Текст книги "Сотворение мира"

Автор книги: Елена Крюкова

Кхаджурахо. Книга любви

ЛЮБОВЬ

 
…Ну наконец-то я о Ней скажу.
 
 
Петлей стыда захватывает горло.
О Ней жужжали, пели, свиристели,
О Ней – меж хладом дула у виска
И детскою бутылкою молочной —
Ругательством тяжелым вспоминали
Или нежнейшим просверком очей…
 
 
Молчите все. Мое приспело время.
Я повторить чужое не боюсь.
Я все скажу старинными словами.
А сами мы – из клеток, из костей
Да из кровей каких? – не тех ли, давних?!
Так что же мне бояться?! Все о Ней,
О Ней хотят лишь слушать или ведать,
А коль не послана Она – Ее
Испить на холоду питьем горячим
Из книжных рук, из драненьких тех Библий,
Что пахнут сыростью, прошиты древоточцем,
Или со свежих глянцевых страниц,
Оттиснутых вчера еще, стремглав
Распроданных, расхищенных с прилавков, —
 
 
А там все про Нее, все про Нее…
 
 
Так нате же, голодные! И вы,
Кто Ею сыт по горло, кто познал
Ее во всех звериных ипостасях,
И в многоложстве, и в грехе Содомском,
И кто Ее, как карты, тасовал —
Одна! Другая! Козырь вот пошел!.. —
Вы, кто Ее распялил на столе,
Чтоб, как Везалий, изучить все жилы,
Где светится отчаянная кровь,
Где бродит мед Ее… вы, жесткие поэты,
Кричащие о Ней на площадях
То, что вдвоем нагие люди шепчут, —
И вы, старухи, зубы чьи болят
И так все косточки к дождю и снегу крутит! —
И вы, мальцы в петушьих гребешках,
Вы, рокеры с крутым замахом локтя
На тех, кто рядом с вами, в тот же час,
В горячем цехе вам деталь штампует
Для всех мопедов ваших оголтелых! —
И вы, девчонки за стеклом сберкассы,
В окошках-прорубях до дна промерзшей почты,
Наманикюренные, в здании громадном —
Затеряные малые рыбешки,
Плывущие зимою океанской,
Которой края нет и нет конца,
Кладущие печать на извещенья,
Мечтающие – все о Ней, о Ней… —
И вы, геологи в своих высокогорьях,
В прокуренной мужчинской тьме палаток,
В вагончиках, где варится на плитке
Суп из убитого намедни глухаря, —
И вы, хирурги в том Афганистане,
Но что еще и в будущем пребудет, —
Вы, кто клонился над ногой мальчишки,
В поту морозном зажигая кетгут, —
А он, родимый, истово кричал:
«Она меня безногого – не бросит!..» —
Вы, все вы, люди горькие мои,
Которых – о, люблю с такою силой, —
С неженскою уже, с нечеловечьей:
Горы, метели, зверя ли, звезды! —
Вы все, любимые, – о, нате же, держите,
Хватайте: вам даю ломоть ее,
Чтоб с голоду не померли, однако,
В разбойном, обнищавшем нашем мире, —
ЛЮБВИ.
 

ТЬМА ПРЕД РАССВЕТОМ

 
Железная кровать ржавеет.
Нагие трубы за окном.
В ночную фортку звезды веют,
Покуда спим тяжелым сном.
 
 
Скрипят острожные пружины.
И в щели дома гарь ползет.
Чугунной глыбой спит мужчина.
И светел женщины полет.
 
 
Спят звери, птицы и народы —
До пробужденья, до утра.
Горит во мраке твердь завода —
Его стальные вверы.
 
 
Пылает зарево больницы:
Не сосчитать оконных свеч…
Дрожат смеженные ресницы.
Пылает масло потных плеч.
 
 
Сон борет нас. Но мы сильнее.
Вот эта тяга.
Вот волна —
Слепя, сжигая, каменея,
Встает из темноты, со дна.
 
 
Тебя от смерти защищая,
Сплетаю руки за спиной.
Свечою тела освещаю
Храм спальни, душный, ледяной.
 
 
Обнимешь ты меня устало.
Положишь смертных уст печать.
И ляжет на пол одеяло,
Чтоб нашей воле не мешать.
 
 
Еще до свиста, до метели,
До звона рельсов, до гудка,
До белизны святой постели,
Где – одинокая тоска,
 
 
До Времени и до Пространства,
До всех измен, где плоть болит,
И до такого постоянства,
Что золотом – по камню плит,
 
 
Еще своей любви не веря,
Мы просыпаемся, дрожа…
И вольно отворяю двери
Навстречу острию ножа,
 
 
Навстречу грубому объятью,
Что нежностью истомлено,
Навстречу древнему проклятью,
Где двое сцеплены в одно!
 
 
И я, от чуда обмирая,
Целуя потный твой висок,
Вхожу, смеясь, в ворота Рая,
Даю голодному кусок,
 
 
Дитя нероженое вижу
В сиянье нам сужденных дней —
И обнимаю крепче, ближе,
И невозвратней, и страшней.
 

ХРАМ КХАДЖУРАХО

 
…А в Индии храм есть. Зовется он так: Кхаджурахо.
Огромный, как выгиб горячего бока Земли,
Он полон тел дивных из камня, не знающих страха,
Застывших навеки, навеки сращенных – в любви.
 
 
Давно прочитала про храм сей в стариннейшей книжке…
Я в Индии – буду ли, нет ли… А может быть, так и помру…
Но как прошепчу: «Кхаджурахо!..» – так бьется под левой подмышкой,
И холодно, будто стою на широком ветру.
 
 
Я там не была никогда – а сколь часто себя представляла
Я в этих апсидах и нишах, в духмяной, сандаловой тьме,
Когда предо мною, в скульптурах, Любовь предстояла —
Свободною, голою, не взаперти, не в тюрьме.
 
 
Гляди! – как сплелись, улыбаясь, апсара и Шива…
Он между лопаток целует так родинку ей,
Что ясно – вот этим, лишь этим мы живы,
Вжимаясь друг в друга немей, и сильней, и больней…
 
 
А эти! – огонь излучает источенный временем камень:
Раздвинуты ноги гигантским озерным цветком,
И грудь упоенно цветет меж мужскими руками —
И смерть мимо них ковыляет старухой, молчком…
 
 
А эти, в углу полутемном, – как мастер ваял их, дрожащий?..
Откинулась навзничь она, а возлюбленный – вот,
Восходит над нею… Их свет заливает, лежащих,
И золотом льет на лопатки, на лунный живот…
 
 
О тело людское! Мужское ли, женское тело —
Все любит! Мужчина свою зажигает свечу,
Чтоб женская тьма, содрогаясь, огня захотела —
Воск жаркий катя по губам, по груди, по плечу!
 
 
Какое сиянье из всех полушарий исходит!
Как сферы расходятся, чтобы вошел резкий луч!
Как брага библейская в бочках заклепанных бродит
И ветра язык – как ласкает звезду меж пылающих туч!
 
 
И я, россиянка, девчонка, как мышка стою в Кхаджурахо,
Во дерзком том храме, где пары танцуют в любви,
И нету уже у меня перед смертью скелетною страха,
И очи распахнуты вольно и страшно мои!
 
 
Под платьем залатанным – под комбинашкой, пропахшей
Духами дешевыми – тело нагое мое…
О, каждый из нас, из людей, в этом мире – пропащий,
Доколь в задыхании, перед любовью, не скинул белье!
 
 
Доколе, ослепший от света и крика, не сгинул
В пучине горячей, где тонут и слезы, и пот,
И смех, – где меня мой любимый покинул,
И где он меня на сибирском морозе, в тулупе, по-прежнему ждет…
 
 
И я перед этою бездною мрака и праха,
Средь голых возлюбленных, густо, тепло населяющих храм,
Девчонкою – матерью – бабкой – стою в Кхаджурахо
И мыслю о том,
что – такой же —
в три дня – и навеки! —
Греховною волей создам.
 
 
И там, в очарованном и новоявленном храме,
Я всех изваяю,
Я всех, перекрестясь, напишу —
И тех, кто друг друга сжимает больными перстами,
И тех, кто в подвале, целуясь, вдыхает взахлеб анашу…
 
 
И тех, кто на нарах тюремных впивался друг в друга —
Так в клейкость горбушки впивается рот пацана…
А я? Изваяю, смеясь, и себя в эпицентре опасного круга,
Где буду стоять – Боже, дай Ты мне силы – одна.
 
 
Но я изваяю себя – обнаженной! Придите, глядите —
Ничто я не скрою: вот складки на шее, живот
Огрузлый, – вот в стрижке опричной – латунные нити,
В подглазьях – морщины, сиротскими птичьими лапками, – вот!..
 
 
Вот – я!.. Родилась, – уж себя – отвергайте, хулите! – оставлю.
На то Кхаджурахо я строю отчаянный свой:
Я так, одинокая, страстные пары восславлю,
Что воздух зажжется
над чернорабочей
моей головой.
 

* * *

 
– Ну, так давай войдем.
Это не храм. Это дом.
Кошачье царство – подъезд.
Безумная площадь – окрест.
В подъезде лампа – зверина, тускла.
Багряная тьма.
Багровая мгла.
Окурками мечен
лестничный ход.
 
 
– …и здесь Любовь – живет?..
 
 
– Дай руку мне.
Крепче сожми.
Вперед.
 

ДОМ

 
Вот он, дом. Я сюда не хотела идти.
Я хотела – объятий, как ягод.
Только чуяла – под ноги мне на пути
Эти лестницы стылые лягут.
 
 
Поднимайся же, баба, вдоль по этажам.
За дверьми – то рыданье, то хохот.
Так, должно быть, циркачки идут по ножам,
Слыша зала стихающий рокот…
 
 
Одинока угрюмой высотки тюрьма.
На какой мне этаж?.. – я забыла…
Свет багровый!.. А лестница – можно с ума
Тут сойти, так вцепляясь в перила!
 
 
Ну же, выше!.. На лестничных клетках – огни,
Как волчиные – во поле – зраки…
А за каждою дверью – нагие Они,
Переплетшие жизни – во мраке!
 
 
И внезапно глаза мои – чисто рентген! —
Стали зреть через доски и стены!
И застыла я, видя узорочья вен
И разверстые в страсти колена!
 
 
И прижала ладонь, чтоб не крикнуть! – ко рту,
Видя тех, кто в Прощании слился,
И того, кто на писаную Красоту
Пред холстом своим рюмкой крестился…
 
 
И вошли все любовные жизни в меня!
И чужая – как хлынула – горесть
Или радость? – мне в грудь – да потоком огня:
Вот тебе – наше все – Арс Аморес!
 
 
Вот тебе – это наше Искусство Любви!
И пускай нам Овидия нету,
Баба тут же – чернила из раны – дави!.. —
Опиши, как астроном – планету, —
 
 
Всю любовь коммуналок, все страсти пивных,
Все разлуки щенков несмышленых,
Всю красу слез алмазных
и плеч золотых
Под рубахами бедных влюбленных!
 
 
Ибо нету для Бога запретного, нет!
Сами мы себя в склеп заточили.
А любовь – даже злая – невидимый свет,
Озаряющий в смерти, в могиле!
 
 
И поскольку мне видящи очи даны,
А из глотки – звенящее слово,
Опишу я – Любовь.
Это видеть должны.
Это будет – с грядущими – снова.
 

35 КВАРТИРА. ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

 
Заходи. Умираю давно по тебе.
Мать заснула. Я свет не зажгу. Осторожней.
Отдохни. Измотался, поди-ка, в толпе —
В нашей очередной, отупелой, острожной…
Раздевайся. Сними эту робу с себя.
Хочешь есть? Я нажарила прорву картошки…
И еще – дорогого купила!.. – сома…
Не отнекивайся… Положу хоть немножко…
Ведь голодный… Жену твою – высечь плетьми:
Что тебя держит впроголодь?.. Вон какой острый —
Как тесак, подбородок!.. Идешь меж людьми
Как какой-нибудь царь Иоанн… как там?.. Грозный…
Ешь ты, ешь… Ну а я пока сбегаю в душ.
Я сама замоталась: работа – пиявка,
Отлипает лишь с кровью!.. Эх, был бы ты муж —
Я б двужильною стала… синявка… малявка…
Что?.. Красивая?.. Ох, не смеши… Обними…
Что во мне ты нашел… Красота – где? Какая?..
Только тише, мой ластонька, мы не одни —
Мать за стенкой кряхтит… слышишь? – тяжко вздыхает…
 
 
Не спеши… Раскрываюсь – подобьем цветка…
Дай я брови тугие твои поцелую,
Дай щекой оботру бисер пота с виска —
Дай и губы соленые, – напропалую…
Как рука твоя лавой горячею жжет
Все, что, болью распахнуто, – счастьем отыдет!..
О, возлюбленный, – мед и сиянье – твой рот,
И сиянья такого – никто не увидит!..
 
 
Ближе, ближе… Рука твоя – словно венец
На затылке моем… Боль растет нестерпимо…
Пусть не носим мы брачных сусальных колец —
Единенье такое лишь небом хранимо!
И когда сквозь меня просвистело копье
Ослепительной молнии, жгучей и идикой, —
Это взял ты, любимый, не тело мое —
Запрокинутый свет ослепленного лика!
Это взял ты всю горечь прощальных минут,
Задыханья свиданок в метро очумелом,
Весь слепой, золотой, винно-красный салют
Во колодезе спальни горящего тела —
Моего? – нет! – всех их, из кого сложена,
Чья краса, чья недоля меня породили,
Чьих детей разметала, убила война,
А они – ко звездам – сквозь меня уходили…
Это взял ты буранные груди холмов,
Руки рек ледяные и лона предгорий —
Это взял ты такую родную Любовь,
Что гудит одиноко на страшном просторе!
 
 
Я кричу! Дай мне выход! Идет этот крик
Над огромною, мертвою, голой землею!
 
 
…Рот зажми мне… Целуй запрокинутый лик…
Я не помню… не помню… что было со мною…
 

ПРОЩАНИЕ ВОЗЛЮБЛЕННЫХ. СОЛОМОН И СУЛАМИФЬ

 
В ладонь тебя целую – чтоб сияла!..
А в губы – чтобы никогда… никто…
 
 
На общежитское слепое одеяло
От холода положено пальто.
На плитке стынет чайник обгорелый.
Кинотеатр в окне – страшней тюрьмы.
И два нагих, два полудетских тела —
В ночном нутре, в седом жерле зимы.
О Господи! – не приведи проститься —
Вот так, за жалких полчаса
До поезда, – когда глядят не лица,
А плачуще – глазами – небеса…
Когда вся жизнь – авоською, горбушкой,
Двумя билетами в беснующийся зал,
Газетным оловом, больничною подушкой,
Где под наркозом – все сказал…
 
 
Но дай, любимый, дай живое тело,
Живые руки и живую грудь.
Беда проехала. И время просвистело.
И выживем мы как-нибудь.
Мы выживем – в подземных перелазах,
Отчаянных очередях,
Мы выживем – на прокопченных базах,
Кладбищенских дождях,
Мы выживем – по всем табачным клубам,
Где крутят то кино!..
Мы выживем – да потому, что любим.
 
 
…Нам это лишь – дано.
 

61 КВАРТИРА. СЕРАФИМА АНТОНОВНА

«…Зову к тибе аньгела, старичок мой Васятка. На третью операцыю тибя увезли. А я все упоминаю, как мы с тобой Васятонька мой спозналис, а твоя матерь – свекровь моя Царствие ей небесное все очень зла на меня была, сердилас шибко што я на цельных два года старше тибя была. Так и называла меня: старуха, больше и никак а однажды мы с ней в баню пошли, пару шибко наподдавали – она Царствие ей небесное уж парится любила Ну разделис и тут Ульяна дмитревна начала меня высматривать всю как я есть только што в зубы не заглянула вся скривилас сморщилас вроде сморчка и говорит: старуха ты и есть старуха гляди куды ж это годитси на животе на боках подушки под щеками да на шее – маленьки подушечки вся в подушках а што ж дальше будет в дверь не влезешь больно толста барыня раскормили тя в родительском-та доме. Он жа Васька тибя таку толстуху засмеет мужики таких не любят им штобы поцаловать

бабу не подушка а шея лебединая надобна. Д а и глаза у тибя маленьки да раскосы мордовски што это за глаза таки, туту и глаз-та нет одне щелочки. За што только тибя Васька взял, ума ни приложу. А я как давай плакать, села на лавку а слезы градом – в шайку с кипятком. И не знаю што сказать а знаю што все неправда это. Ну, кака же баба без живота робенка гдей-та носить вить надо. И плачу и плачу и остановитса не могу. А мать твоя свекровь моя все не унимаетса, и то ей не так и другое. Тут я Васенька не выдержала и встиала голая рядом с шайкой как царица кака, выпрямила спину и говорю, Ульяна дмитревна он меня любит а я люблю ево. И я все в нем люблю, и он во мне все И вот она как взовьется чуть меня кипятком ни ошпарила Дура говорит Любовь-та надо сохранять а то фить – и нетути ее ищи-свищи. Штож Васяточка мой она старая мудрая уж тогды была она была правая мать твоя. А я плохо хранила нашу любовь вить у тибя женщыны были и я про это знала вопщем-то. Но уж молчала и все тут. Хотя сильно плакала и подушку в рот пихала штоп ты не услыхал каки по ночам твоя жена концерты закатыват. Но ты и всего не знаешь, а я повинитса тибе хочу у меня веть тоже были случаи. Я уж уйти намеревалас от тибя совсем ты уж прости. Он почтальон наш был а ты на заработки тогды в Тюмень уехал, на нефтепровод. Вот он и повадилси, от мужа писем ждете нету все вам писем да так и вздохнет и поглядит хорошо так не погано а тепло аж горячо сердцу сделатса и щас горячо когда пишу. А ты как назло ничево не писал што ты там делал ума ни приложу работа работой а остальное время пьянствовал што ли. И вот этот-та и понял мужик што семьи тут нету или просто уж я так ему понравилас. Вить мужики как: им свобода дана вот они и петушатса а мы им голову на грудь приклоням потому што женщына всегды полюбит тово кто за ней бежит да хвост распускат. Но не в том тут дело было, я уж из тех возрастов вышла штоп на ухаживанье клевать. А попросту полюбил миня человек ну и я Васяточка я грешница так и казни миня я тоже. В прочем все думаю голову старую ломаю гдеж тут грех особый ну полюбили двое людей друг друга и што им делать-та прикажеш вить Васенька любовь она всегды святая так я думаю. Это только когды без любви это грех. А если любовь нет, не грех. Только никака ведунья не подскажет как тут быть если и ты замужем и у него семеро по лавкам. Так мы и встречалис бог знат где почитай два раза в году на Пасху да на Рождество, вот и нет ничево, а ты так ничево и не знал я вить была как мышь запечная ни словца ни сбрякнула. А ты тогды начал попивать всяки дружки набежали в холодильнике то и дело прятал чево выпить я ругалас а ты все кричал: што ругаишса, глянь на сибя в зерькало, кака красавица при таком-та муже стыд ругатса. Не вдомек тибе было Васенька, што не от тибя я така была а от другой любви. Прости мне Христа ради хоть это и не грех. Думаю так што не сложилос у нас с тобой што-та и права была Ульяна дмитревна прости што много пишу расписалас расквохталас старуха, не остановить.

Зачем все это написала, не знаю штобы легше стало на серце все жа помирать скоро я платочек сибе белый и чистое белье все приготовила на случай все лежит в комоде. Жду тибя из больницы как можно скорее поскрипим еще небо покоптим. Я тибе послала с люськой лимонов она из Москвы привезла каки-та витамины в них еще яблоков овсяного печенья и не кури много сильно прошу тибя, поживи еще на белом свете. Я чуствую сибя хорошо, нога сильно болит пью лекарство Люська привезла бруфен. Ну вот Васяточка мой што это на меня нашло сама не знаю, отправлю с Люськой все равно а то порву а тут вроде как исповеть вить каятса тожа уметь надо мы этово ни умеем ни кто. Целую тибя свет мой на множество лет и обнимаю крепко. Доктору Вере Васильевне кланяйса она просто аньгел, ее бог послал. От Ивана Митрофаныча поклон и он тибя ждет не дождетса на рыбалку карасей таскать с лапоть.

Твоя жена Серафима Антоновна»

 
…Письмо нашли в залатанной авоське,
Где золотели толстые лимоны,
Овсяное печенье раскрошилось.
И смертное белье нашли в комоде,
Как указала. Лишь не отыскали
Отглаженного белого платка,
О коем – лишь одна скупая строчка
Во исповеди щедрой и великой.
 

ВЕНЕРА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ

 
Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь…
Дай, Господи, сил…
В недрах сумки копеешный сохнет калач.
Чай горький остыл.
Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит,
Как нож золотой, —
Сознаешь, что стала веселая жизнь —
Угрюмой, простой.
В этом городе, где за морозом реклам —
Толпа, будто в храм, —
Что останется бабам, заезженным – нам,
Исплаканным – нам?..
Эта тусклая джезва?!.. И брызнувший душ…
Полотенце – ко рту…
И текущая грязью французская тушь —
Обмануть красоту…
И неверный, летяще отчаянный бег
В спальню… Космос трюмо —
И одежда слетает, как горестный снег,
Как счастье само…
 
 
И во мраке зеркал – мой накрашенный рот:
Сей воздух вдохнуть
И подземный пятак из кармана падет —
Оплачен мой путь.
И на бархате платья темнеющий пот
Оттенит зябкий страх
Плеч худых – и, как солнечный купол, живот
В белых шрамах-лучах…
И когда просверкнет беззащитная грудь,
Сожмется кулак, —
Я шепну: полюби меня кто-нибудь!
Это – просто же так…
Пока грузы таскаю, пока не хриплю,
Отжимаю белье,
Пока я, перед зеркалом плача,
люблю
Лишь Время свое.
 

ЛЕСТНИЧНАЯ КЛЕТКА. ПИСЬМО ЗАКЛЮЧЕННОГО

 
…Что мне делать с пронзительным зреньем моим?
Даже доски гробов,
Даже тот сигаретный, тот зэковский дым
Излучают любовь.
 
 
Я под лампой подъездной такое письмо
Пью глазами взахлеб,
Что кладется судьбы ледяное клеймо
На горячий мой лоб.
 
 
Этот почерк убогий. Тетрадный листок.
Цифирь: лагерный шифр.
И пятнадцатилетний – убийственный – срок.
Хорошо еще – жив.
 
 
Я впиваюсь глазами: держись, человек!
Беспредел будет – там…
Ты о чем же мне пишешь, товарищ мой зэк,
Брат ты мой по судьбам?
 
 
Что мы, сытенькие, что мы знаем о вас?!
Что вы пьете – чифир?
Что вас бьют и под дых, и особо – меж глаз,
Чтоб туманился мир?
 
 
Что – воловья работа и песья еда?
Что – мороз в зонах лют?
Что от нечеловечьего, злого труда
В тридцать – кости гниют?..
 
 
Брат мой зэк, я читаю каракули строк
И от боли реву:
«Отсидел почти весь присужденный мне срок.
Удивлен, что живу.
 
 
Был женат. Дочь не видел. Давно развели.
Что и кто меня ждет?
Ну вот выйду. И что? И куда – без любви?
Без нее – всяк помрет.
 
 
Познакомимся, Лена! Читал я Ваш стих,
Где у зеркала Вы
Все горюете – нету родных, дорогих,
Нет как нету – любви!
 
 
Может, мы друг для друга и будем судьба?..
Познакомимся, а?..
Вы не думайте плохо: вот зэк, голытьба!..
Изболелась душа.
 
 
Вот мечтаю, что выйду, и свидимся мы!
Будем делать дела…
И не будет паршивой сибирской зимы,
Что мне почки сожгла…
 
 
Ну, а если ошибка, не в ту постучал
Задубелую дверь, —
Извините, что это письмо написал,
До свиданья теперь…»
 

* * *

 
Братец, как же?.. Сжимаю я в хруст кулаки,
Закусивши губу —
От пятнадцатилетней барачной тоски,
Что тащить на горбу…
Ты зачем мне все индексы вывел свои?!
Ждешь ответа небось?!
Ждешь нежнейшей, желаннейшей женской любви,
Ты, чей хлеб – мат и злость?!
Брат мой! Что же тебе я в ответ напишу?
Что другого люблю?
Что другому молюсь, на другого дышу,
Хлеб с ним, душу делю?!
И представлю, как ты получаешь мои —
Курьей лапой – листки, —
И, скривясь, волчьи скалишься: нету любви! —
И скулишь от тоски…
Как представлю я это, как воображу —
И – айда на вокзал,
И – безумье: вот сына тебе я рожу!
Ты ж про дочку сказал…
Что содеял ты там – согрешил ли, убил,
Иль тебя упекли
Ни за что – все равно ты в сей жизни любил,
Брат мой с мерзлой земли!
И пускай роговицу там ест мерзлота,
Плачет жизни предел —
Я люблю тебя, брат.
Я стою у Креста.
Ты – любви захотел.
 

ВОСТОЧНЫЕ ЗАРИСОВКИ ХУДОЖНИКА, ЖИВУЩЕГО В КВАРТИРЕ №… ПОД ЧЕРДАКОМ

 
Открываю глаза.
Розовое плечо
Неровным светом освещает
Неприбранный стол
Жизни моей.
 

* * *

 
В Сухуми,
В кофейне греческой мы пили кофе.
А ночью в лодке,
Привязанной ко ржавому буйку,
Кофейное я тело целовал,
И пахло йодом и веселым эвкалиптом
Под плачущею синею Луной.
 
 
Где эта девочка?..
В ладье какой плывет?..
…Я слишком редко захожу в кофейни.
 

* * *

 
Беру губами черничину соска.
В запрокинутой улыбке —
Звездами – зубы любимой.
Под спину ей ладонь кладу,
И тело изгибается дельфиньи,
Как от ожога.
 

* * *

 
Подлесок чахлый.
Фольговые блюдца озер.
Прозрачна кровь холодных ягод. Север.
И продавщица раков —
Щеки розовы, как плавники сорожки, —
Рослая, глаза – бериллы, волосы – соломой,
Натура Дионисия,
Стоит с корзиной; раки
Громадные – хвосты как веера.
Стоит и смотрит.
И на нее смотрю.
Поцеловать бы медный крестик на бечевке
В ложбине меж холмов!..
Я покупаю всю корзину.
Поезд
Всего лишь пять минут стоит.
 

* * *

 
Силен и яростен удар копья!
Но я
Внезапно ощущаю – льется нежность
Растаявшею вечной мерзлотой…
 

* * *

 
Отец рассказывал про эвенкийку.
Во льдах – стоянка близ Таймыра. Диксон.
Село заброшенное. Женщины – рогожек наподобье.
Отец в избу зашел – и узкие глаза
Прошли через него навылет.
 

* * *

 
Преследует виденье:
Красавица на станции космической, одна.
Все ждет – ее спасут.
Под сердце входят иглы звезд.
…Такая одинокость
На Земле бывает тоже.
 

* * *

 
Пишу нагое тело. Весь в поту рабочем,
в рабочей слепоте!
Вдруг прозреваю – вижу женщину
с козьими лукавыми глазами,
Широкобедрую.
На щеки всходит краска.
Работа вся насмарку.
 

* * *

 
Встань, милая,
Как Марфа со свечами
В тяжелых кулаках!
И погадай, сколь в этой жизни
Еще любить тебя я буду.
 

* * *

 
…Она ничком лежала на кровати.
Я подошел и нежно, еле слышно,
Прося прощанья,
Губами сосчитал худые ребра.
 

* * *

 
Я кланяюсь возлюбленному телу!
Я, ударяя кистью дико по холсту,
Люблю, люблю —
И на холсте, гляди-ка,
Из маленьких грудей твоих,
Что прячешь в лифчик
Застиранный,
Великий Млечный Путь
Сапфирами по дегтю неба брызжет!
 

* * *

 
Как я люблю твой золотой живот!..
То – мир,
Куда вхожу я, раздвигая тучи,
И молния моя летит отвесно
В могучий мрак океанийский твой!..
 

* * *

 
Жара и Астрахань!
Купаются цыганки.
По набережной пыль летит,
И ветер гонит воблы чешую.
На песке – гигантскими цветами – юбки, тряпки…
Одна цыганка вышла из воды,
Черна, как головешка.
Я замер
От первобытной красоты ее.
 

* * *

 
Идем по выставке.
Висит монисто – экспонат.
«Хочу такое. Сделай мне!..» —
сказала ты, смеясь.
Я увидел: чешуя монет
Играет меж грудей твоих веселых.
 

* * *

 
Читаю я псалом Давида
По-церковнославянски.
Не понимаю ничего.
Вдруг глаза закрою —
Из тьмы дегтярной
проступает тело женское
Сияньем Северным – до головокруженья…
Зачем на казнь я эту обречен —
Всегда в всюду видеть
Красоту?..
 

* * *

 
Мы сплетены, как две ладони:
Маленькая и большая.
И в ритме древнем,
Смеясь, качаясь, плача,
Баюкаем друг друга —
До самой смерти… самой смерти…
самой…
 

МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА. КВАРТИРА……….(НОМЕР СТЕРТ)

 
…Он разомкнул ей колени горячею тяжкой рукою.
Телом на тело налег, обряд поклоненья творя.
Ребра так в ребра вошли, как подошва в размытую глину
Проселочной скудной дороги. Слегка застонала она,
Чуя: сбудется все, что никогда не сбывалось.
Острыми земляничинами встали, твердея, соски
И – закруглились, мерцая печально, холмы снеговые,
Полем метельным живот лег под белое пламя руки…
 
 
И, обнимая ладонями всю ее – впадины все и ложбины,
Он головою склонялся все ниже, все ниже, целуя
Родинук – чечевицу – под левою грудью,
Обрыв – будто к Волге! – ребра:
Точно как берег крутой,
красноглинный,
обрывается резким откосом.
И задрожал тут живот – волны пошли по нему…
И поднялась краска ярчайшая ей на запавшие щеки:
Губы его прошлись по старым,
затянувшимся шрамам и швам,
Их освящая – навек,
Запоминая – навек,
Ибо запомнить в любви не зрение может, не слух —
Только лишь губы, дрожа, вспоминают любимые губы,
Только лишь пальцы, пылая,
Помнят все бездны и горы любимого тела…
 
 
Щеки силнее горели: он ниже склонялся главою,
Ноги руками раздвинул – плавно подались они…
Губы мужские, дрожа от любви,
отыскали вслепую то место —
Малый тот жемчуг,
слепой бугорок
неистовой женской природы —
И влажный от жажды язык
Драгоценный, соленый тот жемчуг нащупал —
И ласкою масленой, винной вдоволь его напоил…
Волны томленья пошли по широкой реке женского тела.
Все потемнело в глазах.
А мужчина ей руки на грудь положил,
Не отрывая горячечных уст от горящего лона, —
И оказались темные ягоды меж крутящихся пальцев его,
И невозможно снести все это было – женщине смертной!
И застонала она.
И взял он руками ее
За полушарья планет,
Катящихся мимо единой жемчужной звезды,
И язык его в темный Космос ее вдруг, крутяся, вошел —
предвестием будущей воли,
И застонала сильнее она,
И ногами его голову сжала.
Встал он над нею.
И тут увидала она – хоть глаза ее сомкнуты были! —
его золотую свечу,
Медом текущую,
Молоком неудержным,
Лучезарным сияньем мужским!
И взяла свечу она в руки,
И ею водила по пьяным от счастья губам,
по щекам и по скулам,
Он же за плечи держал любимую, так напрягаясь,
Чтоб раньше времени
Ярый воск ей по щекам не потек…
И сказала она, задыхаясь:
«Ложись. Я тебя поцелую —
Так, как хочу, и столько, сколько хочу – и ты этого хочешь…»
И так золотую мужскую свечу она нежным ртом разжигала,
Что смертный не вынес бы этого! —
он же лежал, разгораясь,
И когда уже прибой мучений достиг берегов,
И почуяли оба,
Что умереть от любви – то не сказка, то быль! —
Он повернулся внезапно – и оказался над нею,
И не сразу, не сразу
Золотая свеча его
В смоляной ее Космос вошла:
Он свечу подносил – зажигал темноту – и вытаскивал снова,
И опять, и опять, —
До тех пор, пока так не взмолилась она:
«Не могу!.. Умираю…» —
и луч в самую темень ударил!
И застыли на миг возлюбленные!
Обвила она его крепко ногами,
Он – все глубже входил в океаны ее, в подземелья,
Все глубже, все крепче,
все нежней, все сильней,
все больнее —
и все нестерпимей…
И сильнее сжималось вкруг горящей свечи
тугое кольцо
ее темного лона,
И он целовал ее рот —
так безумный в жару
пьет лекарство из кружки больничной,
Так старуха пред смертью целует икону,
Так целуют друг друга люди – перед навечной разлукой!
И катились по мокрым щекам ее светлые слезы!
И кровати под ними уж не было —
они над Землею летели,
Крепко сплетшись – теперь не разнимет
никогда и никто их, —
И вздымался над нею он, плача, и вновь,
и опять опускался,
И вздымалась навстречу она,
и зубы в царской улыбке блестели,
И катился, как яхонты, пот по ложбинам —
меж грудей, меж лопаток!
А свет, зажженный свечой золотою, все рос, все мощнел,
И когда уже стал совсем нестерпимым, —
Разорвался ярким шаром внутри! И оба они закричали,
Закричали, смеясь и плача от счастья,
От посмертного, дикого счастья,
что – умерли вместе…
 

* * *

 
Не речь, не стон, – уже забили рот
Навязшими, дрянными словесами…
Забыл язык любви немой народ.
Мы как-нибудь. Мы выдохнем. Мы сами.
 
 
Мы вышепчем, мы выкряхтим – устал
Мир от газет, от слэнгов да от фени…
 
 
Отверсто слово, яркое, как сталь,
Восставшее из «слушаний» и «прений»…
 
 
Любовные романсы – черт те что!.. —
Березки, слезки, ах… – покинул милый… —
На кухне на пол он бросал пальто.
Из рук, как зверя, я его кормила.
 
 
Соседок через стену легкий храп
Висел, как дым, мешался с воем вьюги…
Его веснушек непочатый крап…
Его – канатно жилистые – руки…
 
 
Наш чай… Комочки сахара на дне
Не тают… Пьем и губы обжигаем…
И я в тебе. И ты уже во мне.
И мы летим. И Время настигаем.
 
 
И в общежитской кухне, на полу,
На холоду, близ чахлой батареи
Летим, летим, собой пронзая мглу,
Собой друг друга – меж смертями – грея.
 

ПИСЬМО ЗАБЫТОЕ

«Целую тебя, девочка моя!

Я уж тут всю бурятскую почту проклял – от тебя нет и нет ничего. Поздравляю тебя с праздником! Будь всегда самою собой! И просто – будь!

Говорю это еще и потому, что и я устал от потерь.

Я не вылезаю из своего медвежьего угла. Машина иногда уходит в Бараты, за тем или этим, шофера-салаги про почту забывают.

Завтра от нас уезжает машина в Иркутск, и уж с ней я отправлю это письмо – оно дойдет. Горы здесь – в сравнении с Саянами – легкие. Я бы очень хотел показать тебе Забайкалье и обнять тебя под его жестковатым Солнцем.

Милая моя, уже, наверное, два часа ночи. Завтра много работы. Еду на буровую. Я сижу, как Пушкин, со свечой… Вокруг вагончика. Ветер, дикий холод, зеленый снег, наверху – колючие звезды… Как мало в жизни тепла. Как мало в жизни счастья. И жизнь сама маленькая. Если бы у меня был дух, исполняющий желания. Целую и обнимаю. Моя.

Твой.

Я тут стих тебе написал.

СТИХ

 
Положи меня, как печать,
На свое золотое сердце.
Мне любить тебя и звучать
Под рукою – до самой смерти.
 
 
А на смуглой твоей руке,
На узлах ее сухожилий
Я останусь и вдалеке —
Как кольцо твое:…жили-были…»
 

ИСПОВЕДЬ

 
Ты не бойся, мой желанный… Я про все тебе скажу.
Молоком топленым, теплым напою. И уложу
На скрипучую, большую, на широкую кровать.
Сама лягу рядом. Буду говорить – и целовать.
 
 
Расскажу я все, мой сладкий, ничего не утаю:
Как упрятывала наспех в чемоданы – жизнь мою,
Как стояла у Байкала на сквозном тугом ветру,
Как укрыться не желала ни в заимку, ни в нору.
 
 
Как почтамты дико пахнут шоколадным сургучом…
Как кричащий рот мой – потным закрывал мужик плечом…
Как на Пасху, чрез милицию, мы в Церковь прорвались —
Хохоча, близ аналоя – Адам с Евой! – обнялись…
 
 
Как о брошенном ребенке слезы точатся ручьем…
Как в толпе бензинной, вьюжной серафимами – вдвоем
Мы парили… Как считала я монеты: позвонить
За пять тысяч километров – чтобы не порвалась нить!..
 
 
Как однажды – в тридцати-скольки-там-градусный?.. – мороз
Он, с автобуса, румяный, глухарей едва донес —
Ох, тяжелые!.. А перья!.. А разделывать-щипать!..
А – над всей стряпнею – голос: «Ну, так ты хозяйка, мать…»
 
 
Что же, Время, ты содвинуло синеющие льды?!
Слушай, суженый-сужденный! Далеко ли до беды:
Ну как завтра мы простимся – не успею досказать,
Не успею жар кольчуги поцелуйной – довязать!..
 
 
О, я так его любила!..
 
 
…А тебя – люблю сильней…
 
 
О, я так его забыла!
 
 
…А тебя забыть – страшней
Пытки нету: лучше сразу
Головою – да в Байкал,
В синий зрак земного глаза,
Чтоб не помнил. Не искал.
 

САНДАЛОВЫЕ ПАЛОЧКИ

 
…Сине-черная тьма.
Ангара подо льдом изумрудным.
Заполошный мороз – режет воздух острее ножа.
Бельма окон горят.
Чрез буран пробираюсь я трудно.
Это город сибирский,
где трудно живу я, дрожа.
 
 
Закупила на рынке я мед
у коричневой старой бурятки.
Он – на дне моей сумки.
То – к чаю восточному снедь.
Отработала нынче в оркестре…
Пецы мои – в полном порядке…
Дай им Бог на премьере,
Как Карузам каким-нибудь, спеть!..
 
 
Я спешу на свиданье.
Такова наша девья планида:
обрядиться в белье кружевное, краснея: обновка никак!.. —
и, купив черемши и батон,
позабыв слезы все и обиды,
поскорее – к нему!
И – автобусный жжется пятак…
 
 
Вот и дом этот… Дом!
Как же дивно тебя я весь помню —
эта ченткость страшна,
эта резкость – виденью сродни:
срубовой, чернобревенный,
как кабан иль медведь, преогромный,
дом, где тихо уснули – навек —
мои благословенные дни…
 
 
Дверь отъехала. Лестница
хрипло поет под мужскими шагами.
«Ах, девчонка-чалдонка!..
Весь рынок сюда ты зачем воловла?..»
Обжигает меня, раздевая, рабочими,
в шрамах драк стародавних, руками.
Черемша, и лимоны, и хлебы, и мед —
на неубранном поле стола.
 
 
Разрезаю лимон.
«Погляди, погляди!.. А лимон-то заплакал!..»
Вот берем черемшу прямо пальцами —
а ее только вместе и есть!.. —
дух чесночный силен…
Воск подсвечник – подарок мой – напрочь закапал.
И култук – мощный ветер с Байкала —
рвет на крыше звенящую жесть.
 
 
И разобрано жесткой рукой
полупоходное, полубольничное ложе.
«Скоро друг с буровой возвратится —
и райскому саду конец!»
А напротив – озеро зеркала стынет.
«Глянь, как мы с тобою похожи».
Да, похожи, похожи!
Как брат и сестра,
о, как дочь и отец…
 
 
Умолчу… Прокричу:
так – любовники целого мира похожи!
Не чертами – огнем.
Что черты эти ест изнутри!
Жизнь потом покалечит нас,
всяко помнет, покорежит,
но теперь в это зеркало жадно, роскошно смотри!
 
 
Сжал мужик – как в маршруте отлом лазурита —
худое девичье запястье,
Приподнял рубашонку, в подвздошье целуя меня…
А буран волком выл за окном,
предвещая борьбу и несчастье,
и тонул черный дом
во серебряном лоне огня.
 

* * *

 
…Не трактат я любовный пишу – ну, а может, его лишь!
Вся-то лирика – это любовь, как ни гни, ни крути…
А в любви – только смелость. Там нет: «приневолишь»,
«позволишь»…
Там я сплю у возлюбленного головой на груди.
 
 
Мы голодные…
Мед – это пища старинных влюбленных.
Я сижу на железной кровати,
по-восточному ноги скрестив.
Ты целуешь мне грудь.
Ты рукою пронзаешь мне лоно.
Ты как будто с гравюры Дорэ – архангел могучий! – красив.
 
 
О, метель!.. – а ладонь раскаленная по животу мне – ожогом…
О, буран!.. – а язык твой – вдоль шеи, вдоль щек полетел —
на ветру лепесток…
Вот мы голые, вечные. Смерть – это просто немного
Отдохнуть, – ведь наш сдвоенный путь так безмерно далек!..
 
 
Что для радости нужно двоим?.. Рассказать эту сказку
мне – под силу теперь…
Тихо, тихо, не надо пока
целовать… Забываем мы, бабы, земную древнейшую ласку,
когда тлеем лампадой
под куполом рук мужика!
 
 
Эта ласка – потайная.
Ноги обнимут, как руки,
напряженное тело,
все выгнуто, раскалено.
И – губами коснуться
святилища мужеской муки.
Чтоб земля поплыла,
стало перед глазами – темно…
 
 
Целовать без конца
первобытную, Божию силу,
отпускать на секунду и – снова, и – снова, опять,
пока баба Безносая, та, что с косой,
вразмах нас с тобой не скосила,
золотую стрелу – заревыми губами вбирать!
 
 
Все сияет: горит перламутрово-знобкая кожа,
грудь мужская вздувается парусом, искрится пот!
Что ж такого испили мы,
что стал ты мне жизни дороже,
что за люй-ча бурятский, китайский, —
да он нам уснуть не дает!..
 
 
«Дай мне руку». – «Держись». – «О, какой же ты жадный,
однако». —
«Да и ты». – «Я люблю тебя». —
«О как тебя я люблю».
 

* * *

 
…Далеко – за железной дорогою —
лает, как плачет, собака.
На груди у любимого
сладко, бессмертная, сплю.
 

* * *

 
«Ты не спишь?..» – «Задремала…» – «Пусти: одеяло накину —
попрохладнело в доме…
Пойду чай с „верблюжьим хвостом“ заварю…»
И, пока громыхаешь на кухне,
молитву я за Отца и за Сына,
задыхаясь, неграмотно, по-прабабкиному, сотворю.
 
 
Ух, веселый вошел!
«Вот и чай!.. Ты понюхай – вот запах!..»
Чую, пахнет не только,
не только «верблюжьим хвостом» —
этой травкой дикарской, что сходна с пушистою лапой
белки, соболя…
Еще чем-то пахнет – стою я на том!
 
 
Что ж, секрет ты раскрыла, охотница!
Слушай же байку —
да не байку, а быль!
Мы, геологи, сроду не врем…
Был маршрут у меня.
Приоделся, напялил фуфайку —
и вперед, прямо в горы,
под мелким противным дождем.
 
 
Шел да шел.
И зашел я в бурятское, значит, селенье.
Место знатное – рядом там Иволгинский буддийский дацан…
У бурята в дому поселился. Из облепихи варенье
он накладывал к чаю, старик, мне!..
А я был двадцатилетний пацан.
 
 
У него на комоде стояла
статуэточка медная Будды —
вся от старости позеленела,
что там твоя Ангара…
А старик Будде что-то шептал, весь горел от осенней простуды,
И какой-то светильник все жег перед ним до утра.
 
 
«Чем живешь ты, старик? – так спросил я его. – Чем промышляешь?
Где же внуки твои?.. Ведь потребна деньга на еду…»
Улыбнулся, ужасно раскосый.
«Ты, мальсика, не помысляешь,
Я колдун. Я любая беда отведу».
 
 
«Что за чудо!» Прошиб меня пот. Но, смеясь молодецки,
крикнул в ухо ему: «Колдунов-то теперь уже нет!..»
Обернул он планету лица.
И во щелках-глазах вспыхнул детский,
очарованный, древний и бешеный свет.
 
 
«Смейся, мальсика, смейся!.. Я палки волсебные делай…
Зажигаешь – и запаха нюхаешь та,
Сьто душа усьпокоя и радось дай телу,
и – болезня долой, и гори красота!
 
 
Есь такая дусистая дерева – слюшай…
На Китая растет… На Бурятия тож…
Палка сделашь – и запаха лечисся души,
если каждый день нюхаешь – дольга живешь!..
 
 
Есь для каждая слючай особая палка…
Для рожденья младенца – вот эта зажги…
Вот – когда хоронить… Сьтоба не было жалко…
Сьтоб спокойная стала друзья и враги…
 
 
Есь на сватьба – когда многа огонь и веселья!..
Вон они, блисько печка, – все палка мои!..»
Я сглотнул: «Эй, старик, ну, а нет… для постели,
для любви, понимаешь ли ты?.. – для любви?..»
 
 
Все лицо расплылось лучезарной лягушкой.
«Все есь, мальсика! Только та палка сильна:
перенюхаешь – еле, как нерпа, ползешь до подушка,
посмеесся, обидисся молодая жена!..»
 
 
«Нет жены у меня. Но, старик, тебя сильно прошу я,
я тебе отплачу,
я тебе хорошо заплачу:
для любви, для любви дай лучину твою,
дай – такую большую,
чтобы жег я всю жизнь ее… – эх!.. – да когда захочу…»
 
 
Усмехнулся печально бурят.
Захромал к белой печке.
Дернул ящик комода.
Раздался сандаловый дух.
И вложил он мне в руки
волшебную тонкую свечку,
чтоб горел мой огонь,
чтобы он никогда не потух.
 

* * *

 
Никогда?!
Боже мой!
Во весь рост поднимаюсь с постели.
«Сколько раз зажигал ты?..»
«Один. Лишь с тобою.»
«Со мной?..»
И, обнявшись, как звери, сцепившись, мы вновь полетели —
две метели – два флага – под синей бурятской Луной!
 
 
Под раскосой Луной,
что по мазутному небу катилась,
что смеялась над нами, над смертными —
все мы умрем! —
надо мною, что в доме холодном над спящим любимым
крестилась,
только счастья моля
пред живым золотым алтарем!
 
 
А в стакане граненом
духмяная палочка тлела.
Сизый дым шел, усами вияся, во тьму.
И ложилась я тяжестью всею,
пьянея от слез,
на любимое тело,
понимая, что завтра —
лишь воздух пустой
обниму.
 

ВОСТОЧНЫЕ КАРТИНЫ ХУДОЖНИЦЫ, ЖИВУЩЕЙ В КВАРТИРЕ №… НАД ПОДВАЛОМ

 
Красавица лежит
В сугробах простыней.
На пышном теле – бездна бликов и огней.
Да это я!.. – Ах нет, это Даная…
Рыдает ангел, руки сжав, над ней…
 

* * *

 
Причесывайся, рыжая натурщица.
Свободная рубаха
Похожа на тюремный балахон.
Глаза прищурены:
Огонь волос слепит их.
Ты заработалась, замерзла. Отдохни.
 

* * *

 
Мой друг рассказывал:
Пришел в трущобы, к проститутке.
Она разделась.
В свете абажурной лампы
Сверкнули беззащитные ключицы.
В соседней комнате ребенок запищал.
За окнами слепая Волга стыла.
Он вывалил из кошелька деньгу,
Послал подальше власть и государство.
Дверь хлопнула, как крышка сундука.
 

* * *

 
…Ох, смеясь, я девчоночку эту пишу!..
Рассказать ее случай из жизни – прошу…
«Родила я в пятнадцать годков… Ой, что в школе
Было – ужас!… Не думайте, я не брешу…»
 

* * *

 
Голая девушка
Сидит вполоборота.
Худой рукой поддерживает грудь.
Лопатки ходят знобкими тенями.
Весь перламутр и позолота
Ушли на глину круглых плеч.
Глаза синей, крупнее слив.
Струятся волосы ручьями
По шее снеговой!
…Такой и я бываю
После целой ночи
С любимым.
 

* * *

 
Ты – нагая – по черному небу летишь!
Груди – Луны! И вся – медным Солнцем горишь!
Вот он, Космос, который – во мраке постели,
Где – от боли великой в подушку кричишь…
 

* * *

 
Ты тихо пальцы на бедро мне положил.
Дрожь меня пронзила.
Ты понял – и пальцы поменял на губы.
 

* * *

 
Люди, в любви соединяясь,
Прекрасны дикой красотой.
Ее писать – ну разве
Хвосты быков обмакивая в кровь,
На стенах
Пещер,
Где росписям потом молиться будут!
 

* * *

 
Разденемся. И лишь: люблю, люблю, —
Твердим, твердим, твердим, как во хмелю…
За это слово нам грехи простятся.
Весь Ад я этим словом
отмолю.
 

* * *

 
Мы все меняем – лики и года.
Мы все меняем – вьюги, поезда.
А сами думаем, что мы-то – неизменны!..
А глянешь в зеркало – ох, не гляди: беда…
 

* * *

 
О, как, смеясь, отец меня писал!
Как на холсте меня он рассказал!
Во всех стихах я так себя не выдам,
Как отразил он – в самом страшном из зеркал…
 

* * *

 
Вжимаюсь, плачу, глажу – и слепну я опять…
О тело человека, тебя нам не понять —
Зачем – насущней хлеба,
Зачем – потопней вод,
Зачем – святей молитвы любимый жадный рот?..
 

* * *

 
…Газета мятая. И ложка – серебром.
И дом мышиный, предназначенный на слом.
Стою, как гренадер! И золотое зеркало твое
Вбирает снежной бездной
Мое черное белье…
 

* * *

 
Мой пряный, мой сухой Пантикапей!..
Плесни-ка, море, мне в стакан, налей…
Я молодость мою запью тобою —
Любимым все сильнее и скупей.
 

* * *

 
Плоть яростная женская груба.
Откину прядь прилипшую со лба.
Прости, любимый. Нежности не знала.
О нежности твоей – моя мольба.
 

* * *

 
Так нарисуй меня!.. А как?.. Вот так:
Монисто звонкое – как золотой карась – пятак,
И пестрядь юбок, и платок расшитый
Горит костром! На скулах – дикий мак!..
 

* * *

 
Цыганочку себе нашел?.. Гляди:
Тебя крестом запрячу – на груди…
Тебя с собой – во вьюгу унесу…
В кулак зажму… От сытости – спасу…
 

* * *

 
Ох, сколько там времен?.. На стрелки глянь:
Пора идти… Расшита снегом рвань
Посконной да холщовой нашей жизни…
Ну, с Богом. Поцелуй меня и встань.
 

* * *

 
Остались два печенья на столе.
Окно горячее – на выстывшей земле.
Остались мы, идущие по миру
Уже поврозь – в казнящей, хищной мгле.
 

* * *

 
«Любимая!..» – Но в зеркале – не я,
А в трещинах, морщинах – плоть моя…
И ты – старик… Не плачь. Тебя люблю я —
На берегу иного Бытия.
 

* * *

 
Старушка буду ведь!..
Скорей гляди:
Вздымается, идет волна груди…
Люби, покуда я не почернела!..
А там – пойдут холодные дожди…
 

* * *

 
А там – дожди косящие пойдут,
Слезящийся огонь очей зальют…
Еще, любимый, есть в запасе Время.
Еще не скоро наш Последний Суд.
 

* * *

 
– Ты за каждою дверью видишь – себя.
– Такая судьба.
– Ах, нахалка, да ты ж еще – молода!
– Да.
– А за этою дверью – что гудят?..
– Свадьбу – гости глядят.
– Чью?.. Неужто – твою?!
– Слушай, что пою.
 

СВАДЬБА

 
Все по рынкам, по вокзалам, по миру скиталась.
Не краса была – а сила. Не любовь – а жалость.
 
 
Как вкусна вода из баков железнодорожных!
Близ гостиниц – вой собаки – отсветом острожным…
 
 
Сколько раз – в подушку криком: эх, судьбу узнать бы!..
Вот – сияю ярким ликом. Дожила до свадьбы.
 
 
Серьги – капельками крови. Дрожу, как синица.
Сколько было всех любовей, – может, эта – снится?!
 
 
Вспомню: боль… Пиджак на стуле…Писем вопль упорный…
В самолетном диком гуле – плач аэропортный…
 
 
Рюмки на снегу камчатном ягодами светят.
Сойкой в форточку влетает резкий зимний ветер.
 
 
Только счастья нам желают, нашу бьют посуду,
Только я тебя целую, все не веря чуду!
 
 
И когда средь битых чашек нас одних оставят —
Наши прошлые страданья ангелы восславят.
 

* * *

 
Горечь лифтов
ноздри прожгла.
Вдоль по стенкам – надписей шрам.
Где-то здесь я была. Жила.
Здесь – залеченный жизни шрам.
 
 
Под пятою подъезд гудит.
Я бегу. О! Я узнаю —
Маргарин первобытно смердит,
И аккорд гремит,
как в Раю…
 
 
Ты, высотка! Тюрьма людей…
Ты, любовь – ты пес за дверьми…
…От любви нам – паче зверей —
Жить – людьми,
умирать – людьми.
 
 
О, как веки воспалены…
Флюорографом – этажей…
Все каморки – обнажены…
Все лилеи закинутых шей…
 
 
И, как вкопанная, замру
У квартиры с номером: ох,
Это здесь…
И, как на ветру,
Съежусь: о, прости меня, Бог.
 

ГРЕХОПАДЕНИЕ

 
Меня девки подговорили
И я белое платье пошила
Ну сначала ели и пили
Торт я резала да шутила
А была компания пестрой
Гобоист мой
да два шофера
Упирался мой локоть острый
В пачку драную «Беломора»
 
 
Общежитье
И день рожденья
Дух вахтерских и раздевалок
И соседки курянки варенье
Эх из курских китайских яблок
Гости гости куда ж уплыли
Гобоист мой напился пьяным
И тяжелые руки застыли
На кривом столе деревянном
 
 
Я-то знала – другую любит
Только я-то – живая птица
Я в вино обмакнула губы
Я боялась пьяной напиться
Я по нем музыкантишке сохла
Уже два с половиной года
Та другая давно б издохла
Я живуча
Такая порода
 
 
И когда он сгреб меня – кучей
Да на койку скриплую кинул
Да ожег щетиной колючей
Да приник губами сухими
Я сказала Да все что хочешь
Он Но я не люблю нисколько
Жизнь загубишь одною ночью
Да ее загубить недолго
 
 
Ох и страшно было
Так страшно
Я ж девчонка была натурально
С посконьем своим – в ряд калашный
Иноземный да чужедальний
А уж двадцать четыре года
Бабе стукнуло нестерпимо
Мужику б – посреди народа —
Закричала бы
Ты любимый
 
 
А тут страх этот – так ли двину
Я рукою ногою так ли
Пот клеймит бугристую спину
Волоса – наподобье пакли
Ребра гнулись – ломкие спицы —
Да под ребрами под мужскими
О как тяжко же становиться
Бабой – чтоб носить это имя
 
 
О как больно
как это больно
Эту боль рассказать – не хватит
Ни столицы первопрестольной
Ни железной прогнутой кровати
Я закрыла простынку телом
Чтобы он не узнал не понял
Что сермяжницу
захотел он
За парчовой царицей в погоне
 
 
Он не понял Назвал меня шлюхой
Только скучной очень плохою
Он сказал Твое тело глухо
Ты навек пребудешь глухою
Нет в тебе изюминки этой
Той что всех мужиков щекочет
Нет того медового света
Что испить до дна всякий хочет
 
 
И пошел ремень заправляя
Громыхая мелочью медной
А я думала что умираю
И упала на пол паркетный
Мы его мастикой натерли
Запах был гадюшный и сладкий
И схватил он меня за горло
Запах этот —
мертвейшей хваткой
 
 
И лежала всю ночь под дверью
Голяком
мертвяком
распилом
Дровяным
убитою зверью
Ржавым заступом
близ могилы
Заступись заступником
кто-то
Никого Пустынна общага
Вот какая это работа
Вот какая это отвага
 
 
Вот как бабами становяся
На паркетах пищим по-птичьи
А потом – от холопа да князя
Озираем державу мужичью
А потом
Что потом мы знаем
Мы – царицами
прем по свету
 
 
А ночьми
от боли рыдаем
Оттого что нежности —
нету
 

ЭРОС

 
Я снимаю сережки – последнюю эту преграду,
Что меня от тебя заслоняет – как пламя, как крик…
Мы позор свой забудем. Так было – а значит, так надо.
Я пока не старуха, а значит, и ты не старик.
 
 
Повторим мы любовь – так пружину, прижатую туго,
Повторяют часы, нами сданные в металлолом…
Вот и выхода нет из постылого зимнего круга.
Но зима не вовне – изнутри. Мы – в жилье нежилом.
 
 
И пускай все обман – не прилепится к мужу супруга! —
И пускай одиночество яростью тел не избыть —
Мы лежим и дрожим, прижимаясь в горячке друг к другу,
Ибо Эроса нет, а осталось лишь горе – любить!
 
 
И когда мы спаялись в ночи раскаленным металлом,
И навис надо мной ты холодной планетой лица, —
Поняла: нам, веселым, нагим, горя этого – мало,
Чтобы телом сказать песнь Давида
и ужас конца.
 

* * *

 
Снова лифт.
Душа болит
Вниз. А сердце – вверх летит.
 
 
Камнем вниз – а сердце – вверх!
На площадке – яркий смех.
 
 
Я спугнула их. Они
Целовались яростно!
 
 
…О, спаси и сохрани —
Губ девичьих ягоды…
 
 
Корневища рук мужских.
И подснежник платья.
Ширь разлива – свет реки —
Крепкого объятья.
 
 
«Это – Вечная Весна!..»
«Молодежь-то – дурит…»
А старуха – одна —
Близ подъезда курит.
 
 
Резко глянет на меня.
Качнусь, как бы спьяну.
 
 
После дыма да огня
Я – тобою стану.
 

ТЕЛО И ДУША

 
Огни увидать на небе. Платье через голову скинуть.
Ощутить перечное, сладкое жжение чрева.
Аметисты тяжелые из нежных розовых мочек вынуть.
Погладить ладонью грудь – справа и слева.
Пусть мужик подойдет. Я над ним нынче – царица.
Пусть встанет на колени. Поцелует меня в подреберье.
Пусть сойдутся в духоте спальни наши румяные лица.
Пусть отворятся все наши заколоченные накрест двери.
Выгнусь к нему расписной, коромысловой дугою!
Он меня на узловатые, сухие ветви рук – подхватит…
Ощутить это первое и последнее счастье – быть нагою
Вместе с желанным – на дубовой широкой кровати!
 
 
…Да что ты, душа моя, плачешь!..
Ты ж еще не улетаешь
Туда, откуда будешь
с тоскою глядеть на Землю,
Ты еще мое грешное тело любовью пытаешь,
Я ж – еще прощаю тебя и приемлю!
Опомнись!.. Не плачь!.. Ты еще живешь
в этом горячем теле,
В этом теле моем, красивом, нищем и грешном…
О, уже некрасивом, —
вон, вон зеркало над постелью!..
О, уже суглобом, сморщенном, безгрешном,
безбрежном…
О, в этом мало рожавшем,
под душем – гладком, давно постылом,
Украшаемом сотней ярких пустых побрякушек,
О, в этом теле моем,
еще кому-то – милом,
Живешь еще, – и к тебе тянутся чужие – родные – души!
 
 
Ну что же! Придите!
Я вся так полна любовью —
Душа моя еще не ушла из бродячего тела,
она еще здесь, с вами…
 
 
Но час настанет —
и встанет она у изголовья,
Как над упавшим ниц в пустыне – в полнеба —
пламя.
 

ХРАМ КАНДАРЬЯ-МАХАДЕВА

 
Мрак черным орлом – крылами! – обнял меня.
Когти звездные глубко вонзил…
Вот я – нищенка. Стол – без хлеба. Стекло – без огня.
Башмаки – на распыл.
 
 
Ту обувку, что сдергивал жадно – пальчики-пяточки мне целовал!.. —
В огонь, на разжиг…
И дырявый кошель грош серебряный – весь промотал,
До копеечки, в крик.
 
 
Гляну: щиколки – в жутких опорках… Ах Боже Ты мой,
Я ли?! – в тряпках, что стыд
Изукрасил заплатой… – А помнишь – зимой
По дороге, что хлестко блестит
 
 
Войском копий-алмазов! Где уши – залепят гудки
Саблезубых машин! —
Ты за мною бежал, криком – кровью мужичьей тоски —
Истекая меж сдвинутых льдин
 
 
Многооких, чудовищных зданий, торосов-громад,
Меж сгоревших дворцогв, —
А царица твоя в шали яростной шла – в ярких розах до пят,
В звездах синих песцов,
 
 
В чернобурых, густых, годуновских мехах,
В продубленных – насквозь!..
 
 
…Локоть голодом, черною коркой – пропах.
Не загину: авось.
 
 
Дл Лопаты Времен я пребуду: горчайший навоз.
Для колес лягу: грязь.
Скомкай платом меня, о Господь, для чужих диких слез! —
От своих – лишь смеясь,
 
 
Отряхнусь…
Ночь черна. Пьяней самогона-вина.
Деготь, сажа и мед.
Себя судоргой: хвать! Когтем цапну: одна?!..
Да: камень и лед.
 
 
И, сыта маятой, что молча спеку во печи
Нездешних времен,
Я пред зеркалом – в зубы кулак: о, молчи
О том, что и он…
 
 
…о том, что и ты —
в пироге нищеты! —
Начинка, кисляк…
…о том, что пронзительней нет под Луной красоты,
Когда мы – вот так —
 
 
Во мраке больничной каморы —
речной, перловичный плеск простыней —
Печати сургучной тьмы —
Рты пьются ртами – плечи ярче огней —
В них стылые лица купаем мы —
 
 
В горящих щеках и белках!
В ладонях, грудях, животах!
О мир, Брат Меньшой!
Ты в нас – внутри! А снаружи – лишь пламень и прах,
Где тело сгорает – душой!
 
 
Где лишь угольки в сивой, мертвой золе
От нас от двоих, —
Крестом обозначь любовь на великой земле
Несчастных, святых,
 
 
Двух голых дитят,
двух слепых, скулящих кутят,
Двух царственных чад, —
Эх, милые, глупые, нету дороги назад!
Лишь цепи гремят.
 
 
Лишь тянет конвойный вам черствый горбыль.
Лишь похлебки вонючей дадут —
Снеговой, дымовой. Лишь подушкой под щеку – пыль.
Молитва: о, не убьют…
 
 
Да, кандальные, злые! Нищие – да!
Каторжане, юроды, сарынь!
 
 
…Это мы сверкали под солнцем любви – города.
Это мы под ветром любви шумели – полынь.
 
 
Это мы сплелись – не в чуланной карболовой тьме,
Где халаты драные, миски, лампы, шприцы,
А во храме, что ярко горит – сапфиром! – в суме
Черной ночи, где пламенны звезд мохнатых венцы!
 
 
И по медному телу, пылая, масло пота течет,
Драгоценное мирро: губами и пей, и ешь, —
И сладчайшие: лоб, колени, грудь и живот —
Есть для смертного мира – зиянье, прореха, брешь
 
 
Во бессмертие.
Руку мне поклал на хребет —
На крестец – и жесточе притиснул к себе, прижал.
 
 
Ты не плачь, мой кандальник, страдальник.
В Индии храм Кандария есть.
Там тысячи лет
Мы все так же стоим: сверкающий ты кинжал,
 
 
Драгоценные ножны я, изукрашенные бирюзой.
…Изукрашенные чернью, смолью, ржою и лжой,
Вдосталь политые дождями,
усыпанные звездой и слезой,
Две живых, дрожащих ноги,
раздвинутых пред твоею душой.
 

ВАЛЕНКИ

 
Да, не царица. Господи, прости.
Да, не царица.
И фартук – масленный. И было из горсти
Наесться и напиться.
 
 
А мир – жестокий, многотрубный смрад
Над сараюшкой.
И в том бараке всякий смерд был рад
Чекушке и горбушке.
 
 
Бывала рада я… Чему? Кому?!
Издохла жалость
Кощенкой драной. К милому – в тюрьму
Я наряжалась:
 
 
Пред мыльным зеркалом, в испарине – серьгу,
Ушанку-шапку:
Лиса убитая!.. – и живо, на бегу
Скидая тапки,
 
 
Сухие лытки всунуть в раструбы тепла,
Слепого жара… —
О, как в тех катанках я Ангарой текла,
К тебе бежала!
 
 
О, как те валенки впечатывали след
В слепящий иней,
В снег золотой и наст, от горя сед,
И в густо-синий
 
 
Сугроб перед тюрьмой, где плакал ты,
Вцепясь в решетки, —
Глянь, я внизу!.. А там, за мной – кресты
И купол кроткий!..
 
 
А там, за мной, – горит широкий мир
Сребряным блюдом!
И Солнца сладко яблоко! Вот пир —
Я в нем пребуду
 
 
Хозяйкой ли, прислугой – все одно!
Убил?! Замучил?!.. —
Я хлеб тебе сую через окно —
Звездой падучей!
 
 
Ни палачей, ни жертв, ни судей нет.
Мы – дети Божьи.
К тебе по блюду я качусь – багрян-ранет:
По бездорожью
 
 
Острожному, по саблям голых пихт,
По свадебным увалам,
По льдяным кораблям, где штурман зябко спит
У мертвого штурвала,
 
 
По мощным сионым круглых, пламенных снегов
Из зимней печи, —
Мокра, как мышь, под шубой на бегу, – к тебе, Любовь,
К тебе, далече!
 
 
К тебе!.. – и наплечать – не дожила.
Не добежала.
В дырявых катанках близ царского стола
Мешком упала.
 
 
А мир сверкает!.. блюда новые несут
И серебра и злата!.. —
А я лежу ничком, и слезы все текут,
Как у солдата,
 
 
Когда в окопе он… – и, валенки мои,
Мои зверятки… —
Заштопать, залатать… – и снова – до Любви:
Марш – без оглядки —
 
 
Через дымы, чрез духовитый смог,
Через гранит тюремной кладки —
Чтоб напоследок, у острога, одинок,
Меня узрел ты на снегу… – вперед, зверятки…
 

РАЗЛУКА. КВАРТИРА 3

 
Этот мир – чахлый призрак. Бесплотный, костлявый.
Люди, чуть съединившись, опять разрывают уста.
И бегут, будто в астме дыша, и спеша – Боже правый! —
Во бензины автобусов, на поезда…
 
 
Вот и ты убегаешь. И пальто твое я проклинаю,
Потому что не руки вдеваешь в него, а такую тоску,
Что страданья больней, чем прощанье, я в мире не знаю,
Хоть прощаться привыкли на бабьем, на рабьем веку!
 
 
И бежишь. И бегу.
И от нас только запах остался —
Вкруг меня – запах краски,
Вкруг тебя – запах модных дурацких духов…
Эх ты, призрачный мир!
Под завязки любовью уже напитался.
Мало всех – прогоревших, истлевших – людских потрохов?!..
 
 
Но, во смоге вонючем спеша на сиротский, на поздний автобус,
Шаря семечки мелочи,
Ртом в чеканку морозных узоров дыша,
Будем помнить: разлука – то мука во имя Живого, Святого,
Что не вымолвит куце, корежась, живая, немая душа.