классов гимназии.

Занятия проводились вначале в манеже Адмиралтейства у Дворцового моста, затем в манеже цирка и под конец в зале немецкой гимназии на Кирочной. С легкой руки Ивана Петровича все участники получали разное "звание" в зависимости от прилежности посещений. Самые старательные и усердные относились к почетным "столпам", а нерадивые награждались позорным званием "щепки" или "хлама".

Эти дни вечерней гимнастики были и вечерами отдыха, забавы, неистощимого веселья, зачинщиком которого, конечно же, был самый главный "столп" – профессор И. П. Павлов. Когда кто-нибудь не мог хотя бы немного продержаться на трапеции на согнутых руках или закинуть ноги назад на параллельных брусьях, Иван Петрович "смеялся до упаду". Но никто не обижался на его искренний, по-детски непосредственный смех.

Сам он был превосходным гимнастом, отличался необыкновенной силой рук и был чуть ли не единственным, кто мог в висячем положении, на одних руках перебраться через весь зал по укрепленной горизонтально лестнице. Но при прыжках в высоту иногда "срезал веревочку". Тогда поднимался "всеобщий гам и свист". Кружковцы не упускали момента, чтобы сквитаться со своим "столпом". Так что не только "мышечной радостью" заряжались на гимнастических занятиях.

А Иван Петрович выносил с физкультурных вторников и еще нечто важное – он постоянно прислушивался к собственному организму, наблюдал за ним. Профессор И. П. Павлов и свой собственный организм включил в орбиту научных исследований.

Академик П. К. Анохин – бывший его ученик – писал:

"Одной из характерных черт Ивана Петровича как исследователя являлось увлечение научным анализом собственных ощущений, здоровья и явлений, происходящих в его собственном теле. Он находил возможность анализировать любое свое переживание. И чем острее и опаснее оно было, тем с большим упорством и настойчивостью он пытался понять его механизмы".

Не зря, видно, Алексей Максимович Горький сказал про И. П. Павлова: "Он изумительно целостное существо, созданное природой как бы для познания самой себя". Этот поразительный человек изобрел еще один способ извлекать научную истину: и отдыхая, он работал, наблюдал, если не за другими, то за самим собой. Наблюдательность (столь горячо проповедуемая им, что на главном лабораторном здании в Колтушах по его указанию было начертано трижды повторенное именно это слово) стала его второй натурой.

Ничто не ускользало от его пристального внимания. В какой бы обстановке ни находился, он всегда оставался исследователем. На "средах", обсуждая с сотрудниками те или иные психологические проблемы, работу нервной системы, он очень охотно приводил примеры из собственного опыта. В сохранившихся стенограммах можно прочесть, как И. П. Павлов по ходу разговора вдруг примется рассказывать о том, как он, засыпая, отгоняет мешающие ему образы. Как по утрам, когда он старается, одеваясь, не шуметь, у него возникают звуковые иллюзии – все производимые им шумы как бы усиливаются и кажутся необыкновенно громкими.

Или как он преодолевает сложившиеся формы поведения, устоявшийся стереотип: "Да я вот даже о себе скажу… Всякий раз перед новой заграничной поездкой, когда, натурально, все твое налаженное, привычное летит к черту, ужасную испытываю тяжесть… Прямо-таки преодолевать приходится… А также и в начале пути. Ну а потом ничего…"

А уж детство и юность давали ему просто неисчерпаемый материал для сравнения, анализа. Иван Петрович любил вспоминать случаи из своей молодости и очень образно, мастерски рассказывал о былом. На "средах" все с нетерпением ждали момента, когда он разговорится и начнет анализировать собственные поступки и ощущения.

Жизнелюбивый, деятельный, он очень не хотел стариться. Старость вообще считал ошибкой природы (ведь все в природе каждый год обновляется – почему же человеку это не дано?). Часто повторял: "Постараюсь дожить до ста лет! Буду драться за это".

"Хотя старость нельзя считать приятностью, – говорил он, – она много с собой приносит недостатков, но я из нее желаю извлечь какую-нибудь пользу. Ясно, что в связи с изучением нервной системы я постоянно смотрю на то, что мне лично приносит старость… Одним из первых проявлений старения является беспамятность в отношении недавних своих впечатлений".

"Да, как все-таки снизилась у меня реактивность коры, – рассуждал он в другой раз. – Я теперь многое понял с этим постарением. Теперь, если я прихожу в кабинет, то вижу только у себя под носом, сузилось поле внимания… Постоянная сконцентрированность мыслей – вот это и есть рассеянность так называемая".

Но и на свою память, и на реакции, и на подвижность Иван Петрович наговаривал лишнего. Все, кто с ним общался в это время, в один голос твердят о его неиссякаемой юношеской энергии и столь же молодом уме. Собираясь рисовать его, восьмидесятилетнего, художник М. В. Нестеров приехал на несколько недель в Колтуши. Утром за чаепитием начинались обычно оживленные разговоры. "Бывали импровизированные, блестящие лекции по любым предметам, – вспоминал он. – Я наблюдал, старался уяснить себе мою трудную, столь необычную модель. Светлый ум Ивана Петровича ничем не был затемнен: говорил ли он о биологии, вообще на научные темы или о литературе, о жизни, – всегда говорил ярко, образно и убежденно… мнения свои выражал горячо, отстаивал их с юношеским пылом".

А когда Ивану Петровичу исполнилось восемьдесят пять и художник подарил ему написанный раньше портрет, И. П. Павлов поблагодарил М. В. Нестерова за "теплый привет" и подарок такими удивительными словами: "Счастлив, что и в старые, конечно, застывающие годы могу еще внушить к себе живые дружеские чувства. Дай Вам бог еще находить радость в Вашей художественной творческой работе, как я все еще в моей научной работе переживаю неувядающий интерес жить".

Жить Ивану Петровичу оставалось чуть больше года. Но прожил он их так же деятельно, как и всю предыдущую жизнь. И с тем же "неувядающим интересом", так и не перестав работать. Он и самое смерть (случай поистине уникальный!) умудрился превратить в источник научных исследований. До последних минут этот поразительный человек оставался ученым: диктовал свои наблюдения за затухающей деятельностью мозга, обсуждал собственные ощущения с невропатологом и нетерпеливо – как бывало всегда, если ему не давали работать, – кричал вошедшей медицинской сестре: "Не мешайте! Павлову некогда – Павлов умирает!.."

В его смерть, хотя и произошла она на 87-м году, всем знавшим его было трудно поверить. Ведь он был здоров и до краев полон жизни. Болезни вообще обошли его стороной, хотя именно в пожилом возрасте с ним случились две неприятности. Один раз, торопясь в институт, академик не захотел, как все, обходить канавы, которыми перерыли Лопухинскую улицу, и стал просто перепрыгивать через них. Поскользнулся, упал и сломал ногу. С трудом выбрался из канавы (это со сломанной ногой), подтянулся на руках – вот когда пригодилась деть дома. Я мог при этом кое-что читать и писать, но кончилось тем, что пришлось бросить и эту работу.

Конечно, врачи прописывали мне всякие лекарства и назначали диету, т. е. делали распоряжения насчет моей еды, но ничто не помогало. Еду я ограничивал сперва в сортах пищи, затем в количестве, а в конце концов вынужден был оставаться почти без пищи. Можно было подумать, что вопрос стоит так: жить мне или не жить…

Пять недель назад мне сделали операцию. Хирурги вскрыли мне под наркозом брюшную полость и нашли там один предмет – маленький, твердый, легкий шарик, вроде высушенной, большой, немного шероховатой горошины. Найдя его, они вынули его из брюшной полости. Затем забота врачей заключалась в том, чтобы вылечить мне рану…

Через десять дней после операции уже здесь, в больнице, я почувствовал, что болезнь моя уничтожена и я буду жить. И вот когда я это почувствовал, то вполне естественно, что я стал думать, кому же я должен за свою жизнь, кто мои благодетели? Это совершенно натуральное чувство благодарности, когда получаешь такое чрезвычайное одолжение.

По мере того как я над этим думал, убеждался, что ответить на это вовсе не так просто… Если глубже взглянуть на дело и рассказать о всех тех, кому я действительно обязан своей жизнью, то это оказывается очень длинная история, которая занимает тысячелетия.

Для того чтобы всем было все понятно, я должен сообщить вам некоторые сведения о своей болезни, а для этого я прежде всего должен немного ознакомить вас с устройством нашего тела, специально с тем отделом, который называется пищеварительным каналом.

…В пищеварительном канале пища перерабатывается и превращается в жидкость. В таком жидком виде ее составные части входят через стенки кишок внутрь нашего тела и поступают в кровь. Часть поступивших веществ идет на то, чтобы ремонтировать наше тело, строить из них ткани и органы. Часть же этих веществ используется как топливо, как энергия для того, чтобы мы могли двигаться и производить работу.

Чтобы нужные вещества перешли в растворенное состояние, на пищу изливаются жидкости, которые зовутся пищеварительными соками. Эти соки сочатся из стенок желудка и кишок. Частью же берутся из органов, которые лежат отдельно, вне пищеварительного канала. Таких органов два: с одной стороны – печень, а с другой – поджелудочная железа. Поджелудочная железа дает поджелудочный сок, а печень – желчь, которая через небольшую трубку – желчный проток – изливается в кишечник и действует там на пищу. Желчь имеет очень важное значение для переработки пищи. Многие вещества, например жиры, в отсутствие желчи не могут всасываться и служить телу, а выбрасываются вон…

Так вот, моя болезнь заключалась в том, что в трубочке, по которой желчь течет в кишечник, образовался камень. Этот камень двигался в протоке и запирал выход желчи в кишечник…

Мои товарищи врачи догадались о моей болезни по различным признакам. У меня были припадки болей, я стал желтеть, так как желчь не выливалась в кишки, а всасывалась в кровь и вызывала пожелтение всего тела. Они вскрыли брюшную полость, дошли до этой трубочки, увидели, что она в одном месте ненормально расширена, прощупали через стенку твердый предмет, сделали разрез и вынули камень. Дело как будто чрезвычайно простое. И может казаться, что я должен благодарить за свое излечение только медицинский персонал.

Но я хочу пойти дальше и упомянуть первыми других благодетелей, которых обычно забывают, несмотря на то, что они и до сих пор помогают всем больным.

Прежде всего надо было заметить ту болезнь, которой я страдал. Эту болезнь заметил один величайший человек древности, врач старого греческого государства. Среди массы болезней он заметил и эту болезнь, когда в правом подреберье начинаются боли, иногда жесточайшие, затем расстраивается пищеварение и, наконец, начинается желтуха. Этот врач впервые описал эту болезнь, но для того, чтобы понять сущность болезни, надо было узнать, как устроено наше тело и как оно работает.

Это ознакомление растянулось почти на две с половиной тысячи лет. Иногда проходили сотни лет, прежде чем какой-нибудь и всегда очень крупный ученый прибавлял что-либо новое к уже имеющемуся знанию. Что касается изучения того органа, который болел у меня, то сначала узнали, что печень вырабатывает желчь… Затем другой врач изучил, что от печени идут трубочки, по которым желчь изливается в кишечник. Затем, так приблизительно лет 300–400 назад, находят, что в этих трубочках попадаются камни. Спустя еще 100 лет догадываются, что эти камни могут быть вредны тем, что они запирают эту трубочку.