Текст книги "Пирожок с человечиной"

Автор книги: Елена Кассирова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

25
ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ

Поволяйка уцелела, их забрали уже всех троих, а Касаткина отвезли в двухсотку в реанимацию.

Лежал Костя сутки трупом. Впрочем, отделался он дешево. Сломано было ребро и отбиты легкие и почки. Несильное сотрясение мозга, гематомы и челюстная травма не представляли опасности. В воскресенье его перевели в общую палату.

Несколько дней он плевался и писал кровью. Гипсов на ребро не ставили и обещали, что болеть будет долго.

Болело и ребро, и под ребром, и везде. Под ребром боль была адская.

Мира считала, что это почки, а Костя – что битье. Почки действительно могли быть плохими в бабушку. Но Костя надеялся, что болело на нервной почве. И все же, попав в больницу, увлекся и стал искать у себя болезни. На самом деле, есть он давно не в состоянии. Решил, что болен нефритом, панкреатитом, холециститом, желчно-каменной и в придачу туберкулезом. В Костином отбитом мясе источником боли было всё.

В воскресенье на рентген он полз полдня. Легкие оказались чистые. До радиоизотопной ренографии дали отлежаться и отдохнуть.

Мира положила его к себе и предложила по блату даром отдельный бокс. Костя отказался.

В палате лежали еще трое, люди как люди: бухгалтер Николай Иванович в очках, бухгалтерски вникавший во всё, Иван Николаевич, равнодушный алкоголик, и человек без свойств и имени, накрытый газетой.

В понедельник 29 марта, первый Костин палатный день, пришла Катя, слава Богу, без кульков. Стряпня была бы пыткой. Кроме того, для ренографии Мира велела «погогодать».

Катя принесла гиацинт и гоголь-моголь. И есть вдруг захотелось. На еду, однако, не было сил. Шея держалась плохо, челюсть воспалилась и еле двигалась. Косте после всего хотелось нежности. Гоголь-моголь был именно то, что надо. Катя поняла и расстаралась, хоть была неумеха. В скользкой сахарной яичной массе попадались сопли белка и комки желтка, но Костя глотал с наслаждением. Гоголь-моголь сам утекал внутрь и утешал, как любовь.

Костя не мог оторваться от нектара, как Жирный от пирожков. Он заглотал всю банку, яиц двадцать. Хотел еще – больше не было. Вьшизал края и стенку, докуда достал язык.

Катя рассказала, что бомжи опять в ИВЗ, Нюрку Поволяеву выпустили, у нее выбиты передние зубы. Катя собрала ей гуманитарную помощь в узелок, чистые тряпочки, чай, масло. Отнесла. Жалко ее.

– Тебе жалко всех, кроме меня.

– Она безнадежная. В воскресенье опять напилась.

– А Чемодан приходил?

– Зачем?

– Чинить кран.

– Нет. Зато к Харчихе приходили оперативники с ордером на обыск.

– Зачем?

– Не знаю. Кто-то, иаверно, настучал. Но она давно дала тягу.

– К «сястре», – вспомнил Костя.

Замок взломали с понятыми Катей и Жиринским. У нее ничего не было, кроме ста сорока пакетов муки с жучками.

– Жучки – чепуха, – сказал Костя. – Это тебе не пинякинская отрава.

– В любом случае, – поморщилась Катя, – мясо добывала Кисюха.

– Вот пусть с Кисюхи и спросят. И с твоего Жиринского. Он у Харчихи был главным клиентом.

– Бедный человек.

– Не жалей. У него свой кайф.

– Тем более бедный.

– Зато делает, что хочет.

Гоголь-моголь полностью обволок отбитые внутренности. На душе стало спокойно.

После Катиного ухода Костя нашел в палатном холодильнике еще банку с гоголь-моголем и время от времени прикладывался. Растягивая удовольствие, съедал по ложечке.

Стоило попасть в больницу, чтобы впервые за всю зиму почувствовать наконец в животе – рай.

26
РАЙ В ЖИВОТЕ

Соседи по палате лежали с камнями в почках. Алкоголик – после операции, бухгалтер Николай Иванович – до.

Костя молча смотрел в окно. Николай Иванович покашливал и смотрел на Костю. Надо было отозваться.

– Ну, как вас здесь лечат? – вежливо спросил Костя.

– Одно лечат, другое калечат, – по-простому ответил пьяница.

– Не в том дело, – сказал Николай Иванович.

– А в чем? – спросил Костя.

– В чем, в чем, – сказал Николай Иванович. – Керосином дело пахнет, вот в чем.

И с места в карьер он выложил Косте всё. Рассказывал он нервно. Видно было, что ему не по себе.

Про больницу и раньше ходили слухи. Еще недавно у себя в подъезде Костя сорвал с двери фашистскую писульку: «Двухсотка – филиал трансплантария». Но здесь, в этом самом якобы филиале, слух не казался смешным. Говорили, по словам Николая Ивановича, что у больных вырезают здоровый орган и продают.

– Да, я думал об этом, – сказал Костя. – Не пойму только, как у них с транспортировкой. Оборудование, емкости… попробуй, вывези незаметно.

Вдруг шевельнулся сосед, накрытый газетой.

– «Оборудование, – прочел он вслух то, что читал молча, – легко размещается в небольшом чемоданчике».

– А? – оглянулся на него Костя.

– Нате, почитайте, почем нынче почки, – сказал молчун.

– А почем?

– Десять тысяч долларов штука. – Молчун кинул ему газету и накрылся другой.

– Какая к ляду транспортировка, – возразил бухгалтер. – Своим не хватает. Петровский когда начал пересадки, почек донорских была сотня на нос. А теперь одна почка на сто человек. У них тут очередь.

– Очередь – не криминал, – сказал Костя. – Ампутировать здоровый орган – слишком рискованно. Как они разрежут человека, ему не сказав?

– А ему говорят, что орган – гниль.

Костя вспомнил, что осенью удалили почку отмороженному слесарю Чемодану. Действительно, объявили, что – «гниль».

– Гниль, – задумчиво повторил Костя.

– Алкашам-то плевать, – отозвался Иван Николаевич. – Им еще лучше. Водка внутрь идет легче. Меньше надо. Дешевле.

– Нет, все равно чушь, – махнул рукой Костя. – Ну, найдут таких больных одного-двух. Это не бизнес.

– Это не бизнес, а бизнес у них… – начал Николай Иванович и вдруг стих.

– Бизнес у них дубари, – помог Иван Николаевич.

– Какие дубари?

– Какие, какие, – снова воспрял Николай Иванович. – Жмуры. Здесь же морг. Привезут после ДТП кого-нибудь при смерти, докончат – и давай.

– Что – давай?

– Как – что? – Николай Иванович сердито глянул на Костю. – Вынут к матери всё – вот что, – вдруг рявкнул он.

Иван Николаевич равнодушно смотрел в потолок, другой больной шуршал. Оба, по всему, были крепкие орешки.

– Нужны доказательства, – сказал Костя.

– Кому это? Родня, если объявится, увезет в гробу. В нутро к покойнику не полезет. А на забор органов у нас презумпция согласия.

– Труп на всё, дескать, согласный. – Пьяница почесался под одеялом и повернулся к ним спиной спать. Костя вздохнул.

– Подковались вы тут, граждане, – сказал он. – А у меня всех знаний – три занятия на военке в анатомичке. Только и помню, где внутри – что.

– В общем, мой вам совет, – заключил Николай Иванович, – не соглашайтесь на операцию.

– Но ведь вы согласились.

– Ну – то я! У меня давнее дело. Камушек с кулак. Сколько раз были приступы. Того и гляди, застрянет. Тогда, сказали, – шок и перитонит. Швах.

– Но у меня тоже что-то не то. Живот болит, есть не хочу, отеки. Кац говорит – почки.

– Вам еще рано.

– А мне есть в кого: у меня бабка почечница.

– А от нервов не может?

– Может.

– Ну, так проверьтесь сперва на стороне.

Разговор заглох, Костя съел ложку гоголь-моголя.

А вдруг у него язва на нервной почве. Или рак, а косит под этот самый нефрит. Вроде так бывает. Нервы переплелись, запутались и сигналят не там. И кажется, что болит зуб, а это сердце. В Митино наживешь всё.

Костя съел еще ложку яичного нектара и погасил на тумбочке лампочку.

В среду было обследование.

Ренолог потыкал в него тубой аппарата, поиграл кнопками, посмотрел на датчики и сел писать.

– Ну что? – спросил Костя.

– Лет до ста протянете, – ответил врач и, заполнив несколько строк, вернул ему карту. Стрельнул по нему глазами-буравчиками. – Почки в порядке, эвакуаторная функция чуть замедлена вследствие, видимо, внешнего воздействия.

– Да, было дело, – сказал Костя.

– Но секреторная в норме. Гуляйте, – закончил врач.

Эндоскопия вывернула ему все внутренности и ничего не нашла.

На УЗИ докторша извертела его властными ледяными пальцами и сказала, что он чист, как младенец.

Оставалось сдать анализ мочи. Костя стоял в коридоре, с интересом читая свою карту.

Подошла медсестра Олечка с ямочками на щечках, отобрала, хлопнула картой Костю по лбу.

– Иди, писай, – сказала она. Костя сдал анализ с легким сердцем.

* * *

Вечером он решился.

Выпишут его дня через два. Больше такого случая не представится.

Ему даже хотелось, чтобы подозрения подтвердились, хотелось, чтобы виноватыми оказались чужие врачи с хищными глазами и пальцами, а не милые соседи с его этажа!

Во дворе больницы за двумя тополями стояло зданьице, зеленая коробочка, с затянутыми окошками. Новая дверь чернела спереди и старая сбоку.

Утром в четверг он позвонил Кате и заказал свой складной «викторинокс» и кило фисташек.

Фисташки Катя привезла, а нож, сказала, в джинсах, в больнице.

Днем Костя подкараулил, когда Олечка зазвенела ключами у гардеробной и, позвонив из автомата на лестнице, вызвал ее в сестринскую к телефону. Пока Олечка ходила, он юркнул в каптерку, нашел штаны и выкрал нож и свитер.

Вечером он положил перед Олечкой на посту на столе фисташки и, дождавшись, когда соседи заснули и дальний гудеж стих, снова выглянул в коридор.

Никого. Дверь сестринской приоткрыта. Он дошел и глянул. Расчет был верен. Олечка с санитаркой засели над фисташками.

Он надел свитер для тепла и маскировки и спустился в холл. Если кто встретится, решит, что Костя – студент-медик. 1-й областной мединститут, МОМИ, был по соседству. Молодежь в халатах мельтешила внизу с утра до вечера.

В холле тоже никого. Дежурная сидит над журналом в круге лампы. Бортик над столом скрыл ей обзор.

Костя прошел пригнувшись. Слева дверь учебной кафедры, справа выход.

Костя медленно открыл, вышел, прошел предбанник, оттянул задвижку и оглянулся. Дежурная строго и слепо посмотрела из-под лампы во мрак и снова опустила голову.

Костя вышел на воздух. Небо было чистым, звездным. Начинался апрель. Пахло полузимне-полувесенне временем, когда ты уже влюблен, а еще не знаешь, хотя тот, в кого ты влюблен, уже знает.

Касаткина это, увы, не касалось.

Он обогнул здание и подошел к зеленой коробочке. Боковая дверь была заперта. Под ручкой-скобкой блестел обычный, квартирного типа, замковый кружок с щелью.

Костя вынул из ножа испытанную «звездочку» и попробовал. Нет.

Плоское лезвие и шило с крючочком тоже не дали результата.

В какой-то палате мелькнул свет.

Если Костю хватятся и поймут, куда он лазил, будет нехорошо.

Пока всё тихо. Соседям плевать, а Николай Иванович на снотворном.

Костя стал вынимать из ножа лезвия подряд и тыкать по очереди. Нет.

Остались капсула с бечевками, лупка и ноженки.

Костя ткнул с досадой ноженки в щель и, привалившись к двери спиной, сполз на корточки.

Значит, ничего не узнать.

В щели звякнуло. Дверь под его спиной подалась, Костя едва не слетел куда-то вниз.

Он вошел, прикрыл дверь и нащупал выключатель. Голая лампочка на шнуре тускло осветила спуск.

Сразу от порога круто шли вниз ступеньки. В конце, в раскрытой двери, торчали на столе ступни, заскорузлые, с белым налетом. Так и есть. Морг.

Костя выглянул на всякий случай во двор, потом плотно закрыл дверь, сошел в подвал и включил свет. Загудели и зажглись, мигая, люминисцентные трубки.

Столы в два ряда уходили вправо вглубь. На столах, накрытые клеенкой и не накрытые, лежали тела. Костя оглядел их бегло. Старался не рассматривать. Чувствовал себя Хамом, увидавшим наготу отца. Но оправдывался: это не люди, это мясо, двадцать две, согласно таблице, мясных части от головизны до ливера.

И, если не подходить, не было ничего ужасного. Запах неприятный, но морально всё давно выдохлось.

Подойти было необходимо.

Костя пошел между столами. Поднимал клеенки, скользил глазами по лицам и торсам.

Разумеется, он не рассчитывал, что увидит туловища пропавших. Но, если есть здесь, в больнице, криминальная медактивность, следы найдет и слепой.

В общем, по составу это был обыкновенный народ. Оживи они – стали б как два ряда в вагоне метро, просто лица обоего пола.

Старых оказалось больше. Старики не отличались от старух, жирные от костлявых. Непохожи они были даже на покойников. Лежала синеватая и местами красноватая материя. Чисто абстрактно торчали шишечки таза, лобка и коленей.

Один старик, раньше работяга или лагерник, был весь исписан известными татуировками «Не забуду мать родную», «Витек» и «Раб коммунистов», но и он не походил на труп, а казался расписной досточкой.

Костя даже с каким-то удовольствием увидел настоящих людей – средних лет мужчину и двух пышных женщин. У мужчины была волосатая грудь, а у женщин почти сливочный живот и лебяжьи, именно лебяжьи, плечи.

Последним в одном ряду лежал ребенок, в другом – куча. Ребенок был лет семи, тоже свежий. Костя чуть было не поцеловал его, так же, как целовал мертвых младенцев Петр I от умиления в кунсткамере. В куче, под клеенкой, лежали отдельно три неровные части: голова, шея, искореженная грудь, потом куски торса, потом осколки ножных костей и целые ступни. Человек попал под поезд.

Костя открыл холодильные камеры. Целый труп. Целый. Целый.

Далеко, вверху, входная дверь звякнула.

– Почему гогит свет? – знакомо картаво раздалось на лестнице.

Черт. Кац с четверга на пятницу дежурит. Пришла: что-то почуяла. Если увидит Костю, все пропало.

Он нырнул в камеру вниз под каталку и прикрыл дверь. К счастью, не хватило сил нечаянно захлопнуть ее. Руки дрожали.

Мира вошла, глянула щурясь и пошла вдоль столов. Костя рискнул посмотреть в щелку.

От мертвого света докторшин нос и тень над губой казались бананом с черным концом.

– Кто здесь? – спросила Мира. Помолчала, посмотрела в кучу под клеенкой, пошла обратно.

– Дагмоеды. Хоть бы свет за собой гасиги.

Свет погас, отстучали шаги, хлопнула дверь. Щелкнуло. Костя вышел, выждал три минуты и включил свет снова.

Приблизился к лебяжьим женщинам. На диафрагме и сердце аккуратные разрезы. То же у атлета.

Решаться надо быстро. Если Кац вернется, начнет искать. Но он уже решился. Делаешь дело – делай.

Сдвинув со столика в углу салфетку, он взял ножницы и перчатки. Перчатки надел и снова подошел к объектам.

Брезгливость он поборол. «Ведь не брезгуешь, – сказал он себе, – жизнью в Митино бок о бок с живодером».

– Тряхнем стариной! – воскликнул он вслух для куража. Когда-то на журфаке, на военке, их учили накладывать швы, бинтовать и водили в труперню, после чего выдали удостоверение младшего лейтенанта медслужбы, запасника.

Костя разрезал швы на обеих ранах на первой лебедке и сунул внутрь руку. Так и есть, пусто. И в сердечной, и в брюшной полости – ничего. Плямкает под пальцами набежавшая сукровица. Ясно. Исследовать вторую и атлета смысла нет.

От ужаса и удачи он мобилизовался и почувствовал уверенность. Взял со столика иглу и кетгут и легко наложил швы по старым проколам. Распатронил бинтовую обертку, снял бинтам вдоль ран вытекшую кровь, обтер перчатки, швырнул грязь в эмалированную плошку под столиком.

Все, до свиданья, дорогие.

Он погасил свет, взлетел по лестнице, открыл дверь и вышел на волю.

Рая в животе уже не было. В палате Костя надулся воды и сблевал. Умывался потом полчаса и спал без снов до утра: сознание сделанного дела и вода тонизируют.

Утром в пятницу ему сообщили, что анализ у него ужасный, альбуминария, то есть в моче сплошной белок, и операция нужна немедленно.

Костя для отвода глаз полчаса полежал, вышел, подошел к гардеробной, подергал дверь, но вызволять джинсы и куртку не стал. В палате в его тумбочке лежало пятьдесят рублей. Он надел в уборной прямо на зеленую больничную пижаму свитер и бежал из больницы.

Костин интерес к медицине был удовлетворен вполне.

27
ВЫЗЫВАЮ ОГОНЬ НА «СУБАРУ»

Костя открыл дверь и застыл. За столом сидел Жиринский. Он опустил голову в огромную чайную кружку «Ай лав ти». Катя стояла рядом и гладила его по волосам. Шоколадный торт был разрезан на куски, но не тронут.

Как всегда к потеплению, Жирный похудел.

Костя криво улыбнулся, прошел в ванну, скинул погулявшее в морге тряпье, сунул в помоечный пакет, принял душ, оделся в свежее…

Ореол мученицы ей важнее всего. На нее наговаривали, дескать, обирает детей под предлогом экскурсий и книжек. А она радостно улыбалась, что обругана. Костя еще раз криво улыбнулся парочке и поехал в редакцию.

Встретили его тихо.

Кости ему давно перемыли и успокоились. Теперь почти не глянули.

Касаткин сел за компьютер.

Отработка версий с исключением ненужных помогла. Все стало ясно. Оставалось припереть потрошителя к стене, не рискуя чужой жизнью.

Этот субъект, судя по сюрпризам в помойном и овощном контейнерах, был типом изобретательным, но с оглядкой. Заделами соседей, возможно, следил. И Костины обзоры, возможно, читал. Опять вся надежда была на художественное слово.

К вечеру Касаткин закончил эссе «Китайская телятина».

Шло оно в ближайшем воскресном номере от 4 апреля в ресторанном рейтинге с подзаголовком «Страстная для каннибалов».

О людоедстве речь шла в переносном, разумеется, смысле. Настало время великих возможностей и соблазнов. Касаткин обращался к тем, кто хотел наслаждений и плевал на ближнего. Главное было – соблюсти приличия.

Соблюдать их Костя советовал как художник. Художественная логика – самая верная. И предлагал старый прием оксюморон – стилистическую фигуру-парадокс, вроде сухой воды и ледяного огня. Будьте чувствительным, если вы убийца, и несчастным, если любите кайф.

Затем Касаткин переходил к первоисточнику кайфа – кабакам. И авторитетно объяснял, что лучший – «Патэ&Шапо» в скромном культурном Матвеевском. Ресторан выглядел буржуазно-законопослушно – скатерки, столовое серебро. Одежду публика носила неброскую. Многие приходили одни. И это было прилично. Ничто не мешало экстазу. Старейший ресторан. Почти двести лет. Остальные «Метрополи», «Национали», «Президент-отели» и «Рэдисон-Славянские» – тусовка.

Касаткин приглашал поговорить за столиком у пальмы. Притом готов был рассмотреть предложения.

«Китайская телятина» звучала паролем. Все Митино слышало о чекистской истории. И этот поймет, что вызывают – его.

Сегодня воскресенье. В Страстной понедельник обдумайте меню, в Страстной вторник приходите.

Касаткин намекал, таким образом, что всё знает и продает молчание.

И может, потрошитель примет намек за блеф, а может, подумает: «Что он там знает?» В шантаж, скорее всего, поверит. Эти судят по себе.

Дело было опасно-неприятным.

Монстр наживался на трупах. Чудовищны, конечно, были все варианты наживы. Пинякинцы, изготовители плохих котлет, казались теперь ангелами.

За Катю Костя не боялся. Жирный, конечно, влюблен. Да и Костя уже подставил самого себя. За себя не боялся тоже, потому что думал о цели, и вообще митинская атмосфера закалила его. Отчаяние обезболило страх. Касаткин рвался в бой. И все же ему было не по себе. Почему, не понимал.

Костя набрал ее номер.

– Але, – сказала она глуховато.

Костя отключил и набрал номер Жиринского. Он тоже был у себя, алекнул.

Костя вздохнул с облегчением. Всё, что случилось, – намного хуже. Разве только не расчленили его самого. Но утренняя сцена нежности Кати с Жирным стояла перед глазами.

Домой на крылатой сияющей «Субару» он полз. Желтые и зеленые грязные зиловские инвалиды обгоняли и оглядывались. Вот, мол, блин, выпендрежник. Крутой, а не мчит. А Костя замедлял, подгадывая красный свет.

На въезде на Митинскую с радостью встал в пробке. У светофора вдоль машин сновал с журналами точеный подросток – вылитый Жэка. Похоже, он и был. Паренек подошел к Косте и сунул в окно «Плейбой» с голым женским задком. Костя взял журнал и высунул в окно деньги. Нет, не Жэка. Жэка смотрит «Плейбой» в гостях на диване, жалуясь, что денег нет.

Зад на обложке был не голый, а в трусах на змейке, как у Кати. От журнала благоухало: в страницы вклеили ароматическую рекламу супердухов «Иссей Миаки». По ним томились редакционные женщины и копили на покупку микроскопического пробного флакончика, и то не духов, а туалетной воды.

Костя вдохнул полной грудью и тяжко выдохнул.

Овечка, она не даст себе быть счастливой. Ей нужно принести себя в жертву. Но она любит его. Она не уйдет.

«От любви не денешься», – закончил мысль Костя и рванул на зеленый.

Перед сном они поговорили, не поминая Жиринского. Незаметно и грустно началась весна. На носу Страстная. Мерзкая история постепенно забывалась. Харчихи и бомжей больше не было. В доме стало тихо.

– И неуютно, – добавил Костя. – Скорей бы уж вернулась.

– Кто? – спросила Катя.

– Как – кто?

– Тебе лучше знать.

– Я про Харчиху.

– Харчиха, наверно, шикует.

– Неизвестно. Говорила, что у нее ни гроша.

– Бедная Матрена.

– Да, бедная. Не то что твоя Капустница.

Костя хотел отбрить «твоим Жирным», но смолчал. Он откинулся на подушку и улыбнулся святомученически, как обычно улыбалась она сама.

Уикенд прошел серо. Почти не разговаривали. Поставили в воду вербу. Отнесли пушистый прутик и конфеты «Шоколадные бутылочки» Мире Львовне с извинениями за Костино бегство из больницы, но Мире было ни до чего. Врачиха вырядилась. Стояла яркая, пышная, рыжая узкобедрая бочка с сухими ногами на шпильках. Разлепила малиновые губы. Сказала: «Дгянной магьчик», – положила коробку и веточку на стол и надела шубу. Выйдя с Катей и Костей, она заперла дверь и отбыла в своей почтенной каракульче на прием в РАМН. Праздновала. Ее ЛЭКу дали наконец соро-совский грант. Катя и Костя понюхали вслед: пахло внутренностями крокодиловой сумочки. «Духи „Ко-ти“», – с уважением сказала Катя. «Помню, – вспомнил Костя. – Про них пели белоэмигранты».

На ночь Катя вдруг разгулялась и сварила борщ без мяса. Костя съел всю кастрюлю и сел в кресло. На кухне усыпляюще капал кран. Ко-ти. Кар-ден. Кар-мен. Кар-ман. Что там было с карманами? Орали, что Катя лезет в карманы к детям. Психи все. Костя стал проваливаться в сон. Вдруг где-то внизу громыхнуло и мелькнули красноватые сполохи.

Выглянули в окно. Полыхала Костина «Субару». Огненный столб укоротился, и машина горела аккуратно. К ней сбегались.