Текст книги "Байки кремлевского диггера"
Автор книги: Елена Трегубова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Сам ты передаст!
Кремлевские брифинги, как афористично подметил один мой коллега, точно так же, как и переломы, бывают открытыми и закрытыми.
Так вот, с аккредитацией на открытые брифинги у меня, разумеется, с самого начала не было никаких проблем. Потому что при Ельцине пресс-служба президента не позволяла еще себе такой откровенной идеологической сегрегации, как сейчас, при Путине.
За всю эпоху Ельцина из кремлевского пула выгнали только одного журналиста – Александра Гамова из Комсомолки – за то, что тот, по мнению тогдашнего президентского пресс-секретаря Сергея Ястржембского, оскорбил в своей публикации Наину Иосифовну, супругу Ельцина. Да и то потом Ястреб (как мы называли между собой кремлевского споуксмена) еще долго к месту и не к месту каялся перед нами за то, что погорячился.
Еще одной жертвой ельцинской цензуры пала Елена Дикун из Общей газеты. Ее на несколько месяцев отрезали от всех информационных каналов во властных структурах за то, что во время предвыборной кампании 1996-го она в красках расписала, как ельцинский избирательный штаб прикармливал (в прямом, гастрономическом смысле) тогдашнюю придворную прессу. В тот момент Общая газета из-за позиции ее главного редактора Егора Яковлева оставалась, без преувеличения, единственным в стране центральным изданием, которое наотрез отказалось участвовать во всеобщем негласном сговоре российских журналистов и их спонсоров-олигархов по переизбранию Ельцина на второй президентский срок.
Но к тому времени, как я появилась в кремлевском пуле, Ястржембский уже исправил ошибку своих предшественников, и реабилитированная Дикун опять уже трубила на боевом посту в Кремле. И тогдашняя ельцинская пресс-служба в отличие от нынешней, путинской, беспрекословно аккредитовывала на все официальные президентские мероприятия любого журналиста по требованию газеты.
* * *
Но вот с закрытыми кремлевскими переломами, в смысле – брифингами, дело обстояло чуть хуже. Потому что каждый чиновник предпочитал пускать туда только своих, проверенных журналистов.
Через месяц моей работы в кремлевском пуле Алексей Волин решился с глазу на глаз выложить, какое мнение обо мне сложилось в тусовке (как иронично называет само себя околокремлевское сообщество):
– Ты понимаешь, в Кремле тебя просто боятся! Ты абсолютно неподконтрольна, девушка со снесенной крышей, пишешь, что вздумается, и уж если начинаешь мочить кого-нибудь в статьях, то мочишь так крепко, что потом над ним вся тусовка смеется…
Именно с неофициальной мотивировкой он тебя боится первое время меня отказывались аккредитовать и на закрытые брифинги тогдашнего кремлевского идеологического комиссара с одноименной фамилией: Комиссар. Кстати, на имена и отчества чиновников кремлевская почва тоже скупилась, предпочитая их клонировать – так, например, человек, профессия которого так удачно совпадала с фамилией, оказался к тому же еще и полным тезкой своего тогдашнего подчиненного, уже знакомого мне господина Маргелова: Михаил Витальевич Комиссар.
Запрет подогревал мой интерес: попасть к Комиссару на брифинг хотелось позарез – хотя бы затем, чтобы понять: а нужен мне вообще-то этот Михаил Витальевич № 2 – или вполне хватит первого?
Я отправилась за советом к Маше Слоним, работавшей тогда на Би-Би-Си, и пересказала ей диагноз Волина:
– Маш, говорят, они меня боятся. Просто не знаю, что делать!
– Я догадываюсь, в чем дело, Ленка: у тебя, знаешь, временами бывает слишком пристальный и тяжелый взгляд. Ты на них смотришь как следователь на подсудимого. А ты попробуй смягчать взгляд! – наивно советовала подруга.
И я смягчала… Однажды я ворвалась в кабинет к Волину на Старой площади, задыхаясь от хохота:
– Слушай, Леш, а как ты думаешь, если до сих пор Комиссар не пускал меня на свои брифинги, то, после того как я в лицо обозвала его ПЕРЕДАСТОМ – он меня аккредитует?
– Кем-кем ты его назвала? – не понял он.
– Ну как, ты разве не помнишь знаменитый армянский анекдот: – Здравствуйте, Левона можно к телефону? – Нет, папы нет дома. Есть только я и дедушка. – Ну тогда позови дедушку – он передаст. – Сам ты передаст! И отец твой передаст! И мать твой передаст!
* * *
– Ну и причем здесь Комиссар? – опять не понял Волин.
Отдышавшись, я объяснила, в чем дело.
Во время торжественной церемонии в Екатерининском зале Кремля, когда Ельцин спокойненько вручал награды студентам, я увидела в одной из живописных архитектурных ниш Комиссара, который что-то отчаянно диктовал корреспондентам Интерфакса и ТАССа. Я заинтересовалась и подошла поближе.
Но Комиссар, завидев меня, испуганно замахал руками и закричал своим доверенным журналистам:
– Только Трегубовой не рассказывайте – она передаст!!!
– Сами вы ПЕРЕДАСТ, Михаил Витальевич, – на автомате парировала я и гордо удалилась прочь.
Волин от души поржал над моей выходкой.
А вывод его изо всей этой истории оказался неожиданно обнадеживающим:
– Ничего, Ленка, они быстро поймут, что если с тобой ругаться, то мочить ты их будешь еще сильнее!
* * *
А очень скоро я убедилась, что в Кремле, точно так же как и в жизни, все происходит не по правилам, а по чуду. Поехав как-то раз на Кутузовский навещать свою бабушку, я совершенно случайно наткнулась у Триумфальной арки на того самого Комиссара, с которым уже отчаялась когда-нибудь наладить отношения. Он сидел за рулем машины, а на заднем сиденье лежала невероятно трогательная, милая, вся трясущаяся от холода и от старости, крошечная собачка Комиссара. С ее хозяином мы просидели и поболтали в машине битый час и, конечно же, помирились. На зависть его доверенным журналистам, которые тут же, перефразировав старый анекдот про собаку Рейгана, таким образом родили новый анекдот про своего патрона…
– Ну, конечно, тебе везет… – попрекали они меня. – Мы-то в отличие от тебя собаку Комиссара в глаза не видели…
Опасные связи
Самым болезненным моментом моего вживления в кремлевскую субстанцию были встречи без галстуков. Потому что ужин с чиновником – это тебе не брифинг. И тут уж, как мутант ни маскируйся, стилистическая пропасть оказывалась просто зияющей.
К примеру, до поездки с Ельциным в Кишинев в октябре 1997 года мне в страшном сне не могло привидеться, что когда-нибудь я сяду за один стол с человеком, произносящим слово перспектива с лишней буквой Е в середине: перЕспектива – по советской партийной традиции. А именно таким человеком оказался тогдашний пресс-секретарь президента Сергей Ястржембский, с которым мне предстоял дружеский ужин в теплой Молдавии.
Стилистика нашего хлебосольного застолья в центральном ресторане Кишинева вообще напоминала фильм ужасов про клонов: все мои кремлевские спутники вдруг оказались Сережами (Ястржембский, Приходько и Казаков), а все мои спутницы – журналистки -Танями (Малкина, писавшая тогда, кажется, для Московских Новостей, и Нетреба из Аргументов и Фактов).
А уж музыкальное оформление вечера было и вовсе беспрецедентным.
– А теперь для наших гостей из Москвы – музыкальный подарок – музыкальный сувенир! – вдруг задорно, с подвывертом, кричал хозяин заведения.
Сомневаться в том, кто же эти гости из Москвы, которым так щедро преподносился заплесневелый музыкальный сувенир, не приходилось: наша компания сидела в ресторане в полном одиночестве. И местная ресторанная дива принималась завывать для нас в микрофон такую заскорузлую попсу советских времен, что у меня просто начинало тоскливо ныть под ложечкой. Воспроизвести название песен я, к сожалению, затрудняюсь – за отсутствием в моем образовании этого культурного слоя. Но что-то, помню, было там про березки и про любовь.
В какой-то момент Сережи, не выдержав родных зажигательных ритмов, предложили Таням, а заодно и мне, потанцевать. И я, в каком-то легком тумане, не веря до конца, что вся эта махровая безвкусица происходит со мной, согласилась.
Беседы с ельцинским пресс-секретарем в медленном танце еще более усугубили у меня ощущение нереальности происходящего. Охотник Ястржембский интимно признался мне, что уток стрелять ему совсем не жалко – потому что там мозгов совсем нет, а вот убитого им зайчика пресс-секретарь однажды пожалел: Потому что там мозгов уже побольше, и агония была – фу, кошмар…
Я, несколько лет вообще не евшая мяса (и способная временно отказываться от вегетарианства только после удачного сеанса самовнушения, что мясо растет в супермаркетах), слегка щипала себя, чтобы проверить: я ли – та красавица, которая нежно танцует с этим кремлевским чудовищем.
Впрочем, мои ответные шуточки тоже не на шутку испугали чиновников. Надо было видеть, как неприятно напряглись их физиономии, когда я образно объяснила, где находится дача Маши Слоним: Да это же просто на расстоянии ружейного выстрела от дачи Ельцина!
* * *
Как ни странно, в моих научных наблюдениях за кремлевскими обитателями без галстуков таилось гораздо больше опасности для меня, чем для них самих. Потому что моя-то нервная система оказалась, разумеется, куда менее прочно защищена, чем мутантская. И чем более жалкое впечатление они производили, тем психологически труднее было мочить их в статьях.
В Стокгольме, например, в декабре 1997 года со мной случился натуральный приступ стокгольмского синдрома – широко известный в психиатрии феномен, когда заложники начинают отождествлять себя с удерживающими их террористами. Одной человекоподобной фразы Сергея Ястржембского (о том, что он испытывает физическую боль, когда видит Ельцина в таком ужасном состоянии, в каком тот выступал в шведской ратуше) было достаточно, чтобы я начала отчаянно, чуть не до слез, жалеть этого кремлевского чиновника. И несколько недель после этого, из жалости, я сознательно слегка смягчала в статьях обычно предельно жесткие оценки в адрес публично врущего о президентском здоровье споуксмена.
В один прекрасный день начальник отдела политики осторожно сказал мне:
– Не обижайся, но, по-моему, ты начинаешь постепенно проникаться их логикой. Будь, пожалуйста, осторожна. Ты уже несколько раз, рассуждая о сути кремлевских интриг, произнесла фразу я прекрасно их понимаю.
Я почувствовала, что он прав. И ровно в тот момент я раз и навсегда выработала для себя абсолютно железное противоядие от кремлевского вируса, который мы, диггеры, рисковали подхватить при неформальных контактах с мутантами: упоминая в статьях о политиках, с которыми знакома лично, мочить их в два раза сильнее. И в результате, если наложится плюс на минус, то как раз и получится объективно.
* * *
Во время римских каникул с Ельциным в феврале 1998 года к нашей компании, регулярно устраивавшей смешанные, мутантско-диггерские ужины во время каждого зарубежного визита президента, присоединился и еще один завсегдатай – Борис Немцов.
Незадолго до поездки в Рим я брала у вице-премьера Немцова интервью. И когда после этого он увидел меня на аэродроме, в специальном загончике для прессы, где нас заставляли ждать прилета президента, молодой реформатор, моментально позабыв про Ельцина, рванул к ограждению.
– Трегубова, мы идем сегодня ужинать, – безоговорочным тоном заявил вице-премьер. Ельцин покосился на своего несостоявшегося преемничка недовольным глазом. И мне во избежание скандала в присутствии президента пришлось пригласить Немцова присоединиться к нашей компании.
Ужин с мутантами в средиземноморском ресторане получился во вполне вампирском духе. Как только журналистке Вере Кузнецовой подали пасту с чесночной заправкой, главный редактор Эха Москвы Алексей Венедиктов, сидевший с ней рядом, вдруг заволновался, втягивая носом воздух, потом вскочил, пересел на другой край стола, а в конце концов уже оттуда истошно закричал нам: – Уберите это отсюда немедленно! Там же чеснок!
– Vampire, – хладнокровно констатировал наш официант и поспешил удалиться.
* * *
Из всех сидевших за столом только одна я точно знала, что Венедиктов – не вампир, а аллергик. Потому что даже во время октябрьского мятежа 93-го года, когда мы с ним и еще десятком журналистов вместе безвылазно сидели у Сергея Юшенкова в демократическом Федеральном информационном центре на Страстном бульваре, куда вот-вот грозили зайти в гости боевики, уже разгромившие Останкино, под окнами стреляли, и поэтому о том, чтобы выйти на улицу купить еды не могло быть и речи (мне, как самой маленькой, Сергей Николаевич благородно скормил за эти трое бессонных суток три полные сахарницы с рафинадом – единственный провиант, который был в запасе) – так вот, даже тогда, когда на третий день нам героически, практически под пулями, доставили туда заказанную из Пиццы-Хат по телефону еду, смертельно голодный, как и все мы, Венедиктов, судорожно раскрыв принесенные картонные коробки, чуть не заплакал – и наотрез отказался от найденных внутри вкуснейших горячих сырных тостов, едва почувствовав от них легкий чесночный аромат.
* * *
Но в мирном феврале 1998-го суеверный итальянец еще долго, разнося десерт, исподтишка пытался заглянуть, не прячет ли Венедиктов, часом, под бородой еще и клыки Зато вице-премьер Немцов в тот вампирский вечер в Риме, наоборот, быстро доказал нам, что если он и вурдалак, то какой-то неправильный. Бракованный экземпляр. Например, к моему любимому Риму он сразу применил весьма точный, но не вполне типичный для кремлевской дипломатии эпитет:
– Это – самый разъе…ский город из всех, которые я знаю!
Я не преминула тут же сообщить вице-премьеру, что это – как раз то самое определение, которое лучше всего подходит и к нему самому.
– Знаете что, Лена! – слегка обиженно заявил мне на это вице-премьер, мой будущий друг, с которым мы в тот момент обращались друг к другу еще на вы. – А вы вообще все ваши статьи о Кремле пишете по принципу: Мимо тещиного дома я без шутки не хожу! Кто не знает продолжения этого хулиганского стишка – спросите у Немцова. Я вам пересказывать отказываюсь.
* * *
Очень скоро я вообще уже запуталась, кто же из нас на кого больше влияет в этих опасных связях: журналисты – на ньюсмейкеров или, наоборот, они – на нас.
Кстати, возвращаясь к стилистическим проблемам: часто случалось даже, что кремлевские чиновники заражали журналистов с ослабленным иммунитетом лингвистическими паразитами. Например, среди моих коллег можно без труда опознать исторический пласт журналистов, которые работали в кремлевском пуле еще во времена администраторства Чубайса. Индикатор был очень простой: все они, как и Чубайс, ошибочно употребляли слово накоротке не в классическом, крыловском значении интимно, дружески, а в вульгарном смысле недолго. И еще, так же, как и он, по поводу и без повода прибавляли ко всякой фразе бессмысленное, но экспрессивное выражение на секундочку: А кто, на секундочку, страну спасать будет?!
Вскоре я даже научилась с большей или меньшей статистической погрешностью определять, кто из кремлевских чиновников с каким журналистом или журналисткой накоротке. Сделать это было необычайно просто: у таких парочек всегда был идентичный запас анекдотов и идентичная манера их пересказывать.
В силу крайней узости политической тусовки можно было даже самой запустить в нее какой-нибудь свежий анекдот и подождать, с какой стороны и в каком виде он к тебе вернется – проследив, таким образом, цепочку связей. Как мне впоследствии рассказывали, тот же прием (прозванный в кремлевском просторечии эхолотом) обильно использовал и Валя Юмашев, запуская ложные слухи и отслеживая потом цепочку их передвижения.
Хорошая квартира
К счастью, даже в момент моего глубокого погружения во власть, совсем неподалеку от Кремля для меня всегда оставался магнит попритягательнее. На Тверской, 4, в квартире моей ближайшей подруги Марии Слоним, собиралась Московская хартия журналистов. В советское время Маше, внучке первого сталинского наркома иностранных дел Литвинова, а по совместительству – злостной диссидентке, пришлось эмигрировать в Англию, где она стала самым знаменитым голосом русской службы Би-Би-Си. А сразу же после перестройки, как только стало возможным получить въездную визу в Россию, англичанка Слоним, ставшая к тому моменту уже леди Филлимор, моментально собрала вокруг себя в съемной московской квартире всех самых ярких молодых российских журналистов. Получить приглашение в эту нашу журналистскую масонскую ложу считали для себя престижным все ведущие российские политики.
Пожалуй, только Черномырдин во время своего премьерства к нам прийти отказался: охрана объяснила, что премьеру, по нормам безопасности, нужны два лифта в подъезде – а у нас там был только один.
* * *
Хартия родилась из легендарного Клуба любителей съезда, существовавшего еще в кулуарах Верховного Совета. Несмотря на провокативное название, съезд в этом Клубе не любил никто. Точнее было бы назвать его Клуб любителей выпить. Причем – именно в кулуарах съезда.
Я, еще будучи салагой лет девятнадцати от роду, не способной взять в рот ни грамма алкоголя (как, впрочем, увы, и сейчас), с благоговением наблюдала в буфете Большого Кремлевского дворца, как мои старшие товарищи – Володя Корсунский с Немецкой волны, Алик Бачан с Голоса Америки, Лева Бруни с Радио Франс и примкнувшая к ним фракция газеты Сегодня – с особым цинизмом, прямо под звуки трансляции из зала заседаний, принимали поправки. Сначала принималось по рюмке за основу, через пару минут – уже в первом чтении. А когда все поправки были уже единогласно приняты, им приходилось удаляться домой к Слоним – на парламентские чтения.
Никогда не забуду, как я в первый раз попросилась к Маше на выездное заседание съезда. Мне-то ведь в тот момент казалось, что взрослые, крутые политические журналисты там, у нее дома, только и делают, что дискутируют о ситуации в стране.
Слоним быстро развеяла мои юношеские иллюзии.
– А-а! Да ты еще и не пьешь ничего?! Прекрасно! Приходи! Будет кому потом блевоту за пьяными убирать, – цинично проверила она меня на прочность.
– Ничего-о-о! Будет молодежной фракцией! Комсомол! – подбодрил меня Алексей Венедиктов, который, как настоящий педагог, во время съездов то и дело подходил и, будто своей ученице, ласково вздергивал пальцем нос – для поддержания боевого духа.
Блевоты у Слоним дома по счастливой случайности не оказалось. Зато в изобилии были разбросаны экскременты.
– Мария Ильинична, там у вас в комнате на полу кто-то накакал, – уважительным тактичным шепотом сообщала я Маше на ухо.
– Остается надеяться, что не гости, – хладнокровно комментировала Слоним.
Кроме гостей, нагадить на пол, конечно же, было много кому: в доме у Слоним всегда находились штуки две-три приблудных собаки (сейчас, с переездом Маши за город, амплитуда колебания собачьего поголовья возросла до пяти-семи штук и оказалась щедро разбавлена конем Пушкиным, павлином Кузей и его полигамной многодетной семьей, а также безвестными, но красивыми крылатыми и водоплавающими гадами, породу которых я назвать затрудняюсь).
Среди обитателей же первого, московского Машкиного ковчега был и легендарный Палыч – дворовый пес, названный так в честь Антона Палыча Чехова – потому что его, умирающего от чумки, провез контрабандой в поезде с гастролей из Ялты и вылечил Машин муж, актер МХАТа Сергей Шкаликов, Шкала.
Но на Палыча в тот раз грешили зря. Потому что когда я полезла в морозильник, чтобы достать лед, то обнаружила там, внутри, подо льдом, все ту же самую замороженную какашку, что раньше валялась на полу. Оказалось, что это все Шкала. Нет, Серега не накакал, конечно, – но зато купил искусственные экскременты и подсовывал их нам везде… Зато как Шкала переводил нас через Майдан на своей гитаре!
* * *
Вот в такую, сумасшедшую, квартиру в старинном доме на Немировича-Данченко, как ни странно, и стремились попасть все ведущие политики страны. Дом был замечателен еще и тем, что из кухонного окна по пожарной лестнице можно было вылезти на крышу, а оттуда, сверху, как на ладони было видно Москву. Именно по этой лестнице вместе со мной и парой коллег, которые были еще в состоянии держаться за поручни, на крышу в начале 90-х годов лазал известный экономист Андрей Нечаев (развлекавший меня по пути своим фирменным, фамильным эквилибристским фокусом с нереальным выгибом большого пальца руки), и тогдашний градоначальник – тихий Гавриил Попов (вконец запуганный фамильярным обращением моих сугубо трезвых коллег дорогой Гаврила!), и прочие активные действующие лица постреволюционной России первого созыва.
Туда же, к Маше, поднимался выпить водки с журналистами (и по-отцовски посочувствовать мне – непьющей) замечательный актер и потрясающий человек Всеволод Абдулов, живший этажом ниже. Время от времени заваливались и коллеги Шкалы по МХАТу – обаятельный дебошир Ефремов-младший и талантливая актриса Евгения Добровольская.
Каждый раз, прилетая из Нью-Йорка, в гости к Маше Слоним спешил зайти и наш общий американский дядюшка -Алик Гольдфарб, всегда приносивший, как волхв, один и тот же набор даров: роскошное (как меня уверяло пьющее большинство) французское вино и, наоборот, самые дешевые советские рыбные консервы на закуску. Потомственный авантюрист Гольдфарб, который во времена СССР даже родного папу умудрился выгодно выменять на советского шпиона, теперь водил дружбу то с Соросом, то с Березовским, но всегда оставался нашим, готовым в любой момент показать всем своим приятелям-олигархам кукиш в кармане, ради того чтобы затеять какой-нибудь очередной сумасшедший проект в поддержку друзей-журналистов в России.
И именно оттуда, с Машкиной колокольни на улице Немировича-Данченко, где открывался прекрасный вид на старый центр Москвы, я впервые свысока и взглянула на Кремль.
Некоторые политики – например Егор Гайдар, в бытность премьером, и Шахрай, в бытность вице-премьером, – просили устроить выездную сессию у них в кабинете – потому что охрану их сразу хватал кондратий, как только она видели, в какую фата-моргану зовут их босса. Тогда мы приходили к ним сами. А Слоним даже и туда, в кабинеты высоких начальников, умудрялась пронести с собой частичку своей фиганутой квартиры.
Однажды она вдруг начала громыхать по чиновничьему столу каким-то пакетом:
– Ой, извините, это у меня там кости гремят…
У высокопоставленного чиновника вытянулась морда.
– Ну в смысле – собачьи кости… Ну не собачьи, конечно, – понимаете, а говяжьи – мне собак кормить надо… – начала оправдываться Слоним.
Стук Машкиных костей так до сих пор и остается для меня самым лучшим камертоном в общении с государственными чиновниками любого ранга.
* * *
Вскоре, с приходом новой политической эпохи, состав наших гостей резко сменился. По символическому совпадению, переехала в новую квартиру, поближе к Кремлю, и Маша: теперь мы уже звали Татьяну Дьяченко, Бориса Немцова, Альфреда Коха, Михаила Ходорковского, Александра Волошина – в дом на Охотном ряду, дверь в дверь с нынешней Госдумой.
Работать в этой засвеченной явочной квартире было уже просто невозможно. Как-то раз, когда к нам в гости заявился Немцов (служивший в тот момент в ельцинском правительстве), я, воспользовавшись тем, что вся компания еще только рассаживалась и разогревалась аперитивом, быстренько додиктовывала в редакцию репортаж о перестановках в Кремле по городскому телефону. И вдруг, безо всякого щелчка, в мой телефонный разговор гладко вклинился нежный женский голос:
– Здравствуйте, извините, пожалуйста, что я вас перебиваю, но не могли бы вы позвать к телефону Бориса Ефимовича?
От такого свинства я просто опешила. Ну, думаю, Немцов совсем уже обнаглел! Мало того что он каким-то девушкам наши телефоны раздает, – так они еще и в телефонные разговоры каким-то хитрым фокусом встревают!
– Нет, не могла бы позвать! – злобно отрезала я. – У меня срочный репортаж, будьте так любезны перезвонить позже.
– Ой, ради Бога, простите, не сердитесь! – сбивающимся смущенным голоском начала оправдываться девушка. – Дело в том, что с ним срочно хочет поговорить Борис Николаевич, – это из приемной президента вас беспокоят…
* * *
Как– то раз позвали Березовского. В честь диковинного гостя хозяйка дома даже наготовила котлеток: Ну он-то наверняка есть не будет, побрезгует… Ну ничего -нам больше достанется… Этот прогноз не оправдался. Как не оправдался и прогноз других моих коллег, что Березовский посидит полчаса – и убежит.
И котлетки почти все съел. И часа четыре с половиной в гостях просидел, уморив разговорами даже самых стойких репортеров. Я в тот день дежурила в газете и приехала позже всех, часа через два после начала встречи. Подхожу к дому, уже даже и не надеясь, конечно, застать Березовского. И тут навстречу мне из подъезда выскакивает совершенно осоловевший Пархом (Сергей Пархоменко – тогдашний главный редактор журнала Итоги, по сути, уничтоженного потом в ходе путинского раскулачивания Гусинского) и на все мои расспросы только в ужасе машет руками:
– Не-е-е! Никуда он оттуда уже не уйдет!!! Мы все помрем, а он все говорить и говорить будет…
Меня же в Березовском больше всего поразили его длинные, тонкие, музыкальные, невероятно чувственные и нервные пальцы, которыми он эти самые Машкины котлетки тягал из мисочки. Эти аристократичные пальцы категорически не вязались со всем публичным образом этого человека.
* * *
Но вот уж кто действительно мог уморить нас беседами, так это Явлинский. Этого политика долго упрашивать прийти в гости не приходилось. Но как только его впускали в дом, он затягивал свое обычное, мерное, нарциссическое соло. И уже примерно на десятой минуте давно знакомой всем арии Явлинский о Явлинском с любовью мы тихо начинали засыпать, не похрапывая только из приличия. Из всех его рассказов мне запомнился только один-единственный (видимо, как раз потому, что там не было ни слова о нем, любимом)…
Как– то раз правозащитник Сергей Адамович Ковалев пошел к Ельцину заступаться за арестованных в Белоруссии диссидентов, которые устроили демонстрацию против Лукашенко.
– Борис Николаевич, позвоните, пожалуйста, Лукашенко и попросите, чтобы он хотя бы изменил студентам меру пресечения… – попросил правозащитник (имея в виду, чтобы он хотя бы до суда выпустил их из тюрьмы под подписку о невыезде).
Ельцин, который всегда относился к Адамычу с уважением, тут же снял трубку и потребовал соединить с Лукашенко:
– Александр Григорьевич, вот тут у меня Ковалев сидит, уважаемый человек… Знаете, нужно бы изменить меру пресечения вашим арестованным демонстрантам!
И тут, как догадался Ковалев, Лукашенко на том конце трубки возмущенно переспрашивает: Как это так, изменить меру пресечения?!
И Ельцин ему начинает объяснять. Но – в меру своего понимания:
– Ну как-как! Изменить, и все! Например: у кого пять лет – тому два года дать, у кого два года – тому условно…
По словам Явлинского, услышав это, бедный бывший зэк Ковалев чуть в обморок не упал.
* * *
К этому времени неофициальный Клуб уже институализировался в серьезную, влиятельную, единственную в стране действительно независимую ассоциацию журналистов: Московскую Хартию журналистов. Каждый из нас добровольно подписался под правилами, которые он обязался выполнять в профессии. Хартия гласила, в частности, что журналист не принимает платы за свой труд от источников информации, лиц и организаций, заинтересованных в обнародовании либо сокрытии его сообщения.
Кроме того, каждый из нас поставил свою подпись под тем, что журналист отстаивает права своих коллег, соблюдает законы честной конкуренции, добивается максимальной государственной открытости государственных структур. А также избегает ситуаций, когда он мог бы нанести ущерб личным или профессиональным интересам своего коллеги, соглашаясь выполнять его обязанности на условиях, заведомо менее благоприятных в социальном, материальном или моральном плане.
Именно эти пункты нашей журналистской Декларации прав человека очень скоро стали так болезненно актуальны для многих из нас. Ровно с такой гордой и свободолюбивой цеховой конституцией мы, ведущие политические журналисты страны, и встретили внезапно обрушенные на нас олигархами информационные войны, а потом – путинский разгром негосударственных СМИ. И в какой мере каждый из нас сдержал это добровольное обещание, скрепленное подписью, – судить теперь только нам самим.
