Текст книги "Просвечивающие предметы"

Автор книги: Елена Лисавчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

6

Сей Генри Эмери Персон – отец нашего Персона – может быть описан и как милый, искренний, доброжелательный человечек, и как жалкий обманщик – в зависимости от угла освещения и положения наблюдателя. С каким хрустом ломают пальцы во мраке угрызений совести, в темнице невозвратного. Школьнику, будь он силен, как Джек-душитель, – покажи-ка руки, Хью, – все равно не совладать с одноклассниками, когда все они жестоко издеваются над его отцом. После двух-трех драк с самыми из них мерзкими он занял позицию более хитрую и более подленькую – позицию молчаливого полусогласия, ужасавшую его теперь, когда он вспоминал эти времена. По странному выверту сознания, сам этот ужас отчасти примирял его с самим собой, доказывая, что он все-таки не полное чудовище. Теперь ему надо что-то делать со множеством вспоминавшихся ему грубостей, в которых он был виновен вплоть до последнего дня и с которыми разделываться столь же болезненно, как с очками и вставными челюстями, врученными ему в бумажном мешочке чиновником. Единственный разысканный им родственник – дядя из Скрэнтона – из-за океана посоветовал ему не отправлять тело домой, а кремировать за границей; на деле, однако, отвергнутая дядей процедура оказалась проще во много раз, и прежде всего потому, что позволила Хью практически тут же избавиться от страшного груза.

Все ему помогали. В особенности хотелось бы поблагодарить за всемерную помощь, оказанную нашему бедному другу, Гарольда Холла, американского консула в Швейцарии.

Из двух сильных испытанных Хью ощущений одно было общего порядка, другое – особенного.

Первым его осенило чувство освобождения, подобное ветру, чистому и исступленному, выметающему сор из избы бытия. Особенно же его воодушевило, когда в потрепанном, но пухлом отцовском бумажнике он обнаружил три тысячи долларов. Как многие молодые люди сумрачного вдохновения, в толстой пачке денег ощущающие всю полноту незамедлительных услад, он был лишен как всякой практической заинтересованности, всякого желания разбогатеть, так и тревог о завтрашнем дне (действительно излишних, ибо выяснилось что наличные деньги составляют лишь десятую часть доставшегося ему наследства). Он в тот же день переехал в гораздо лучшую женевскую гостиницу, на ужин съел hommard à l'américaine[3]3
  омар по-американски (фр.).


[Закрыть] и по улице, начинавшейся прямо за отелем, отправился искать первую в своей жизни проститутку.

По причинам оптического и физического порядка половой акт гораздо менее прозрачен, чем иные вещи, куда более сложные. Известно, впрочем, что в своем родном городе Хью ухаживал одновременно за тридцативосьмилетней матерью семейства и за ее шестнадцатилетней дочерью, но с первой ему не хватило мужской силы, а со второй – дерзости. Перед нами обыкновенный случай затянувшегося эротического зуда, привычки к одинокому его утолению, незабываемых снов. У приземистой толстушки, с которой он заговорил, на бледном, милом и вульгарном личике сияли глаза итальянки. Она повела его в одну из комнат подороже в омерзительных старых номерах, в тот самый «номер», где девяносто один, девяносто два, почти девяносто три года назад останавливался на пути в Италию один русский писатель. Кровать – другая, с латунными шишками, была застелена, расстелена, накрыта халатом и снова застелена; на ней стоит полуоткрытый саквояж в зеленую клетку, а халат наброшен на плечи темноволосого всклокоченного путешественника в открывающей голую шею ночной сорочке; его мы застаем в раздумье, что вынуть из саквояжа, который будет выслан вперед почтовой каретой, и переложить в рюкзак, который он понесет по горам на своих плечах до итальянской границы. Он поджидает своего друга, художника Кандидатова, чтобы тут же вместе отправиться на одну из тех беззаботных прогулок, какие романтики совершают даже под моросящим августовским дождичком – в те неприспособленные времена дожди шли еще чаще; сапоги его, мокрые после десятимильного похода до ближайшей рулетки^{7}, обиженно стоят за дверью, и он обернул ноги несколькими слоями газеты на немецком языке, на котором, между прочим, он лучше читает, чем по-французски. Главный сейчас вопрос, куда – в рюкзак или в сак – положить рукописи – черновики писем, неоконченный рассказ в черной клеенчатой тетради, куски философского сочинения в синем блокноте, купленном в Женеве, и множество разрозненных набросков романа с предварительным названием «Фауст в Москве». Сейчас, когда он сидит за этим ломберным столиком, тем самым, на который потаскушка Персона бухнула объемистую сумку, через эту сумку как бы просвечивает первая страница сего «Фауста» с энергично вымаранными строками и неряшливыми вставками, сделанными красными, черными и рептильно-зелеными чернилами. Вид этих писаний его захватывает, хаос на странице выстраивается в порядок, кляксы становятся прекрасными картинами, а пометки на полях – крыльями. И вместо того чтобы разбирать бумаги, он вытаскивает пробку из походной чернильницы и с пером наготове придвигается к столу. Но в эту самую минуту в дверь весело колотят. Дверь распахивается, потом захлопывается.

Хью Персон спустился следом за случайной подружкой по крутой лестнице и дошел с ней до ее излюбленного угла, где они расстались на много лет. Он надеялся, что девушка оставит его в номере до утра и тем самым избавит от ночлега в гостинице, где в каждом неосвещенном уголке одиночества поджидал его отец, но та, заметив, что ему охота задержаться, и неправильно поняв его намерения, грубо сказала, что не желает всю ночь без толку возиться с таким слабаком, и выставила его вон.

Впрочем, заснуть ему мешал не призрак, а духота. Он настежь распахнул обе створки окна. С четвертого этажа ему была видна автостоянка; тонкий месяц был слишком бледным, чтобы осветить крыши домов, спускающихся к невидимому озеру; свет, пробивавшийся из гаража, выхватывал ступеньки пустынной лестницы, ведущей в хаос теней; все это показалось ему таким чуждым и угрюмым, что наш Персон, страдавший высотобоязнью, почувствовал, как земное тяготенье зовет его слиться с ночью и с отцом. В детстве он множество раз голышом бродил во сне, но тогда его оберегало знакомое окружение, пока наконец странная болезнь его не оставила. Сегодня, на верхнем этаже незнакомой гостиницы, он был лишен всякой защиты. Он закрыл окно и просидел в кресле до рассвета.

7

В дни, а вернее сказать, в ночи своей младости, когда Хью страдал приступами сомнамбулизма, он выходил из комнаты в обнимку с подушкой и спускался вниз по лестнице. Просыпался он, помнится, в разных странных местах: на ступеньках, ведущих в погреб, или в чуланчике у входных дверей, среди галош и дождевиков, и, хотя мальчика эти босоногие путешествия не очень-то пугали, он не желал «быть привидением» и умолял запирать спальню на ключ, что тоже не помогало, потому что тогда он через окно протискивался на покатую крышу галереи, шедшую к спальному корпусу школьного общежития. Когда это случилось впервые, он проснулся, ощутив подошвами холодок черепицы, и обратно в темное свое гнездо пробирался, избегая столкновений со стульями и прочими предметами скорее по слуху. Старый и глупый доктор посоветовал его родителям класть на пол возле его кровати мокрые полотенца, а в важных стратегических точках расставлять тазы с водой, – в результате он, обойдя в магическом сне все препятствия, оказался в обществе школьного кота на крыше, трясясь от холода возле дымовой трубы. Вскоре после этой вылазки, однако, лунатические приступы стали случаться реже и в последние годы отрочества вовсе прекратились. Позднейшим отзвуком был странный случай сражения с ночным столиком. Произошло это, когда Хью учился в колледже и они с другим студентом, Джеком Муром (не родственником), жили в соседних комнатах недавно построенного Снайдер-Холла. После унылого дня зубрежки Джек был посреди ночи разбужен шумом из полугостиной-полуспальни. Он отправился узнать, в чем дело. Спящий Хью вообразил, что ночной столик, трехногое существо (вытащенное из-под телефона в коридоре), начал сам по себе исполнять бешеный воинственный танец, какой он видел, когда другой подобный столик однажды был спрошен, скучает ли вызываемый дух (Наполеон) по весенним закатам на Святой Елене. Джек Мур обнаружил, что Хью, выпроставшись из постели, обеими руками вцепился в безобидный предмет и едва не сокрушил его, пытаясь столь нелепым образом прекратить несуществующие движения. Книги, пепельница, будильник, коробочки с таблетками от кашля – все было сметено на пол, терзаемое дерево скрипело и трещало в объятиях идиота. Джек Мур с трудом их разъединил. Хью, не просыпаясь, молча перевернулся на другой бок.

8

В течение десяти лет, которым суждено было пройти между первыми двумя приездами Хью Персона в Швейцарию, он зарабатывал на жизнь разными скучными способами – удел блестящих молодых людей без особых дарований или амбиций, привыкающих разменивать небольшую часть своих способностей на банальность и шарлатанство. Что они делают с другой, гораздо большей частью, прибежищем истинных чувств и мечтаний, – не совсем тайна (сейчас уж тайн не осталось), но выяснение этого привело бы к таким открытиям и откровениям, с которыми встретиться лицом к лицу было бы слишком печально, слишком страшно. Нищета духа – предмет, который специалисты должны обсуждать только со специалистами.

Он мог перемножать в уме восьмизначные числа, но двадцати пяти лет от роду утратил эту способность всего за несколько серых весенних ночей, когда с вирусным заболеванием лежал в больнице. Он напечатал в университетском журнале стихи – длинное бессвязное произведение с многообещающим началом:

 
Прославим многоточие… Закат
Служил небесным озеру примером…
 

Еще он написал письмо в лондонскую «Таймс», перепечатанное спустя несколько лет в антологии «Редактору: Сэр…», где было такое место:

Анакреон умер в восемьдесят пять лет, задушенный предтечей вина^{8} (как сказал другой иониец), а шахматисту Алехину цыганка нагадала, что его убьет мертвый бык в Испании^{9}.

Окончив университет, он семь лет проработал секретарем и безымянным помощником одного знаменитого мошенника, покойного символиста Атмана^{10}, неся полную ответственность за примечания вроде следующего:

Кромлех (сравни, млеко, Milch, milk) – очевидно, символ Великой Матери, так же как менгир (mein Herr) означает мужское начало.^{11}

Потом он был какое-то время занят в производстве канцелярских принадлежностей, и выпущенное им вечное перо получило название «перо Персона». Это и осталось самым большим его достижением. Двадцатидевятилетним угрюмцем он поступил в большое издательство, где служил и библиографом, и ответственным за рекламу, и корректором, и помощником редактора, и старшим редактором, и угодником авторов. Усталый раб, он был отдан в распоряжение миссис Флэнкард, пышнотелой и претенциозной дамы с красным лицом и глазами осьминога, чей огромный роман «Олень» был принят к изданию при условии, что будет решительно пересмотрен, безжалостно сокращен и частично переписан. Предполагалось, что заново написанные куски – по нескольку страниц в разных местах романа – заполнят черные кровоточащие пустоты между оставшимися главами, зияющие в подвергнутом безжалостному усечению тексте. Операцию эту произвела одна из коллег Хью, хорошенькая девушка с «конским хвостом», которая вскоре ушла из издательства. Писательского таланта у нее было еще меньше, чем у миссис Флэнкард, и теперь на Хью была взвалена обязанность не только залечивать нанесенные ею раны, но и выводить бородавки, оставленные ею в неприкосновенности. Несколько раз он пил чай у миссис Флэнкард в ее прелестном загородном домике, украшенном почти исключительно полотнами ее покойного мужа – ранняя весна в гостиной, разгар лета в столовой, все красоты Новой Англии в библиотеке и зима – в спальне. В этой последней комнате Хью постарался не задерживаться, испытывая жуткое предчувствие, что миссис Флэнкард захочет быть обесчещенной прямо под палевыми снегами мистера Флэнкарда. Как и многие перезрелые, но все еще красивые дамы, имеющие какое-то отношение к искусству, она, казалось, совершенно не понимала, что огромный бюст, морщинистая шея и запах женской несвежести в смеси с одеколоном способны отпугнуть нервного мужчину. Он издал вздох облегчения, когда «наша книга» наконец вышла.

На волне коммерческого успеха «Оленя» ему дали более почетное задание. «Господин R.», как его называли в издательстве (у него было длинное немецкое имя из двух половин с аристократической частицей между замком и утесом), писал по-английски значительно лучше, чем говорил. Ложась на бумагу, его английский приобретал форму, богатство и ту иллюзию выразительности, благодаря которым менее требовательные критики удочеренной им страны называли его выдающимся стилистом.

В переписке господин R. бывал неприятен, груб и обидчив. Его отношениям с Хью, отделенным от него океаном – господин R. жил главным образом в Швейцарии и во Франции, – недоставало того ореола сердечности, который был во флэнкардовском кошмаре; но господин R., если и не первоклассный мастер, был, по крайней мере, настоящим художником, – за право пользоваться нестандартной пунктуацией, точнее выражающей какую-нибудь мысль, он сражался собственным оружием и на своей земле. Наш услужливый Персон запустил в производство переиздание в мягкой обложке одной из ранних его вещей, но после этого началось долгое ожидание нового романа, который R. обещал представить до лета. Весна прошла без результатов – и Хью полетел в Швейцарию для личного разговора с медлительным автором. Это было второе из четырех его путешествий в Европу.

9

Сияющим днем, накануне встречи с господином R., он познакомился с Армандой в швейцарском поезде между Туром и Версексом. Он сел на почтовый по ошибке, она же его избрала, потому что он останавливается на маленькой станции, откуда шел автобус в Витт, где у ее матери была дача. Арманда и Хью одновременно уселись на два противоположных кресла у окна, глядевшего на озеро. Соответствующие четыре места по другую сторону прохода заняло какое-то американское семейство. Хью раскрыл «Журналь де Женев».

Да, она была хороша собой, и была бы хороша необыкновенно, если бы не слишком тонкие губы. У нее были темные глаза, светлые волосы и медовая кожа. Парные ямочки полумесяцами спускались по загорелым щекам к скорбному рту. К черному костюму она выбрала блузку с оборками. Руками в черных перчатках она накрыла лежавшую у нее на коленях книгу. Ему показалось, что эта обложка цвета пламени и сажи ему известна. Знакомство произошло по сценарию, банальному до совершенства.

Они обменялись взглядом цивилизованного неодобрения, когда трое американских детишек стали выбрасывать из чемоданов брюки и свитера в поисках каких-то глупейшим образом забытых вещей (пачки комиксов, которые вместе с мокрыми полотенцами уже успели перейти в ведение проворной гостиничной горничной). Заметив суровый взгляд Арманды, один из взрослых отозвался гримасой добродушной беспомощности. Кондуктор стал проверять билеты.

Хью, слегка склонив голову набок, рад был убедиться, что оказался прав – это действительно было бумажное издание «Силуэтов в золотом окне».

– Одна из наших, – сказал Хью, указывая кивком на томик, все еще лежавший у нее на коленях.

Она взглянула на книгу, словно ожидая от нее объяснений. Юбка у нее была очень короткая.

– Я хочу сказать, – продолжал он, – что работаю как раз в этом издательстве. Американском, выпустившем эту книгу в твердой обложке. Нравится она вам?

Она отвечала ему на беглом, хотя и деланном английском, что терпеть не может сюрреалистических романов поэтического свойства. Ей нужен грубый реализм, отражающий наше время. Ей нравятся книги про насилие и восточную мудрость. А что, дальше интереснее?

– Ну, там есть довольно драматическая сцена в вилле на Ривьере, когда маленькая девочка, дочь рассказчика…

– Джун.

– Да, Джун, она поджигает свой кукольный дом, и вся вилла сгорает; насилия там, правда, маловато; все это довольно символично, величественно, и в то же время, как заявлено на суперобложке – по крайней мере в нашем первом издании, – не лишено некоей странной прелести. А обложку делал знаменитый Поль Плам.

Она, конечно, ее осилит, даже если скучно, потому что каждое дело в жизни надо доводить до конца; вот, например, над Виттом, где у них дом, chalet de luxe,[4]4
  роскошная дача (фр.).


[Закрыть] никак не могут достроить новую дорогу, и приходится каждый раз пешком тащиться до канатки на Дракониту. Это «Горящее окно», или как там оно называется, ей только накануне подарила на день рождения (ей исполнилось двадцать три) падчерица писателя, он ее, наверное…

– Джулия.

– Да. Зимой мы вместе с Джулией преподавали в Тессине в школе для девочек-иностранок. Отчим Джулии как раз развелся с ее матерью, – как он ее, бедную, мучал. Что преподавали? Ну, ритмику, гимнастику и все такое.

К этому времени Хью перешел с этим новым неотразимым персонажем на французский, который он знал по крайней мере не хуже, чем незнакомка – английский. Она предложила ему отгадать, откуда она родом, и он предположил, что из Дании или Голландии. Нет, ее отец – бельгиец, он был архитектор и прошлым летом погиб при сносе одной известной гостиницы на вышедшем из употребления курорте. А мать родилась в России, в очень аристократической семье, которая, конечно, страшно пострадала от революции. Нравится ему работа? Не трудно немножко опустить эту штору? Похороны солнца. Это что, пословица? Нет, это он сейчас придумал. В дневнике, который Хью то вел, то бросал, он записал этой ночью в Версексе:

«В поезде разговорился с девушкой. Прелестные загорелые голые ноги в золотистых сандалиях. Как школьник, охвачен безумным желанием. Романтическое смятение, какого никогда не испытывал. Арманда Шамар. La particule aurait juré avec la dernière syllabe de mon prénom.[5]5
  Частица не сочетается с последним слогом моего имени (фр.).


[Закрыть] «Шамар» в значении «веер из павлиньих перьев», встречается, кажется, у Байрона в одном очень возвышенном восточном пассаже.^{12} Пленительная развитость и в то же время чудная наивность. Дача над Виттом, построенная отцом. Если окажетесь в наших parages.[6]6
  краях (фр.).


[Закрыть] Спросила, нравится ли мне моя работа. Работа! Я ответил: «Спроси, не что я делаю, а что могу делать, спроси, красавица, подобная закату солнца сквозь полупрозрачную черную ткань. Я могу за три минуты выучить страницу телефонной книги, но не помню собственного телефонного номера. Я могу слагать вирши, такие же новые и необычные, как ты, и каких не будет еще триста лет, но не напечатал ни одного стихотворения, кроме какой-то юношеской чепухи. Играя на теннисных кортах отцовской школы, я изобрел потрясающий прием подачи – тягучий резаный удар, но выдыхаюсь после одного гейма. Чернилами и акварелью я могу нарисовать непревзойденной призрачности озеро с отражением всех райских гор, но не умею изобразить лодки, моста, паники людей в горящих окнах пламовой виллы. Я преподавал французский в американских школах, но так и не избавился от канадского акцента моей матери, который мне явственен, когда я шепчу на этом языке: «Ouvre ta robe, Déjanire,[7]7
  Распахни свой хитон, Деянира^{57}(фр.).


[Закрыть] и я взойду sur mon bûcher».[8]8
  на свой костер (фр.).


[Закрыть] Я могу на дюйм подняться над землей и десять секунд удерживаться, но не залезу на яблоню. У меня есть степень доктора философии, но я не знаю немецкого. Я полюбил тебя, но ничего предпринимать не стану. Короче говоря, я круглый гений». По совпадению, достойному другого гения, его падчерица подарила ей книгу. Джулия Мур, конечно, забыла, что года два назад была моею. И мать, и дочь – заядлые путешественницы. Они были в Китае и на Кубе и в других диких и унылых странах, и доброжелательно-критически отзываются о разных необычных и прелестных людях, с которыми там подружились. Parlez moi de son[9]9
  Расскажите мне о ее (фр.).


[Закрыть] отчим. Он très fasciste?[10]10
  совсем фашист? (фр.)


[Закрыть] Не могла понять, почему я назвал левачество госпожи R. данью расхожей буржуазной моде. Mais au contraire,[11]11
  Нет, совсем наоборот (фр.).


[Закрыть] и мать, и дочь обожают радикалов! Ну, сказал я, господин R., lui[12]12
  сам-то он (фр.).


[Закрыть] невосприимчив к политике. Моя прелесть решила, что это его беда. Сливочная шейка с маленьким золотым крестиком и grain de beauté.[13]13
  родинкой (фр.).


[Закрыть] Стройна, спортивна, смертоносна!»

10

Несмотря на обращенный к самому себе ласковый упрек, кое-что он все-таки предпринял. Он написал ей письмецо из роскошного отеля Версекс-Палас, где

«через несколько минут иду на коктейль с нашим достославным писателем, чья лучшая книга Вам не нравится. Позволите ли навестить Вас, скажем, четвертого, в среду? Потому что скоро я перееду в отель Аскот в Вашем Витте, где, говорят, даже летом можно чудно кататься на лыжах. С другой стороны, главная цель моего пребывания тут – выяснить, когда старый, негодяй закончит книгу. Странно сейчас вспоминать, с каким нетерпением еще позавчера я чаял увидеть наконец Великого Человека во плоти».

Плоти оказалось даже больше, чем Персон мог судить по недавним фотографиям. Через окно в холле он успел разглядеть писателя, когда тот вылезал из машины, но его нервная система, целиком поглощенная воспоминаниями о девушке с обнаженными бедрами в залитом солнцем вагоне, не отозвалась на это зрелище ни пением приветственных труб, ни возгласами восторга. И все же зрелище это было величественно – с одной стороны тучного старца поддерживал красавец шофер, с другой – чернобородый секретарь, а на ступеньках два выскочивших из гостиницы chasseur'а[14]14
  рассыльный (фр.).


[Закрыть] всячески изображали свою незаменимость. Репортер внутри Персона отметил, что на нем бархатисто-шоколадного оттенка теннисные туфли, лимонного цвета рубашка с лиловым шейным платком и мятый серый костюм, ничем, по крайней мере, на американский взгляд, не выделяющийся. Привет, Персон! Они расположились в гостиной возле бара.

Внешность и речь новоприбывших лишь усиливала чувство нереальности происходящего. Этот представительный господин с глиняной маской грима и фальшивой улыбкой на лице и мистер Тамворт с разбойничьей бородой – оба они словно разыгрывали некую суконно написанную сцену перед невидимыми зрителями; Персон же, на какое бы место ни садился и куда бы ни глядел, постоянно оказывался во время этой недолгой, но пьяной беседы спиной к залу, словно его, как манекен, вместе со стулом поворачивала никем не замеченная домоправительница Шерлока Холмса^{13}. Они и в самом деле казались муляжами и восковыми куклами по сравнению с реальностью Арманды, чей образ, отпечатавшийся в его сознании, проглядывал сквозь эту сцену – то перевертнем, то дразняще застревая в боковом зрении, неподдельный, неотступный, неотвязный. Банальности, которыми он с ней успел обменяться, сияли подлинностью рядом с натужными шутками поддельного застолья. «Да вы же совершенно замечательно выглядите!» – сказал Хью, когда напитки были заказаны, – ложь в его словах била через край. У барона R. было грубое нездорового цвета лицо, ноздреватый бугристый нос, косматые воинственные брови, неподвижный взгляд и бульдожий рот, наполненный гнилыми зубами. Столь заметная в его писаниях жилка зловредной изощренности присутствовала и в заранее заготовленных его речах, – сейчас, к примеру, он говорил, что о «замечательно» нет и речи, и вообще он находит в себе все больше сходства со знаменитым киноактером Ройбинсоном, игравшим когда-то старых гангстеров в фильмах, сделанных во Флориде, – только такого актера никогда не существовало.

– И все-таки, как же вы себя чувствуете? – спросил Хью, развивая свой неуспех.

– Покороче говоря, – сказал R., приводивший в отчаяние не только манерой говорить на своем мнимо обиходном английском самыми избитыми формулами и с сильным акцентом, но и тем, что постоянно их переиначивал, – покороче говоря, я, знаете, всю зиму прихварываю. Моя, знаете ли, печень что-то против меня ополчилась. – Он отхлебнул добрый глоток виски и, полоща рот каким-то новым способом, какого Хью еще не видывал, очень замедленным движением поставил рюмку обратно на низкий столик. Побыв мгновение à deux[15]15
  вдвоем (фр.).


[Закрыть] с жидкостью, пойманной в ловушку рта, он наконец проглотил ее и переключился на другой английский – на пышный стиль самых ярких своих персонажей: – Матерь-ночь и сестра ее Бессонница меня изводят, а в остальном я здоров, как баран и новые ворота. Вы, наверное, не знакомы с мистером Тамвортом. Персон, произносится Парсон, Тамворт – как английская порода пятнистных свиней^{14}.

– Нет, – сказал Хью, – это не от Парсон, а скорее от Петерсон.

– Хорошо, сынок, а как там Фил?

Они коротко обсудили энергию, обаяние и деловую сметку издателя.

– Только он хочет, чтобы я писал не те книги. Ему нужен, – названия романов своего соперника, которые тоже издавал Фил, он выговорил особым горловым застенчивым голосом, – ему нужен Мальчик для утех, но он согласится и на Нежную женщину, а все, что я могу ему предложить, это не Тра-ля-ля, а первый, самый скучный том моих Транс-ля-тиций^{15}.

– Уверяю вас, он ждет рукопись с огромным нетерпением. Я, между прочим…

Между каким прочим? Для подобных нелогичностей стоило бы изобрести специальный риторический термин. Черная ткань едва прикрывала невиданный ландшафт между – между прочим, я с ума сойду, если ее не добьюсь.

– Я, между прочим, вчера познакомился с подругой вашей падчерицы…

– Бывшей падчерицы, – поправил господин R. – Сто лет ее не видел и столько же, надеюсь, не увижу. Повтори, сынок (бармену).

– И знаете, как это произошло? Сидит передо мной девушка и читает…

– Простите, – сказал медовым голосом секретарь, складывая нацарапанную им записку и передавая ее Хью: «Упоминания о мисс Мур и ее матери неприятны господину R.».

И я с ним согласен. Но куда же девалась знаменитая тактичность Хью? Захмелевший Хью прекрасно знал, как обстоит дело – от Фила, не от Джулии, девчонки распущенной, но не болтливой.

Эта часть просвечивания выходит у нас довольно нудной, но надо завершить отчет.

Наняв соглядатая, господин R. в один прекрасный день обнаружил, что у его жены Мэрион роман с Кристианом Пайнсом, сыном известного режиссера, поставившего «Золотые окна» (фильм, довольно шатко построенный на лучшем романе нашего автора). Господин R. это приветствовал, поскольку старательно ухаживал за Джулией Мур, своей восемнадцатилетней падчерицей, и вынашивал планы на будущее, достойные сентиментального развратника, тремя или четырьмя браками еще не насыщенного. Очень скоро, однако, он узнал с помощью того же сыщика, в данный момент умирающего в душной грязной больнице на Формозе (остров), что юный Пайнс, красивый бездельник с лягушачьим лицом (он тоже скоро умрет), – любовник и матери, и дочери, которых он два лета ублажал в Кавальере, Калифорния. Расставание поэтому растянулось и протекало более болезненно, чем R. предполагал вначале. В разгар этой истории скромный наш Персон (хоть он на самом деле на полдюйма выше верзилы R.) тоже отхватил сбоку кусочек от пирога, на который было столько охотников.