Текст книги "Ангелы тоже люди"

Автор книги: Елена Ковальская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

обрадовалась. А потом заплакала, потому что испугалась. Мне вдруг на

мгновение открылось, какой тернистый путь я должна буду пройти, чтобы

сберечь и защитить это божье дитя. А еще мне стало страшно оттого, как

люди отнесутся ко всему случившемуся, поверят ли мне. Но Гавриил

приказал мне быть сильной и не бояться. Он сказал, что Бог поможет нам, а

сам он будет всегда рядом и защитит меня и моего ребенка, чего бы это ему

не стоило. А потом ты вошел в комнату, и он исчез. И вот мои опасения

сбываются. Даже ты – мой муж, добрейший человек на свете – не веришь мне

и называешь сумасшедшей.

Иосиф молчал, не зная, что сказать. Еще пять минут назад он ни на секунду

не верил своей молодой жене. Но... она беременна?! Это уж слишком... Если

это так, то он нарушил контракт, не уберег девушку. Но ведь этого не могло

произойти! Никак! Потом, действительно это легко проверить... Он присел в

раздумье. Потом встал, резко выпрямившись, и сказал, как отрезал:

– Вот что я тебе скажу, Мария. Всвязи с тем, что ты сообщила, мне придется

переменить свое решение. С этого момента ты будешь находиться под

усиленной стражей в своей комнате. А я в ближайшее же время приглашу к

нам мою сестру. Ты знаешь, она повитуха, семья может ей довериться. Она

осмотрит тебя и скажет результат. Только после этого я смогу разговаривать

с тобой о чем-то серьезном. Ведь я даже не знаю, как теперь к тебе

относиться. Жалеть ли тебя, потому что ты умом тронулась. Или презирать,

потому что ты обвела меня вокруг пальца. До того времени, пока сестра моя

не вынесет свой приговор, я не буду видеться с тобой. Всем остальным

домашним это будет запрещено тоже. Скажу, что ты заболела. Все будет

делаться в строжайшей тайне. Потому что нас ждут большие неприятности

как в том случае, если по городу разнесутся слухи о твоей душевной болезни,

так и в том, если до черни дойдут слухи о твоем прелюбодеянии.

Иосиф вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. В голове у

него шумело, перед глазами все плыло. Жизнь уплывала из-под его контроля.

Ведь вчера еще все было так хорошо, а сегодня стало так сложно. Господи,

хоть бы все это оказалось бредом сумасшедшей девчонки, взмолился он. Это

еще как-то он сможет оправдать. Но если она действительно беременна...

Тогда у него серьезные проблемы... Что-то сжалось от страха у него в груди,

когда он только представил последствия такого происшествия. А сердце

кольнуло. Оно всегда умело предчувствовать надвигающуюся беду...

Сестра Иосифа Саломея, известная в Назарете повитуха, вышла из спальни

Марии в зал, где ее ожидал хозяин дома. Лицо ее было мрачнее тучи. По его

выражению Иосиф понял, что тяжелые предчувствия его не обманывали.

– Случилось худшее из того, что могло случиться? Она не девственница? -

спросил Иосиф, пытаясь сохранять остатки самообладания.

– Она девственна, в этом нет сомнения, – отвечала Саломея.

– Так почему же ты так сурова? Ты нашла какую-нибудь болезнь у нее?

– Лучше бы она заболела и умерла, – Саломея села в кресло, она медлила, не

зная, как преподнести брату известие. Потом, все же решившись, сказала:

– Она беременна.

Иосиф пошатнулся как от удара.

– Но как это могло произойти? Как женщина может быть девственницей и

беременной одновременно?!

– Не спрашивай меня, брат, я не знаю. За долгое время врачевания вижу такое

впервые и не знаю, что тебе сказать. Одно знаю точно: она девственница, и

она понесла ребенка. Ты можешь пригласить других повитух, но все тебе

скажут то же самое.

– Получается, что тот бред Марии, о котором я тебе рассказывал, может

оказаться правдой? О нет! Я еще не схожу с ума! Скажи мне, сестра, ведь это

не может быть правдой!

– Я не слышала еще о таком никогда. И потом, я не особо склонна доверять

чудесам, братец, особенно такого рода. Но в любом случае, что бы там ни

произошло, беды тебе не избежать. Прежде всего, необходимо сообщить

новость семье. Они опросят всех слуг и домашних, чтобы понять, как такое

могло произойти. Но все они на твоей стороне, я уверена. Я тоже расскажу

то, что увидела. Пусть решают сами, что делать с Марией. Но вот город... Ты

прекрасно знаешь, как много завистников у тебя. Весть о том, что Мария

беременна, мигом разлетится по Назарету. Все знают, что вы с ней не живете

как муж с женой, скажи спасибо своим болтливым слугам. Ее обвинят в

неверности и даже могут побить на улице камнями.

– И что бы ты мне посоветовала?

– В любом случае ждать решения семьи. А там будь что будет. Ты ничем

больше не можешь помочь Марии.

– Неужели ей придется расплачиваться за грех, который она не совершала?

– Все же ты наивен, братец... Ты веришь этой девчонке даже после того, как я

обнаружила у нее в чреве доказательство греховности?

– Вот этого-то я и боюсь! Даже ты, которая лично убедилась в девственности

Марии, не хочешь поверить в ее невинность! Что уж тогда говорить о

других! Они заклюют ее! Семья станет обвинять ее! А в городе

действительно могут убить!

– Тебе то что? Может, для тебя это и выход! Во всяком случае, избежишь

опасности от Ирода. Все ведь знают, что рано или поздно он все равно придет

за ней! А если узнает, что она беременна, то и вовсе озвереет! Сейчас он

думает, что Мария в безопасности, и занимается своими проблемами,

откладывая женитьбу на ней. Но узнав, что она понесла, он постарается

выкрасть ее и уничтожить ребенка как возможного претендента на власть,

данную этому несчастному правом крови. Не знаю, насколько ты осознаешь

это, но ты в опасности, Иосиф! Девчонка принесла беду в этот дом!

– Ты несправедлива к ней, Саломея. Мне жаль бедную Марию. Она страдает.

И не ведает, какие еще испытания могут выпасть на ее долю. Несомненно, я

признаю ребенка и скажу, что Мария зачала его со мной в браке, и пусть

только посмеют тронуть ее пальцем! Но, конечно же, всем рот я закрыть не

смогу. И осуждения со стороны многих горожан не избежать. Ей придется

жить в вечном позоре, а это тяжкий крест. Она не сможет теперь выходить в

город, тем более, что твои опасения насчет Ирода более, чем реальны. Я

удвою стражу и попрошу помощи у семьи.

– Добрый ты слишком, Иосиф, а, может, просто дурак! Избавься как-нибудь

от девчонки, вот тебе мой совет! Нет Марии – нет проблем. А денег ее у тебя

уже никто не заберет!

– Не могу, Саломея, я так поступить. Потом себе никогда этого не прощу.

– Как знаешь, Иосиф. Я тебе все сказала.

Саломея встала и вышла, оставив Иосифа размышлять в одиночестве. И

размышления его, отнюдь, были не веселыми. Перспективы, нарисованные

сестрой, предстали перед ним во всей своей красе. Голова его раскалывалась

надвое, так же как и сердце, одна половинка которого обвиняла Марию в

предательстве и требовала возмездия, в то время как другая обливалась

кровью от одной только мысли о том, что с Марией может случиться что-то

плохое. Так, разрываемый противоречивыми мыслями, он и просидел полдня,

не в силах принять какого-либо решения. А потом заснул от усталости.

Его разбудил странный шорох, как будто большая птица спускалась с неба.

Он вздрогнул и проснулся. Пахло чем -то необычным, очень свежим, как

будто после грозы, а воздух был натянут и звенел как тысячи нежнейших

колокольчиков. Иосиф медлил открывать глаза. Он уже знал, что сейчас

увидит, но не верил сам себе, радовался и боялся этого одновременно. Вдруг

тихий голос, который он уже слышал за дверью Марии и который не сможет

забыть никогда, произнес:

– Не бойся, Иосиф, открой глаза и смело посмотри в лицо своей судьбе. Будь

отважен, ибо нет времени ждать. Тебе и Марии с ребенком грозит опасность!

Иосиф открыл глаза и воззрился на прекрасного архангела, стоящего прямо

перед ним.

– Значит, Мария не лгала мне, и ты действительно являлся к ней! Глазам

своим не верю! Теперь я понимаю, почему Мария, фанатичка Мария,

посвятившая жизнь свою служению Богу, не устояла перед красотой высшего

творения!

– Не тебе судить Марию, Иосиф. Помыслы Марии чисты, она невинна и перед

тобой и перед всеми остальными людьми на этом свете, а любовь ее -

божественна. К сожалению, вряд ли ты когда-нибудь сможешь хотя бы

отчасти ощутить то, что она. Мария – избранная, и в этом ее и неземное

счастье, и человеческая беда.

– Конечно же! Кто я? Обычный человек, старик, который любит Марию всего

лишь как свою дочь! И кто ты! Как мне состязаться с тобой! Но как же ты,

такой великий, мог допустить, чтобы она оказалась в опасности! Я слышал

из-за двери – извини уж мою человеческую слабость, я подслушивал – как ты

говорил, что любишь ее! Почему же ты не защитил, не оградил ее от тех бед и

последствий, которые принесла ей твоя божественная любовь!

– Ты не понимаешь, о чем говоришь, Иосиф! Неисповедимы пути Господни!

И даже меня, своего ближайшего ангела и хранителя, Он не посвящает в свои

планы. Когда Он приказал мне, воину, властителю стихии огня, величайшему

сотворцу истории человеческой охранять какую-то девчонку в храме, ты

думаешь, мне это было по душе? После всех тех дел, величайших свершений

во имя и по повелению Господа, сидеть и смотреть, как она с утра до вечера

молится? Это ли был предел моих честолюбивых мечтаний? Но я подавил в

себе всякое роптание. Ибо воля Господа – это закон. День за днем наблюдая

за этим чистейшим из всех созданий человеческих, я изумлялся ее

совершенству и хрупкости. Она, не зная того сама, в своих божественных

размышлениях доходила до тех высот правды, каких не достигали иные

ученые мужья. Она же все чувствовала сердцем. Для меня это было тем более

вновь, ибо чувствовать я уже давно разучился, предпочитая действовать

безупречно. Она задавала мне вопросы, я отвечал, развенчивал ее страхи и

подогревал ее надежды. Она смотрела на меня с таким восхищением и

любовью, что я и сам постепенно проникся к ней особым чувством, особой

любовью, избирательной. И когда я понял это, испугался. Я решил больше не

приходить к Марии, потому что моя безупречность находилась в опасности.

Впервые в жизни у меня появилась, кроме привязанности к Богу, другая

привязанность – к этой девочке, человеческому существу. Я был испуган

своим открытием, и решил, что мысли мои могут быть только о Боге и

служении ему, а не о Марии, даже если она самая лучшая среди человеческих

созданий. Но душа моя была в смятении и просила вернуться к ней, хотя бы

на мгновение посмотреть, где она, что с ней происходит, хоть на минуту

приблизиться к ней. Я скучал и не находил себе места. Я терзал сам себя, и

даже ослаб из-за этого, потеряв часть своих сил из-за страданий. Тогда я

взмолился Богу, спрашивая, как мне быть, и Бог ответил мне. Он сказал, что я

погряз в грехе.

– Да, – сказал я, – прости меня, я виноват, потому что посмел поставить какую-

то девчонку выше всех остальных человеческих существ. И даже больше –

мысли о ней стали занимать меня слишком сильно и отвлекать от служения

тебе!

– Не в этом твой грех, – услышал я. – Так ты ничего и не понял. Ничего не

могло случиться без моего ведома, тебе ли этого не знать! Ты решил, что сам

теперь руководишь собой и своей жизнью, что тебе подвластно все в этом

мире – даже любовь! Ты забыл, что это божественное чувство, единственное,

которым невозможно управлять, ради которого и создан весь этот мир! Ты

решил, что сможешь обуздать божественную любовь, оставаясь при этом

совершенным, но сейчас ты видишь, как слаб. Ты измучился, и уже не так

безупречен, потому что все время проводишь в ненужной борьбе с самим

собой. А значит, и со мной. Подумай об этом.

В тот же момент озарение снизошло на меня, и я через времена и

пространства понесся туда, куда звало меня мое сердце. Я уже знал, что

никогда больше не оставлю ее, до самой ее смерти и даже после. Кроме того,

я увидел сколько нечеловеческих испытаний нам еще предстоит пройти

вместе. Сердце мое ужаснулось, но в то же время и возрадовалось

величественным планам Господа. Когда я увидел, до какого жалкого

состояния я довел существо, которое так люблю, мне стало стыдно и больно.

И любовь моя в тот момент удвоилась и расцвела. Она увидела меня и

бросилась навстречу. В тот момент произошло чудо. Чудо слияния земного и

божественного. Не спрашивай меня, как это могло произойти, я и сам не

знаю. Это был подарок Бога, это был тот урок, который Он преподнес

человечеству и Силам Небесным. Это был Божественный План, а я по своему

недоумию пытался сопротивляться ему. Теперь ты понимаешь, что если даже

я, высший ангел, не всегда могу понять и принять помысел божий, можешь

ли ты противиться его предписаниям?

– Это значит, что у людей нет выбора? Ни у кого нет выбора, даже у ангелов

небесных?

– Выбор есть у всех, даже у тебя. Вопрос только в том, куда тебя приведет

твой выбор – ближе к Богу и радости, или уведет тебя от него в сторону

метаний и тьмы. Решаешь только ты.

– И что мне теперь делать?

– Твоя сестра Саломея играет в собственную игру. Жалея тебя и желая

помочь, она послала весточку Ироду, надеясь на то, что тот заберет у тебя

Марию силой. Но ты не должен этого допустить. Ведь я знаю, что ты на

самом деле человек честный и любишь ее искренне. Вам нужно бежать.

Вернее, отправиться на какое-то время в путешествие. Не говорите никому,

куда вы направляетесь, уезжайте как можно быстрее, взяв с собой все только

самое необходимое. Отправляйтесь к родственнице вашей Елизавете. Там вас

примут. Елизавета сама ждет ребенка и не откажет вам в питании и крове.

– Но как же мы двинемся в такую жару, почти без слуг, с малым запасом

воды?

– Пусть тебя это не заботит. Все будет хорошо. Я буду рядом и помогу вам

преодолеть нелегкий путь.

Иосиф с беспокойством смотрел на свою молодую жену. Солнце палило

нещадно, на небе не было видно ни одной тучки. По лицу девушки, ехавшей

на лошади, груженной тюками с водой и провизией, пролегли следы-

доорожки от пота. Она тяжело дышала и, казалось, еле держалась на лошади.

Еще немного, и она свалится.

Вдруг Мария улыбнулась, выпрямилась и посмотрела наверх. Глаза ее

засветились таким счастьем, как будто не было у них позади всех этих

испытаний. В этот момент Иосиф почувствовал, как воздух зазвенел, а потом

услышал легкий шорох, как будто большая птица следовала за ними. Он не

стал поднимать глаза, зная, что там увидит. А над их головами в этот момент

возникла большая тень – в форме распростершихся над ними ангельских

крыльев...

ДЕВОЧКА ИЗ АКДАМА

Каждый узор, каждый завиток этого белого по прозрачному рисунка на старой

бабушкиной тюли был знаком Веронике с детства, и, как и много лет назад, она привычно

разглядывала их сквозь прикрытые ресницы. Весеннее солнце пыталось пробиться в глаза,

и Вероника играла с ним, пытаясь расщепить сквозь ресницы свет на маленькие радужные

лучики. Небольшая комнатка была обставлена немногочисленной мебелью времен Царя

Гороха – здесь был пузатый буфет и без того светлого, да еще и выгоревшего цвета, за

стеклами которого ютились вазочки, фарфоровые фигурки разных времен и народов,

многочисленные рюмочки – стаканчики, давно потерявшие своих собратьев и разная

другая мелочь; в тон ему трюмо, на зеркальной глади которого от времени образовались

странные маленькие черные точки; старая, но достаточно крепкая софа; строгий, без

всяких излишеств стол на высоких круглых ножках, покрытый белой вязаной салфеткой,

два близнеца-стула, которые, судя по цвету и форме, состояли в родственных связях с

вышеуказанным столом. От всего веяло спокойствием и немного нафталином. На софе,

покрытой любимой бабушкиной периной было тепло и уютно, и Вероника подумала, что,

может, вот оно и есть, счастье, когда тепло, светло, и не хочется даже менять положение

тела, чтобы, не дай бог, ничего другое тоже не изменилось. Просто так лежать и ловить

ресницами солнечных зайчиков…

– Ве-ро-ни-ка! – гулким басом сказали настенные часы, а маятник, упрямо мотая большой

позолоченной головой, нашептывал: «тик-так,тик-так, все пройдет, все-о пройдет…».

Шарканье старых мягких тапочек так органично вписалось в эту картину, что девушка

даже не заметила, как вошла бабушка. Она осторожно поставила поднос с чаем и сладкими

домашними булочками на стол и тихо позвала свою любимицу:

– Верочка, дорогая, ты уже не спишь?

Вероника сладко потянулась и села:

– Уже нет, бусь.

– С днем рождения тебя, милая.

«Господи, как здорово, что этот прекрасный, солнечный день обещает еще и много, много

всего интересного! А который час? Почему никто еще не звонит поздравлять меня

любимую? Мне ведь двадцать! Ух ты, двадцать…»

И как будто в ответ на ее мысленный вопрос замигал новогодними огоньками новенький

«Sumsung»: «Ах, мой милый Августин, Авгутин, Авгус…», не успел допеть он, когда

Вероника схватила трубку:

– Привет, дочь, с днем рождения, надеюсь, у тебя все хорошо, ресторан заказан на восемь,

увидимся. Анастасии Петровне привет. Бегу, целую.

Ну вот, даже в день рождения одно и то же. Привет, как дела, и, даже не дослушав как,

пока, бегу, целую, деньги на тумбочке. Вернее, не на тумбочке, а в надежном банке, на

валютном счету, всегда сколько хочешь, не хватит – добавлю. Только денег обычно

хватало, а вот отца – если б только он знал, как ей сейчас его не хватало, и никакими

деньгами компенсировать это было не возможно. Маму Вероника почти не помнила, она

умерла, когда ей было пять лет отроду, и в ее памяти отчетливо сохранилось лишь одно

воспоминание: утро, большой круглый стол, они сидят и пьют чай с малиновым вареньем.

Скатерть белая, а чашки с большим заварочным чайником небесно-голубого цвета. И еще

большой самовар, натертый до зеркального блеска, в чьем золотом пузе отражается не

менее золотое солнышко. Все хорошо и безмятежно, а мама похожа на ангела. После

смерти жены отец замкнулся и с головой ушел в работу, а воспитание «Верочки» взяла на

себя бабушка. Отец так больше и не женился, женщину так и не нашел, что было и

неудивительно – с его ритмом работы было бы свинством завести даже собаку – она бы

сдохла от тоски, сутками сидя в пустой квартире. Маленькую Веронику воспитала

бабушка – «буля», как любовно ее называла внучка. Анастасия Петровна, потеряв дочь, все

свое внимание отдавала внучке, и друг для друга они были одни на свете. Взрослые

шептались, что буля балует девочку, что та должна ходить в садик, общаться с детьми. И

все это было правильно. По настоянию отца так и сделали, но через неделю дело было

решенным. Вероника не хотела выходить из маленького, уютного, похожего на пряничный

домик убежища були на эти огромные, холодные, пахнущие свежей краской просторы. К

тому же она пугалась кричащих по поводу и без него детей, как воспитанный ребенок

делилась своими игрушками с другими малышами, свое общество никому не навязывала,

детских интриг плести не умела, и к вечеру каждого дня буля обнаруживала ее в каком-

нибудь углу одну, без игрушек и без настроения. А после того, как незнакомая девочка, ни

слова не говоря, отобрала у нее куклу и ею же пребольно ударила по голове, а другая

милая с виду подружка, угостив конфетой, попыталась ее вернуть, устроив такую

истерику, что сбежались воспитатели со всего детского сада, Вероника категорически

отказалась туда возвращаться, и конечно же, буля была полностью на ее стороне. Отцу

пришлось уступить, и Вероника опять с радостью окунулась в мир бабушкиных историй,

красивых картинок в огромных книгах и разных журналах, которые буля собирала,

интересных вещей, хранящихся в шкафах, комоде и буфете. Нельзя сказать, что она

чувствовала себя одинокой, всего, что у нее имелось, ей хватало, чтобы построить свой

маленький сказочный мир, где она была принцессой, и бури обходили ее страну стороной.

А, может, она просто не знала, что одиночество существует, и что оно так называется.

– Отец звонил?

– Да. Как всегда скороговоркой. Буль, а, правда, что стареть страшно?

– О чем ты, милая? Разве можно бояться того, что неминуемо случится? К тому же

молодость слишком суетлива. Мне нравится моя старость.

– Я понимаю – книжки, свободное время, жизненный опыт… Но все же… Ничего уже не

изменить, ничего интересного впереди…

– К сожалению, только в молодости мы думаем, что действительно в силах что-то

изменить. Бьемся, как мухи в паутине, то одно выдернем крылышко, помашем, то другое.

Только потом понимаешь, что все давно было решено, и, увы, не нами. А мы просто

меняли декорации.

– Ты думаешь, действительно ничего нельзя изменить? А зачем же тогда биться в этой

самой паутине, менять декорации? Легче сразу лечь и умереть.

– Кое-что изменить можно. Но – только то, что внутри тебя. И тогда декорации будут

меняться сами собой, а ты будешь просто наблюдать за этим – спокойно, с интересом и без

суеты, выглядывая из собственного мира, как из окошка. А вот этот, внутренний мир от

возраста не зависит. Когда ты поймешь это, считай, что уже постарела, ведь нет большей

старости для тела, чем мудрость, и нет большей молодости для души.

Философские беседы прервал распевающий Августин.

– Танюшка, – увидев знакомый номер, обрадовалась Вероника.

– Привет, соня, сколько дрыхнуть – то можно! Солнце светит нам с утра, в детский сад

идти пора! Вставай, с днем рождения тебя!

Танюшка ворвалась в ее жизнь, когда она уже училась в шестом классе. Тогда к ним

привели новую девочку – рыжую, конопатую, очень вертлявую – и посадили ее рядом с

тихой отличницей Вероникой, чтобы та помогла подтянуться ей до уровня

специализированной школы. Таниных родителей перевели по работе в столицу, в городе

они никого не знали, да и на шею холодно-чопорная Москва им не кинулась. Танюша,

испытав на себе «гостеприимство» одноклассников, обратила внимание на молчаливую,

вечно витающую в облаках соседку. Сначала она попробовала на ней свои чары,

продемонстрировав модный пенал, тетрадки с яркими картинками, разноцветные

мешочки с иностранными конфетами и всякими там «бубль гуммами». На девочку все эти

сокровища впечатления не произвели, а, как оказалось позже, пенал у нее был не хуже,

даже лучше, и тетрадки с картинками имелись, конфеты она не любила, а жвачку в школу

таскать вообще не разрешали. Все, конечно же, это делали. Но только не Вероника, она

была странной девочкой, в классе с ней никто не дружил, но никто и не обижал.

Создавалось впечатление, что ее просто нет. Но она существовала – сидела на второй

парте, иногда отвечала, сдавала тетрадки. Несколько раз ее пытались растормошить:

«взять на понт», «подколоть», но она только смотрела большими, грустными глазами, и

создавалось впечатление, что ее по чем зря отрывают от обдумывания проблем такого

масштаба, что никому и не снилось, и в конце-концов ее оставили в покое. Какой смысл

терзать труп убитой собаки. Однако, других претендентов на дружбу у Тани в обозримом

поле предполагаемой битвы не предвиделось. А девчонка и вправду ей понравилась. На

труп она все же была мало похожа. Это Танюша поняла по немногочисленным репликам

Вероники. Во-первых, они были умными, точными и зачастую очень смешными. Во-

вторых, добрыми и теплыми, что для холодной Москвы было большой редкостью. А еще

Вероника без сожаления делилась тем, что у нее было, начиная с фирменных ручек и

разноцветных фломастеров, заканчивая домашними по математике, в которой Таня была

«не в зуб ногой». Вобщем, дружба состоялась, и Таня была приглашена к Веронике в дом.

Шикарные апартаменты в центре Москвы, где обитал отец Вероники, с портье в подъезде,

зеркальным лифтом, мебелью в стиле модерн, натертой до идеального блеска,

вышколенной прислугой, а также новенький компьютер и нескольких больших

фарфоровых кукол в огромной белой «детской», разодетые как настоящие леди, привели

Танечку сначала в оцепенение, потом в немой восторг.

– Ты обитаешь во всей этой красоте и никогда ничего мне не рассказывала? – даже

обиделась она. – А еще подруга...

– Я здесь бываю не так часто, – пожала плечами Вероника. – Не так часто, как хотелось бы.

По выходным отец иногда забирает меня к себе. Когда есть время. Сегодня у него есть

время, но к нему должны прийти по делу, и он спросил, не хочу ли я пригласить поиграть

кого-нибудь… А вообще-то я живу у бабушки, тебе она очень понравится.

Бабушка Танюше действительно очень понравилась, но забыть тот первый столбняк от

большой блестящей квартиры она так и не смогла и при каждом удобном случае

стремилась попасть именно туда. Где все было чинно-важно, где полы блестели не хуже

зеркал, обед с переменой блюд подавали в огромной столовой с круглым столом, а

прислуга двигалась тихо, как будто боясь кого-то напугать. А еще ей понравился высокий,

худой и очень серьезный папа Станислав Васильевич. Она его до ужаса стеснялась,

боялась поднять глаза, но когда он спросил ее, как дела, и мимолетно погладил по голове,

ощущение благодарного благоговения охватило ее. Ей показалось, что таким и должен

быть настоящий отец – немного холодным, всегда занятым своими важными мыслями, а не

как у нее – вечно лежащий на диване перед телевизором в одних трусах, с задранными на

журнальный столик огромными ногами, постоянно что-нибудь жующий и пристающий с

какими-нибудь очередными маразматическими шуточками. Сам пошутил – сам и поржал.

И тогда она подумала, что Вероника, возможно, не ценит всех этих радостей жизни, как

могла бы оценить она. И что она обязательно будет дружить с этой странной девочкой,

потому что она хочет бывать в этом доме, играть с такими красивыми и, очевидно, очень

дорогими игрушками, слышать голос Станислава Васильевича, низкий, красивый, с

правильным произношением и властной интонацией, и иногда представлять, что это ее

папа. А она, в свою очередь, постарается привести подругу в чувство – выдернуть из

полусонного мира грез в мир настоящий, цветной и жизнерадостный. В конце концов, ее

энергии хватит на двоих. И еще она больше никому не позволит зло шутить с ней и ее

новой подругой. Теперь их двое, а это – какая-никакая, но коалиция, и им, в сущности,

никто больше и не нужен.

Так и привилась Танечка Зверева к семье Косинских, как дичка груши к дорогому сорту

яблок, и прививка действительно получилась удачной – в семье Танечку полюбили как

родную, а она вносила приятное оживление в их размеренную жизнь. Школьные годы

пролетают, как известно, быстро, они накрепко связали подруг массой разделенных на

двоих впечатлений и первыми девичьими секретами, так они и шагнули вдвоем во

взрослую жизнь. Вероника поступила на престижный факультет в университет, а Танечка,

со вздохом облегчения покинув школьные пенаты, решила, что никто и никогда больше не

заставит ее корпеть над этими нудными заумными книжками, и с головой окунулась во все

многоцветие жизни. Была она прехорошенькой, веселые цвета шоколада блестящие

кудряшки подчеркивали карие очень живые глаза, а фигурка как с картинки заставила

сломать шею не одного представителя слабосильного пола. И хотя парней она меняла

гораздо чаще, чем перчатки, в дорогой магазин мужской одежды она устроилась именно в

поисках богатого и щедрого кавалера. Все те ухажеры-ровесники, что у нее были, в

лучшем случае могли ей предложить романтический ужин при свечах в ресторане, после

чего обязательно предполагалась постель, так как от этого апофеоза щедрости до

следующего томного вечера зарплаты или стипендии могло пройти слишком много

времени. Танечка же была девушкой гордой, и поездкой на трамвае ее было не соблазнить.

Иногда предлагались верхние конечности вместе с сердцами, вкупе с долгой дорогой по

служебной лестнице, где ей отводилась роль жены декабриста и по совместительству

кухонной рабочей. Все это ее совсем не впечатляло, тренировать ягодицы она

предпочитала в дорогом спортклубе, а не на жизненном тренажере в виде карьерной

лестницы, и разбитые сердца падали к хорошеньким ножкам холодной прелестницы. К

тому времени, кроме Вероники, вечно торчащей на лекциях или в библиотеке, у нее

появились и другие приятели, с которыми можно было запросто пойти на дискотеку или

на концерт, которые также как она любили оторваться по полной программе. Подробности

таких веселий, медленно всплывавшие в памяти утром, ничуть ее не смущали – все

продвинутые, все понимают, как говорится – «се ля ви». Дома же она говорила, что ночует

у Вероники, ей верили и никогда за нее не переживали, ведь репутация подруги была

чистой, как лист в тетрадке первого сентября. Сама Вероника и не подозревала, как часто

та у нее ночует, но с интересом слушала рассказы о похождениях Танечки, которая для нее

так и оставалась ее самой близкой задушевной подругой. Собственных подвигов в личной

и интимной жизни она еще не совершила, поэтому самой ей и рассказать-то было нечего.

Хотя, конечно, было что, но разве могли сравниться все ее философские размышления о

жизни, ее романтические сонеты об ожидании любви с рассказами Танечки о ночной

жизни Москвы, тусовках, настоящих ухажерах и безудержном сексе на заднем сидении

лимузина, взятого напрокат на всю ночь. В каком-то смысле Вероника восхищалась

отчаянной смелостью и жизнелюбием подруги, но никогда не хотела бы поменяться с ней

местами. Ведь тогда не хватало бы времени на учебу, а учиться, как бы странно это для

многих не прозвучало, она любила. Не осталось бы времени на любимые книги, на вечера

под звездным небом в тихом садике перед пряничным домиком бабушки, на неспешные

беседы с ней о том, почему мир устроен именно так, а не иначе. Хотя, иногда она

подозревала себя в некотором лукавстве перед самой собой. Может, она просто боялась

выйти из своего мира в эти дикие джунгли? Нет, в принципе, она смогла бы, и даже иногда

представляла себя этакой роковой женщиной, смелой и страстной, как в кино. И, конечно

же, там ее всегда ждал Принц – один единственный и на всю жизнь. Она никогда не видела

его, но знала, что он есть, и когда-нибудь настанет тот час, когда он придет за ней и мир

изменится навсегда...

– Так куда мы идем? – Танюшкин голос в трубке звучал как всегда звонко и весело.

– Папа заказал «Арагви» на девять.

– У нас вечер грузинской кухни? У Станислава Васильевича всегда был отличный вкус. Он

будет один или, наконец, обзавелся пассией?

– Не знаю, он со мной не делится подробностями своей личной жизни.

– Если бы я его столько лет не знала, обязательно с ним закрутила бы роман. В принципе,

он мой идеал. Красивый, интеллигентный миллионер. Только он на меня смотрит как на

дочку. Мне это не нравится. А давай я его соблазню! Чтобы ты сказала, если бы я стала

мадам Косинской-старшей, твоей молодой мачехой и все понимающей подружкой в одном

лице? – Танюша заржала в трубку.

– Шутишь! Ладно тебе смеяться над моим бедным неприкаянным папочкой. К тому же ты

не в его вкусе. Впрочем, он еще совсем не старый, выглядит хорошо, спортом занимается.