Текст книги "Купальская ночь, или Куда приводят желания"

Автор книги: Елена Вернер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Катя направилась к двери, бросив через плечо:

– Идешь или как?

И Степа молча повиновался.

За свою жизнь Катя впервые была в милиции. Крашенные в казенный темно-зеленый цвет стены, кафельный пол, забранное решеткой окно дежурного – все это производило тягостное впечатление. Она ждала. Степа вместе с матерью зашел в кабинет лейтенанта, а она осталась сидеть на дерматиновой лавке.

Она думала о Косте.

А Костя за стеной в «обезьяннике» думал о ней. Его ужасно злила вся эта история, и, признаться честно, ему нисколько не было стыдно за то, что он дал леща младшему брату. Мог бы – зазвездил бы еще раз. Естественно, в воспитательных целях, хотя они и не дрались с детства. Костя с досадой сожалел о потерянном впустую времени. Катя наверняка ждала его вчера вечером – и не дождалась. Того, что станут болтать люди, он не боялся: люди всегда болтают лишнее. Жаль только, что все это достигнет ее ушей. Тысячу раз он представлял ее, такую худенькую, хрупкую, смеющуюся, хмурящуюся. То выныривающую перед его лодкой, рассерженную, с повисшими на ресницах и бровях каплями, в окружении всплывших вокруг головы темных волос, больше похожих на водоросли – ну чисто мавка… То с детским восторгом следящую за факельным шествием на берегу, в белом сарафане, делавшем ее то ли ангелом, то ли призраком. И эта трогательная, выглядывающая из-под подола царапина на коленке, щедро смазанная зеленкой. И босые ноги в пыли, и смелая улыбка. И быстрое прерывистое дыхание, приоткрытый рот, испуганные глаза – после сумасшедшего бега через огороды. И невероятно смешной нос, обгоревший на солнце. Нынешнее положение Костю не слишком-то заботило, его больше волновало, успеет ли он увидеть, как этот вздернутый носик и плечи с острыми косточками станут шелушиться и облезать, или все это пройдет без него.

Обо всех этих мыслях, мыслях о ней, Катя так никогда не узнала.

Услышав, как открывается дверь кабинета, она подскочила. В коридор вышли Костина мать и хмурый Степа.

– Ну что там? – бросилась Катя к женщине.

Они уже успели познакомиться, Катя и Костина мать. Любовь Мироновна была невысокой, крепкой женщиной, смотревшей мягко и кротко. Одетая в юбку и простенькую белую блузочку, она с неуверенностью обеими руками прижимала к груди потертую тряпичную сумку.

– Сказали, что выпустят завтра.

– Как завтра? А сейчас что? А Степа? – Катя ничего не понимала. Любовь Мироновна понуро вздохнула:

– Говорит, с бумагами только завтра разберутся. Это же все оформлять…

– А ты что? – Катя в упор смотрела на Степу. Тот забубнил:

– Я все рассказал. Ковров, ну лейтенант этот, сказал, что меня сажать не будет.

– Зато и Костю не выпустит, так, что ли? – рассердилась Катя.

И прежде, чем Степа и Любовь Мироновна успели что-то добавить, Катя уже ворвалась в кабинет лейтенанта:

– Вы что, смеетесь, что ли? Невинный человек будет у вас еще ночь сидеть?!

Лейтенант Ковров, лысеющий и изрядно вспотевший, привстал из-за стола:

– Так, гражданочка, а ну-ка тише. Вы что это себе позволяете? Тут милиция, не базар.

Катино лицо мгновенно приняло смиренное выражение:

– Ну пожалуйста…. Товарищ лейтенант, вы же уже знаете правду, Костя ни в чем не виноват.

– Ну да, это братец его, знаю. Книжек ему захотелось почитать.

– Да ничего ему не захотелось! Это я сказала, что хочу что-нибудь почитать. Я же не думала, что он пойдет библиотеку громить, – призналась Катя. – А Костя книги обратно отнес.

– И малому по морде съездил, – развеселился Ковров.

– Вы, пожалуйста, выпустите его. Если надо какие-то бумаги оформить, мы завтра утром придем сами. Я обещаю, честное слово! Но не надо же ему тут ночевать из-за этого? – настаивала Катя. – Ну или давайте я тоже тут посижу, раз так. Я же виновата, это же мне книжек захотелось!

– Ух, какая бойкая, – усмехнулся лейтенант. Вздохнул, смахнул со лба испарину и, вытирая руку о форменные брюки, покачал головой:

– И смех и грех с вами со всеми.

Катя терпеливо ждала, когда весы склонятся на ее сторону. Наконец, лейтенант сдался. Погрозил почему-то Кате пальцем и выглянул в коридор:

– Вася, приведи мне этого Венедиктова!

Когда дежурный провел мимо Костю, Катя испугалась его недовольного взгляда – неужели не рад ее видеть? Потом лейтенант что-то недолго говорил ему в кабинете за закрытой дверью, и вот он вышел, один, свободный. Быстро обнял Любовь Мироновну, помедлив, хлопнул брата по плечу. И улыбнулся Кате, отдельной, особенной улыбкой.

Вчетвером они вышли из отделения, в ажурную тень каштана.

– Идите домой, я попозже подойду, – велел Костя матери и Степе.

Обернулся к Кате и взял ее за руку:

– Пойдем скорее, не хочу здесь.

Перейдя через проезжую часть, они зашли через кованые ворота в прясленский парк. За деревьями, на просвет виднелось зефирное, розовое с белыми колоннами здание дома культуры и рядом с ним качели и аттракцион-паровозик, от которого доносились резкие вопли детворы. Катя попыталась заговорить, но Костя прижал палец к ее губам:

– Давай помолчим. Немного, хорошо?

Катя едва поспевала за его широким, скорым шагом. Он уверенно вел ее за руку мимо баскетбольной площадки и стадиона с трибунами к пустынной части парка за водонапорной башней. За рекой был виден тот луг, где пару дней назад горели купальские костры. Высоко в небе плавилось солнце, на кирпичной пузатой башне старинный флюгер, с латинскими литерами и длинной стрелкой, был спокоен и недвижим. И даже кузнечики замолкли. Сухо и знойно пахло полынью и разнотравьем.

Голоса купающихся доносились откуда-то издалека, но видно не было никого.

Под раскидистой плакучей ивой, ветви которой спускались чуть не до земли, образуя зеленый шатер, Катя не выдержала:

– Куда мы идем?

– Сюда.

Он остановился и резко развернул ее к себе:

– Я думал об этом все время, каждую минуту.

Он взял ее лицо в ладони. Его глаза, раскосые и светлые, стремительно приблизились, и она знала, что будет дальше, но не успела ни обрадоваться, ни испугаться.

И он ее целовал. Нежно, изучающее. Неторопливо. Сначала в губы, потом в синеватые веки, и снова в губы, уже настойчивее. А она отвечала, неумело, и с каждым прикосновением все мягче и податливее.

А потом пошел дождь. Кате так показалось. Большие теплые капли пролились на макушку, на лоб и шею, скатываясь за шиворот.

– Что это такое? – со смехом распахнула она глаза, только чтобы убедиться, что сквозь густую крону небо даже не просматривается, вокруг все такой же погожий день, а влага капает лишь с ветвей.

– Ивы плачут. Ты думала, их плакучими только за вид такой назвали? – И Костя, снова притянув ее к себе так, словно хотел впечататься в нее, поцеловал все еще красноватый носик. А про себя улыбнулся с облегчением, что облезть этому милому носику доведется под его неутомимым вниманием.

Глава 5. Осложнения

эта осень

Покупатели объявились в субботу ближе к обеду: полковник в отставке, с шарообразным, будто накладным животом, нависающим над ремнем, и его супруга с начесом пергидрольных волос и щедро сдобренной лаком челкой. Ее высокий и куда более командный, чем у мужа, голос сразу заполонил собой все пространство пустого дома.

– А, вы тут прибрали! – с порога заметила она. – Надеюсь, не цену набиваете?

– Люсь… – одернул ее полковник, явно смутившись.

– А что? Я просто хочу сразу прояснить ситуацию. Чтоб потом не было…

– Я тут живу уже несколько дней. А в помойке жить не приучена, – отозвалась Катерина с прохладцей.

– И правильно, – мгновенно сбавила на полтона полковничиха. – Что за дом без порядка?

И она стала расхаживать по комнатам. Зашла и в ту, запертую. Когда она бесцеремонно распахнула дверь, Катерина, сама от себя не ожидая, на миг зажмурилась. Но комната оказалась такой же равнодушной и ничего не помнящей, как и остальные.

Гости все расхаживали по дому, громко переговариваясь (впрочем, говорила только женщина, а муж поддакивал), заглядывая во все углы, ковыряя пальцем штукатурку и решая, что они переделают в первую очередь, а что оставят «на потом».

– Ну, окна переставим. Эту перегородку надо сломать, конечно. Пол…

– Пол хороший, – Катерина решила вступиться. – Нигде не скрипнет.

– Не люблю такой пол, – скривилась дама. – Нет, конечно, снимать его не надо, но вот линолеумом перестелить не мешало бы. Или ковролинчиком. Так-то оно лучше будет. Да?

Полковник пожал плечами, и Катерина по его лицу догадалась, что он не согласен. Она тоже была не согласна, но это не имела никакого значения: когда она продаст дом, он исчезнет из ее жизни.

– А газ, газ-то тут есть?

– Только по улице, – вклинилась Ольга. – Но провести не проблема.

– Все всегда упирается в деньги, – хмыкнула полковая дама. – А так-то проблем вообще нет.

Она продолжила вслух планировать, что они сделают тут, и там, и вон там, и подвела, наконец, итог:

– Да, хатка, конечно, убитая.

Потом они, заглянув в чулан, о котором Катерина и вовсе не вспомнила за все эти дни, вышли во двор. Полковничиха встала как вкопанная перед погребом. Его Катерина помнила всю свою жизнь, и только сейчас подумала, что, пожалуй, этот погреб даже старше дома, построенного дедом. Потому что верхняя его часть, вход и полукруглый короб, постепенно враставший в землю, были сложены из старого кирпича с витиеватой буквой «Т», клеймом цигельни, до революции принадлежавшей местным купцам Тереховым. Из такого же кирпича был отстроен старый корпус фабрики. И Катерина вдруг подумала, что погреб просится на картину, до того он колоритен. Она уже знала, что внутри нет ничего, кроме стекла разбитых банок – все закрутки и соления, консервированные мамой в то лето, растащил кто ни попадя.

– Это что за бункер?

– Погреб.

– Ясно. Снесем, посеем газон, – распорядилась дама. – Только разровнять надо. Бульдозериста-то тут найти можно, нет?

– Можно, можно, – закивала головой Оля.

В голове у Катерины звонко хлопнуло – такой звук иногда издает раскаленная печь, когда от жара лопается кирпич:

– Можно. Но вам это не понадобится.

– Почему это? – вытаращила глаза женщина.

– Я не продам этот дом. Вам.

После этой фразы, да еще с последним уточнением, полковник с женой недоуменно переглянулись. Оля тоже выглядела озадаченной. И только Катя испытала облегчение, и даже улыбнулась.

– Что-то я не поняла, – набычилась дама. – Шуткуете?

Катерина покачала головой.

– Это что, издеваетесь так над нами, что ли? – тут же взвилась она. – Это у вас шутки?

– Никакие не шутки. Вам я дом не продам. Передумала, все. Так что давайте-ка отсюда…

Она сделала небрежное движение кистями рук, тыльной стороной наверх, как гонят курей, и разве только «кшш» не сказала. Тут уже и полковник покрылся краснотой:

– А ну! Ты мне… не это самое! Мы тебе тут кто!

Катерина развела руками, давая понять, что – именно, никто.

– Дырка там, – кивнула она на забор. – С калиткой напряженка, сами знаете. Так что…

Полковник задохнулся и стал ловить ртом воздух, а супруга схватила его за рукав и потащила к дыре в заборе, просыпая изо рта ругательства вполне себе армейские.

Пока в автомобиле за забором не завелся двигатель, и под колесами не хрустнул гравий, Катерина стояла задумавшись. Потом очнулась, оглядела – пока еще – свои владения, провела рукой по шершавой кирпичной кладке погреба.

– Они были такие отвратительные… – пожала она плечами, зная, что Ольге надо хоть что-то пояснить. – Надо поискать покупателей получше. В конце концов, это мой дом, и я продам его тому, кому захочу.

– Жаль, тебя сейчас не видит Алена… – все еще ошарашено пробормотала Оля. – Ты же вся в нее.

– Думаешь?

Катерина улыбнулась. Внутри у нее растаял кусочек ледяного масла, и теперь это масло растекалось солнечно и тепло где-то в груди.

Но уже через час она раскаялась. Вспышка неприязни заставила ее сделать необдуманный поступок. Где ее самообладание? Какое ей дело до этих людей? Ведь она ждала их, оформляла документы, отпуск даже взяла ради этого – чтобы избавиться от дома. А тут вдруг нос воротит.

Катерина не понимала, что с ней творится. Прогнала покупателей. Видит собственного призрака, и что еще хуже, совсем этого не боится. Ольгу она, конечно, в свои видения не посвятила, но и сама чувствовала, что безумие быстро прогрессирует. Как только Дубко отправилась домой, оставив ее одной, Катерина снова увидела девушку. На сей раз заговорить та не пыталась, но и не исчезала. Наоборот, Катерина поняла, что видит ее повсюду. Девушка, юная Катя, маячит рядом, и ее можно увидеть каждую секунду краем глаза, как любую нечисть[4]4
  По народным поверьям, нечистую силу можно увидеть, если смотреть на нее не прямо, а искоса, уголком глаза. Или через игольное ушко.


[Закрыть]. Катерина старалась игнорировать, думать о другом, но девушка присутствовала вне зависимости от ее мыслей. Она то прислонялась к стене в другом углу, то переплетала волосы в косу или играла локоном, то отыскивала где-то в своем призрачном безвременье книгу и погружалась в чтение – но неотступно следовала за своим взрослым двойником. Не пугая и в покое не оставляя.

Она не была похожа на призрака, по крайней мере на то, как их описывают. Никакой прозрачности, и никакого чувства страха, клубящегося вокруг. Просто худенькая девушка, появляющаяся как-то незаметно и ниоткуда. И дрожь вызывало уже не ее присутствие, к которому Катерина, к своему стыду, слишком быстро привыкала, а только внезапность появлений.

Катерина поймала себя на том, что стоит в коридоре и всерьез раздумывает, какой сейчас год. В реальности. Ведь, в сущности, кто сказал, что ей мерещится юная Катя? Может быть, это юной Кате мерещится она, тридцатичетырехлетняя… И острая надежда прорезала все ее существо: а что, если всех этих лет, этого ужаса, этих слез и одиночества, этого всего просто не было? Что все примерещилось, и сейчас она наконец восстанет ото сна, и ей будет семнадцать, и жизнь продолжится с того места, на котором тогда кто-то великий и непостижимый нажал на «паузу».

Катерина замерла на пороге чулана, в который направлялась, и отдалась этой надежде полностью. Она почти чувствовала, что сейчас, вот сейчас… Но ничего не произошло. Никаких световых вспышек, покалывания пальцев, завихрений времени и пространства. Все тот же дом и чулан. И ей тридцать четыре, и она сошла с ума.

Тут ее застал звонок Пети, бывшего мужа. Он оповестил Катю о том, что в школе у сына объявлен карантин на двадцать один день: пятеро заболевших скарлатиной из параллели.

– А Митя-то, Митя! – всполошилась Катерина. – Он здоров?

– Говорят, что да. Но ты же понимаешь… Скарлатина. Пока непонятно.

– Температура, сыпь?

– Нет, я проверял. Катерин, да ты не переживай, его врач только что осматривал. Лучше скажи, как у тебя дела?

– Не очень. Но я сейчас же возвращаюсь назад!

– Эй, зачем? С Митей все нормально, я справляюсь. Конечно, карантин не предполагался, но…

– Точно справишься?

– Это такой же мой сын, как твой. Не надо строить из себя Чипа и Дейла, спешащих на помощь. Продай этот чертов дом сейчас, чтобы снова не таскаться.

– Но… – Катерина осеклась, окончательно осознав, что наломала дров с полковничьей четой. – Это займет еще какое-то время.

– Ну значит займет! – Петя начинал сердиться. – Катерин, где твои мозги-то? Сама прикинь, как будет тупо, если тебе придется еще раз ездить…

После разговора она вернулась в чулан, вся в сомнениях и раздумьях. Катерина знала, что должна сесть в машину и вернуться в Москву уже к вечеру. Но почему-то все равно колебалась. Девушка-призрак растворилась в полумраке, видимо, ее спугнул телефонный звонок. Такие вещи обычно лучше остального дают почувствовать, что реально, а что нет: школьная скарлатина реальна, и прожитые Катериной года – тоже.

В чулане стояла огромная, коричневая скрыня с коваными вставками и ручками. Чудо, что случайные гости, разграбивший бывшее ветлигинское жилище, не пустили этот сундук на дрова. Когда-то он доверху был полон приданым бабушки Тоси, а до этого приданым ее мамы, бабушки Аграфены. Вся поверхность исколота, словно шилом, древоточинами – такие же жучьи ходы испещрили подоконники, рассохшийся шкаф, крыльцо, скамейку у входа. А в будку туалета, деревенского, с дыркой в полу, входить было и вовсе страшновато: со всех сторон слышался тихий скрежет, с которым древоточцы поедали стены. Про себя Катерина с иронией назвала строение «биотуалетом». И он, и дом не были нежилыми, и что с того, что люди давно покинули это место.

Катерина откинула пыльную крышку. Внутри было полно древесной трухи. Но единственный лежащий там предмет заставил Катеринино сердце заколотиться. Она перегнулась, наполовину очутившись в сундуке, и вытащила закаточную машинку, сломанную, с красной рукояткой.

В глубине памяти что-то зашевелилось. Ну конечно, машинка!.. Ручку которой надо крутить до упора. Та самая, которую Алена собиралась как-нибудь починить. Надо же, соленья-варенья давно растащили из погреба, все то, что с таким трудом приготовила Алена, не ела ни сама она, ни ее дочь, ради которой все и делалось. А вот машинка еще осталась, и она помнила, как крепко маленькие Аленины руки сжимали ее рукоять.

Соленые, маринованные, моченые; варенья и повидло, джемы, желе, компоты, зимние салаты, а по осени квашеная капуста и грибы – Катя с самого детства помнила этот процесс подготовки к зиме. О, это же был целый ритуал! В сентябре даже в Москве по выходным Алена брала ее с собой в лес. Они долго ехали на электричке, выходили на какой-нибудь далекой платформе, иногда даже без имени, просто «такой-то километр». И собирали грибы, бродя по лесу. Катя любила аукать и слушать эхо. У нее был свой маленький ножик с деревянной ручкой и медным гвоздиком, и она бывала очень горда, когда сама находила грибное семейство. Потом Алена и Катя тащили тяжелые сумки к станции, тряслись обратно в электричке, и полночи мыли грибы, вытряхнув сумки прямо в ванну, заткнутую пробкой на цепочке. Было так смешно смотреть на все эти листья и веточки, плавающие вместе с грибами там, где обычно плавают только мочалки в пахучей мыльной пене да Катина желтая уточка.

В такие ночи Алена позволяла Кате ложиться поздно. А девочка изо всех сил таращила слезящиеся глаза, чтобы лишних полчаса посидеть на кухне и послушать, как мама вполголоса что-нибудь рассказывает. Об учебе в институте, о первых годах в Москве, о босоногом детстве в Пряслене. Она нечасто говорила, и тем ценнее были такие моменты, когда приподнимался занавес, и можно было по оброненным словам и взглядам чуть больше узнать о том, кто же такая эта ее мама.

Катерина давно оставила в покое старый сундук, вышла во двор и, все еще не решив, едет ли она сегодня в Москву, взялась за тяпку. Ненадолго задумалась, привыкая к ощущению деревянного черенка в руках, давая телу самому вспомнить, как это делается. И принялась, как когда-то учила бабушка, подрубать бурьян у самого корня. Работала она довольно умело, хотя и ломило спину, зато мысли – все, какие ни роились в голове – вылетели и оставили звенящую, залитую по́том пустоту.

Может, поэтому она и не заметила вовремя своего юного двойника. А увидев, дернулась и отбросила в ее сторону тяпку, обороняясь, хотя девушка не сделала ничего предосудительного. Она просто стояла у ворот и с улыбкой шарила рукой в большом почтовом ящике. На ящике еще угадывался радостный полосатый окрас, хотя зеленая краска, самая некачественная, полностью облетела, а оранжевая висела хлопьями. Лицо у девушки было такое мечтательное, что Катерине стало больно. Она совсем забыла, что тут до сих пор висит этот чертов ящик. Не поднимая с земли тяпку, она попятилась и бросилась в дом.

Но и тут уже была девушка, на подоконнике, спиной к улице и свешенными ногами в комнату. Катя грустно смотрела на Катерину.

– Да что же это такое, – простонала Катерина. – За что ты меня так мучаешь? За что?

Катя вздохнула почти виновато, но не ответила.

Время все растягивалось. В провинции, вдалеке от столичной спешки и беготни нужно либо иметь спокойную совесть, чтобы, замедлив бег, не бояться заглядывать в открывающиеся внутри бездны, либо вовсе переставать мыслить. Все здесь непривычно, муторно, разве что водители такие же, как в Москве: лихие и бестолковые. В пустом доме Катерину терзала молчаливая Катя, а на улице, куда она сбежала от призрака, на душе становилось еще тяжелее и тянуло вернуться. Одолевали сомнения, вообще идет ли она сейчас по улице, или уже сошла с ума, лежит в психушке, и ей мерещатся призраки и пустые стены дома вместо больничных. Когда захлестывала волна страха, Катерина останавливалась, незаметно считала пульс, выравнивала дыхание и для верности щипала себя за руку. Только чтобы хоть как-то убедиться, что это не ее бред. Призрачная Катя не увязывалась за ней по улицам, она вообще была привязана к Береговой, 17, и дальше двора не уходила. Спасибо и на том – не хватало еще разговаривать с невидимым другом посреди рыночной площади. Сразу же вспоминались городские сумасшедшие всех сортов (как тот парень, что со вкусом лизал в час пик восьмигранную мраморную колонну на Комсомольской-кольцевой), и пополнить их ряды не хотелось. Но не меньше, чем перспектива идти рука об руку с девушкой, Катерину страшила возможность ненароком встретить кого-нибудь знакомого: вообще удивительно, как это Настена еще не притащилась с визитом. Словом, Катерина решила спастись в уютном убежище дома Дубко. Но и тут ее ждало разочарование: в отсутствии отправившихся на гулянки сыновей у Ольги чаевничала тетя Лида Нелидова.

В обращении к ней «тетя» было не отбросить. Она осталась самой настоящей тетей Лидой, с узко посаженными быстрыми глазками в окружении сетки морщин, одутловатым лицом и грузным телом. «А ведь она мамина ровесница», – мелькнуло у Катерины. Сейчас, по прошествии дня она готова была взвыть и без этого. Если бы полковник с бойкой супругой приехали сейчас, она бы избавилась от дома за бесценок. Но утром она прогнала их, и с этим ничего не поделать. И поэтому, именно из-за своей блажи она сейчас сидит за столом, и Нелидова тянет из нее слова.

– Оль, я завтра с утра уезжаю, – капитулировала она.

– Что так? – перепугалась Ольга, а Нелидова уселась поудобнее и приготовилась слушать.

– Я дура. Были покупатели, а теперь по моей воле их нет. Как-то я упустила из виду, что приезжала продавать дом. Эта тетка со своей челкой…

Тетя Лида поперхнулась чаем и потрогала свою челку, почти такую же. Катерина решила не оправдываться:

– Здесь все иначе, я начинаю терять ориентиры… Как растворяюсь. Я не понимаю, зачем я здесь! Дом я не продала… Весь день псу под хвост, как в бреду! – она не замечала, что повысила голос и вдруг перестала владеть собой. Ее охватила паника. – Я так не привыкла! Все как сонные мухи, в магазине, в администрации, у нотариуса…

– Тихо, тихо, успокойся. Не пори горячку…

– Катюх! – перебила Ольгу тетя Лида. – Так ты что, из-за хаты переживаешь? Да ты брось! Мы тебе разом покупателей на́йдэм. На что нам москвичи? Тут вон куряне давеча ездили, спрашивали. И еще приедут, это уж как пить дать. Дай мне три дня, и я твой дом продам. Вот удумала проблему…

Катерина даже не догадывалась, что хотела быть переубежденной. А Нелидова, прирожденная торговка, умела это делать. И в итоге они сошлись на том, что тетя Лида ищет покупателей. А когда Катерина намекнула, то еще и денег ей за это приплатит, у Нелидовой вспыхнули глаза. Но огонек тут же погас, и она стала горестно отнекиваться, ссылаясь на дружбу с Аленой, мол, с друзей деньги брать не с руки. А когда Катерина согласилась, Нелидова вдруг покраснела и разочарованно поджала губы. Но второй раз на попятный не пошла.

У Ольги они засиделись допоздна, и домой Катерина вернулась по темноте, подсвечивая дорогу через двор экраном мобильного. Она шарахнулась от нескольких кустов бурьяна, оставшихся расти у почтового ящика, и тут же заметила своего двойника, замаячившего где-то на периферии зрения. В этот момент телефон ожил и начал с треньканьем принимать сообщения, одно за другим, как будто она вышла из метро или подвала. Восемь уведомлений о звонках Пети, и его требование перезвонить, как сможет. Внутри все оборвалось – что-то с Митей! Катерина набрала номер.

– Катерина, где ты там шлындаешь! Я тебе весь вечер…

– Что там? Что с Митей?

– Да все в порядке с твоим Митей.

Катя прикрыла глаза, чувствуя, как сердце вколачивается в горло. Петр замялся, и в его голосе почувствовались виновато-настороженные нотки.

– Тут это… такое дело… У меня через десять минут самолет улетает. Командировка срочная, в Дюссельдорф.

– Как командировка? А Митя с кем останется?

– Вообще-то с тобой. Я… я подумал, что раз у него все равно карантин, то он может и с тобой побыть, в поселке этом твоем. А потом вместе вернетесь.

Катерина вздохнула:

– Петр, ты же взрослый человек.

– Ненавижу, когда ты так говоришь… – окрысился в ответ Петя.

– Не перебивай. Ты взрослый человек. И – отец. Ты должен понимать всю ответственность, когда остаешься с сыном. Командировки, Германия – это все прекрасно. Но у Мити карантин, а у скарлатины инкубационный период, и значит, он может слечь в любую минуту.

– Катерин… Я это… посадил его на поезд. По идее он уже Тулу проехал.

– Что-о?

– Я посадил его на поезд. Дал денег проводнице, дал номер телефона твой и мой, и сказал, что ты там его встретишь. Она обещала присматривать.

Ужас, ярость, негодование, все рухнуло откуда-то сверху, так что ноги наполнились ватой.

– Петя, ты невменяемый! Лечиться надо! Как ты мог оставить нашего сына одного, в поезде, среди непонятно кого, да еще и с проводницей! Господи, да что же… Ты совсем ничего не соображаешь?

– Ничего с ним не случится. Проводница обещала…

– Ты не слушаешь новостей? Ты не знаешь, что дети пропадают средь бела дня, пока родители зашли в магазин? Каждый день в России исчезают… А Лара твоя, она что, не могла?.. Ты посадил на поезд единственного сына и отправил куда-то?… Изверг! О нет, я сейчас…

Связные слова закончились, и Катерина безвольно опустила руку с телефоном, сев на крыльцо. Голос бывшего мужа несся из динамика глухо и электронно:

– Катерин… Эй, ты тут еще?… Ларочка уехала к родителям, так бы конечно… Ты тут?… Катерина, перестань молчать.

Она взяла себя в руки, только чтобы рявкнуть:

– Номер поезда, вагон, место!

Петр ответил, и Катерина, уже нажав «отбой», повторила вполголоса. А потом оцепенела от ужаса. Ее не трогал даже призрак Кати, севший на ступеньки рядом.

– Как я вышла за него замуж… Глупый, безответственный!..

Катя удрученно повесила голову.

Катерина разрывалась между желанием позвонить Мите и боязнью разбудить его. Может быть, все в порядке, и он сопит на казенной постели, приоткрыв рот? Или телефон уже разбитый лежит на путях какого-нибудь полустанка, а сам мальчик…

От этих мыслей ток шел вдоль хребта, тело гудело, как трансформаторная будка. Совершенно растерянная и не знающая, что делать, она всю ночь так и просидела на ступеньках, не желая даже пытаться уснуть – только однажды сходила за одеялом, чтобы закутаться в него.

Девушка-двойник все еще была тут. Она сидела, обхватив колени руками, не замерзающая в своем легчайшем сарафане, который не трепал сентябрьский ночной ветер. Катя не пугала Катерину, наоборот, сейчас, во тьме, колом стоящей вокруг, она была единственным существом – неважно, реального мира или потустороннего, – который сидел рядом. И самим своим присутствием давал какое-то утешение. Пару раз Катя вспархивала и легко подбегала к почтовому ящику, пытаясь что-то там найти с навязчивой непреклонностью, но Катерина просто отворачивалась, не желая даже думать в том направлении.

Едва стало светать, как Катерина села в машину и поехала на станцию. Она почти не видела дороги, хотя пару раз замечала горящие с обочины желтые взгляды – то ли лисы, то ли одичавших котов. Ей представлялся поезд, вагон, в котором едет Миша. Каждая минута ожидания дышала ее страхом, она заставляла себя не думать о плохом, «чтобы не накликать беду», и тотчас воображение, подстегнутое этим суеверием, подсовывало картинку еще более ужасающую.

Она никогда бы не подумала, что после рождения сына станет такой. Она не была готова. Заподозрив, что беременна, она молилась, чтобы это было неправдой. Получив подтверждение, жутко перепугалась. И даже договаривалась насчет аборта втайне от Пети, но потом одумалась. Дальше были болезненные роды, депрессия, ощущение своей отвратительности, бесформенности. Маленький орущий кулек. Желание спать. Страх, что жизнь на этом и кончилась. А потом прошел месяц, другой, она втянулась в новое состояние… И в какой-то день все вдруг встало на свои места, и оказалось довольно простым и каким-то правильным и настоящим. И отныне без этого ее жизнь уже не могла бы продолжаться.

Ей вспомнилась девочка, которую она видела десять лет назад в метро. Никого другого из тысяч случайных попутчиков Катерина даже не замечала, но не ее. Девчушка совсем маленькая, по виду первоклашка, зашла на кольцевой. Огромные голубые глаза и косичка соломенных волос. За плечами у нее болтался футляр со скрипкой, надетый на манер рюкзачка, и футляр этот был лишь ненамного меньше самой хозяйки. Как если бы контрабасист вздумал надеть на себя свой контрабас. И вот она стояла, обеими худенькими ручками-тростинками держась за вертикальный поручень, чтобы ее не швыряло из стороны в сторону. А Катерина не могла отвести от нее глаз и в душе вся заледенела: кто отпустил ее одну, куда она едет, встретят ли ее у метро родители? Девочка была как дивный маленький цветочек, растущий на каменистом утесе. Катерина вдруг осознала, что такое невинность: она стояла перед ней. С бесконечным доверием к миру, который того не заслуживает. Она не знала еще порочности, мерзости, грязи, его взрослости, в которую выпустили эту невинную девочку не иначе как безумцы. Взрослые умеют жить в этом мире, умеют противостоять ему, у них есть страх, опыт, знание, они отрастили шипы, когти и броню, чтобы выстоять против ужасов любого рода – но и они не всегда выстаивают. Катерина отчетливо, будто видя своими глазами, представила всех нелюдей, которые шныряют вокруг с полными карманами конфет, ища добычу и прикрываясь маской обычных прохожих. И тут же видела ее. С беззащитной цыплячьей шейкой, скрипочкой и ногами-спичками в синих колготках. Остальное дорисовывало воображение взрослого человека.

Защитить, хотелось только этого – защитить. Но когда девочка вышла из вагона на платформу, Катерина вдруг замешкалась, хотя за миг до этого решила проводить ее, куда бы та ни шла. И двери захлопнулись.

По себе Катерина знала, что бывает, когда в душе гибнет невинность, так рано и так жестоко. Ей уже никогда не стать прежней, но можно хотя бы попытаться спасти кого-нибудь еще. И тем, что не пошла провожать девочку со скрипкой, она предала не только ее, но и саму себя. И так и не смогла себе простить этого промедления.