Текст книги "Просвечивающие предметы"

Автор книги: Елена Лисавчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

24

Прямое вмешательство в жизнь персонажа не входит в наши обязанности; с другой же стороны, выражаясь «транс-ля-тически», судьба его – не просто цепочка предопределенных связей: пусть одни «будущие» события вероятнее, чем другие, хорошо, но все они – не более чем химеры, и любая последовательность причин и следствий – это всегда стрельба в молоко, даже если ваша шея уже прильнула к серпу гильотины и тупая толпа затаила дыхание. Какой был бы хаос, если бы кто-то из нас стал защищать мистера X., а другие поддерживать мисс Джулию Мур, чей интерес, например, к диктатурам в дальних странах пришел в противоречие с интересами ее старого больного поклонника, мистера (ныне лорда) X. Самое большее, что мы можем сделать, направляя фаворита по лучшему пути при обстоятельствах, не заключающих для других ущерба, – это пытаться воздействовать, на манер ветерка, самым легким, самым непрямым дуновением, пробуя, скажем, навеять сновидение, которое, как мы надеемся, наш фаворит потом расценит как пророческое, если вероятное событие произойдет в действительности. В печатном тексте слова «вероятное» и «действительность» тоже надо было бы выделять курсивом, по крайней мере слегка, тем самым указывая на легкость дуновения, склоняющего (к тому или иному) и буквы, и персонажей. Курсив для нас еще важнее, чем для авторов самых сюсюкающих детских книг.

Жизнь можно сравнить с человеком, танцующим в различных масках вокруг своей собственной личности: так спящего мальчика берут в окружение приснившиеся ему овощи из нашей первой книжки с картинками – зеленый огурец, синий баклажан, красная свекла, Картошка-mère,[44]44
  мать (фр.).


[Закрыть] Картошка-fille,[45]45
  дочь (фр.).


[Закрыть] девочка-спаржа и прочие и прочие, – они ведут свой хоровод все быстрее и быстрее, постепенно сливаясь в просвечивающее кольцо, играющее всеми цветами радуги вокруг мертвого человека или погасшей звезды.

Не полагается нам и объяснять необъяснимое. Люди научились жить с черной ношей, с огромным саднящим горбом: с догадкой, что «реальность» только «сон». Но насколько было бы еще ужаснее, если бы сознание того, что реальность может оказаться сновидением, само было сном, встроенной галлюцинацией! Надо, впрочем, помнить, что не бывает миража без точки, в которой он исчезает, точно так же как не бывает озера без замкнутого круга достоверной земли.

Мы уже дали понять, что нам не обойтись без кавычек («реальность», «сон»). Знаки, которыми Хью Персон все еще испещряет поля корректур, определенно имеют метафизическое, зодиакальное значение. «Прах к праху»^{47} (мертвецы легко мешаются, хоть это можно, по крайней мере, считать установленным). Пациент одной из психиатрических клиник, где лежал Хью, дурной человек, но хороший философ, уже будучи «неизлечимо больным» (страшные слова, их не спасут никакие кавычки), сделал для Хью такую запись в его «Тюремно-психиатрическом альбоме» (род дневника тех печальных лет):

«Обычно считают, что если человек установит факт жизни после смерти, он тем самым разрешит загадку бытия или станет на путь к ее разрешению. Увы, эти две проблемы необязательно сливаются в одну или хотя бы частично совпадают».

Закроем тему на этой странной ноте.

25

Чего ты ждал от своего паломничества, Персон? Простого зеркального возвращения старых страданий? Сочувствия от замшелого камня? Насильственного воссоздания безвозвратно исчезнувших мелочей? Поисков утраченного времени в совершенно ином смысле, чем ужасное «Je me souviens, je me souviens de la maison où je suis né»[46]46
  Помню, помню я дом, где я родился (фр.).


[Закрыть] Гудгрифа^{48} или даже настоящее Прустово странствие? Все, что ему довелось когда-то здесь испытать (за исключением финала последнего восхождения) – это отчаяние и скука. Вновь посетить унылый серый Витт его заставило нечто совсем другое.

Не вера в привидения. Какому призраку охота посещать полузабытые груды материи (он не знал, что Жак лежит погребенный под шестью футами снега в Чуте, Колорадо), неверные тропинки, хижину лыжного клуба, – некие чары не дали ему до нее, добраться, но, так или иначе, ее название безнадежно перепуталось для него с «Драконитом», стимулирующим средством, снятым с производства, но все еще рекламируемым на заборах и даже на скалистых утесах. И все-таки проделать весь этот путь на другой материк его заставило нечто, имеющее отношение к визитам призраков. Давайте в этом немного разберемся.

Практически все сны, в которых она являлась к нему после смерти, ставились в декорациях не американской зимы, а швейцарских гор и итальянских озер. Он не нашел даже той поляны в лесу, где незабываемый поцелуй был прерван появлением маленьких веселых скалолазов. Моментальное соприкосновение с самым существенным ее образом в точно запомнившейся обстановке – вот к чему сводилось желаемое.

Вернувшись в отель «Аскот», он жадно съел яблоко, со вздохом отвращения стащил с себя заляпанные глиной сапоги и, не обращая внимания на потертости и сыроватые носки, вернулся к уюту обычной обуви. Теперь снова пора возвращаться к истязающим обязанностям!

Надеясь, что какая-нибудь зрительная зарубка поможет ему вспомнить номер комнаты, в которой он жил восемь лет назад, он прошелся по всей длине коридора третьего этажа, заглядывая в пустые глаза незнакомым цифрам, и вдруг застыл на месте: прием, наконец, сработал. Увидев очень черный номер «313» на очень белой двери, он вспомнил, как говорил Арманде (обещавшей его посетить, но не желавшей о себе заявлять): «Чтобы эти цифры запомнить, надо их представить себе как три фигурки в профиль, – узник, которого ведут два стражника, один спереди, другой сзади». Арманда возразила, что для нее это слишком мудрено, – она просто запишет номер в календарь, который носит в сумочке.

За дверью тявкнула собака: это значит, подумал он, что номер занят прочно.» Тем не менее он удалился с чувством удовлетворения, с чувством, что отвоевал важный клочок земли в одной из провинций прошлого.

Потом он спустился вниз и попросил хорошенькую служащую позвонить в гостиницу в Стрезе и узнать, могут ли они дня на два предоставить ему комнату, где мистер и миссис Хью Персон останавливались восемь лет назад. Ее название, сказал он, звучит, как «Beau Romeo».[47]47
  «Красавчик Ромео» (фр.).


[Закрыть] Она повторила его уже в правильной форме, но сказала, что это займет несколько минут. Пожалуй, он подождет в гостиной.

В гостиной находились лишь двое – швейцарский бизнесмен, проглядывавший старый номер американского журнала (оставленного здесь Хью восемь лет назад – но эту линию жизни мы не прослеживаем), и какая-то женщина, доедавшая завтрак в дальнем углу (ресторан был недоступен – его еще не прибрали после недавней фарсовой потасовки). Столик по соседству со швейцарским господином был завален гостиничными проспектами и довольно свежей периодикой. Локоть швейцарца покоился на «Трансатлантике»^{49}. Хью потянул журнал к себе, и швейцарский господин буквально взлетел со своего стула. Извинения и контризвинения переросли в разговор. Английский язык месье Уайльде^{50} во многих отношениях – грамматикой и интонациями напоминал английский Арманды. Он предельно шокирован статьей в «Трансатлантике», – попросив его на минутку обратно, он послюнил большой палец, нашел соответствующее место и, протягивая Хью журнал, раскрытый на возмутившей его статье, тыльной стороной руки стукнул по странице:

– Тут пишут о человеке, который восемь лет назад убил свою жену и —

Служащая, чью конторку и бюст он со своего места различал в миниатюре, издали подавала ему знаки. Она выбралась из своей клетки и направилась к нему.

– Не отвечает, – сказала она. – Попробовать еще?

– Да, да, – сказал Хью, поднимаясь с места и натыкаясь на кого-то (на женщину, которая, завернув оставшийся от ветчины жир в бумажную салфетку, выходила из гостиной), – да. Ах, простите. Да, непременно. Позвоните, пожалуйста, в справочное или еще куда-нибудь.

Итак, восемь лет назад убийце даровали жизнь, отменив смертную казнь (Персону в другом смысле слова ее тоже восемь лет назад даровали, но он промотал, промотал ее в безумном сне), а теперь его выпускают на свободу, потому что он, видите ли, был образцовым заключенным и даже обучил товарищей по камере таким вещам, как шахматы, эсперанто (он убежденный эсперантист^{51}), лучшим рецептам тыквенного пирога (по профессии он кондитер), знакам Зодиака, игре в «рамс» и т. д. и т. п. Для некоторых людей брак, увы, не что иное, как отходы производства, и не более того.

– Это чудовищно, – продолжал швейцарский господин, пользуясь выражением, заимствованным Армандой у Джулии (ныне леди X.), – совершенно чудовищно, как цацкаются нынче с преступниками. Не далее как сегодня один горячий официант, обвиненный в краже ящика вина из гостиничного ресторана (который месье Уайльде, между прочим, не стал бы ему рекомендовать), ударил метрдотеля кулаком в глаз, отчего тот почти ослеп. И что вы думаете, начальство вызвало полицию? Даже и не подумало. Eh bien.[48]48
  Что же (фр.).


[Закрыть] Та же ситуация и на высшем, и на низшем уровне. Два языка – это господин знает, а вот знает ли он что-нибудь о проблемах тюремного заключения?

О, да. Он сам сидел в тюрьме, потом в тюремной больнице, потом опять в тюрьме, его дважды судили по делу об удушении девушки-американки (ныне леди X.). «Раз я целый год просидел с кошмарным сокамерником. Если бы я был поэтом (но я всего лишь корректор), я бы вам описал небесный покой одиночного заключения, блаженство унитаза незапятнанной чистоты, свободу мысли в идеальной тюрьме. Назначение тюрьмы (улыбаясь мосье Уайльде, который стал глядеть на часы, но много на них не увидел), конечно, не в том, чтобы исправить убийцу, и не только в том, чтобы его наказать (как можно вообще наказать человека, который все носит с собой, при себе, внутри себя?). Единственное ее назначение, приземленное, но логичное, – это лишить убийцу возможности убивать дальше. Перевоспитание? Досрочное освобождение? Это миф, пустая шутка. Зверя не исправить. А мелких воришек исправлять не стоит – для них-то как раз и существует наказание. В наше время есть, к сожалению, всякие огорчительные тенденции в soi-disant[49]49
  так называемых (фр.).


[Закрыть] либеральных кругах. В двух словах, убийца, который смотрит на себя как на жертву, это не просто душегуб, но еще и слабоумный».

– Я думаю, мне пора идти, – вяло сказал бедный Уайльде.

– Тюрьмы, психушки, специальные больницы – все это я изучил досконально. Это сущий ад – сидеть в камере с тридцатью непредсказуемыми идиотами. Мне приходилось изображать буйного, чтобы меня перевели в одиночку или в Особое отделение треклятой больницы, в рай неизреченный для таких, как я, пациентов. Единственным моим шансом остаться нормальным было симулировать сумасшествие. Это тернистый путь. Одна здоровенная красавица сестра так меня лупила: раз ладонью, два – костяшками, три – снова ладонью, – зато я возвращался в блаженное одиночество. Должен добавить, – всякий раз, когда вытаскивали мое дело, тюремный психиатр свидетельствовал, что я отказываюсь обсуждать то, что на их профессиональном жаргоне называется «брачной половой жизнью». Могу еще печально-радостно и печально-гордо вам сказать, что ни моим стражникам (среди них попадались неглупые и человечные), ни фрейдистским инквизиторам (все они или дураки, или невежды) не удалось ни сломать, ни изменить мою печальную персону.

Мосье Уайльде, решив, что он пьян или сумасшедший, уплелся прочь. Красивая служащая (плоть есть плоть, красное жало^{52} есть l'aiguillon rouge – любовь моя не обиделась бы) снова стала подавать знаки. Он поднялся с места и подошел к ней. Гостиница в Стрезе ремонтируется после пожара. Mais[50]50
  Но (фр.).


[Закрыть] (подняв красивый пальчик) —

Нам приятно заметить, что всю свою жизнь Персон испытывал известное трем знаменитым теологам и двум второстепенным поэтам странное ощущение, что позади него, как бы за его плечом, стоит великий, несравненно более мудрый, сильный и спокойный, во множество раз нравственно его превосходящий незнакомец. Это и был его главный «теневой спутник» (один критик, читай «клоун», как-то сделал R. выговор за этот эпитет), и не будь у него этой просвечивающей тени, мы не стали бы и заниматься нашим дорогим Персоном. Во время недолгой прогулки от своего кресла в гостиной к прелестной шейке девушки, ее пухлым губам, длинным ресницам и потайным прелестям Персон чувствовал, что кто-то или что-то предупреждает его, что надо поскорей убраться из Витта и в путь, в Верону, Флоренцию, Рим, Таормину, если нельзя в Стрезу. Но он к предостережению, сделанному тенью, не прислушался, и, может быть, по существу был прав. Мы думали, впереди у него есть еще несколько лет земных радостей; мы готовы были перенести к нему в постель эту девушку, но в конце концов он должен сам выбирать, сам должен и умирать, если хочет.

Mais! (чуть-чуть сильнее, чем «но» и «впрочем»), есть у нее и хорошие новости. Он ведь хотел переехать на третий этаж? Это можно сделать сегодня вечером. Дама с собачкой уезжает перед ужином. Это довольно забавная история. Оказывается, ее муж держит приют для собак, чьим владельцам приходится бывать в отъезде. Дама, когда сама путешествует, обычно берет с собой какого-нибудь маленького песика, который больше всех тоскует. Сегодня ей позвонил муж, что хозяин вернулся из поездки раньше срока и со страшным скандалом требует свою собачку обратно.

26

Ресторан при гостинице, довольно унылый зал в деревенском вкусе, отнюдь не был переполнен, но назавтра ожидались две большие семьи, а кроме того, в более дешевую вторую половину, августа должен был или должен был бы (складки времен перепутались с судьбой самого здания) начаться неплохой приток немцев. Простоватая девушка в народном платье, не совсем скрывавшем большие белые груди, заменила младшего из двух официантов, а левый глаз угрюмого старшого был закрыт черной повязкой, Сразу после ужина наш Персон переезжал в комнату 313; он отметил наступающее событие, выпив в свою полную, но разумную меру – «Кровавого Ваньку»^{53} (водка с томатным соком) перед гороховым супом, бутылку рейнского со свининой (загримированной под «телячьи котлеты») и большую рюмку бренди с кофе. Мосье Уайльде отвернулся, когда подвыпивший или одурманенный американец проходил мимо его столика.

Комната была точно такая, какую он хотел или когда-то хотел (опять времена перепутались) иметь для ее посещения. Кровать в юго-западном углу была аккуратно застелена покрывалом, но горничная, которая должна была или могла скоро постучать, чтобы приготовить постель, не была и не будет допущена внутрь – если еще останутся двери и постели, «внутри» и «снаружи». На ночном столике с непочатой пачкой сигарет и дорожным будильником соседствовала красиво завернутая коробочка с зеленоватой статуэткой юной лыжницы, просвечивающей через двойной слой картона и бумаги. Прикроватный коврик – из той же светло-голубой махровой ткани, что и покрывало, – пока был заткнут под ночной столик, но раз она заранее (капризница! гордячка!) отказалась остаться до рассвета, то никогда не увидит его за своим делом – принимающим первый квадратик солнца, потом прикосновение залепленных пластырем пальцев Хью. Букетик колокольчиков и васильков (их оттенки немедленно начали между собой любовную войну) был поставлен не то помощником управляющего, уважавшим чувства, не то самим Персоном в вазу на комоде, где лежал только что снятый им галстук уже третьего оттенка голубизны, поскольку из другого материала (сериканет^{54}). Наведя на резкость, можно разглядеть, как смесь брюссельской капусты и картофельного пюре, красочно перемежаемая красноватым мясом, зигзагами продвигается по кишечнику Персона – в этом пейзаже из пещер и излучин можно различить еще два-три яблочных семечка – скромные путешественники, задержавшиеся после предыдущей трапезы. Сердце его, слишком маленькое для такого верзилы, имело форму слезы.

Возвращаясь до обычного уровня, мы видим висящий на вешалке черный плащ Персона и его графитово-серый пиджак на спинке стула. Ко дну корзины для бумаг под карликовым письменным столом, стоящим в северо-восточном углу комнаты и полным бесполезных ящиков, прилипли (хотя служащий только что выбросил мусор) клочки бумажной салфетки с жирным пятном. Шпиц^{55} спит на заднем сиденье Амилькара^{56}, на котором жена собачника возвращается в Трю.

Персон зашел в ванную, опорожнил мочевой пузырь и хотел было принять душ, но теперь она могла прийти в любую минуту, – если вообще придет. Он надел шикарный свитер с отложным воротником и достал последнюю оставшуюся таблетку от изжоги – он помнил, в каком она кармане, но не сразу определил этот карман (странно, как некоторым людям трудно разобраться с первого взгляда, где у висящего пиджака правая пола, а где – левая). Арманда считала, что настоящий мужчина должен одеваться безупречно, а мыться – не слишком часто. Дуновение мужеского запаха из gousset,[51]51
  подмышка (фр.).


[Закрыть] говорила она, при некоторых соприкосновениях может быть весьма привлекательным. Деодорантами пользуются только дамы и горничные. Никогда и никого в жизни он не ждал с таким нетерпением. Лоб его взмок, он дрожал, коридор был пустой и длинный, немногие постояльцы находились главным образом внизу, в гостиной, где они болтали и играли в карты или просто счастливо покачивались на мягком бережку сна. Он снял с постели покрывало и положил голову на подушку, носками касаясь пола. Новички любят наблюдать за такими действующими на воображение пустяками, как впадина в подушке, увиденная через лобную кость, сквозь изрытый извилинами мозг, затылочную кость и черные волосы. Поначалу нашего нового бытия, всегда завораживающего, иногда страшащего, этот род невинного любопытства (дитя играет с извивающимся отражением в воде ручья, в северном монастыре монахиня из Африки с наслаждением дотрагивается до хрупкого циферблата своего первого одуванчика) не есть нечто исключительное, особенно если жизнь персонажа с размывами окружающей материи прослеживать от юности до самой смерти. Сей персонаж – Персон – медлил на воображаемом пороге воображаемого блаженства, когда Армандины шаги приблизились, дважды вычеркнув «воображаемый» на полях корректуры (вечно на них не хватает места для вопросов и поправок). Вот когда оргазм искусства заструился по позвоночнику с силой куда большей, чем при сексуальном экстазе или метафизической панике.

В миг ее теперь уже неотменимого появления в прозрачных дверях комнаты он почувствовал восторг, как бывает при взлете: пользуясь неогомеровской метафорой – земля наклоняется, потом снова возвращается в горизонтальное положение, и практически без затрат времени и пространства мы уже на тысячу футов от земли, и облака (легкие, пушистые, очень белые, разделенные более или менее широкими промежутками) как бы разложены на плоском стекле небесной лаборатории, сквозь которое далеко внизу, на пряничной земле, виднеется то изрезанный шрамами склон, то круглое индигового цвета озеро, то темная зелень соснового леса, то вкрапления деревень. Вот идет стюардесса, несет прохладительные напитки, – это Арманда, она только что приняла его предложение, хоть он и предупреждал, что она многое преувеличивает, например удовольствие от вечеринок в Нью-Йорке, его работу, будущее наследство, писчебумажное дельце его дяди, горы в Вермонте, – и в этот момент аэроплан взрывается с ревом и надсадным кашлем.

Закашлявшись, наш Персон сел на кровати и в душащем мраке стал нащупывать выключатель, но от щелчка было столько же толку, сколько от усилий паралитика подняться с места. Поскольку в его прежней комнате на четвертом этаже кровать стояла у другой, северной стены, он кинулся, как оказалось, к двери и отворил ее настежь, вместо того чтобы попытаться, как он думал, спастись через окно, не запертое на щеколду и распахнувшееся, как только роковой сквозняк принес клубы дыма из коридора.

Пламя, сначала питавшееся подкинутым в подвал промасленным тряпьем, потом поддержанное более летучей жидкостью, предусмотрительно разбрызганной по лестнице и коридорам, быстро распространилось по гостинице – однако «к счастью», как выразилась на следующее утро местная газета, «погибло лишь несколько человек, так как занято было всего несколько номеров».

Теперь языки огня краснокожей колонной поднимались по лестнице – один за другим, парами, тройками, рука об руку, со счастливым гуденьем между собой переговариваясь. Но Персона загнал обратно в комнату не трепещущий их жар, а едкий черный дым; простите, – сказал учтивый огонек, придерживая дверь, которую он тщетно старался закрыть. Окно хлопнуло с такой силой, что стекла разлетелись каскадом рубинов. Уже смертельно задыхаясь, он подумал, что буря снаружи, должно быть, способствует пожару внутри. Наконец, спасаясь от удушья, он сделал попытку вылезти наружу, но на этой стороне ревущего дома не было ни балконов, ни выступов. Когда он добрался до окна, длинный язык с заостренным бледно-голубым кончиком, танцуя, остановил его изящным жестом руки в перчатке. Сквозь рушащиеся дощатые перегородки и падающую штукатурку до него донеслись человеческие вопли, и одним из его последних ложных умозаключений была мысль, что это крики людей, спешивших к нему на помощь, а не стоны товарищей по несчастью. Вокруг него вращались пестрые кольца, и ему на мгновение вспомнились овощи из жуткой детской книжки – победно кружащиеся, все быстрей и быстрей, вокруг мальчика в ночной рубашке, который тщетно пытается пробудиться от радужного головокружения сна. Последнее сновидение – раскаленная добела книга или коробка, совершенно пустая, прозрачная, просвечивающая насквозь. Это, наверное, оно и есть: не грубая боль физической смерти, но иная, несравнимо горшая мука, – таинственный ход, необходимый, чтобы душа из одного состояния бытия перешла в другое.

Легче, сынок, легче – сама, знаешь, пойдет!