сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Ужасный этот, так невозможно неправильно сорвавшийся вопрос уже несколько часов снова и снова звучал в ушах Мити Николаева, каждый раз обжигая его полудетское лицо краской стыда.
Ну нельзя было этого спрашивать! Непонятно почему, но нельзя. Теперь все кончено, теперь потеряна всякая надежда на то, чтобы покороче сойтись с этим холодным, ненарочито надменным, словно окутанным какой-то вечно ночной таинственностью Женей Чернецким…
Митя мерил злыми шагами всползающую на высокий холм проселочную дорогу. Однообразный предвечерний пейзаж, расстилающийся вокруг, словно сгущал овладевшее им уныние.
Но он бы ни за что не сделал этой глупости, если бы не неожиданный прорыв – после того утреннего боя за Щелково; если бы не мгновенная эта догадка при взгляде на Женю: догадка эта была пронизавшим Митю ощущением древности, пугающей древности этого существа, воплотившегося в стоящем перед ним восемнадцатилетнем офицере… Ничего современного, человеческого не было в этом юном, тревожаще нежном лице, каком-то Бердслеевском лице – контрасте ослепительно ярких цветов – белого и черного.
– Господа офицеры! Требуются добровольцы из нас – прорвать оборону штыковым ударом…
– Позвольте мне, г-н капитан!
И этот отчаянный бег навстречу свистящим пулям… Перебежка… Удар, смягченный сухой травой, тела о землю, запах нагретой земли, ползущий по травинке муравей… Снова резкий бросок тела вверх… А бежавший рядом так и остался лежать…
Чернецкого, бегущего впереди, не берут пули: он легко бежит с солдатской винтовкой в руках и, встречая их свист, смеется, смеется так, будто наверное знает, что пули эти бессильны…
И – рукопашная, рукопашная, страшнее которой на свете нет ничего… Упруго взрезающий чужую плоть штык… Крик – страшный, захлебнувшийся; какая же она яркая – кровь!
Рукопашная – не чувствуется даже боли в поврежденной вчера руке; бои идут вторые сутки… «А-а-а..»
Запоздалый треск только что установленного пулемета… Пулеметный огонь не может уже зацепить Женю, под ударом которого дергается и замирает тело лежащего за пулеметом парня… Треск замолкает.
Оборона деревушки Щелково по линии наступления Ямбург – Красное Село, в котором укрепились красные курсанты I Новгородских пехотных курсов комсостава, прорвана. Удалось занять несколько дворов в центре села, но прорванная линия смыкается за офицерской группой снова…
Перепуганные насмерть хозяева прячутся в подполе вместе с детьми и теленком, которого высокий, худой как жердь мужик стаскивает туда на руках…
Бой становится многослойным: в центре – белые, вокруг белых – красные, вокруг красных обхватившие Щелково белые части…
Женя Чернецкой носится по скотному двору, стреляя то от одной, то от другой точки; остальные занимают постоянные позиции…
Со стороны Красного Села на дороге видно облако пыли, поднимаемое обыкновенно передвижением большого количества людей, коней и телег… Митя не знает еще, что это подходят части 7-й армии красных.
Невероятно тяжелый бой – второй бой за двое суток – натиск на Красное Село идет стремительно… Почему не хочется спать?
«Слушай, Чернецкой, а ты вообще – человек?»
Почему он спросил об этом?
И со смешком, от которого холодок пробежал по спине, ответ Жени: «А ты как думаешь?»
Отчего же все-таки вопрос был задан?
…Еще в первую, до Ямбурга, встречу с Женей Чернецким Мите Николаеву невольно вспомнились немало раздражавшие когда-то родителей разговоры с дядей Сашей…
Дядя Саша, профессор-этнограф, живший в небольшом домике на Шаболовке, считался немного чудаковатым… Еще более чудаковатым, если не прямо помешанным сочла бы его вся родня, если бы им довелось присутствовать при его разговорах с двенадцатилетним племянником Митей, учеником четвертого класса.
Со свойственной большинству мальчиков (и у большинства проходящей к взрослости и даже раньше) тягой к чудесному и необыкновенному, Митя очень любил бывать в этой заваленной чучелами экзотических зверей, африканскими масками, тамтамами и деревянными божками квартире, забираться в кресло с резными фигурками обезьян на подлокотниках, и слушать дядины рассказы об удивительных обычаях диких племен…
Но тот всплывший в памяти при знакомстве с Женей Чернецким разговор зашел не об убивании счастливым отцом первого прохожего, чтобы наградить его именем новорожденного младенца, и не о живых девочках-богинях из Катманду…
« – Видишь ли, друг мой, – говорил дядя Саша, наклеивая на продолговатые коробочки небольшие ярлычки, – это было бы крайне бездарно и скучно, если бы вокруг нас ходили и занимались своими делами одни только люди… Но это, по счастью, не так, и за самыми обыкновенными человеческими делами и в обыкновенных человеческих нарядах можно встретить и несколько других существ…
– Каких, дядя Саша?
– Разумеется, нелюдей, мой милый… Хотя иной нелюдь, случается, так подделается под человека, что не сразу и отличишь…
– Нелюди – это злая нечисть, дядя Саша?
– Отчего же непременно злая? Передай мне, будь любезен, вон ту папку… Красную… Спасибо. Вот люди – есть хорошие, есть плохие… Так почему же нелюди должны быть одинаковы? И хорошие есть и плохие… Только, надо сказать, у хороших есть одна малоприятная особенность… Если их угадаешь, они очень любят… г-м… пугать не пугать… а так – притворяться черными… Хотя на самом-то деле не черные они, а только темные, темные-тайные…
– А как их отличить – нелюдей от людей?
– Сами себя выдают, Митя… Нет-нет да выдадут… У некоторых очень северных народов, например, считается, что они узнают друг друга по блеску глаз… А человеку их узнать… Ну, к примеру, лунного свету они не любят… Почему?.. Куда же я засунул клей?.. А, вот он… Вероятно, потому, что нелюди, иначе – оборотни, по большей части пошли от волков… Вы «Слово о полку Игореве» уже проходили?
– Нет еще. Мы пока только былины проходим…
– Был такой нелюдь – князь Всеслав Брячиславич Полоцкий, или Кривский. Князь-оборотень. Будешь читать «Слово» – узнаешь…»
…Беседы эти, отошедшие куда-то далеко-далеко от Мити Николаева, неожиданно с необыкновенной отчетливостью всплыли в памяти с появлением Жени Чернецкого. Женя, сам не ведая того, потряс Митю тем, что его детские представления, задумываться о которых ему так же не приходило в голову, как задумываться о существовании домовых, неожиданно оказались проступившей в Жене правдой.
«Они себя выдают…»
Женя Чернецкой боялся лунного света.
– А ты зря пьешь в темноте. Есть и пить в темноте не стоит.
– Почему?
– Да просто потому, что в темноте не видно, что ты ешь или пьешь.
– Вот так от самых обыкновенных слов может стать страшно, – сказал тогда Митя.
Женя Чернецкой постоянно выдавал себя, несмотря даже на въевшиеся в характер манеры обычного гимназиста…
А может быть, все это вообще – бред? Игра не в меру расходившегося воображения? С чего же он все это взял, в конце концов?
…Заныла расшибленная прикладом рука, несмотря на которую Митя все же участвовал в бое за Щелково. Пора было возвращаться в избу, отведенную на постой. Но по дороге Митя невольно сделал крюк и пошел мимо дома, где находился Чернецкой.
Сквозь кусты сирени, вылезающие на улицу над редкими дощечками палисадника, было видно освещенное окно. Проходя мимо, Митя так же невольно заглянул в него, и зрелище, которое предстало перед его глазами, в первый момент заставило его подумать, что он действительно бредит.
Женя Чернецкой сидел на краю стола, ногой в грязном сапоге упираясь в сиденье стула, и глядя перед собой черными, невидящими глазами, с лицом, холодно отрешенным от своего невообразимо нелепого занятия, небрежно-методическими движениями кисти затянутой в черную шелковую перчатку руки резал перед собой воздух игрушечного размера шпагой.
37
Колеса автомобиля громыхали по камням мостовой: шум мотора, отдающийся в холодном камне домов, был единственным звуком, нарушающим мертвящий сон полупустынного города.
Ехали молча. Своих, из ЧК, было трое: Динка, Ющенко и Ананьев, остальные – только сегодня вооруженные тульскими винтовками рабочие.
Олька Абардышев, сидящий у левого борта, грыз себя поедом. «Как можно было, так-разэтак, оказаться таким идиотом! Чекисту, большевику, так рассоплиться при встрече с детским другом, что в первую голову не проверить у него документов… Проще говоря, это называется – потерять бдительность. А потеря бдительности для чекиста… Ладно, этой мой промах, и исправлять его мне… Мы еще встретимся, Сережка, во всяком случае, я очень постараюсь, чтобы мы встретились».
Картонная карточка, согнутая вдвое, лежала во внутреннем кармане Олькиной кожанки.
Автомобиль затормозил перед заброшенным на вид уходящим в глубину двора домом, въезд к которому был закрыт чугунной решеткой запертых ворот.
Не откидывая борта, чекисты и рабочие попрыгали с грузовика и, стараясь не очень стучать сапогами, прошли через двор к лестнице парадного. По знаку Абардышева несколько человек, обогнув парадное, подошли к черному ходу, трое остались у парадного, а остальные прошли вслед за ним.
Несмотря на запущенный вид подъезда, было заметно, что в прежние времена это был хороший, респектабельный дом: на белой мраморной лестнице (сейчас – грязной) еще сохранились металлические прутья, когда-то поддерживающие ковер. Двери в первую квартиру не было: на лестничную площадку, напоминая зев пещеры, открывался черный провал коридора. Войдя в квартиру, Олька сразу же обо что-то споткнулся, пахло сыростью и всякой дрянью. В первой комнате, куда вошли чекисты, паркет был сожжен до самого наката. Было видно, что в квартире разводили зимой костры. Дальше осматривать не имело смысла: подобных квартир им немало попалось уже в эту ночь.
… – Кто там? – спросил слабый старческий голос.
– Откройте, Чека!
Лязгнул запор, затем упала цепочка.
– Проходите.
Старую женщину, стоящую перед чекистами, нельзя было назвать старухой: высокая и худая, она держалась необыкновенно прямо. Как только отворилась дверь, лицо ее застыло даже не в надменном, а просто в очень спокойном выражении.
– Проходите, – повторила она, высохшей, с выступающими суставами рукой придерживая темную козью шаль на груди.
– Кто, кроме вас, проживает в квартире?
– Я одна.
Чекисты прошли за женщиной из коридора в единственную освещенную комнату.
– Будьте добры предъявить документы.
– Пожалуйста – Все с тем же достоинством женщина подошла к черному резному шкафику и, выдвинув один из ящичков, протянула документы Ананьеву.
Положив браунинг на покрытый китайской светло-зеленой скатертью стол, Володька принялся разбирать их при неярком свете лампы, растворяющемся в белой ночи.
Рабочие, ожидая начала обыска, толпились в дверях. Женщина продолжала стоять над сидящим за столом Ананьевым, держась очень прямо. Олька нетерпеливо прохаживался по комнате; на большинство из увиденных за эту ночь комнат эта единственная обитаемая комната в квартире не походила тем, что не было заметно попытки перенести в нее чего-либо из остальных. Если не считать уродливо-обычной печки, все здесь на своих местах. Эта комната была не обезображенной тенью жилья, а человеческим настоящим жильем, которое могло рассказать о привычках и вкусах своей обитательницы: старая, темная мебель, большое количество китайских вещиц: черные, с выплывающими откуда-то из своей яркой глубины цветными рыбками и похожими на рыбок цветами лаковые подносы и шкатулочки, на трюмо – тонко расписанные изнутри жанровыми сценками стеклянные флакончики, фарфоровые статуэтки, в деревянной темно-зеленой с пагодами и плывущей джонкой вазе – букет сухих цветов. На стене – несколько неожиданный пробковый белый шлем, какие носят путешественники в пустынях и тропиках, уже пожелтевший от времени, а под ним…
– Гражданка Белоземельцева, Ксения Аполлинариевна… бывшая дворянка…
С большого фотографического портрета, появившегося здесь явно позже, чем все остальное, на Ольку весело и прямо смотрел очень молодой офицер. Даже скорее офицерик, это слово подходило больше: из тех полуофицеров-полугимназистов, которых десятками тысяч создавала в начале восемнадцатого белая идея. В этом, одном из десятков тысяч, мальчике-офицере было, казалось, столько жизни, что он даже с портрета действительно смотрел, словно вырываясь из простой рамки. Даже на портрете было видно, что необычайно идущая к нему форма – с иголочки, и к этому очень шла безупречная короткая стрижка темных волос. Безупречный вид был придан и маленьким усикам над губой, приоткрывшей в улыбке ослепительные зубы. Казалось, офицерик и смеялся одновременно над своей свежеиспеченностью, и рисовался ею.
– Работаете в Иностранной литературе?
– Да.
– А кто на этом портрете, гражданка Белоземельцева? – с ненавистью спросила Дина, появившаяся за спиной Олега.
Женщина не ответила.
Ананьев, повернувшийся на Динин вопрос, усмехнулся, встретившись взглядом со смеющимися глазами офицера на портрете.
– Ого! Как тебе это, Абардышев? Олег повернулся к Белоземельцевой.
– Будьте любезны ответить, кто это.
– Это мой внук Вадим, выпускник Царскосельской гимназии.
– И на нем, надо полагать, здесь как раз форма Царскосельской гимназии? – с закипающим тихим бешенством спросил Олька.
— Я полагаю, что Вы сами понимаете, какая на нем форма.
– Где он?
– Вероятно, на фронте.
– Что Вам сейчас о нем известно?
– Я уже давно ничего не знаю о моем внуке.
– Так. Приступайте к обыску! – кивнул Олька.
38
«Я не могу больше. Я не могу больше ждать».
Собственно, почему ждать? Почему все тело, все мышцы натянуты, как канат… Надо расслабиться… Хоть немного. Что со мной творится, в конце концов?
Сережа начал растирать затекшую от неудобного положения ногу.
На антресолях было пыльно: через мутное, непрозрачное от грязи окно лился тусклый свет белой ночи. Лестничная площадка перед дверью, на которую выходило внутреннее незастекленное оконце, не была через него видна, но Сережа и без этого знал, что на днях доставленный из румынского посольства пулемет установлен как раз так, чтобы все пространство перед дверью попадало в поле обстрела.
«Уходить только в случае провала квартиры, но и в этом случае не уходить без боя», – снова прозвучал в ушах приказ Некрасова.
Преимущества старого дома, видимо, одного из первых квартирных домов, были налицо. К кухне примыкало нечто вроде узкой шахты – вероятнее всего, это был какой-то хозяйственный подъемник. В крайнем случае по его тросам спустятся после перестрелки Юрий с Тутти, Борис и Владимир. Некрасов и Казаров держат подъезд дома на прицеле второго пулемета. Им легче, они сейчас знают, насколько близко враги, – еще не подъехали к дому или вошли уже в подъезд. Стенич занимает позицию у черного хода.
Но Сережа уйдет не через подъемник, выходящий в подвал, смежный с подвалом соседнего дома. Он уйдет последним, когда пулемет у окна замолчит и перестрелка у черного хода прекратится, когда кончатся патроны и дверь под ним упадет, – он уйдет через антресоль на чердак и оттуда спустится в пустую и разоренную квартиру в соседнем подъезде. Там можно переждать.
Неожиданно стало легче: нечеловеческая стянутость мышц ушла – наверное, потому, что внимание переключилось с нее на занывшую ногу.
39
«Белоземельцев… Где-то я слышал уже эту фамилию… С чем-то она явно связана… Может быть, с данными последних допросов?» – думал Олька, перебирая письма в вытащенном из шкафика узком длинном ящичке, специально предназначенном для хранения писем. Обыск в этой квартире Олька решил провести более тщательно, несмотря на спешность проводимой операции: в более чем подозрительной квартире белого офицера могли оказаться бумаги, которые, если не обнаружить их сейчас, дожидаться следующего визита не станут. Олька решил на свой страх и риск задержаться: впрочем, половину рабочих – десять человек – он отправил вместе с Ивченко и Ананьевым проверить две квартиры на втором этаже – дом был трехэтажным.
– Что это?
– Письма моего покойного мужа из Харбина… – Белоземельцева уже не стояла, а сидела в узком темном кресле с высокой спинкой.
– Это?
– Пекинские письма моего сына. Далее – его же из Порт-Артура, где он был тогда военным корреспондентом.
– Кто Ваш сын?
– Географ, как и покойный муж.
– Где он находится сейчас?
– Мой сын, как и мои остальные близкие родственники, кроме моего внука Вадима, находятся сейчас в Париже, где, в силу некоторых семейных обстоятельств, их застала революция.
– Если, как Вы утверждаете, все Ваши родственники, кроме внука, о котором Вы якобы не имеете известий, действительно находятся в Париже, то почему Вы не обратились во французское посольство относительно перемены подданства?
– Вряд ли я смогу Вам это объяснить, молодой человек.
