Текст книги "Игра с огнем"
Автор книги: Елена Гайворонская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Все закончилось, как того и следовало ожидать, плохо. Свадьбой. Со стороны Шуры не было никого из родственников. Она сказала, что мать больна, и они навестят ее после. Это «после» состоялось спустя девять лет, когда пятидесятишестилетняя работница шинного завода Евдокия Звонарева скончалась от быстротечного рака. На похороны матери Александра Литичевская вылетела из Ниццы…
Надо отдать ей должное, Шура очень старалась. С тем же усердием, с каким прежде постигала сопромат на мехмате МГУ, в рекордные сроки освоила пару языков, манеры, этикет и азбуку тщеславия и великосветского лицемерия. А в снобизме превзошла и учителей – здесь ей просто не стало равных. Приемы-фуршеты-банкеты-юбилеи, прически и наряды, дни и ночи, слова и взгляды… Оглянуться не успел, а вместо славной пухленькой девчушки, подержаться за которую руки сами тянулись, похудевшая вполовину, вытравившая солнечное золото и аромат дикой степи, коротко остриженная пепельная блондинка с холодной улыбкой, царственной осанкой, благоухающая Парижем и модными дамскими сигаретами.
Наверно, он сам виноват. В глубине души он хотел и не хотел, чтобы она менялась. Хотел, оттого что должен был ввести ее в свой круг, где провинциальная простушечка, даже с МГУшным дипломом, смотрелась бы чудовищным диссонансом. А не хотел, потому что любил именно ту, непокорную веснушчатую девочку с русой косой ниже пояса, певшую под гитару с таким трогательным чувством:
– Из далека долго
Течет река Волга…
Он так и не сумел решить, кого – Шуру или Александру – ему выбрать. И потому малодушно самоустранился, предоставив ей возможность во всем разобраться самой. Она была умной девушкой. Очень умной. И сделала свой выбор…
А в постели у них гармонии не сложилось. Деятельная и энергичная днем, ночью молодая супруга была тиха и холодна, как покойница. Так, что и у него все опускалось. Лишь однажды, где-то в альпийских лугах, среди гадко жужжащих мух и каких-то кусачих колючек, Александру вдруг «прорвало». Он сдуру пошутил, мол, зов природы? И сразу понял: напрасно. Шура крайне болезненно воспринимала все, касавшееся ее «простого» происхождения. Глупо, конечно. Сколько раз пытался ей втолковать… Бесполезно. Надулась и вновь заледенела…
А потом родилась дочь. Почему-то ему хотелось думать, что после того, альпийского, раза. Впрочем, какое это имеет значение. Александра сразу сказала: будет девочка, Марианна. Так и вышло. Но еще до рождения супругой был составлен план, вперед эдак лет на двадцать: где учиться, с кем водиться, за кого замуж выходить… Все его попытки доказать, что родившееся существо – живое, а значит, имеет право на свое мнение, натыкались на жесткое, упрямое сопротивление. И, осознав их полную тщетность, он вновь самоустранился. Несгибаемый Великий Роми, мистер Лит, всякий раз пасовал перед холодным натиском леди Александры. А в том, что она – леди, перестали сомневаться к тому времени самые необоримые скептики. В конце концов, он плюнул и занялся работой. И только ею. И теперь от души позлорадствовал, когда, спустя восемнадцать лет, не сказав ни слова, принцесса Марианна взяла и растворилась в необъятности крошечного голубого шарика-Земли. Но иное мешало упиться этим чувством до конца: сам он тоже не знал ответа на вопрос: «Роман, где дочь твоя …?»
Вот, если бы спросили сумму ежемесячного дохода, приносимого любым из филиалов «ЛИТ»? или сколько тонн черных/цветных металлов экспортировали на прошлой неделе… Подними среди ночи – без запинки. А здесь… Александра права: Марианна и впрямь как-то звонила… Он забыл поинтересоваться откуда. И зачем… Когда это было? Неделю назад? Месяц? Его память обладала одним удивительным свойством: все, не связанное с бизнесом, просеивалось, будто через сито, исчезая в небытии.
«Роман, где дочь твоя?»
Черт возьми, да ничего с ней не случится. Ей уже восемнадцать. Неглупа. Кажется… И может снять деньги со своего личного миллионного счета в любое время дня и ночи. А это – панацея от всех бед. Так что пусть Александра катится куда подальше и не мешает работать. И зачем только он женился на ней?!
В прозрачно-зеленых глазах Фей томились любопытство и выжидание. Но, задав этот безобидный вопрос, она невзначай не только наступила на любимую мозоль, но перешагнула невидимую, но вполне осязаемую грань допустимого. Капризная, холодная, невыносимая Александра была его женой, матерью его дочери. И этой стороны жизни, пусть не самой удачной, он не позволял касаться никому: ни партнерам, ни журналистам, ни Фей. И потому, нахмурив брови, он решительно поднялся.
– Извини, детка, мне пора.
– Как? – озадаченно протянула Фей. – Ты же сказал, что у тебя есть пара дней, и мы проведем их вдвоем, Роми?
При последнем слове Роман вздрогнул, точно его хлестнули плетью вдоль спины.
– Мне жаль тебя разочаровывать, но планы переменились. Я срочно должен вылететь в Цюрих. Увидимся, – он улыбнулся, но холодно, отчужденно.
Пока Фей одевалась, он, отвернувшись к окну, звонил по телефону. От злости она была готова разодрать новенькое, приобретённое специально «на случай» за бешеные деньги «Валентиновское» (чем я хуже Алекс?!) платье на мелкие клочки. Она вновь сделала ошибку.
– Кто там? Входите, будьте любезны!
– Это всего лишь я. Вы заняты?
– Нет-нет, заходи, садись, – Георгий Аркадьевич неловко поднялся, смахнув со стола какую-то бумагу.
Вошедший быстро нагнулся, поднял, виновато улыбнувшись.
– Садись, – сказал Георгий Аркадьевич, едва ли не силой вдавливая вошедшего в кресло, слишком просторное для его худощавой, сутуловатой фигуры. – Хочешь чаю?
– Нет, спасибо.
– Завтра дома будешь пить, – сказал пожилой врач, ощутив непонятную грусть. – Видишь, я обещал, что ты выйдешь… Марк, ты свободен… – Он запнулся, неловко снял очки, потер переносицу, водрузил их на прежнее место… Почему-то с особенной силой ощутил вдруг свой возраст и одиночество. Глупо привязываться к чужим людям… Но не более, чем, прожив жизнь, засиживаться на работе до наступления ночи, оттого что дома никто не ждет…
– Георгий Аркадьевич… – человек, сидевший в кресле, разглядывавший свои длинные тонкие пальцы, поднял голову, и в его пронзительно-синих глазах отразилась вдруг горечь и затаенный испуг. – Мне страшно, – прошептал он сдавленным голосом.
Пожилой врач присел рядом, на кожаный подлокотник, положив ладонь на плечо пациенту.
– Я понимаю тебя. Мне тоже было страшно, когда я начинал проект. Не знал, за что взяться, что из всего этого выйдет. Страх перед неизвестным – древнейший из человеческих инстинктов. Он естественен для нормального человека. Он пройдет, когда ты поймешь, что все в порядке.
– Вы думаете, у меня получится?
– Я уверен. Ты ведь доверяешь мне как специалисту?
– Конечно.
– Все будет хорошо.
– Хорошо уже никогда не будет, – человек, сидевший в кресле, снова низко нагнул голову, сцепив пальцы так, что хрустнули суставы.
– Перестань! – Георгий Аркадьевич проворно вскочил, встряхнул собеседника за плечи. – Марк! Будь же мужчиной, черт побери! Тебе всего тридцать девять, и Бог дал тебе возможность начать новую жизнь. Или ты прошел через этот ад, чтобы остаться в нем навсегда?
Марк покачал головой.
– Я тебе вот что скажу. Сперва не хотел, но решил, что ты должен знать. Тот вечер, пять лет назад, когда ты все вспомнил… И спросил у меня, как тебе жить дальше с этим…
Синие глаза озарились задумчивым мягким светом.
– Вы тогда взяли меня в город. Впервые. Под личную ответственность.
– Ага, и ты чуть не упал в обморок, увидев ту огромную рекламу «Мальборо»… Георгий Аркадьевич растопырил руки и пропищал: «Что, мировой империализм победил?»
Марк фыркнул, загородив ладонью с растопыренными пальцами залившееся румянцем лицо.
– Так вот, посерьезнев, веско проговорил врач. На следующий день я отправил в Москву ходатайство о твоем освобождении. И с тех пор повторял каждые полгода. В течение пяти лет. Но получал отказы.
– Вы хотите сказать… – потрясенно пробормотал сидящий в кресле, что со мной все в порядке уже давно… Но тогда почему…
Георгий Аркадьевич помассировал затекшую переносицу, тяжело вздохнул и, подойдя к столу, вытащил из ящика глянцевый журнал «Вог». С обложки обаятельно улыбалась элегантная дама лет сорока – платиновая блондинка с глазами цвета мокрого асфальта. «Женщина года – Александра Литичевская».
– Не узнаешь?
– Нет, – покачал головой Марк. – А должен?
– Ее девичья фамилия Звонарева.
– Господи, Шурка? – Марк выхватил журнал, с изумленной улыбкой вгляделся в полузабытое прошлое. – Потрясающе… Она так изменилась! Ни за что бы не узнал… И волосы перекрасила… У нее была такая толстенная коса, цветом чуть светлее моих, – он взлохматил макушку, тотчас опавшую густыми каштановыми волнами. – Значит, она живет в Москве?
– К счастью, не только, – усмехнулся Георгий Аркадьевич.
Марк не уловил горькой иронии в его словах.
– Мне почему-то казалось, что она вернется обратно. Она так красиво рассказывала о том, как розовое солнце садится по вечерам в золотой океан степи…
– С розовыми закатами покончено, – сказал Георгий Александрович. – Ее муж – известный в мире бизнесмен, миллионер. Литичевская спонсирует уйму зарубежных фондов. «Женщина года»…
– Значит, она может помочь в финансировании ваших исследований?
– Да, она предлагала свои услуги. С одним условием: чтобы ты остался в этих стенах до конца дней.
Пестрый журнал, мягко прошелестев, плавно выскользнул из разжавшихся пальцев, скользнул вниз и остался лежать на темно-буром ковролине, мертвыми крыльями распластав глянцевые страницы.
– И что же Вы? – прерывающимся шепотом спросил Марк.
Георгий Аркадьевич резко выпрямился, толстые линзы воинственно сверкнули.
– За кого ты меня принимаешь?! – выкрикнул он высоким тенором, переходящим в фальцет. – Я – врач, а не какой-нибудь дикарь, чтобы приносить человеческие жертвы! Да спасение целого мира ни черта не стоит, если ради этого требуется загубить чью-то жизнь! Все эти годы мы прекрасно обходились без денег Литичевсколй, переживем и сейчас. Есть и другие возможности…
– Простите… Я не хотел Вас обидеть. Простите, пожалуйста.
– Ладно, – мгновенно остыл Георгий Аркадьевич, – чего там…
– Я просто думал: у нее есть право вести себя так… – Он низко нагнул голову, сцепив пальцы на затылке.
– У нее есть деньги. А в нашей стране, к сожалению, это куда больше, чем право… Ты был невменяем, а она, находясь в полном уме и здравии, вершит самосуд. Разве это нормально? Но хватит. Дело получило огласку. К счастью, муж этой леди – человек с безупречной репутацией, и очень этим дорожит. Он не связан с криминалом и не позволит жене ввязаться в дурно пахнущий конфликт, в ходе которого могут всплыть не самые приятные сведения из семейной биографии. Так что скоро она вернется на Запад, где и жила последние годы. Этот мир достаточно велик, чтобы разместиться вам обоим.
– Я надеюсь… – Еле слышно промолвил человек в кресле.
– Вот. – Вздохнув, врач отпер сейф, достал прозрачный пузырек с голубоватыми шариками и протянул собеседнику. – Если вдруг почувствуешь себя скверно. Не больше двух… Вообще, я не имею права этого делать… Препарат подлежит строжайшему контролю. Как наркотик. Но я тебе доверяю.
– Спасибо…
– И звони мне в любое время.
– Хорошо.
– Дать снотворное на эту ночь?
– Не надо. Спасибо Вам. За все…
Оставшись в кабинете, Георгий Аркадьевич подошел к окну. За железными боками теплиц возвышался желтый забор. Сразу за ним – шоссе, а далее лес, но их невозможно было видеть из-за этой стены, пролегавшей между, – словно железный занавес, граница двух миров…
Брак с Ниной, не удавшийся с самого начала, с течением времени переродился долгоиграющую пытку. Он всегда мечтал о детях – куче ребятишек. Она же не могла родить после перенесенного когда-то в юности аборта. Впрочем, Нину это обстоятельство нисколько не угнетало. Пройти курс лечения она отказалась наотрез. С блеском защитив кандидатскую, взялась за докторскую. Закрытые для всех границы чудесным образом утрачивали свою неприступность перед сотрудницей Института судебной медицины Ниной Риттер. За достаточно непродолжительное время она сумела облетать полмира, побывав на всевозможных симпозиумах, конференциях и просто в очередных отпусках.
По выходным Нина принимала клиентов. Перед их подъездом, пугая заполошных бабушек, тормозили черные «Волги» с синими стеклами и скучающими водителями в кожаных куртках. Выходили солидные дядечки в дорогих костюмах, дамочки в меховых манто с печатью заботы на умело накрашенных личиках. С ними Нина была само очарование. Перед ее лучезарной улыбкой меркли голливудские звезды.
Но стоило входной двери закрыться за последним визитером, как прелестная докторша преображалась точно по мановению волшебной палочки. В муже ее раздражало абсолютно все: очередное кофейное пятно на манжете сорочки, чайная ложечка, которая почему-то вечно выскальзывала из его пальцев, маниакальная забывчивость, когда, отправившись по магазинам, он непременно хоть что-нибудь – пачку масла, кефир, морковку, – все же умудрялся упустить из виду. Привычка вечно все разбрасывать или терять. Дурацкая улыбка. Неумение заводить нужные связи. Он старался как мог, но проклятые ложечки, как назло, все падали и падали, в походах за покупками не помогал даже блокнотик с записями, а однажды в метро у него вытащили кошелек с зарплатой… И всякий раз Нина убеждалась, что ее супруг – недоумок и полный кретин. Не спасло даже неожиданное назначение на освободившуюся должность главврача областной лечебницы, где Георгий работал с момента распределения. Возможно, Нина приложила к этому руку. Но безмозглый муж вместо того, чтобы научиться извлекать из нового поста максимум пользы, зачем-то принялся благоустраивать клинику, разводить теплицы, требовать ремонта и нормального питания для пациентов, с пеной у рта доказывая в вышестоящих инстанциях, что больные – тоже люди. А еще он всеми правдами и неправдами выклянчил где-то списанное оборудование и с группой таких же придурков-единомышленников занялся какими-то идиотскими экспериментами…
Георгий мучился тем, что мучает Нину, в глубине души задаваясь вопросом: почему она не разводится с ним? Они уже давно жили в разных комнатах, и Нина в свои сорок пять выглядела на тридцать четыре, а Георгий в пятьдесят – на все семьдесят… И все же она оставалась, ежечасно отравляя существование ему и себе, видимо, находя в том непонятную радость. Почему он продолжал это терпеть? Из-за невыявленного мазохизма? Инфантильности? Малодушия? Или от того, что, несмотря ни на что, продолжал находить Нину привлекательнейшей из женщин и в те редкие моменты, когда она по-королевски снисходила до близости с законным супругом, он, задыхаясь от счастья, продолжал наивно верить, что все еще можно изменить к лучшему? Сапожник без сапог… Специалист в области психиатрии, врачевавший чужие души, он был бессилен разобраться в своей собственной…
И все-таки она подала на развод. Однажды слякотным зимним вечером, за чашкой кофе будничным тоном сообщила о своем намерении разойтись, а заодно и разделить двухкомнатную квартиру в центре Москвы, оставшуюся Георгию от родителей. Он не стал возражать и вскоре переехал в область, поближе к работе, выменяв Нине неплохую «двушку» на Университете, которую она вскоре превратила в «трёшку» в Крылатском… Но это было намного позже. А тогда…
Георгий Риттер начал хождение по инстанциям. В каждом кабинете он доставал пеструю папку с формулами и выкладками, из которых следовало, что они с помощником-коллегой, доктором Захаркиным Михаилом Юрьевичем, сумели-таки сделать то, что до них не удавалось никому – синтезировать новый препарат, дающий, предположительно, высокий процент излечения от… Убеждал, доказывал, расписывал цепочки реакций… Оставалось самое главное: лекарство должно было быть опробовано, но не на кроликах и морских свинках…
Товарищи от высокой медицины сочувственно выслушивали его горячие доводы, скептически покачивая головами:
– А что будет, если каждый врач станет кормить людей изобретенными и лекарствами? Для работы с человеческим материалом основания должны быть очень вескими, уважаемый коллега…
Георгий Риттер ненавидел это словосочетание – «человеческий материал». За ним скрывались искалеченные судьбы, выплаканные глаза родственников пациентов: «Мы подпишем согласие на любой эксперимент – вдруг поможет…» Конечно ему было страшно. А кому не было? Ведь люди не кролики… Но он действительно верил в успех. Не подозревая того, что после его ухода из очередного кабинета, высокопоставленные коллеги крутили пальцами у висков, с сожалением констатируя, что работа в подобных заведениях наносит свой отпечаток…
Гора отказов росла, как злокачественная опухоль. Получив очередной, Георгий Аркадьевич в который раз шлепал по столу увесистой папкой:
– Ну все. С меня довольно.
– Вы не правы, – возражал коллега-соратник, молоденький врач Миша Захаркин. – Завтра будет новый день. Давайте обратимся в…
Помощь подоспела, как всегда, откуда менее всего ожидалась.
Нина, до сих пор наблюдавшая за метаниями супруга с презрительным скептицизмом, спросила однажды:
– Не пойму, чего ты хочешь?
Георгий остолбенел, поскольку жена давно перестала воспринимать его всерьез. Но, проглотив обиду, рискуя в очередной раз быть высмеянным, принялся объяснять.
– Короче, – усмехнулась Нина, – Ты хочешь опробовать таблетки на своих шизиках? Только-то! Давай сюда бумажки.
Через пару дней доктор Риттер формировал экспериментальную группу. На дворе стоял апрель 1993-го.
А шестнадцатью годами раньше, в сентябре семьдесят восьмого, Нина прозвонила к нему в кабинет, произнеся отрывисто, деловито, без предисловий – в своем стиле:
– Парня одного к тебе пришлю. Ваш контингент.
– И что он натворил?
– Подружку прирезал, после вскрыл себе вены, но его удалось спасти. Это согласно заключению экспертов. У него самого полный провал.
– Не симулирует? – осторожно поинтересовался Георгий Аркадьевич.
– За кого ты меня держишь?! – возмутилась Нина. – Я, по-твоему, не отличу психопата от уголовника? Принимай. Из близких родственников одна тетка. Можешь считать, он ваш не веки.
– Сколько ему лет? – почему-то спросил Георгий Аркадьевич.
– Восемнадцать, а что? Какая разница!
«И правда – какая?»
Через пару часов позвонили из приемного. Он спустился. В коридоре двое дюжих конвойных в милицейских формах, посмеивались, лузгали семечки и травили анекдоты из серии «Приехала комиссия в дурдом…» Возле них, опустив голову, стоял худенький паренек, почти подросток, чьи запястья поверх бинтов были скованы наручниками. Георгий Аркадьевич принципиально не носил халата, считая, что вовсе ни к чему лишний раз подчеркивать, что он – врач, а все вокруг – больные. И потому ему пришлось объяснять милиционерам, кто он такой. После чего один из охранников встряхнул паренька в наручниках за шиворот и сказал:
– Вот этот.
– Я понял, – резко произнес врач. – Наручники снимите.
– Не положено, пока бумаги не заполните, – возразил конвоир. – Вот как будет ваш – снимайте, что хотите. Он же убийца, это Вы поняли?
Парень втянул голову в плечи, упрямо продолжая разглядывать шашечки орнамента на бетонном полу.
– Ну, здравствуй, – обратился к нему Георгий Аркадьевич.
Тот поднял голову, и у Георгия Аркадьевича захолонуло внутри: на него испуганно смотрели полные невыплаканных слез пронзительно-синие глаза из далекого детства…
Александра Дмитриевна в бешенстве швырнула трубку на столик.
«Ну вот, опять сорвалась… Так нельзя. Надо держать себя в руках. А то недолго и до развода…»
Заныл левый висок, предупреждая о скором приступе мигрени. Александра, прикрыв глаза, откинулась в шелковые подушки.
Разведенный мужчина, тем более Роман, и в пятьдесят – завидная партия. А вот женщина, оставшаяся одна после двадцати лет брака, вызывает жалость с легкой примесью презрения. Даже если у нее – миллионы. Это будет лишь поводом для «слета» прощелыг-жиголо в поисках скорой поживы… Александра не желала быть ни жалкой, ни униженной. Не для того она насиловала себя, по капле выжимая из крови провинциалку Шуру Звонареву, рождаясь заново в Александре Литичевской. Играла в опостылевшую благотворительность, таскаясь по приютам и хосписам. Там. На Западе. И не напрасно: это именно ее, а не какую-нибудь новорусскую выскочку, что коверкает слова, не умеет пользоваться ножом и вилкой да одевается как на панель, снимают для «Вога» и «Офисьель». Это она, Александра Литичевская, – женщина года. Она заслужила эту роль. Она ее заработала. И не отдаст никому. Роман может шляться, где, с кем и сколько ему вздумается. Но его законной супругой, «миссис Лит», первой леди российского бизнеса останется Александра.
«Господи, ну где же дочь? Почему не звонит? Неблагодарная избалованная девчонка… Только бы с ней ничего не случилось…»
Год 1977. Ноябрь.
Из окна общежития Московской чулочно-носочной фабрики была видна узенькая слякотная улочка да серая обшарпанная стена вагоноремонтного завода, на которой кроваво-красным пятном выделялся кусок ткани, закрепленный на древке. Знамя немилосердно трепал промозглый северный ветер.
После аборта Марианна тяжело приходила в себя, трясясь в ознобе, бредила. Шура укрывала ее одеялами, принесенными соседками по общежитию, которые хранили сейчас понимающее молчание. Почти каждая из них, маленьких провинциальных Золушек, прилетевших в поисках счастья в чужой холодный город, прошла через это испытание: ужасную боль, рвущую живую плоть, ледяное презрение докторов, пьяную брань санитарок… Вот только сказочная фея почему-то не торопилась появляться…
По отсыревшей стене затхлой плесенью сползал грибок, а из трещин вздыбившейся штукатурки в темноте выбирались на ночной вояж мохнатые пауки, омерзительный рогатые мокрицы. За окном посыпался мелкий мокрый снег…
Ступая тяжело, как тельная корова, в дверь протиснулась комендантша тетя Зоя.
– Одиннадцать скоро. Шурка, у вас, университетских, своя общага.
Шура подняла заплаканные глаза.
– Сестре плохо. Разрешите мне остаться сегодня, пожалуйста.
– Не положено, – отрезала комендантша. – Не помрет твоя Марьяна. Подумаешь, поскребли немного. Сегодня – она, завтра – ты, – и, перехватив полный ужаса взгляд девушки, добавила, усмехнувшись: – Дома надо было сидеть. Несут вас черти, как мух на говно. Все думаете прынца словить. А их уж нету давно. Давай, шагай на выход.
– Иду, – всхлипнула Шура.
– Эй! – поманила ее из-за угла марианнина соседка, – «треха» есть? Дай.
Она проворно выскользнула за тетей Зоей и тут же вернулась обратно.
– Порядок, оставайся. Всему тебя учить… В университетах этого не проходят, а? Жить-то как здесь будешь?
Ближе к полуночи Марианна очнулась. Обвела комнату прозрачным взглядом, попросила воды. Шура подала и, не выдержав, заревела.
– Шурка, ты чего?
– Я боялась: ты умрешь…
– Дурочка…
Шура заплакала еще сильнее, уткнувшись в подушку сестры. Тонкая рука с обломанными ногтями непостижимого сине-зеленого цвета коснулась ее мягких русых волос.
– Все нормально, ну что ты… Выше нос, сестренка. Мы еще им покажем…
– Маня, Манечка, давай вернемся домой! Как там мамка одна? У нас еще тепло… А здесь мы чужие, и нам все чужое…
Красивое измученное личико сестры перекосила злобная гримаса.
– Ты дура, Шурка, – отчеканила она свистящим шепотом, – Не для этого я прошла через этот ад, чтобы заявиться обратно, в деревню. Да на нас там все пальцами станут показывать. Я еще завоюю этот проклятый город! – На мгновение Марианна прикусила губу и прикрыла глаза, пережидая накатившую острую боль. – А ты запомни: все мужики – сволочи. Кобели поганые. Им одно от тебя нужно. Попользуются и ноги вытрут, как о тряпку половую. Не «давай» никому, поняла? Пусть сперва женится. Только так своего добьешься. Обещай.
Шура покорно кивнула, подоткнув под сестру одеяло. А затем, примостившись с краю, неотрывно глядела на серую стену. Из рваной раны штукатурки выползла робкая мокрица. Но девушка ее не видела, потому что перед ней раскинулись вдруг, насколько хватило дыхания, заливные луга с весенней травой, желтой от сока и вдалеке – Волга, нестерпимо-синяя от опрокинувшегося в ее мягкие волны шелкового майского неба, прозрачного, как утренняя роса.
Телефонный звонок вырвал Александру из дремотного оцепенения.
– Мама, я тебя разбудила?
– Марианна! Где ты?
– Не волнуйся, у меня все в порядке.
– Да где ты находишься, черт побери?!
– В Санта-Барбаре…
Из-за оконной решетки в палату тоскливо глядела арестованная луна.
– Значит, завтра выходишь? – шепотом спросил Марка сосед, тоже участник эксперимента, попавший в больницу после Афгана.
– Да.
– Не боишься?
– Чего?
– Того, что там. Двадцать лет взаперти – не шутка.
– Двадцать один.
– Тем более… Жизнь не стояла на месте. Там теперь все иначе. И мы наверняка будем там изгоями. Я где-то читал, что зеки долго пробывшие за решеткой, выйдя на волю, через некоторое время чаще всего возвращаются обратно, в зону. В свою привычную жизнь, параллельную той, понимаешь? Там – один мир, здесь – другой. А мы сейчас застряли где-то «между»…
– Я не вернусь сюда. Лучше умереть на свободе.
– А где она, свобода? Свободны те, кто считают себя Наполеонами, ибо живут в своем собственном мире, который принадлежит только им, весь, без остатка, где им нечего и некого бояться… Но они здесь. А там? Свободен миллионер, трясущийся за свои деньги и шкуру? Свободен бедняк, сидящий на хлебе и воде до следующей пенсии? Я воевал за чью-то свободу, да только за чью?… Ты думаешь, что единственная преграда между нами и настоящей свободой – это забор?
– Не знаю. Это слишком сложно.
– Ты считаешь себя дураком? Напрасно. Я скажу тебе одну вещь: можно быть сумасшедшим, но не идиотом. А можно – абсолютно нормальным придурком. Ты ведь был абсолютно нормален, пока не попал сюда? Где эта грань между нормой и безумием? Ты ведь здесь из-за женщины? Значит, из-за любви…
– Нет, из-за убийства.
– Тогда бы ты просто отсидел в тюрьме и давно вышел. Значит, из-за любви…
– А ты?
– Из-за ненависти. Мне дали автомат и отправили убивать людей, которые ничего мне не сделали. И я возненавидел их за то, что они ничего мне не сделали, а я должен их убивать… А потом возненавидел и себя за то, что ничего не могу поделать… Эй, ты что, заснул?
Марк не спал, но молчал, закрыв глаза. Он не хотел больше разговаривать, потому что от этого становилось только хуже и страшнее…
Год 1972. Октябрь.
Дети могут быть жестоки. Но лишь потому, что таковы окружающие их взрослые. Дети невинны. Их маленькие рты повторяют то, что произносят большие, сильные, авторитетные люди, которые отчего-то забывают, что за каждым их словом и действием внимательно наблюдают любознательные и вдумчивые детские глаза…
Из всех школьных предметов Марк Ладынин больше всего любил музыку, только по ней и имея твердую «пятёрку». Неопределенного возраста, добродушный, частенько с похмелья, учитель по прозвищу Баян не переставал удивляться, как мальчишка, не знающий, что такое ноты и с чем их едят, сев за раздолбанное пианино, в считанные минуты мог воспроизвести произведение любой сложности, а то и вовсе изобразить что-нибудь эдакое, отчего у взрослого дяди начинало щемить внутри, а в горле застревал невесть откуда взявшийся комок.
– Талант, – проговорил он однажды, погладив мальчика по волнистому затылку, – Вырастешь – будешь великим музыкантом.
– Ага, как его папаша, который в луже спьяну утонул. Или вором, как мать, которая его бросила!
Это произнес с насмешливым презрением хорошист, гордость класса, сын главного инженера большого московского завода «Хромотрон», чья семья вот-вот должна была перебраться в город. Классный лидер обладал непомерным честолюбием, не переносил соперников ни в чем и люто ненавидел всякого, кто в чем-то его превосходил. Особенно этого придурка, с тупой покорностью сносившего все пинки и затрещины, как в прямом, так и в переносном смысле.
Губы и кулаки Марка сжались, глаза заблестели. Среди одноклассников воцарилось напряженное молчание. Дети замерли в ожидании зрелища, готовые в любой момент поднять или опустить оттопыренные большие пальцы, вынося гладиаторам свой приговор. Простодушный Баян продолжал распинаться то ли о Шумане, то ли о Шуберте, что для шестого «А» было однохреново. Наивный несостоявшийся музыкант искренне полагал, что ребятишки, затаив дыхание, слушают его и музыку, но на деле класс внимал лишь зловещим электрическим паузам меж аккордами.
«Если на тебя будут жалобы – отдам в интернат…»
Марк не хотел в интернат. И не понимал, почему этот парень, у которого есть добрые мать, и отец и даже большая собака, постоянно цепляется к нему, Марку, оскорбляя и унижая. Что он ему сделал? Может быть, в жизни всегда так: кто-то – победитель, а кто-то – жертва?
Марк разжал кулаки и тихо спросил:
– Извините, можно выйти?
Зарешеченная луна медленно растворилась в предрассветном тумане, уступая место розовому светильнику-солнцу.
