Текст книги "Веданта. Сборник рассказов"

Автор книги: Елена Малахова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Сергеевна, вы хоть бы разок опоздали ради приличия! – посмеялся Фёдор, распахивая перед ней двери.

Увлеченная мыслью, с чего начать работу, Анна Сергеевна выглядела застигнутой врасплох.

– Так разве прилично – опаздывать? – рассеянно ответила она.

– По крайней мере лучше приходить к открытым дверям, чем стоять под ними. Жарит с самого утра. От солнца сегодня пощады не жди, а вы без головного убора.

И правда Анна Сергеевна с недоверием относилась к шляпам, панамам и платкам. Для платка она считала, что ещё не постарела; всё-таки это значительно прибавляет возраста. А прочие уборы на ней: согбенной, с неаккуратными чертами лица, маленьким носом и неживописным ртом, смотрелись смехотворно. Она была одета в коричневые бриджи, серые носки, льняную мужеподобную рубашку, свободно сидящую на ней, и белые мокасины – в таком наряде она испытывала комфорт, и ноги к концу дня так не уставали.

Охранник, уже в черной униформе, прошёл к себе за стол перед турникетом, снял кепку и, предварительно погрев воду в буфете, налил себе кофе. Анна Сергеевна ответила ему.

– И всё же опаздывать – нехорошо.

Скрипучий бас охранника отражали ещё пустые стены, и звучал он грозно.

– Ну раз-другой хуже вас не сделает. Вы думаете, кто-то заметил, кроме меня, что вы приходите вовремя?

– Конечно, это мой долг работать как положено.

– Зря вы себя гробите, Анна Сергеевна! Уж будьте уверены, не будет вас – найдут другую, которую начальство также не будет замечать. Хорошее отношение в жизни не ценится, и жертвы, уплаченные втуне, в том напрасном свете выглядят нелепо.

Женщина пришла в удивление. Слишком легкомысленными показались ей суждения охранника.

– По-вашему, нам всем нужно работать спустя рукава? И что из этого выйдет? На каждом предприятии есть люди, на которых держится это предприятие. Без них оно пойдёт прахом.

Охранник пил кофе и посмеивался, закинув ноги на стол.

– Уж не считаете ли вы, что на вас держится наша редакция?

– Не считаю, но я добросовестно работаю здесь больше семи лет.

Что-то заставило охранника сбросить ноги на пол, наклониться телом над столом, чтоб пристально вглядеться в серые раздосадованные глаза уборщицы, стоящей напротив него со шваброй.

– Анна Сергеевна, поверьте, не важно земля круглая или плоская, стоит на трех слонах или плывет на китах – это не изменит ситуацию в целом. Мир кишит людьми. На смену предыдущим приходят следующие; одни поколения складывают свои головы, другие растут и поднимают её всё выше, порой стремясь затмить даже солнце. Людей незаменимых нет, и я считаю глупостью отдавать свою жизнь только во благо рабочих обязанностей, которые остаются в тени заслуг.

Раскрасневшаяся Анна Сергеевна не знала, как возразить. Она понимала, что охранник слишком предвзят. Её мнение, сформированное много лет назад, показывало полную интерпретацию сказанного охранником. Ей казалось, рано или поздно труд человека обязательно будет замечен, если тот исполнял его безукоризненно.

Анна Сергеевна встревоженно приступила к работе. Как раз в тот момент мимо охранника прошла красивая женщина в строгой чёрной юбке и зеленой блузе. Она обронила бездушное приветствие охраннику, предъявила пропуск и прошла через турникет большого зала. Нагнувшись, Анна Сергеевна не заметила её, и когда та хотела обойти уборщицу, Анна Сергеевна задела её шваброй.

– Смотрите по сторонам, а! – яростно взвизгнула руководительница.

Высоко подняв голову, она пошла дальше к ступеням лестницы, не собираясь выслушивать извинений уборщицы. Анну Сергеевну одолела горечь.

– Ну вот, а я что говорил? – прокричал охранник, довольно улыбаясь. – Для них мы просто животный класс.

Анна Сергеевна оставила последнее слово за ним. Охранник некоторое время увлечённо следил за рвением уборщицы, самозабвенно работающей. Вскоре вышла буфетчица, и у них завязывался долгий разговор. Анна Сергеевна поделилась вчерашним эпизодом приступа, и буфетчица, по привычке скрестив руки, придерживала ими бюст.

– И что перезвонила твоя Полина? – каверзно спросила она.

Анне Сергеевне было нелегко сознаваться в правде. Она понурила свою плохо причесанную голову.

– Нет, может, у нее работы много, или связь не ловит...

Буфетчица имела стойкий непроницаемый характер, соответствующий голос, и вообще могло почудиться, что она прошла войну от и до, и только благодаря ей одной была одержана победа. Она не слишком-то шла на поводу у собственных детей и не терпела слабохарактерных родителей, потакающих капризам своих отпрысков. Она возмущенно фыркнула.

– Ань, голова у неё не ловит. Что ты всё время их оправдываешь? Признай уже, твои дети наглые жадные стервятники! Для них мать, что коврик у ванны: очень удобно ноги вытирать. Много они приезжали к тебе, когда пенсия заканчивалась?

Анна Сергеевна не хотела допускать оскорбительные заявления. Её снова охватила горечь, и, чтобы скрыть свои слезы, она вышла на улицу под чутким взглядом охранника.

В окружении редакции находился маленький скверик с фонтаном посредине, желтой тротуарной плиткой и крашенными в терракотовый цвет лавками; на них расселись мясистые голуби. С одной стороны ютились обувные и хозяйственные магазины. С другой – угловой цветочный магазин "la Flor". Его прозрачные витрины у стекла благоухали радостью всех оттенков радуги, а на улице в горшках пестрели многолетние цветы и новые саженцы. Там каждое утро почти в одно и то же время упитанная продавщица в темно-синем фартуке и ярком гриме выходила с чашкой кофе и сигаретой в руках. Она жадно наблюдала за происходящим вокруг, также жадно и долго затягивалась, делала глоток кофе и снова вертела головой. У тротуара стоял ряд пыльных машин. По дорожкам сквера сновали горожане. Небо опоясали фиолетово-синие тучи с золотыми краями по верху. Солнце старалось пробиться сквозь плотную их занавесь, но они неприступно неслись вперёд, толпясь над двухэтажными зданьями. От этой знакомой картины Анна Сергеевна почувствовала жалящую тоску. Годы подбирались к финишу, и ей всё больше хотелось жить дальше, чтобы узреть, чем ещё насытится мир; чем будет увлекаться молодёжь в ближайшее столетие; что нового ещё придумают для социального комфорта учёные умы. Ей становилось обидно, что она отдала всю энергию и любовь своему супругу, детям, работе, но ничего не сделала для себя, будто бы сделать для себя выглядит, как непростительная кража. А теперь об этом думать не пристало. Слишком далеко она взобралась в гору, и начать тот сложный путь заново ей уже не по силам. Привычное настолько опутало её, что теперь по свежей дорожке не будет её походка смелой и бодрой… Нет в ней больше той жизненной радости, стремления, неуемной жажды чего-то достигать и выделяться из столпотворения. Наоборот, ей хотелось затаиться, дать людям возможность забыть о ней, тем самым избегая яростных клинков, которыми они бросают, насмехаясь над её глухотой и старостью.

Она вернулась в здание уже более покойной, но очень грустной. И Федор сразу заметил её несчастный облик. Он вспоминал, как пришёл в редакцию год назад и первое время не мог привыкнуть к этой дотошной к чистоте женщине. Нельзя же постоянно натирать этот проклятый пол! Он не располагал томной сердечностью, но именно Анну Сергеевну беспричинно стал уважать. Им овладевало заступническое чувство, когда многие журналисты из отдела спортивной рубрики, здоровались с ним, жали ему руку, проходя мимо, и не обращали никакого внимания на рядом сидящую Анну Сергеевну. Как-то Федор не выдержал и спросил одного: "А с ней почему не здороваешься?" Тот махнул рукой: "Она все равно ничего не слышит. Стоит ли язык трепать?". Не воспринимали её люди всерьез, не взирая на то, что трудилась она, как проклятая, и не жаловалась на судьбу.

В общем-то самоотдача её работе носила уже болезненный характер, подытожил Фёдор. Он часто звал её обедать или выпить чаю в буфете, она соглашалась только, когда домывала пол. А если прохожий вдруг наследил – тут же бросалась спасать плитку от следов, забывая, что чай остынет.

Когда у неё родились внуки, она принесла пакет шоколадных конфет и раздавала их всем в подряд в редакции. При этом она застенчиво улыбалась, а серые глаза как будто извинялись перед тобой за беспокойство. Работники редакции принимали её скромный дар скрепя сердце – они ею брезговали. А некоторые вовсе отказывались, не замечая доброты её побуждений и благочестивости. Она являла щедрость не только на работе. "Воздайте кесарю кесарево и Божье Богу¹" – таким образом она поступала в жизни. В церкви она заказывала не только поминальные сорокоусты, но и о здравии коллег, которых знала по именам. Она усердно молилась за них. Церковные службы посещала по возможности. Полноценно слов она не разбирала (а кто их вообще разбирает, не разу не видя в глаза те самые псалмы), но ей приносило облегчение, что она не сторонится божественного. Она часто пыталась завести разговор с кем-то на улице или возле дома, в частности с соседскими детишками. Только старец не товарищ юнцу: между ними хляби временного различия, бездна мировосприятия. Юнцу некомфортно со старцем. Он видит в нём забытую книгу, всю исписанную чернилами опыта; скучно знать всё на свете, думают они. Их горячность и нетерпеливость, что так щедро дарует им молодость, строят преграду для обоюдного понимания. Все поучения старца вызывают протест юной крови. Юнцы всегда надеются на исключение, забывая, что не всякий случай будет тем ожидаемым исключением. Они глядят на старца с гадливостью, обоснованной тем, что сами они молоды, а ведь молодость в любом случае и есть красота: нежная кожа, не тронутая морщинами, свежесть лица и ещё не обвисшие формы, как бы скудны или излишне полноваты они не были. Молодость – тот самый чародей, что без особых усилий украшает живые существа. И старцы чувствуют, что юнцы сторонятся их по этим причинам. Вот и Анна Сергеевна не могла найти общий язык с детьми. При виде её подростки некультурно выражались в её адрес, заведомо зная, что она не слышит. Им казалось остроумным назвать старую женщину словами оскорбительными, которые нет желания повторять. Передразнивали её марширующую походку с сутулой спиной. Ни минутой их головы не озарялись мыслью, что смешна не она, ковыляя по дороге, шумно переставляя ноги, а сами они, выставив напоказ своё мерзкое невежество. Они громко смеялись над ней, а она улыбалась, думая, что те – обычные весёлые дети, прекрасное продолжение рода человеческого, а не его стыд и несмываемый его позор.

Высмеивали её даже в больнице, где лежал её супруг. Она носила ему передачки и одежду, переодевала и помогала его вымыть. За время его нахождения там, он совершенно потерял облик человека: чёрные глаза, безумно вытаращенные; неухоженная запущенная борода, желтая от сигаретного дыма; волосы оставались только на затылке, тоже желтовато-русого цвета; рот никогда полностью не закрывался, а во время буйного приступа вся рубашка была мокрой от собственной слюны. Это зрелище отяжеляло её сердце. Где тот подтянутый скала-мужчина, отдающий приказы младшим по званию? Он не был особенно ласков, но по крайней мере у него был умный, полный здравого смысла взгляд, хоть и довольно мрачный. Его самодостаточный вид уничтожило рабство болезни. Она старалась его накормить; разговаривать им было нелегко. Он постоянно твердил лишь одно: – Где моя шинель, старая? Когда ты её принесёшь? Я им всем покажу, кто здесь главный!

Он оттолкнул тарелку с супом, которую она ему подогрела.

– Илюша, у тебя никогда не было шинели.

– Врешь ты всё! Врешь, змеюка подколодная! Кому ты её продала! Кому?!

Весь покрываясь багровыми красками, он вставал и подлетал к ней с безумными глазами. Она испытывала страх перед ним и его невменяемостью, и когда его снова выписывали на момент ремиссии, Анна Сергеевна шла с работы с большим грузом на душе. Она не хотела видеть его таким, но в тоже время, закрывая его в квартире, переживала за его здоровье. Он вытворял вполне естественные для шизофреника вещи, требовал вернуть ему шинель и обвинял её в сговоре с департаментом здравоохранения, а также говорил, что некий звонкий голос убеждает его не пить лекарства, ибо они травмируют его психику. Анна Сергеевна нервничала, и наступал криз.

Особенно тяжко ей приходилось в те дни, когда не нужно было идти в редакцию, и весь день она проводила наедине с ним. Она не хотела лишний раз обременять дочерей, понимая, что они работают, но как-то раз она всё же попросила их присмотреть за ним, чтобы сходить на почту за пенсией.

– Мам, ты что? Не останусь я с этим идиотом! – говорила Людмила своим учительским тоном.

– Но ведь он твой отец.

– Мой отец был нормальным, а этот шизофреник мне не отец. Он меня даже не узнает! Не буду я тратить время, чтобы разуверить его в том, что я его дочь, а не соседка снизу.

– Не говори так… Он вырастил вас и пока не пил, достойно вас воспитывал.

– Спасибо ему, конечно, и низкий поклон, но ты его взяла – ты с ним и крутись.

Анна Сергеевна уповала на вторую дочь, но та даже слушать её не стала.

– Не хочу я о нём говорить, ма. Он назвал меня швалью последней, а моих детей придурками!

– Дочка, это было пять лет назад, пора бы уже забыть. Мало ли что люди сгоряча наговорят друг другу!

– Да?! Пять лет? А обида осталась такая, будто это вчера случилось. Нет, нет и точка! Не понимаю, зачем ты взяла на себя такую заботу? Не в твоём возрасте уже мешки тягать!

– Он не мешок, а твой родной отец. Пусть он тебя оскорбил однажды, но и ты вспомни, сколько раз ты его обижала. На праздники не звала, внуков он толком не видел, потому что его общество считается вредным для них. Ой, дочка, нельзя быть такой жестокой!

– И такой мягкой, как ты, тоже нельзя. Ты себе душу рвешь, а он хоть бы что! Слушает свои голоса внутри.

– Ты забыла, как он старался для вас с Людой? Выбивал вам общежитие, ходил просить за вас в училище, когда вы прогуливали?

– Нашла что вспомнить! – возмутилась Полина. –Ты ещё вспомни, как он нам штаны менял.

– И это стоит вспомнить! Он был неплохим отцом, строгим, зато надежным.

– И где теперь его надежность? Посмотри на нас и на него. Во что он превратился? Вонючий, грязный параноик!

– Не стоит зарекаться, дочка... Все мы под Богом ходим.

– Нечего было пить! Алкоголь ещё никого до хорошего не доводил. Сколько примеров было перед глазами, и из поколения в поколения люди делают одни и те же ошибки.

– Одни и те же... – угрюмо повторила Анна Сергеевна.

Полина ещё что-то говорила, и бездушность того короткого разговора побудила Анну Сергеевну его прекратить.

Дни её покрылись серым трауром. Внуков она давно не видела и очень скучала. Пригласить их в квартиру с неадекватным человеком было опасно, а сама она тревожилась набиться в гости к дочерям, всякий раз чувствуя их недовольство её присутствием. Она с радостной улыбкой несла им всю зарплату на гостинцы, а те принимали это с холодным равнодушием и часто напоминали, что час уже поздний, а ей ещё ехать.

Иной раз, когда муж сильно буянил, до приезда скорой помощи Анна Сергеевна находилась в квартире Ольги Никифоровны.

– И что ты с ним возишься? – упрекала она её, сидя в кресле напротив Анны Сергеевны. – Сдала бы его куда-нибудь. Он ведь тебе всю кровь попил!

– Не могу я, Ольга, не могу! Жизнь мы вместе прожили, не чужой он мне.

Поздней осенью он скончался, и Анна Сергеевна сперва вздохнула спокойнее. Теперь отпала нужда пораньше уходить с работы, что оставляло в её сердце ощущение незаконченного дела; исчезла боязнь оставлять дом, чтобы пойти в магазин или на почту. Но без него те стены пропитались чернотой одиночества и уныния. Вряд ли она его любила, даже в молодости, когда он цвел, как могучий дуб; да и в её возрасте берег любви размывается страданием и улетевшими годами, и сохранить такое чувство становится маловероятным. Но она очень скорбела по нему. Он прожил с ней рядом жизнь, они воспитали двоих детей, и только за это она ему благодарна. Её печаль истощала в ней силы.

Вечерами она вспоминала прошлое и страшилась глядеть в будущее: там не было ни единого светлого пятна, густой мрак. Она вдруг представила, что не родись она на земле – никаких существенных изменений бы не произошло. Планета бы также двигалась по своей орбите со скоростью света; Меуччи² провел бы первые опыты по созданию телефона; Папен изобрел бы первый паровой двигатель, а Тревик выпустил на улицы города первый автобус. Ничего бы не изменилось без существования тихой женщины, подумалось ей.

На работе она также усердствовала. Её красное лицо и больной взгляд заметила буфетчица, о чем и спросила её. Анна Сергеевна набралась решимости сообщить о гибели мужа, и та ей ответила.

– А чего ты горюешь? Толку с него было, как с козла молока. Теперь ты не связана по рукам и ногам – подлечись, отдохни! Ещё можно пожить вдоволь.

Анна Сергеевна тихо принялась мыть пол.

Через месяц её не стало… В тот день с утра у неё снова случился гипертонический криз, и вопреки мольбам уставшего организма, посылавшего ей сигналы бедствия, она всё же пошла на работу. И вернувшись по обыкновению в половину восьмого на домой, успела только дверь закрыть. Она замертво рухнула на пол и пролежала так сутки, пока её не хватилась Ольга Никифоровна.

Дочери собирались устроить похороны со всеми положенными формальностями, долго спорили о выборе венка и цвете гроба.

– Наша мать заслужила вот этот гроб: лакированный, коричневый, как в американских фильмах, – заявила Полина, стирающая с лица крупную слезу.

Людмила прекрасно дружила с математикой и успела высчитать разницу между тем лакированным и тем, что обит красным бархатом.

– Поль, ты не забывай, нам ещё поминки устраивать и гробовщиков нанимать. Земля мерзлая, кто из своих согласится копать? Лучше мы ей памятник поставим подороже.

Полина – худая, низенькая, смуглолицая женщина, с большим носом и мелкими глазами язвительно глянула на сестру, которая ещё приглядывалась к ценнику, поправляя квадратные очки.

– Ты вздумала на матери экономить? Говорю тебе, лакированный лучше! Он богаче смотрится. Люди глянут на этот из бархата и скажут, что мы на матери наживаемся. А это не так! Совесть моя чиста перед ней. Не хочешь платить, я сама куплю.

Тут высказался муж Полины.

– Да какая разница какой гроб, все равно в земле лежать! Берите любой, и покончим с этим.

– Не буду я брать первый попавшийся! – возразила Полина, злобно поджав губы. – Я хочу, чтоб ей там было удобно.

– А как ты догадалась, что он удобный? – подбоченился супруг.

– Сеня, какой ты далекий! Посмотри там внутри сколько места, значит нигде давить не будет.

Муж Полины был очень высоким и нетерпеливым человеком. Он обтер круглое лицо платком, затем лысую макушку, поскольку был тучен, и в дубленке среди венков, крестов и памятников становилось жарко и неуютно. Надвинув писцовую шапку на голову, он направился к выходу этого маленького фургончика ритуальных услуг, пригнулся, ибо головой почти касался потолка, и презренно выдавил.

– Лучше б вы о её удобстве при жизни подумали....

Что-то неприятное тогда обе почувствовали от услышанных слов и быстро сошлись во мнении, что экономить нельзя.

На работе мало кто знал о кончине Анны Сергеевны. После её смерти прошел день. Её напарнице Жанне пришлось мыть все этажи, думая, что Анна Сергеевна просто заболела. Делала она это не очень качественно, после неё всегда оставались большие черные волны разводов.

Жанна была одета в голубой спортивный костюм. Тусклое одутловатое лицо её изрубцевали морщины, кожа была желтоватой и пропитой, короткие волосы неопрятно собраны в хвост. Она села на лавку у столовой с буфетчицей, облачённой в униформу. В одной руке буфетчица держала семечки, в другую ладонь сплевывала шелуху. Они поговорили о погоде, и тут буфетчица вспомнила, что ещё не всем доложила о смерти уборщицы.

– Ты слыхала, Сергеевна померла?

– Когда? – удивилась Жанна.

– Позавчера.

Они помолчали несколько мгновений. Обе глядели перед собой довольно равнодушно, и грусть в их глазах была мимолетной.

– А кому ж, интересно, квартира её достанется? – спросила Жанна.

– Дочерям, а кому ещё? – ответила буфетчица и снова сплюнула в руку. – Муж у нее тоже помер.

– А-аа. Мирно поделят или судиться будут?

– Кто их знает. Они у неё бессердечные, жалеть не умеют. Только о деньгах и думают.

– Это да.

– Да…

Была двухсекундная пауза.

– А пенсия последняя ей придёт или уже нет?

– Наверно придёт. Середина месяца, её уже посчитали. Со следующего месяца не придёт.

– Да…

– Да.

Услышав их диалог, Фёдор раскраснелся. С ненавистью глядя на женщин, он поднялся с места и с чувством озвучил: – Тьфу... Базарные бабы!

Он вышел на улице, где хмурилось зимнее небо. Солнце не появлялось два дня, и от этой бесконечной серости отягощался дух. Он увидел тот фонтан, что полгода назад видела Анна Сергеевна; замерзших голубей на лавках, что неистово дрожали и взъерошились, лишь бы согреться. Видел, как по чищенной плитке топали пешеходы; как из цветочного магазина слева вышла одетая в белую куртку цветочница с чашкой кофе и сигаретой. Ненасытными глазами она глядела по сторонам, затягивалась и хлебала кофе, стряхивая пепел на снежную землю. Ряды машин с замерзшими стеклами также толпились у линии тротуара. Все вроде бы тоже самое. Но чего-то не хватало...

Памяти Дёмкиной Н. А.

Закат восхода

Впервые я встретила Павла Каширина четыре года назад в университете Южной Калумны. Тогда я числилась в студентах и возлагала вящие надежды на то, что скоро достойным образом исчезну из их числа. А тридцатипятилетний Павел широко улыбался за стойкой выдачи одежды гардероба, и я без труда определила, что он из тех самых добряков, что якшаются со всеми в подряд ввиду природной своей неразборчивости. Сочла я его и чудаком; уж очень широко он улыбался: зубы мелкие, не желтые, не белые, видно, что много кальция впитали в своё время. По-моему, у него их было намного больше, чем у простых людей, и, к сожалению, посчитать их не удавалось даже на следующий день, начиная с другого края. Тем не менее в остальном он полностью соответствовал человекоподобной расе. Его длинноватые русые волосы с легкой позолотой были гладко зализаны назад, словно бриллиантином. Полупрозрачные губы двумя тонкими черточками всегда создавали видимость усмешки. Неяркие брови тянулись от переносицы, как бесформенные тропы, и резко обрывались на висках; светло-зеленые глаза, будто припухшие сверху и снизу, глядели приветливо. Комично смотрелись его щеки: они рдели, как нежные цветы миндаля на бледной коже. С такими щеками негоже взрослеть; они навивали мысли о детстве, беззаботности и легкомыслии. Он брал верхнюю одежду очень осторожно, и та осторожность не мешала ему двигаться проворнее газели Гранта. Не успеешь глазом моргнуть, как он уже подаёт номерок и свою масляную улыбку. Благодаря его таланту (не сомневайтесь, такая подвижность гепарду только снилась) в гардеробе университета не знали очередей. За это его ценили студенты, и в ректорате оставались им довольны, поскольку руководство предпочитало людей, не доставляющих хлопот, а с Кашириным возиться не приходилось.

Правда, был один человек – Сергей Артурович Крамер – неодобряющий кандидатуру гардеробщика. Профессор Крамер занимал должность заведующего кафедрой естественных наук, состоял в учебном совете, руководил профсоюзом, и, дай ему такие полномочия, он бы с радостью овладел всеми постами, с чем, по правде говоря, чудесно бы справился. Его прозвали Человек-энциклопедия. Его впечатляющие знания углублялись не только в естествознание. Не существовало вопросов, на которые Крамер в течении трех секунд не давал бы вразумительного ответа. Поразительный ум! Иногда я посматривала на голову Сергея Артуровича и думала нет ли там ячейки с дополнительным объёмом памяти. Крамер не выпускал ни одного шанса блеснуть своей ученостью. Его самоуверенности хватило бы на табор и ещё полдюжины цыган. Он часто говорил: – Ученому человеку открыты все двери. Осталось только дернуть ручку.

И Крамер был прав. Его приглашали на разные конференции, научный канал, заседания совета, брали интервью для газеты «Образование»; в профсоюзе в нём души не чаяли. Целеустремленный, находчивый и твёрдый – всем известные его качества, и не в последнюю очередь в нём выделяли внешнюю привлекательность.

Он входил в аудиторию решительными большими шагами с высокоподнятой головой и прямой осанкой – не придерешься! – заявляя, что он и есть тот свет науки, о котором вещает поговорка «учение – свет…». Его фигура, броская, мужественная (одна массивная грудь в рубашке цвета пудры чего стоила!), набирала полные легкие воздуха, как три обычных мужских груди. Волосы на крепкой голове давно поредели, посветлели, и это не убирало его со счетов кумиров университета. Нос был длинноват; на мой взгляд он прекрасно дополнял образ настоящего мужчины с карими глазами и черными-пречерными бровями. Крамер брился чисто-начисто и улыбался редко, только по крайней нужде обстоятельств. Шуток тоже не понимал, но и без улыбки дело его спорилось. За десять лет, отработанных в университете, на него ложился ни один глаз красавицы-студентки. А свои глаза, по божьей милости, я предпочитала держать при себе, поскольку по возрасту он годился мне в отцы. Однако, тут я соглашусь с публикой: победоносным обликом он украшал безликий фон аудитории. Глаза не уставали от его утонченности и важничества, как не устают от картин Серова и Айвазовского.

Крамер был однолюбом. Говорили, его семья несла образцовую характеристику. Два сына: один служил в армии по контракту, другой учился на факультете информационных технологий. Женою он безбожно гордился и не препятствовал ей одевать платья с манящим вырезом, считая, что нельзя красоту прятать от мира. Он насыщался мыслью, что его жена Вера ни на кого больше не глядит, кроме мужа, и все охотники до красоты чуть ли слюной не исходятся от её природного очарования. Таким состоялось моё первое впечатление, и то, что случилось позже, предельно шокировало меня.

Прошёл завершающий год учёбы и ещё два после того, как удивительные чары повелели мне устроиться в тот университет секретарем в ректорате. Не обошлось без связей моей тёти, убедившей ректора в своей искренней дружбе и моей образованности, а также моей тяги к провальным должностям. Каждый день я встречала и Павла Каширина, и профессора Крамера, и скоро привыкла к ним и больше не удивлялась ни чудачеству первого, ни благородству второго.

Крамер показывал себя во всей учёной красе и не забывал напитывать меня жизненным опытом пройденных лет. Он заходил в ректорат с утра поприветствовать ректора – старого занудного скрягу, со сморщенной загорелой кожей и бесцветными, не в меру выпученными глазами. Коллектив начинал роптать на главу университета, считая, что тот уже не справляется с объемом непосредственной работы. И Крамеру не приходилось сомневаться, что на следующем заседании совета Нестора Семеновича свергнут с престола вуза и выберут Крамера – доктора наук, правдолюба и моралиста. Все чувствовали, профессор станет ректором, каких ещё не было! Ведь он так убедительно подавал свою дюжую эрудицию, что даже близко нельзя было упрекнуть его в неправоте или ошибочной позиции. Вообщем-то, всё складывалось как надо. И Крамер терпеливо надеялся заполучить тепленькое место в скором времени, а лучше после новогодних праздников на внеочередном собрании совета, чтоб отдохнув, бодрым и энергичным, приступить к новым обязанностям.

Поэтому в начале декабря, когда ректор заболел и не пришел на работу, в приемную, где сидела я, Крамер шагнул с жизнерадостным лицом. Как только я перешла из студенток в секретари, Крамер держался со мной, как с ровесницей, и его «здравствуйте» звучало закадычнее приветствия моих друзей. Именно так он и поздоровался со мной: бесцеремонно и мягенько, затем проследовал мимо моего стола, заваленного документами, к кабинету ректора. Удостоверившись, что его нет, он повернулся ко мне и спросил.

– А где Нестор Семёнович?

– Он заболел, – ответила я. – Разве вам не сообщили?

Крамер старательно нахмурился, но глаза выдавали его обнадеженным блеском.

– Нет, я подумал, он опаздывает.

– К сожалению, нет. Он звонил утром…

Не давая договорить, Крамер предвосхитил меня.

– И что же просил? Остаться за него и подписать документы?

Тут я не могла не улыбнуться, понимая, что профессор лишь изображал неосведомленность последними новостями.

– Нет, он просил вас заняться организацией корпоратива.

У Крамера злобно поджались губы. Подобные задачи находились в компетенции секретаря или представителя профсоюза, а не его главенствующего члена. Просьба ректора предельно оскорбила Крамера. Зная, что доктор наук не сдержан и не терпит неуважения к себе, я предрекала бурю. Но меня спасло появление Каширина.

Сперва он постучался также энергично, как если бы брал мою куртку в гардероб, а потом показалась его сухопарая фигура в светло-голубой рубашке, свободных белых штанах, и залитая гелем голова. Уничтожая ярость Крамера своей бодрящей улыбкой, гардеробщик крайне точно оценил ситуацию, оглядев нас двоих сверху вниз.

– Прошу прощения если не вовремя, но я пришёл подписать кое-что. Нестор Семёнович велел мне зайти сегодня.

Тут мне вспомнилось, что накануне ректор дал мне бумаги на перепечатку, а я отложила их в сторону и благополучно забыла о них; потом также благополучно ушла домой раньше времени, удивляясь, что в коем-то веке так быстро справилась с рутиной документов. Угадывая, что Крамер сочтёт меня необязательным работником, и не опуская, что скоро он станет моим начальником, я мысленно искала причину, почему секретарь так халатно относится к поручениям ректора.

Побагровев от наглости гардеробщика, Крамер злобно буркнул.

– Вы действительно не вовремя. Ждите за дверью!

Каширин догадался, что мнусь я не спроста, и свою лучезарность в виде мягкой улыбки обратил на профессора. Но Крамер не заметил, что его хотят задобрить. Вперив в меня неистовый взгляд, профессор повернулся ко мне лицом, казалось, вздутым от досады. Не умея держать взаперти прямолинейность и оскорбленные чувства, он встал над моей головой с видом неоспоримой важности.

– Вы уверены, Лена, что Нестор Семёнович именно мне поручил это дело? – его безапелляционный голос особенно выделил местоимение.

– Уверена, – сказала я, уже не так не уверенно, как полагалось.

– Вы же понимаете, что я не буду заниматься этим унизительным делом?! Искать ресторан, тамаду и прочее… Не для того я учился всю жизнь, чтоб выполнять задание, унижающее моё достоинство!