Текст книги "Седьмая ступень совершенства"
Автор книги: Елена Попова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
– Не могу! Не могу! Не могу! Мамочка моя! Ходит! Ходит! Смотрит! – в отчаянии кричала Зойка, прижимая к груди пухлые кулачки.
...Она действительно отправила старуху на тот свет раньше отпущенного той земного срока. Несколько лет она добросовестно ухаживала за ней, покупала кефир, батоны, варила каши и терла овощи, стирала ее старушечье белье и мыла полы, короче, выполняла условия контракта. Характер же у старухи был пакостный, она изводила Зойку ворчанием и придирками и даже несколько раз грозилась изменить завещание, но Зойка терпела все. Когда старуха слегла, Зойка продолжала за ней ухаживать, мерила давление, ставила капельницы и только завещание спрятала подальше, а когда старуха его требовала – подсовывала ей, полуслепой, совсем другую бумагу, на которой та писала какие-то каракули. Вот какой характер был у старухи – совершенно невозможный. Зойка даже подальше унесла телефон, потому что как-то старуха вспомнила, что где-то у нее должны быть какие-то дальние родственники и, если уж кто и имеет право на ее квартиру, так это они. Зойка совсем замучилась, похудела, стала терять клиентов и в одно прекрасное утро – а утро действительно было прекрасным, – когда поняла, что старуха все равно долго не продержится, вместо лекарства, поддерживающего сердце, дала ей горошину аскорбиновой кислоты...
С этого и начались ее мучения, ее ночные кошмары. И хоть сделала она все, как надо, как научили ее женщины у церкви, как похоронила бы родная дочь, не было у нее после смерти старухи ни одной спокойной ночи.
– Дай мне денег, – сказала Евгения.
– С-коль-ко? – спросила Зойка.
– Чем больше, тем лучше.
Зойка, продолжая всхлипывать, дотянулась до сумочки, вытряхнула все содержимое на постель, а потом достала из тумбочки какую-то замусоленную книжку, в которой тоже держала деньги, и добавила еще. Евгения пошла на кухню, налила в стакан холодного чая, положила рядом несколько твердых, старых сушек и увесистую пачку денег...
Успокоить Зойку не составило для нее большого труда, через несколько минут Зойка уже спала. Евгения тоже отправилась спать.
Наутро чай и сушки, понятное дело, были не тронуты, но деньги исчезли.
– Ничего, – сказала Евгения. – Найдутся.
Несколько лет потом Зойка находила эти деньги – в сахарнице, банках с засохшим вареньем, старой обуви, вазонах с цветами – присыпанные землей. Но после "этого" старуха Зойку отпустила.
Наутро Зойка с умиротворенным и даже каким-то блаженным выражением лица пила кофе. Евгения думала о своем, а неизвестный никому и никому в Москве не нужный человек по фамилии Тютин спал за мусорным баком во дворе неподалеку от жэка.
Конечно, отыскать Бухгалтера в таком городе, как Москва, было тяжелым делом, а для кого-то просто немыслимым. Но Евгения была спокойна и не спешила. Несколько дней она просто гуляла, иногда садилась в какой-нибудь автобус или троллейбус, делала круг и возвращалась обратно, пересаживалась на другой и снова делала круг. Она привыкала к Городу, а гигантский Город привыкал к ней. Она знала – еще немного, и он будет с ней говорить.
...Как говорит Город? Геометрией улиц, живописью домов, запахом бензина, пыли, еды, духов, пива, тел, свежих и несвежих одежд, гулом голосов и гулом молчания, лицами тысяч незнакомцев и незнакомок, дробью дождя, шелестом деревьев, сдавленных в каменных объятьях, или жалобным голосом ветра из пригорода, заплутавшегося, как глупый беспризорный щенок, и умирающего без сил в подворотне...
Город знает о своих обитателях – все.
Через несколько дней Евгения увидела сон. Ей приснился автобус и номер этого автобуса на обшарпанном, запыленном боку, увидела дом, вспыхнувшую кнопку лифта, дверь в квартиру – напротив.
– Отлично! – подумала Евгения и проснулась.
Автобус, потрепанный жизнью, покорный работяга, в потоке машин медленно переползал с улицы на улицу. Было еще рано, и с лиц пассажиров еще не сползла утренняя хмурь. В другое время Евгении было бы интересно на них смотреть, но сейчас она была слишком занята и так задумалась, что дом, который привиделся ей во сне, вдруг мелькнул перед глазами и остался позади. Она стала пробираться к выходу, но было уже поздно, со следующей остановки надо было возвращаться назад.
Дверь открыла женщина немолодая, но все еще роскошная, все еще блондинка. Придерживая на груди разлетающийся розовый пеньюар, спросила удивленным, низким, мелодичным голосом:
– Вам кого?
Евгения, не отвечая, вошла в квартиру, миновала прихожую и шагнула в комнату... У окна в кресле сидел Бухгалтер – вычищенный, с аккуратно подстриженной бородой, в синем халате. По квартире разносился запах свежемолотого кофе.
– Алла, – сказал Бухгалтер, – принеси еще чашку, – и посмотрел на нее с такой теплотой, что, казалось, температура в комнате повысилась на несколько градусов.
На столике, рядом с Бухгалтером, на серебряном подносе стоял изумительной красоты китайский кофейный сервиз. Бухгалтер взял крошечную чашку и помешал в ней серебряной ложечкой. Звук был приглушенный и мелодичный, чем-то напоминающий голос блондинки.
– Ну? – сказал со вздохом Бухгалтер. – Я слушаю.
– Где Николай Павлович? – сказала Евгения.
– В надежном месте, – сказал Бухгалтер. – И уверяю вас – там ему сейчас лучше всего.
– Я хотела бы с ним встретиться.
Бухгалтер опять помешал серебряной ложечкой. Действие это было механическим и лишенным смысла, потому что сахар в чашке был давно размешан.
– Вот это уже совершенно не нужно, – сказал он наконец. – И вообще... До сих пор не понимаю, зачем вам эти хлопоты? Это человек довольно-таки ничтожный. Или вас связывает что-то личное?
– Да, – сказала Евгения. – Вот именно.
– Ну, – Бухгалтер развел руками. – Ничем не могу вам помочь.
– Мне не надо помогать, – сказала Евгения. – Надо помочь ему. Тем более, вы его обманули.
– Зачем? – даже как-то обиделся Бухгалтер. – Это не в моих правилах. Другое дело, я никогда не мешаю другим обманываться. Это уже личное дело каждого. Вы не согласны? – и повторил, даже повышая тон и раздражаясь: Личное дело каждого.
Тут показалась блондинка, которую Бухгалтер называл Аллой и которая должна была вообще-то принести еще одну чашку, но вместо этого она агрессивно вскричала:
– Что вам от него надо? – что удивительно, ее голос даже на повышенных тонах не потерял своей мелодичности, разве что к нему добавилось что-то дребезжащее. – Что вам от него надо? Уходите! Или я вызову милицию! – ее пухлое лицо порозовело, черты сдвинулись с своих мест и заколыхались.
Бухгалтер одобрительно молчал.
Обстановка становилась неприличной и могла стать еще неприличнее Евгения чувствовала, что блондинка вполне способна устроить скандал, так что ей ничего не оставалось, кроме как уйти... И она ушла.
Дверь за Евгенией закрылась, мелодично и чувственно звякнул замок.
– Черт побери! – думал Бухгалтер, лежа на большой супружеской кровати вечером того же дня в другой квартире, в другом районе Москвы.
Рядом лежала законная его жена, в бигудях, ночной рубашке до ворота, напоминавшая сухую, состарившуюся птичку, в очках с толстыми стеклами, и читала модный роман. Она живала в этой квартире, когда приезжала от детей из Америки, ходила по выставкам, театрам (обязательно Большой и по старой памяти – Таганка) и встречалась с подругами – чем-то похожими на нее, сухими, умными и тоже в очках. Это у нее называлось – пожить для себя. Одевалась жена Бухгалтера просто и добротно, без выкрутасов и украшений, косметики не признавала, духами не пользовалась, в еде была непривередлива, разве что много курила и временами у ЦДХ покупала недорогие картины уличных художников. Совсем недорогие, потому что еще и цены сбивала – отчаянно торговалась... потом складывала холсты в прихожей или в углу спальни и больше уже к ним не прикасалась.
Характер у нее был жесткий и властный. Бухгалтер ее побаивался. Он лежал тихо и даже дышал как-то почти незаметно, как замершее в испуге животное.
Бухгалтер был в растерянности. Его тайный рай, его гурия, девушка мечты его, миф, взлелеянный все тем же проклятым американским кино в скудном детстве, которую он встретил три года назад, встретил и узнал всей душой в продавщице овощного магазина на окраине Москвы, Мэрилин Монро, хоть и увядшая немного, как овощи, которые она продавала... Три года он оберегал этот рай, гурию свою, не один раз, при малейшей опасности (он стал ревнив и мнителен) перетаскивая ее – с пеньюарами, серебряными ложками, мягкими креслами – в безопасное место, как кошка перетаскивает котенка. И теперь это надо было делать опять. Конечно, он принял меры тотчас, как за Евгенией закрылась дверь, но все равно на сердце у него было неспокойно.
Жена ткнула ему в бок острым, твердым локтем:
– Ты только послушай, что пишет этот болван! – и зачитала длинный абзац художественного текста.
– А, – пробормотал Бухгалтер. – Пусть что хотят, то и пишут, – и рухнул в беспокойный, влажный, смутный сон.
Утром Евгения позвонила Кларке.
– Не беспокойся, – сказала. – Со мной все в порядке.
– Ты где? – спросила Кларка.
– Это неважно.
– А-а-а... – протянула Кларка. – Ну, как хочешь... Мне тут звонили...
– Кто? – спросила Евгения.
– Не знаю... Сказали, что, если ты не угомонишься, они перекроют кислород моему мужу. У тебя есть муж?
– Нет, – сказала Евгения.
– А у меня есть.
Было слышно, как Кларка дышит в трубку.
– Я поняла, – сказала Евгения. – Не волнуйся.
– Я волнуюсь? Я не волнуюсь, – сказала Кларка.
– Вот и хорошо. Пока, – сказала Евгения и повесила трубку.
Евгения долго, бесцельно бродила по улицам. Реальность вставала вокруг нее непроходимой стеной, и она не понимала ее. Она прикасалась к одной ее стороне, но тут же вставала новая, она открывала одну дверь, но за ней уже была другая. Великая реальность складывалась из неисчислимых, многих реальностей, и они общались, взаимодействовали, влияли друг на друга, как химические элементы в гигантской колбе. И любые выводы из всего этого были бы неверны. Во всяком случае до тех пор, пока эта реальность не принимала застывшие, а значит, осуществленные формы прошлого.
Иногда она приоткрывалась перед Евгенией в самом неожиданном месте и в самое неожиданное время, и тогда как будто что-то вспыхивало в ее сознании, какой-то источник яркого, ясного света, и освещал все вокруг нее и она начинала видеть и понимать... Но когда это произойдет, она никогда не знала.
Евгения так и не нашла Николая Павловича, это ее угнетало. Она надеялась узнать о нем у Бухгалтера, но Бухгалтер был слишком непрост и самые главные свои мысли прятал глубоко, в недоступном для нее месте. Она чувствовала их, но прочесть пока не могла. Озарения не было, поэтому, чтобы вытащить их, подтянуть кверху нужны были время и обстоятельства, которых у Евгении уже не оставалось. Подводить Кларку она не могла. Пусть думают, что она "угомонилась".
Евгения в задумчивости шла и шла, не чувствуя ни голода, ни усталости, и вдруг споткнулась обо что-то... Прямо перед ней лежало нечто, похожее на человека. Евгения оглянулась – она была на знакомой улице рядом с местом, где еще недавно проходило собрание "наших", совсем недалеко от погребка, через отверзтую дверь дышавшего пивным перегаром. Нечто в ногах Евгении зашевелилось, высказалось внятно, но совершенно нецензурно, попыталось встать, но покачнулось и опять рухнуло на колени. Евгения узнала Тютина из деревни Тютино, хоть узнать его было довольно трудно – за время, прошедшее с их встречи, он зарос, обтрепался, а на лбу третьим глазом светил огромный синяк.
– Тютин, – сказала Евгения. – Что вы здесь делаете?
В ответ Тютин пробормотал что-то невнятное.
– Тютин! – повторила Евгения. – Вам надо возвращаться домой!
Тютин опять что-то пробормотал, но Евгения поняла, что возвращаться у него нет никакой возможности, деньги все кончились, и того, за кем он и ехал, того, кто прочтет "послание", он так и не нашел. Правда, был один из новых знакомцев по погребку, бывший учитель (то есть говорил, что бывший учитель), заинтересовался, выспрашивал, выказал полную душевность и водку свою к пиву предложил... Потом, правда, оказалось, что никакой он не бывший учитель, а бывший боксер, что и доказал, приложив к его лбу свою боксерскую печать, так и сказал, – приложу-ка я к твоему дурному лбу свою боксерскую печать, а потом вытряс из карманов последние деньги.
– Я поеду с вами, – сказала Евгения.
В плацкартном вагоне одновременно было душно и сквозило. Чинно распределились по полкам женщины с детьми, цыгане, солдаты, продавцы гербалайфа и продавцы чего-то еще с плотно набитыми дорожными сумками. И все это покачивалось в такт движению поезда, переговаривалось, исповедовалось, жаловалось, негодовало и просто поскуливало, и поедало свои бутерброды. Стаканы с жестяным стуком подпрыгивали в подстаканниках.
Тютин, умытый и относительно вычищенный, сидел напротив Евгении. Он был грустен. Его экзальтация, душевные его полеты и порывы – все выветрилось вместе с парами дешевого алкоголя. Сидел он усталый и опустошенный, как скорлупа от ореха, общество Евгении его сильно тяготило, и даже агрессивный, величественный синяк – боксерская печать – на его лбу потускнел, размылся и отливал унылой желтизной.
На другой день они сделали еще несколько пересадок, и с каждым разом вагоны становились все более душными и одновременно сквозными, все истошнее жаловались его пассажиры – женщины с детьми, солдаты, цыгане, продавцы гербалайфа и продавцы чего-то еще, все громче негодовали и меньше ели, а от туалетов все сильнее пахло мочой. Будто бы все глубже и глубже опускались они куда-то вниз, вниз, вниз, откуда тянуло землей и сыростью...
Последний поезд назывался "Барыга". Три сиротских его вагона отчаянно болтались из стороны в сторону, а на стыках так лязгали, что было чувство, еще немного – и все это просто развалится. Вагоны же были забиты пьяными и, казалось, именно они раскачивают изнутри поезд, и могут вот так раскачать его, что полетит он со своих рельс куда-нибудь в тартарары... Тютин сидел рядом с Евгенией, закрывая от нее проход между сиденьями, оберегая от всего этого шабаша, но в какой-то момент не выдержал и выскользнул в тамбур, а когда вернулся – все отворачивал от нее виноватый, охмелевший взгляд. За окном сгущался вечер, в этих местах уже лежал снег, свечами светили в темноте столбики берез.
Вышли на полустанке. Поезд под названием "Барыга" сипло вздохнул и отправился дальше, поводя боками – из стороны в сторону, из стороны в сторону... Было совсем темно.
– Электричество отключили, – объявил Тютин. – Автобус через три дня. Пешком пойдем, – последнюю фразу он произнес даже как-то злобно. В тягость была ему Евгения, в тягость.
Родные места словно придали Тютину сил, скоро он уже бодро шел впереди и на Евгению не оглядывался. Дорога, припорошенная снегом, но уже твердая, то шла ровно, то начинала метаться с ухаба на ухаб. Прошло около часа. Евгения начала отставать. Тютин уже совершенно исчез из вида, даже шагов его не было слышно. Тут за спиной что-то фыркнуло, показался маленький грузовичок, и шофер, неожиданно веселый, молодой парень, крикнул:
– Куда идем, люди? Может, подвезть?
– В Тютино нам! – объявил появившийся откуда-то из чернильной темноты Тютин.
– Э, ку-да! – свистнул парень. – А сколько дадите?
Тут Тютин стал торговаться, особенно напирая на то, что с ним не просто человек, женщина, а столичный гость и вообще – важная птица, можно сказать, из правительства, под конец же стал взывать к совести. Совесть у парня, наверное, была, но это только усложнило дело, потому что подработать тоже очень хотелось, так что ему пришлось торговаться и с Тютиным и со своей совестью. И с той и с другим как-то сошлись – не то чтобы очень, но и не так чтобы уж совсем.
Приехали на место, когда уже рассвело. За лесом простиралось заснеженное поле и прямо из снега торчали печные трубы, из которых вился сладкий, уютный дымок.
– Тютино... – расстроганно сказал Тютин.
– Да уж, дыра что надо, – сказал шофер.
Кротко лежала деревня Тютино, медведем свернувшись под снежным одеялом.
– Тютино... – сказал Тютин, и слезы радости показались на его глазах.
Простым он был человеком. Нет, не поняли бы его эмигранты, собравши нажитый за жизнь скарб, едущие, летящие, плывущие – подальше, подальше... прильнуть к чужим племенам, тоскливо отвернувшись от своего...
– Хуже не бывает, – сказал шофер, плюнул на снег и забрался в свой грузовичок.
Грузовичок развернулся, побуксовал, пофыркал, кое-как взобрался на горку и скрылся за лесом. А Тютин стал уверенно прокладывать тропку к одной из дымящихся труб. В каком-то месте снег мягко осел, и они оказались прямо у дверей в хату...
У печки хлопотала не старая еще, рослая женщина, за столом сидели три пацана-погодка, чернел в углу молчаливый телевизор с хорошим названием "Горизонт", огромный ленивый кот на лавке яростно тер квадратную морду, намывая гостей.
– Явился, – сказала жена.
– Ладно, ладно... – сказал Тютин. – Корми вот, давай... Для себя старался? Не для себя старался.
– Вижу, как старался, – и жена уставилась на его синяк, уже совсем поблекший, но все еще отчетливый.
Пацаны, стесняясь Евгении, быстро собрались и отправились в школу. В хату, между тем, стал собираться народ. Пришли двое мужиков – один постарше, другой помоложе, но тоже в летах. Притащились две старухи, сели в сторонке и, не мигая, как две подслеповатые совы, уставились на Евгению. Пришла женщина лет сорока сильно навеселе, села с краешку лавки и тоже стала на Евгению смотреть, что-то оживленно бормоча себе под нос.
– Мы, того, вот думали... – сказал старик. – Думали... Может, и не было никакой тарелки?
– Была! – сказал Тютин. – Все видели – была!
– Кто видел-то? У меня, поди, глаза уж не те. Может, видел чего, а может, и нет. Может, и померещилось.
– Была! – весело отозвалась сорокалетняя. – Прям тарелка! Тарелка и тарелка! Хоть щи наливай!
– Тарелки – они ж не такие, – тихо, но не без твердости сказал тот, кто помоложе. – Я читал... Это только название – тарелка.
– Ты того... – сказал тот, кто постарше. – Замутил нас, Васька, замутил, закуролесил... Так, может, того, деньги вернешь?..
Молчание наступило. В хате появились новые люди.
Рассаживались по лавкам и все рассматривали Евгению, толкались в сенях. Разговор о том – была или не была тарелка – продолжился. Старик опять стал просить денег, которые собрали Тютину на дорогу. Кто-то его поддержал. Тютин огрызался, настроение у него резко ухудшилось. Назревала ссора. Жена Тютина, подперев руками широкие бока, заорала:
– А ну все пошли вон из хаты! Чо, он у вас деньги просил? Силой отымал? Сами давали! – и даже схватилась за кочергу.
Сорокалетняя так хохотала, что чуть не упала с лавки, кот поспешно удрал за печку, и только старухи сидели все так же неподвижно и все таращились на Евгению, так ни разу и не моргнув.
– Ладно, – сказал Евгении Тютин. – Пойдем! Чо с дураками говорить.
Деревня ожила, то здесь, то там были протоптаны тропинки. Вот так, с тропинки на тропинку, выбрались за деревню и уперлись в тупик. Место было возвышенное – дальше лежало снежное поле, опираясь краем о горизонт. Такой конкретный и четкий, и такой пустынный, будто там и был край земли, покоящейся на трех слонах, стоящих на черепахе, плавающей в безбрежном море вечности под застывшим небесным сводом, по ночам освещенным неподвижными, словно приколоченными гвоздями, звездами...
Какое-то время Тютин еще прокладывал дорогу, но скоро выдохся.
– Снег, – сказал Тютин и мрачно посмотрел на Евгению. – Какие там знаки...
Евгения стояла молча. За спиной слышны были звуки деревни – впереди стыло безмолвие. В стороне черными точками виднелись силуэты детей, которые давно отправились в школу, но до школы еще не дошли.
– Я что? Для себя?! – вдруг взвыл Тютин и повалился на снег. Он катался по этому снегу, грыз его зубами, колотил кулаком, завывая, как зверь. А потом, не обращая внимания на Евгению, выматерился так жутко и изощренно, что и снег бы почернел, если бы был способен чернеть.
Назад шли в обратном порядке, впереди Евгения, за ней плелся Тютин.
Хата Тютина была по-прежнему полна народа. Они вошли.
– Ну? – спросил старик осторожно. – Будет чего?
– Дорога-то будет? – спросил женский голос.
– Будет, – сказала Евгения.
– А автобус, как у людей?
– И автобус.
– А автолавка?
– И автолавка.
– А телефон?
– И телефон.
– А детей в школу?
– И детей в школу, – сказала Евгения.
– Неужто правда талерка пообещала? – спросил недоверчивый голос.
– Правда, – сказала Евгения.
С вокзала Евгения позвонила Голояну.
– Жду. Давно жду, – сказал Голоян, узнав ее голос.
Жил Голоян в огромной, богатой квартире. Всей квартирой он не пользовался, в двух комнатах были спущены шторы и двери туда закрыты. Чистота кругом была идеальная, как у старых холостяков. Он был давно вдов. Портрет жены, моложавой женщины с мягкими чертами, стоял на столе.
– Давно ушла...– сказал Голоян, кивнув на портрет. – Первые годы связь была... А теперь нет. Далеко ушла...
Голоян был в темном, строгом костюме, при галстуке. Настроение у него было меланхолическое.
– Посланием заинтересовались? – спросил Голоян.
– Да, – сказала Евгения.
– Так было оно или нет? Или обманул негодяй?
– Было, – сказала Евгения. – Для меня.
– Бывает и так, – сказал Голоян. Он, сгорбившись, сидел в кресле и тер руками виски. – Бывает... Ну, что ж вы от меня хотите? Ведь что-то хотите...
– Мне нужно найти одного человека, – сказала Евгения.
– Сами не справляетесь?
– Не справляюсь, – сказала Евения.
– Отыщем, – сказал Голоян. – Человек не иголка. Хотя и иголку отыщем. Принесите-ка яйцо.
– Откуда? – спросила Евгения.
– Конечно, из холодильника. Ступайте на кухню, откройте холодильник, возьмите яйцо, потом из серванта достаньте блюдце, положите яйцо на блюдце и тащите сюда.
Евгения прошла на кухню, взяла из холодильника яйцо, достала блюдце...
– Я пошутил, – сказал Голоян. – Неужели вы думали, я буду колдовать над этим яйцом! – Голоян с любопытством и даже какой-то веселостью смотрел на Евгению. – Не обижайтесь, у меня всегда было плоховато с юмором. Вообще, я устал от всего этого, – сказал Голоян, помолчав немного. – В молодости, конечно, был очень увлечен. Пытал себя, экспериментировал, ну и преувеличивал, а как вы думаете, преувеличивал свои силы.
– В смысле? – сказала Евгения.
– Думал, что могу управлять этой самой жизнью...
– А на самом деле не можете?
– Могу. Могу и мог. Разумеется, в своих пределах. Другое дело, что это совершенно бессмысленно.
– Почему? – спросила Евгения.
– Потому что мы все равно не сможем ничего понять. Мы не можем сказать, что к лучшему, а что к худшему. Во временной протяженности. То, что хорошо сегодня, может обернуться плохим на завтра. Это не теория, я вообще не теоретик. И не философ. Я – практик и экспериментатор. Так что мои выводы результат опыта... моего, конечно. Я не претендую на глобальные обобщения... Когда-то мы с женой ездили с цирком, она – в золотом платье, красивая была женщина, эффектная... В общем, эффекты, дешевые фокусы, мишура, блестки цирковой набор. Женщин не разрезал, нет, фу... Во втором отделении было поинтересней, тут я себе кое-что позволял... Выступал не под своей фамилией, под псевдонимом... Неведомский...
– Я слышала, – сказала Евгения.
– Да, гремел... От поклонников отбоя не было. Дешевая, так сказать, слава... Грехи молодости... – и Голоян даже досадливо поморщился.
– А потом? – спросила Евгения. – Что было потом?
– Потом кое-где заметили, потащили... По кабинетам, и все выше, выше... Выступать, естественно, запретили... Но услуги, да, услуги оказывал... Какие-то годы вообще просидел, как мышь под веником... И хорошо... Чем дальше от солнца, тем спокойнее, не обожжешься... Потом вспомнили, опять призвали... В политику поиграл... Мат королю, пешка проходит в королевы. Не без моей помощи, каюсь. Но пешка, которая прорвалась в королевы, – это ведь уже не пешка. Другое качество, не поддающееся никаким физическим объяснениям. Исключительно из области "псишэ"... Ну а я опять под веник... Сижу себе под веником и наблюдаю... Нет, моя милая, частности не меняют целого. На целое может воздействовать только Бог, если ему до этого... Так что не вижу смысла – переставлять слагаемые. Посмотрите на улицу... Во всем этом есть смысл?
– Не знаю, – сказала Евгения. – Наверное, все-таки есть... Все имеет смысл.
Голоян поднялся, тяжело распрямил большое тело:
– Ладно. Я обещал вам помочь, я сдержу слово. Только один совет – не вмешивайтесь. Жизнь умнее нас с вами. Даже болезни, потери близких для чего-то даны... Это узор... Бог ткет свой узор...
Голоян провел Евгению в соседнюю комнату, закрыл дверь, не включая света, в темноте, провел вглубь, усадил на диван, сел рядом и взял за руку.
– Вспоминайте этого человека, – сказал Голоян. – Все, что помните...
И Евгения стала вспоминать все с самого начала, с детства, до того момента, как в своем кабинете Николай Павлович сказал ей: "Помоги...".
– Он в Москве, – сказал Голоян.
– В Москве? – переспросила Евгения.
– Да, – повторил Голоян. – Пойдем... – его голос был глух и отчужден, как будто его отделяла от Евгении какая-то невидимая преграда.
На улице после темной комнаты было так светло, что резало глаза, хотя день был скорее обычен и солнце за облаками светило совсем не так ослепительно, как казалось. Голоян одновременно и вел Евгению, и на нее опирался, он был бледен, шел нетвердо, но напряженно и старательно, как пьяный, который старается это скрыть.
– Возьмите такси, – прошептал Голоян.
В такси он откинулся на заднем сиденьи и закрыл глаза.
– Прямо, – прошептал Голоян тихо.
– Прямо, – сказала Евгения.
– Направо, – прошептал Голоян.
– Направо, – сказала Евгения.
Ехали долго, несколько раз застревая в пробках. В какой-то момент, уже в конце пути, Евгении показалось, что Голоян заснул, и она уже хотела его разбудить, но тут он шевельнулся и сказал:
– Стоп.
– Остановитесь, – сказала Евгения.
– Вам – туда, – Голоян кивнул куда-то через дорогу. – А я возвращаюсь домой, – он взял ее за руку. – Будьте осторожны. Всегда может найтись что-то шальное – пуля, кирпич или пустая бутылка. Если бы я был помоложе и не так устал, я бы на вас женился. Ну, конечно, сначала завоевал. И увез бы куда подальше отсюда, в спокойное место... Вы же были замужем.
– Была, – сказала Евгения.
– Недолго...
– Недолго.
– Конечно, мужчине трудно пережить, когда женщина все о нем знает, тем более, когда она умнее. Оторвите пуговицу, – и Голоян указал на пуговицу на своем плаще.
– Зачем? – удивилась Евгения.
– Делайте, что вам говорят.
Пуговица оторвалась легко, как будто и не была пришита.
– Вот так, – сказал Голоян. – Пусть будет.
Евгения вышла из машины, а когда оглянулась, такси уже не было.
Прямо перед ней был магазин "Овощи-фрукты", а чуть дальше, в том же здании, большой гастроном. Она обошла дом и пошла вдоль него со стороны двора. Из дверей в овощной несло гнилью, рядом громоздились пустые ящики. Она резко шагнула в сторону – мимо ее головы пролетела пустая бутылка и ударилась в ящик. Бросили откуда-то сверху, так, по глупости.
– Голоян прав, – подумала Евгения. – Надо быть осторожной.
Подъехал грузовой фургон, шофер высунулся из кабины и крикнул:
– Колян!
Не дождавшись, выскочил из машины и крикнул в темную, зловонную дверь магазина громче и раздраженней:
– Колян! Заснул, что ли?
И тут из дверей вышел Николай Павлович – в грязной робе, сгорбленный, поникший, осунувшийся, с поредевшими, тусклыми волосами...
– Боже! – подумала Евгения.
За ним показался еще один мужик, пожиже, со сморщенным, старообразным лицом, и вместе они стали таскать из фургона в магазин ящики с яблоками. Когда дело было сделано и фургон уехал, оба вернулись в магазин. Евгения пошла за ними. Перед самыми дверями она вдруг замедлила шаг – прямо перед ней упал кирпич...
– Надо быть осторожней, – опять подумала Евгения. – Несколько случайностей – это уже закономерность.
С Николаем Павловичем Евгения столкнулась в узком коридоре, он ее узнал, в глазах мелькнул даже не страх, а самый откровенный ужас. Он неловко развернулся и побежал прочь. Евгения нагнала его в небольшом складском помещении, забитом картошкой.
– Что тебе надо? – сказал Николай Павлович затравленно.
– Я хочу помочь, – сказала Евгения.
– Уже помогла! – закричал Николай Павлович. – Уже! – он сел на корточки и закрыл лицо руками. – Да я б таких стрелял... Если б не ты...
– Лучше бы не было, – сказала Евгения строго. – Хуже могло быть, а лучше бы не было.
– Куда уж хуже!
Послышались шаги и голоса, Николая Павловича искали. Евгения отошла вглубь, укрывшись за мешки.
Вошла жена Бухгалтера (Евгения видела ее на фотографии), она была в джинсах, кроссовках и спортивной куртке. В руках у нее был целлофановый пакет. Николай Павлович вскочил и подошел к ней, заискивающе улыбаясь.
– Вас здесь навещают? – спросила жена Бухгалтера, протягивая ему пакет.
– Меня? Кто? – сказал Николай Павлович с вполне убедительным удивлением.
Жена Бухгалтера не стала продолжать разговор, скользнула по помещению рассеянным взглядом и вышла.
Следом за ней появился еще один человек, мрачноватый мужчина довольно внушительного роста, и тоже оглядел помещение, но уже более внимательно, от него явственно исходила угроза, – Евгения даже нагнулась. Наконец ушел и он.
Николай Павлович тем временем был занят пакетом. В нем был целый блок сигарет "Мальборо", несколько банок растворимого кофе и внушительный кусок колбасы в вакуумной упаковке. Он нетерпеливо раскурочил пачку сигарет и закурил. Когда Николай Павлович выпустил первое облачко дыма, Евгения вдруг увидела себя в довольно темной комнате со связанными руками и ногами... Через секунду видение исчезло.
– Кто это? – спросила Евгения.
– Не знаю, – сказал Николай Павлович. – Иногда приходит.
Он говорил правду. Вообще, отметила Евгения, Николай Павлович стал как-то спокойнее и даже несмотря на свое удручающее положение ее не выдал. Последнее особенно тронуло.
– Уходи, – сказал Николай Павлович. – Не приходи больше. Лучше так, чем тюрьма.
Он зубами открыл вакуумную упаковку, достал колбасу и начал есть, все еще не выпуская из рук сигарету.
– Хотя лучше всего сдохнуть, – пробормотал он едва слышно.
Жена Бухгалтера ехала в машине и просматривала в записной книжке список. Напротив каких-то фамилий ставила галочку. Кроме посещений театров и выставок, а также закупок картин у бедных художников, у жены Бухгалтера было еще одно занятие – она развозила что-то вроде милостыни своим малоимущим бывшим однокурсницам. Это обогащало ее жизнь дополнительными положительными эмоциями – осознанием собственной доброты с легким привкусом превосходства. Вначале список был не так велик, но со временем стал разрастаться, потому что у малоимущих однокурсников в основном пошли малоимущие дети, плодившиеся довольно активно, и, кроме того, малоимущие больные родственники. Все они скоро привыкли к этому пайку и скорее всего не поняли бы и даже крайне возмутились, если бы поток милостыни прекратился. Это обстоятельство начинало жену Бухгалтера раздражать, – потому что одно дело, когда ты сам, по доброй воле, другое – когда от тебя ждут, когда ты вроде бы уже и должен – так что иногда, закупая продукты на оптовых рынках, она позволяла себе брать кое-что с просроченным сроком годности по совсем уж бросовой цене. "У милосердия тоже есть свои пределы", – думала в такие моменты жена Бухгалтера.
