Текст книги "Золото"

Автор книги: Елена Крюкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Они стояли друг против друга – мальчик, влюбленный в девушку, и девушка, не влюбленная ни в кого. И она поняла: если она сделает сейчас неверное движенье, погибнет либо она, либо мальчик: он погубит в себе то святое, что лилось сейчас на нее из его глаз, что одушевляло всю природу вокруг и их двоих внутри природы.

И она закрыла рукой грудь, а другой рукой – треугольник золотых волос внизу живота; и щеки ее порозовели; и она тихо прошептала, но он все равно услышал: «Отвернись, я сейчас оденусь». И он, дрожа, сделав слепой шаг к ней, весь устремленный и протянутый к ней, отвернул лицо. И он почувствовал, как его плеча коснулась нежная мокрая ладонь. И он повернул голову и, не глядя, зажмурившись, поцеловал прижавшиеся к его плечу соленые девичьи пальцы.

… … …

– Андрон, а ты когда-нибудь будешь работать в раскопе?.. или ты приехал сюда…

– Ну да, я приехал сюда балдеть! Мне трава не расти! Роман взял меня сюда потому, что я великий Андрон, а не потому, что я должен тут вместе с вами ручки пачкать в античном дерьме! Роман мой друг, между прочим, скажи мне, кто твой друг, и я скажу…

– Я вот что скажу тебе. – Серега жестко прищурился, измерив «звездного мальчика» взглядом, как портной – раскраиваемую ткань. – Если ты будешь тут выкомаривать и бить баклуши – ты уедешь завтра же. Ребята говорят меж собой: хоть он и «суперстар», а работать должен наравне со всеми. Понял?

Красавец Андрон пожал плечами. В набедренной повязке, как неподдельный античный раб – даже не в плавках, – вся грудь увешана цепочками, крестиками, «куриными богами» на черных шнурках, бусами из мелких ракушек, ожерельями из абрикосовых косточек и другими «феньками», загар лаково-бронзовый, хоть сейчас ставь натурщиком перед студентами Академии художеств, – а взгляд какой презрительный, да он в гробу видал всех в этой экспедиции, в этой богадельне, землековырялке!.. – масленый взгляд, густые, как у девчонки, ресницы, вызывающая стойка – бедра и таз чуть назад, живот чуть вперед, нате, глядите, какой я мужик, блеск, отпад, – Андрон стоял перед Серегой отнюдь не как солдат перед генералом; он играл роль «звезды» везде, и здесь тоже, он так врос в шкуру «звезды», что выдрать его из нее с корнем не могло ничто. Кто это тут ему вздумал нотации читать?!.. а ну, отвали…

– Отвали, – выцедил Андрон сквозь зубы, будто выпустил марихуановый дымок. – Иди сам трудись, трудоголик. Считай, что я тут у тебя на твоем коровьем довольствии. Мне просто нравится, как варит кашу Славка Сатырос. У тебя отличная повариха. А все остальное хреновое. Не мог для работников палатки четырехместные закупить, немецкие. Живем, как в нужниках. Благо юг, жарко. Не тронь меня! Не нравится, что я волыню?.. Я, между прочим, музыкант. Я готовлюсь к концертам… учу программы…

– Знаю, знаю, – Серега махнул рукой, – как ты со Славкой готовишь программы… там, у рыбсовхоза, на бережочке!..

– Мы там едим хамсу, – не моргнув глазом, ответил Андрон и потрогал маленькую рапану на цепочке у себя на груди. – Я любитель хамсы. И кильки. Пряного посола.

Его наглые, беспросветно-черные, масленые глаза смотрели на Серегу невинно и порочно. Красивый невинный циник, не знающий о том, что цинизм неизлечим, как СПИД. Что с ним сделаешь!

– Хочешь, концерт для вас всех сделаю?

– Что, что?.. – Ковалев даже вытянулся, как гусь. – Концерт?..

– Ну да, концерт. Спою для вас. Все для вас, сударь! – Андрон раскланялся, как шут гороховый. – Кое-то из старого репертуарчика, кое-что из новья. Звиняйте, дядьку, бананив немае, то есть, конечно, музыкального сопровожденья. Ты же знаешь, мужик, что у меня есть мои ребята, и я без них как без рук, выступленья а капелла – не в моем стиле. Ну да черт с тобой. Лето, жара, эта ваша чертова Гермонасса… Экзотика! Я вам спою… еще на «бис», так и быть!

Серега воззрился на Андрона, судорожно сглотнув. Великий Андрон будет петь здесь, в дикой таманской степи! И для кого – для кучки баб и мужиков, копающихся в земле и обалдевших вконец от жары! И бесплатно! И без своего басиста Демиса, изумительной красоты грека из Афин, все болтали – «голубого», которого он подцепил на гастролях, и без своего ударника Раду, изумительной красоты молдаванина из Кишинева, что сам к нему приклеился, разогнав всех прежних ударников; и без своих двух граций – Райки и Файки Саид-Шах, дочек индийского имама и русской актрисы, черненьких девочек с шоколадной кожей и красными священными индусскими точками во лбу, на бэк-вокале, – без Райки и Файки какие были песни Андрона?!.. – и без двух тощих кордебалетных змеюк Лиры и Виктора, создававших подтанцовочный ненавязчивый фон… один! Серега вспомнил старый анекдот. «Без ансамбля! Сам, бля!.. Один, бля!..» Вот так поворот, и мотор ревет. Им всем подфартило, выходит?.. Недаром Андрон экспедиционный хлеб ест, археологическую кашу лопает.

Серега усмехнулся. Выгоревшие бараньи кудри над его лбом, как копна сена, качнулись вниз в знак согласья.

– Тебе сцена нужна?.. ребята помост срубят…

– Не нужно мне ничего, – поморщился Андрон. – Я могу петь хоть стоя, хоть лежа, хоть в степи, хоть в лодке в море. Хоть когда занимаюсь любовью, прямо на бабенке. Мне даже нравится простор. Интересно, проверю, – а голос не гаснет на свежем воздухе?.. Мариан Андерсон, говорят, пела в Нью-Йорке у статуи Свободы на площади – и толпы народу собирались и слушали ее, и слышали, вот что странно!..

И Андрон закатил почтеннейшей публике свой концерт, как доведенная до отчаянья дамочка закатывает истерику. Он закатил его один так, будто сто оркестрантов трудились и потели. Серега прикусил язык и взял все свои слова о лентяйстве и баклушах обратно. На этот Труд стоило взглянуть. Это стоило услышать.

Андрон собрал всех после обеда, к вечеру, на ровной поляне за лагерем, на обрыве, поросшем тощенькой сухой травкой. Все расселись прямо на земле, скрестив ноги, по-восточному. Ветер с моря дул, ласково обдувал публику. Моника, воткнув в белые волосы неизменный черепаховый гребень, длинными зубами, как лошадь, улыбалась Гурию Жермону. Коля Страхов придирчиво глядел на голую спину Андрона, ставшего поодаль, уставясь в морскую даль – вдохновлявшегося. Серега Ковалев уселся рядом со Славкой Сатырос, явившуюся на концерт поп-звезды все в той же тельняшке – больше одежонки у нее не было, что ли?.. Леон, мрачно сидя в стороне, под высохшим, мертвым пирамидальным тополенком, ковырял сухую землю пяткой. Серега оглядывался – не было Ежика и Светланы. А, вон они идут, поднимаются вверх по обрыву, Ежик подает Светлане руку. Хороша Светка, вот оторва!.. То с Гурием ночью в Керчи пропадает, то мальчонке мозги пудрит, пока мать в отъезде… Да, купались вместе; у Светки волосы все мокрые. А потом на песочке… Да нет, брось, Серега, не может Светка быть такой!Все может быть. Ты же сам знаешь. Это жизнь.

Светлана и Ежик сели на землю в сторонке, скромно. Они сами не знали, что будет, почему все собрались тут, на поляне. Андрон повернулся. Закинул руки за спину. Развернул грудь колесом. Дернул торсом, и все «феньки» на его тарзанской груди затряслись и запрыгали.

– Я! Иду! И мой стеклянный глаз! Я! Иду! Пародия! На вас! – закричал он натужно, присев, неприлично выставив два пальца напротив вздыбленных под плавками чресел: весь его концертный наряд был – плавки и «фенечки», и более ничего. Все вздрогнули. Начиналось действо. Андрон начал его так мощно, ярко, стильно и непотребно, что у людей, особо обостренно относившихся к любому проявленью дурновкусия и пошлости, захолонуло в груди. Весь вызов, вся черная, со срезанными кончиками пальцев, расшитая металлическими клепками перчатка, брошенная в лицо времени и стране, то ли погибшей, то ли воспрянувшей – еще никто не знал, – вся гадость, превратившаяся в искусство, вся помоечная чернота, превратившаяся в выблеск культуры, все сухие корки бомжей и все кровавые алмазы богатеев, все смерти в подворотнях от ножа и все марихуаны, выкуренные в салонах elegant, – все это обрушилось из изгалявшегося, орущего, кривляющегося, по кричащего, то шепчущего еле слышно Андрона на слушателей, рассевшихся на полынной степной земле, и это и была разгадка тайны времени, нагло и властно востребовавшего у человека Полной Свободы Выраженья – взамен за Полную Подчиненность Идолу. Андрон хрипел и плакал. Андрон кричал, выкрикивал и выпевал в степь такие тексты, что и не снились благопристойным Бобу Гребенщикову и Виктору Цою. Наступило время Новой Классики – классики хулиганства, классики-во-все-тяжкие, классики сонного сексапильства, срамного обнаженья, сыпанья ругательным и сногсшибательным рэпом, классики говорить пошлость за пошлостью – пока вы, слушатели, зрители и поглотители меня, звезды, не почувствуете наконец, что есть Пошлость с большой буквы, и это уже – искусство и инсталляция, потому что время безжалостно срубило красоту под корень, а пьедестал остался – ну, что прикажешь делать с ним?! Влезай на пьедестал, ребята! Кричи, надрывай пуп! Это наше время! Это время Великой Пошлости, и, чем пошлее ты выругаешься, чем ты сильней отклячишь задницу или выставишь вперед едва прикрытую передницу – тем влюбленней к тебе ринутся, тем сильней тебя раскупят, тем громче крикнут тебе из зала: «Давай, Андро-о-о-он!..»

Серега пошел красными пятнами. Моника сидела, как завороженная: вот это дает русская поп-стар! Славка глядела большими глазами, мордочка у нее была отчего-то грустная и кислая, будто она выпила яблочного уксуса. Серега вспомнил: она клялась и божилась, что охмурит московского залетика. Эх, повариха, повариха… До чего вы наивны все, провинциальные девчонки… Проживешь ты, Славка, где-нибудь в Керчи или Феодосии, в Судаке или Джанкое столовской стряпухой, кафешной судомойкой, да так и помрешь на пороге портовой забегаловки… Эх… Светлана, не глядя, не сознавая, вцепилась в руку Ежика. Что он творит, этот Андрон! Что творит! Вот оно, настоящее искусство, Светланка, оказывается. Не твой мрачный рок. А вот эта вызывающая, захлебывающаяся в собственной великолепной пошлятине попса, так понятная всем, так быстро съедаемая, сжираемая всеми, так лежащая на поверхности – бери и жри, хватай и пей, и денег не жалей! Одноразовый шприц! Сладкая дешевка! Пирожок с цианистым калием за три рубля! Налетай, с пылу-с жару!

– Три черных тюльпана ты мне подарила, и три черных ночи тебе я подарил! – надсаживался Андрон. – Ты чертова стерва! Меня ты любила! И я тебя, сука, сегодня убил!

– Нынешний вариант Кармен, – пробормотал Колька Страхов, – любил, убил… Как бы тебя самого не убили, парень… уж больно ты бешеный…

Светлана все крепче сжимала руку замершего от страха и счастья Ежика. Она отзывалась на все вскрики и выгибанья Андрона всем телом, она молча, напрягая связки, повторяя за ним мелодии, пела вместе с ним. Сколько сил он тратит! Что за ужасный репертуар! Адская смесь дурьей попсы, дерзости рока, ритмичного чесанья языком, как в рэпе. Черный коктейль. Неужели это и есть эстрада Нового века?! А как было там, давно, в тех колодцах времен, куда и заглянуть было страшно?.. «Хлеба и зрелищ!» – кричали римляне в вонючих, усыпанных опилками и огрызками цирках, где пахло львиной мочой и пролитым из бурдюков вином, а еще кровью – дикие звери загрызали живых людей, бедных христиан или проклятых рабов, – и римлянам их кесарь давал сполна и хлеба, и зрелищ. Андрон шатнулся, похабно выгнулся, засунул руку между ног, и внезапно Светлана увидала в его глазах – о, даже слегка подкрашенных, и в такую жару краска растаяла, стала стекать с век вниз, по щекам, как черные слезы! – такую боль и печаль, что ей стало страшно. Она чуть приподнялась с земли. Выпустила руку замороженного в задыханьи любви Ежика.

– Меня-а-а убьют!.. И кровь подотрут!.. И кости соберут!.. Лицо раздавят сапогом, а в сердце наблюют!.. – вдруг крикнул Андрон и заломил руки, как античная актерка перед шумящей раковиной амфитеатра. Светлана вздрогнула. Чего это ради он так… ведь это не песня наверняка, этого в тексте нет, она чувствует, знает – это импровизация! В глазах Андрона плясало безумье. Безумен был и античный Орфей. У каждого времени – свой Орфей. Только убийство… убийство – оно всегда одно и то же, во все времена… Князь Всеволод… Там, за спиной, на обрыве – его могила… Кто придет к нему сюда, на могилу?.. Кто прошепчет над ним молитву, кто его отпоет в церкви?.. Он же был совсем одинокий, а они все и не знали… «Приеду в Москву – закажу панихиду по рабу Божьему Всеволоду», – подумала Светлана, и тут Андрон упал. Он упал плашмя на землю и застыл. Как мертвый. Он изображал мертвого, это было ясно. А может… а вдруг?!..

Коля Страхов медленно, лениво захлопал в ладоши в наступившей тишине, нарушаемой лишь легким свистом ветра. Серега Ковалев бросился к распростертому на земле смуглому телу, залитому, будто маслом, блестящим потом.

– Андрон!..

Андрон поднялся, шатаясь. Веки его были красны. У него был вид человека, только что переплывшего Керченский пролив без лодочной страховки и без подкрепленья на плаву витаминами и алкоголем. Он тяжело дышал. Моника, накрутив на палец прядь белых волос, смотрела, как течет по блестящим мускулам его живота пот ручьями. Его растрепанные волосы овином встали вокруг головы. Он небрежно кивнул и глазами, приобретающими снова осмысленное выраженье, презрительно, как всегда, оглядел слушателей.

– Вот и вся песня табунщика, – процедил он, чуть выпятив нижнюю губу. – Премного благодарен собравшимся. Вы… довольны?..

Все вскочили с земли. Кинулись к Андрону. Мужики хлопали его по плечам, трясли ему руку. Женщины отводили взгляд от его встопорщенных плавок, потом опять косились. Андрон сдернул с себя «феньку» с рапаной и надел на шею Ежику.

– Парень, возьми ракушку, просверлишь дырку, будешь свистеть. На моих концертах, – бросил Андрон, задыхаясь.

А в ушах Светланы все стояло: «Меня убьют, и кровь подотрут…» Это вылетело из него внезапно, она же поняла. Кто-нибудь еще… понял?..

– Ну, это дело надо отметить! – Серега был весь красный как рак. – Я припрятал… от похорон Всеволода Ефимыча… три бутылки водки… пошли, выпьем, что ли…

Леон хмыкнул. Дернул головой, откинув прядь засаленных смоляных волос со лба.

– А ты запасливый Винни-Пух, Сергей. Я бы не прочь выпить. Тут с вами, в этой экспедиции, захиреешь совсем без допинга. Давай, двигаем в лагерь. Ты классно поешь, Андрон!

– Ты меня первый раз, что ли, слышишь?.. – Андрон надменно вздернул губу. – Непросвещенный, кролик…

– Просвещенный. Я слышал твои записи. Видел тебя по ящику. У меня нет времени… и денег ходить на концерты. Я бедный Йорик.

– Ты, бедный Йорик!.. знаешь, какое сейчас самое прибыльное дельце?.. Иди знаешь куда?.. Работать шпионом. Шпионы сейчас много получать будут. Шпионы и менты. Ментовское время сейчас наступит, фээсбэшное. Что по нищим экспедициям мотаешься, подавайся-ка ты в менты, в шпионы… или в шоу-бизнес. Есть у тебя талантишко хоть какой?.. ну, к себе в группу я тебя не возьму, у меня кордебалет уже есть… а вот шпионство…

Андрон откровенно смеялся над ним. Леон покосился мрачно. Нефтяные волосы, жирно отблескивавшие в свете закатного солнца, опять упали ему на лоб.

– А у тебя шпионский талант есть?..

– У меня – есть. – Андрон позвенел «фенечками». – Я вот тут кое-что приметил, когда еще никто ничего не приметил. Когда все дрыхли без задних пяток.

– Это что же?..

– А то. В ночь, когда Всеволода убили, я не спал, между прочим. Захотел травки покурить… вывалился из палатки… и увидел.

Леон медленно шел рядом с Андроном. Светлана с Ежиком шла поблизости. Она слышала все, что они говорили.

– Что увидел?..

– Подошел сначала к раскопу. Мне показалось, что в раскопе кто-то есть. Ну, думаю, травка моя, глюки… Нет, точно, гляжу, тень… копошится. Я отошел… курю себе дальше… хм, думаю, кто-то тайно хочет расковырять драгоценность, с фонариком… себе в карманчик… и тень – р-раз! – из раскопа… и я за ней… да я на том краю раскопа стою, а человек – на другом… и не пойму, мужик или баба, в штанах вроде, да у нас все в штанах ходят… и тень шарахнулась между палаток – туда, в степь… к морю… и все, и пропала. И я понял, что это чужак к нам забрел, может, таманский пьяница какой, в раскопе, на дне бассейна, заночевал, а рассветать стало, вон выбирался… но каков шпион я, а?!..

Андрон не заботился о том, слушает его Леон или нет. Он молол языком самозабвенно и для самого себя. Он был артист, что опьяняется монологом. Зато Леон стриг ушами вовсю – Светлана видела. Смолчал. Ничего не сказал.

Они все собрались за столами, за которыми обедали каждый день – за дощатыми, наскоро сколоченными из случайных досок, из ящиков, из тары, из фанеры столами и скамьями, под холщовым тентом от жары, поддерживаемом рейками, и Славка Сатырос соорудила быстренько нечто вроде закуски, легкого ужина – холодная картошка в мундирах, оставшаяся от обеда, соленая хамса, огурцы, купленные у бабки на пыльной таманской площади – вранье, надранные в окраинном огороде нелегально, – в тарелке, горкой, кислые абрикосы; еще вскрыли консервы – неприкосновенный, аристократический запас из залежей самого царя-императора Задорожного, хранившихся в Серегиной палатке, – и ртутно-тяжело блестевшая в бутылях водка подчеркивала изящество сурового степного натюрморта.

– Мужики, казаки! – крикнула Славка разбитно. – Валяйте тостяру за нашего… – Она влюбленно оглянулась на Андрона. – За нашего славного…

Славка закашлялась. Серега хлопнул ее по спине. Светлана ошалело глядела, как ловко, будто век работал официантом-халдеем, разливал по стаканам водку Леон. Разлив горькую, он поднял стакан высоко, улыбнувшись тонкими, поджатыми губами. Его неряшливая щетина на щеках, выстриженная тупыми ржавыми ножницами, напоминала Светлане вымазанный сажей кривой колобок.

– Дорогие друзья! – откашлявшись, прохрипел он. – Дорогие… э-э-э… господа археологи!.. и те, кто волею судеб разделяет этим летом их, можно так сказать, тяжкий труд, но благородный, да-а-а-а… Итак!.. ну, вот… что я могу сказать?.. я могу сказать только то, что сегодня мы слышали… э-э-э… и даже видели, что еще интереснее… да, видели то, что можно назвать одним словом – чудо… да, да, и это не слишком громкое слово для… ну, Андрон, ты уникальный мужик!.. и ты показал нам сегодня то, в чем мы сами боимся себе признаться… ты показал нам нашу… м-м… наше нутро… наш… колодец, куда мы боимся заглянуть… а ты заглянул, ты смелый… мы все кричим тебе: браво, Андрон!.. и пьем за твою смелость… за смелость, в общем! За смелость, да!

И все за дощатым столом стали кричать: за смелость, за смелость!.. – и поднимать и сдвигать стаканы, и выпили, и стали быстро, судорожно закусывать всякими закусками, что были на столе – и картошкой, и огурцами, и хамсой, и абрикосами, – а выпив, вдруг притихли, загрустили, стали оглядываться на могилу Князя Всеволода: приближался девятый поминальный день, и Сереге предстояло опять тащиться в таманский сельмаг за новой порцией водки, выходит, что так. Андрон положил руку на плечо Леона. Выпитый стакан водки затуманил ему шмелиные глаза.

– Ты ужасно хороший, Леончик, – мурлыкая, как кот, Андрон придвинул башку к небритой щетине Леона. – Ты стильный. Обожаю стильных людей. Да здравствуют стильные люди. Они всегда оказываются наверху. Люблю эту миссионерскую позицию. Она наиболее сексуальна, хоть и традиционна. Потому что она дает тебе почувствовать свою власть. Власть, ты слышишь, власть.

– Спасибо, друг, – небрежно сказал Леон, поглаживая ладонью щетину, – я сам не знал, что я такой.

Ежик стоял рядом со Светланой. Он все еще переживал то, что было на берегу. Ему казалось: ему снился сон. А потом этот концерт Андрона в степи. Ну почему, почему Жермон смотрит на Светлану так подозрительно… так подло?!..

Гурий Жермон сидел на краю стола. Его взгляд, вонзенный в Светлану и Ежика, был так тяжел, что Серега, случайно наткнувшийся на него, разом вспотел. Эк разобрало мужика!.. И что это все они на бедняжку медсестричку, просто как мотыльки на огонь?.. Что такое в этой московской девочке, непритязательной медичке, приехавшей сюда и подзаработать, и отдохнуть, и поднабраться впечатлений, – зеленые, как крыжовник, глаза, русые косы на затылке?.. слишком смуглая, как индианка?.. слишком широкие бедра, слишком тонкая талия?.. С виду – ничего особенного, так, девчонка как девчонка, тысячи таких, а присмотришься – вся солнечная… Чем она так притягивает к себе?.. Серега и сам бы не прочь ухлестнуть… да у Сереги – невеста в Костроме…

Через мгновенье, когда зелье разлилось по жилам, все зашевелились, загудели, кто-то запел, кто-то зашутил, Андрон сам полез с новым тостом; Гурий, продолжая тяжело глядеть на Светлану, схватил горсть абрикосов с тарелки и затолкал себе в глотку, как кляп; Светлана ударила Ежика по руке, когда он потянулся к стакану: нельзя!.. хватит… Минутная грусть исчезла, растворилась в застольном гуле и шуме. Первые звезды повысыпали на небе, мерцая и искрясь, и южная ночь опускалась властно и стремительно, как темный полог. Власть! Леон сказал – власть… Светлана не знала, что это такое. Власть царя, власть генерала, власть патриарха, власть олигарха… власть мелкого чиновника над большим художником… власть матери над дочерью… надсмотрщика над рабом… Неужели это так опьяняет – власть?.. Неужели это самое большое наслажденье в жизни?.. Жермон говорил – большое… противный Жермон… не смотреть в его сторону, не смотреть…

Застолье в честь концерта Андрона гудело допоздна. Когда небо стало уже совсем темным, черно-синим, а из-за горизонта показался зловещий красноватый Антарес, завеселевший как следует Серега скомандовал:

– Эй, слушай меня!.. я – Командор… слушай мои шаги… приказываю: всем спать… расползаться по палаткам…

Да и всем улечься хотелось. Все были только рады приказу.

И через пять минут из палатки Андрона раздался дикий вопль.

Кричала Славка Сатырос.

Она кричала так страшно, так неистово, что весь полупьяный, собравшийся уже сладко задремать после сегодняшних впечатлений лагерь археологов дрогнул.

Это был крик человека, увидевшего голову Медузы Горгоны – да так и застывшего со страшным криком в зубах, в глотке.

– А-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а! А-а-а-а!

Ужас объял людей. Они не пошли из палаток – поползли. Коля Страхов бежал, споткнулся, упал. Моника вылетела из палатки всклокоченная, похожая на белобрысую ведьму. «О, годдэм, ит из дизайтер!..» Да, это катастрофа… Катастрофа?! Здесь?! Сейчас?! Вечером, в спокойном лагере экспедиции, под ясными звездами Киммерии?!

Когда они влетели в палатку Андрона и схватили орущую и дергающуюся Славку, оттаскивая ее от страшного,вытаскивая прочь, чтобы она невидела, они поняли все.

Андрона убили жутким чеченским ударом – ему перерезали горло поперек. Длинная дикая красная улыбка зияющей раны заставила закричать и Монику, забить себе рот кулаком. Он лежал, красивый, еще теплый, неостывший, уже не шевелился. Колька Страхов, с расширенными зрачками невидящих глаз, захрипел:

– Светлану!.. Светлану скорее!..

Она и сама уже бежала – и Ежик бежал за ней, на ходу расстегивая чемоданчик походной аптечки. У нее не было в голове никаких других мыслей, кроме одной: остановить кровь. Еще не поздно. Еще можно успеть. Успеть. Остановить!

Она, влетев в палатку – были принесены все карманные фонарики, все свечи, что нашлись у археологов, и зажжены около матраца, на котором лежала поп-звезда, – нашарила в аптечке шприц и камфору, ввела сразу пять кубиков. Схватила еще ампулу с промедолом, отломила стеклянный кончик зубами, с хлюпаньем втянула в шприц лекарство. Воткнула иглу в руку. В уже мертвую руку.

На перерезанное горло она не смотрела. Ее руки сами находили в аптечке вату, бинт, спирт, йод. Ее руки сами делали перевязку. Перевязывали уже мертвое горло.

Она делала все сестринские манипуляции четко, жестко, на автопилоте, как делала в больнице всегда, и она знала, что делает все мертвому, как живому. Она старалась. Она спешила. А спешить было уже некуда.

Славка Сатырос глядела на все, что она делает, бешено выкатившимися глазами. Она мычала, уже не кричала – Серега Ковалев зажал ей рукой рот. Заштопанные на локтях рукава ее тельняшки мотались ниже скрюченных пальцев. Тельняшка была ей велика. Ей, дылде, дубине стоеросовой.

– Господи!.. Гос-споди…

Жермон. Господа поминает. Как тут не помянуть. А уж он ли не навидался политических и денежных убийств. Сейчас в машине банкир или бизнесмен, столичный адвокат или заграничный инвестор так просто не проедет – есть риск, что его изящно, незаметно уберут: пистолеты с глушителем выпускаются уже такие, что выстрела может не услышать даже сидящий в соседнем автомобиле, только увидеть – разбитое стекло, окровавленное тело в машинном нутре. Призывай или не призывай Господа, уже все равно. Люди семимильными шагами бегут к пропасти, и путь их умащен кровью. Каин уже сто веков подряд убивает Авеля, брата своего. А у них одна мать была, Ева. Что ж ты, Ева, не доглядела?.. Эх ты, Ева, Ева…

Эх ты, Светлана. Что ж тебя как плохо в училище учили. Что ж ты человека оживить не можешь. Воскреси! Просят же тебя! Все же на тебя – видишь, как смотрят!

Она обернулась. Сполохи от свечного рвущегося пламени ходили по ее лицу, острый свет карманного фонарика пронзал глаза. Мертвый певец Андрон лежал на матраце с перевязанным горлом. Ей подумалось: так его и похоронят, с рукой, наколотой ее уколами, с горлом, ею забинтованным так плотно, будто после операции. Убийство, оказывается, тоже операция. Только после нее человек не просыпается, как после наркоза.

Это горло уже больше никогда не станет петь песни. Не споет. Ни одной.

Как все просто. Как просто все, Господи.

Умереть во славе, во цвете лет. Счастливчик?..

Кровь, еще сочащаяся, пропитала повязку. Вот такие лежали больные в палате интенсивной терапии после операций на щитовидной железе, и Светлана помогала реаниматорам, она и реанимационной сестрой тоже успела поработать. Она видела, как оживляют людей. Вынимают их из комы, из клинической смерти. У вынутых – такие глаза иной раз бывали. Удивленные, подернутые пеленой небесной радости, полные запредельной боли, раздосадованные… видевшие то, чего видеть нельзя. Безрадостные – когда они осознавали, что их вернули.

– Он умер, – сказала Светлана тихо. – Умер, понимаете. Ничего не будет. Он умер.

– Колька, быстро, на дорогу, лови машину, в Темрюк, в Лабинскую, на операцию!.. – закричал Серега. Светлана помотала головой. Ее щеки стали бумажно-белыми, куда и загар девался.

– Не надо, Сережа. Не мучь себя и всех. Все… это все…

– Может быть, еще можно!

Это отчаянно крикнул Ежик. Светлана повернула к нему лицо. Ее глаза были сухи.

– Кто его убил? – спросила она тихо. – Кто?..

Все стали глядеть друг на друга. Это было страшно, печально и смешно вместе. Это было странно. У Гурия затряслась нижняя губа. Леон покашлял в кулак. Колька Страхов исподлобья, как бычок, окинул взглядом склонившихся над телом Андрона.

– А разве это из наших кто?..

– Тот, кто убил Всеволода!

Это крикнула по-русски белобрысая Моника. Крикнула – и заплакала, закрыв лицо руками.

Светлана повернула лицо к Монике. Она стояла по-прежнему на коленях около тела Андрона, будто молилась. Еще одна молитва – за усопшего. Что теперь им делать?! Сереге – ехать срочно в Темрюк, вызывать к телефону все не едущего, черт побери, Задорожного, мчаться в таманское отделенье милиции, приводить ничего не понимающих спросонья дежурных таманских ментов, взрывать страшным скандалом все вокруг?! Им – не спать у тела, ждать правосудия, копать новую могилу… или отправлять тело в Москву, чтоб Андрона с почестями, с помпой и громом на всю страну похоронили родные и близкие?!.. на одном из престижных кладбищ столицы, на Ваганьковском, на Новодевичьем… Или…

Или снова ничего, никому. До приезда Задорожного.

Почему он не едет?! Может, он тоже какой-нибудь античный миф?!

– Моника, – сказала Светлана тихо, – Моника… Мы же не знаем, кто убил Всеволода… Кто-то чужой…

– В Тамани бандиты! Они нападают на археологов! Они нас выследили! – Колька Страхов стучал зубами, как на морозе. – Точно вам говорю, они нас выследили! И они знают, что мы нашли золотую маску, черт подери! Кто-то из наших спокойненько набрехал кому-то из местных! Ну, признавайтесь, кто чесал языком?!.. молчите все, да?.. молчите…

– Вот ты сам и чесал, – спокойно и жестоко, как палач, проронил Гурий.

Колька воззрился на Жермона. Оскалил зубы. Щербина меж его резцов, над которой так потешалась Светлана, называя Кольку то зайцем, то Аллой Пугачевой в детстве, зияла хищно. Почудилось, он сейчас укусит Жермона.

– Нападаешь?!.. ты, политическая проститутка…

– Ну, ты!.. не зарывайся…

Жермон сунулся к Кольке. Здесь, в палатке, над убитым! Светлана вскочила с колен, встала между мужиками.

– Не смейте! Петухи несчастные!

– Разберемся, – тяжело выдавил Серега, – разберемся. А кстати… – Его голос вдруг враз охрип, сел. – Как там наша маска?.. проверить…

Люди загомонили. В воздухе повис тяжелый ропот и сразу же сгас. Всею толпой побежали в палатку к Сереге – глядеть, на месте ли драгоценная маска, не стащили ли ее те убийцы и грабители, что прикончили Андрона.

Славка Сатырос осталась одна возде тела. Славка не побежала глядеть, цела ли маска.

Славке было все равно, сохранена ли золотая драгоценная маска, нет ли; Славка осталась возле Андрона, возле великого певца, московской знаменитости, возде хорошего, просто бесподобного парня, которого убили, – вот гады!.. вот стервы!.. эх, ей бы увидеть хоть одну такую стерву, хоть одного заморыша… своими бы руками она… Она поглядела на свои руки. Много эти ручки, облезлые от солнца, мозолистые, стертые в кровь веслами, накрашенные для гулянок дешевым лаком для ногтей, сготовили на свете еды, сварганили питья. Много людей накормили. Руки, руки, что ж вы, руки, не сделаете такое, чтобы воскресить. Христос же вон делал. Людям не дано быть богами. Это и хорошо, наверное, а то бы все всех воскресали, и вся земля наводнилась бы людишками, и никто не умирал бы никогда, и все бы задохнулись друг от друга. В мире все продумано. Андрон… зачем убили тебя, лучше бы – ее… и она бы тогда перестала мечтать о Москве, о том, что вот такой король, как ты, ее замуж возьмет… ее, каланчу, метр восемьдесят, как раз для подиума, для конкурсов красоты и показа моделей… Что ж ты, Андрон, не сдержал своего слова, не пожил с ней даже как с любовницей… а она и на любовницу была согласна, только бы – с тобой…

Славка Сатырос наклонялась над телом, обхватывала себя за голову руками, раздирала себе щеки ногтями и плакала, причитая. Она не подозревала, что вот так плакали древние античные плакальщицы; что вот так плакала любящая Андромаха над телом убитого Гектора. Она была Сатырос, она была гречанка, и ее кровь взыграла. Она поднимала залитое слезами лицо к брезентовому потолку палатки так, будто над ее головой был царский чертог, потолок, украшенный лепниной, позолотой и священными каменьями.