Текст книги "Цвингер"

Автор книги: Елена Костюкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Капитан пророчит скверную погоду во Франкфурте. Ох, холодно. Намерзнусь я в плащике. Стоило ли брать его для форса. Чертова демонстрация моды франкфуртская. Спасибо, обучил в свое время отчим Ульрих (комплексант!) тонкостям великосветского политеса. Вика принял директорство над европейским департаментом в девяносто девятом: это сулило встречи с правительственными чиновниками и архивными генералами. Пришлось Вике сбрасывать с плеч левацкое эскимо и принимать на вооружение корректный стиль. Ульрих лез из кожи. Вдалбливал Виктору что-то про прямые пальто с английскими воротниками, про темно-синие кромби с двумя боковыми и одним нагрудным карманами, про честерфилды из шерсти в елочку… Вика отключался и думал о девушках. Машинально кивал. Поверх плоских пуговиц идет планка, застежка супатная…

– Ульрих, пощади, я уже не только не запоминаю, но даже не слушаю…

– И напрасно. Общее знание свойственно только идиотам – человек с развитым интеллектом разбирается в частностях!

(Сколько раз в невидимых миру слезах душа Виктора порывалась выскочить прочь из тела, слыша этот навязчиво воспроизводившийся Ульрихов припев…)

– В мои славные времена, – бухал Ульрих из недр бесформенной брезентовой куртки, сползающей на вельветовые разболтанные штаны, – когда я должен был в Интерпол ходить строго и собранно, я предпочитал коверкоты из легкого твида и носил эти коверкоты всегда.

– Коверкоты носить буду на табльдоты, о-ля-ля, – рулада Виктора.

– Коверкот отличают, уместно тебе знать раз и навсегда, глупый Виктор, четыре параллельных шва. Это такие как будто рельсы проложены на манжетах и по подолу, само оно верблюжье, а воротник должен быть из черного бархата. Не путай с дафлкотом, который – род бушлата… Дафлкоту положены бамбуковые палочки и капюшон. А у монтгомери аламары костяные. И еще есть тренчкот, у которого на поясе два кольца, потому что он был формой английских солдат. То есть ты понял? Слушаешь? На кольца подвешивали гранаты. В тренче ходит Хэмфри Богарт…

– Вот я думаю, Ульрих, ты сейчас от бомжа неотличим, а ведь в лагере франтом разгуливал. Лекция про лагерную моду? Ты бы мог?

– Чего трудного. Главное правило – на допрос тепло одетым ходи. Например, в пальто, даже если лето. Будешь держаться спокойнее.

– Господи. Не ожидал, а ты и к такой лекции готов.

– Не всегда был готов. Не ожидал, честно тебе скажу, попасть в лагерь. Видел бы ты, каким фертом перся я из Германии в Москву! Как спешил! Это было лето сорок пятого. Как вбивался в поезд. Люди ехали на крышах, висели на буферах. Не забуду эти дощатые вагоны. Прошитые пулями. Чего только в душе моей не трепетало! Людоедская война кончена, зверство навеки изжито, Гитлер казнен. Найдено его тело. Якобы. Хотя о находке, а значит, и Гитлеровой смерти мы знали только приблизительно, по слухам. Потому что сообщение-то о находке трупа Сталин так и не предал гласности. Лелеял миф о живом противнике. Как ты знаешь из воспоминаний своей родственницы Елены Ржевской.

– Да. Только в шестьдесят пятом ей разрешили опубликовать наконец, как они нашли тело Гитлера, какой вид имел труп и как труп идентифицировали по зубам.

– Да, да. Я летел душой в Союз… трудно описать тебе, какое чувство у меня было. Друзья на мне в Москве повиснут. Кинутся обнимать. Все, с кем рос в «Люксе», кто из них жив-здоров… Хочешь знать? Ни один не уцелел из ребят. Но я же не знал. Думал, как обнимут, как навалятся. Навалились и повисли! Опер, два солдата. Возврат к пенатам мне оформляли уже без помпы. А, ты просил о лагерной моде. Засаленный бушлат третьего срока, вскоре, к сожалению, украденный, и сшитые, можно сказать, на заказ штаны из реденького черного наматрасника, но все же подбитые ватой… пускай та вата и вылезала через все поры… Я чувствовал себя истинным Бруммелем в его северной, правда, модификации. От лагерных прожарок вата через несколько лет съежилась и сбежалась в место, которое у овец называется курдюк. И я распарывал штаны и регулярно пытался растащить эту слежавшуюся вату по районам ягодиц, колен и прочих ответвлений нижней части своего скелета… Вообще мы там под руководством Левкаса активно шили.

– Левкаса? Ульрих, а напиши мне мемуар «Лагерная мода». Для агентства.

– А пожалуйста. Вообрази себе кошачий помост… как будет по-русски – язык? Да, кошачий язык. Бог с ним. Вытоптан в сугробах кошачий язык. Выгон нашего звена на работу в Инте в январе сорок восьмого утречком в пять тридцать. Тьма полнейшая. Только бегают, сколачивая заключенных в строй, нарядчики с фонарями «летучая мышь», создавая прицельное освещение. Мы уже напялили на себя арматурку – телогрейки, бушлаты, ватные штаны. Полотенцами замотаны вместо шарфов. На морозы по уставу полагалось надевать, они входили в зимнее обмундирование, лицевые маски против обморожения с прорезями для глаз, носа и рта. Их производили из текстильных отходов – ситцев, вафельной ткани и лоскутьев. В этих масках колонна зэка становилась похожа на фантастический карнавал или на картину Босха. Я как раз только что рассказывал шведскому телевидению, что мы, мужчины, выглядели как тени преисподней. Женщины себе все же какие-то шарфики, и даже с узорами, из щипаных ниток, крашенных акрихином, стрептоцидом и зеленкой… Чего не вспоминаешь под интервью. Жаль только, что интервьюеры от интересных тем отмахиваются. Их больше всего занимает, сидел ли я с Валленбергом в одной камере. Нет, отвечаю, это вы меня с Шимкевичем спутали, вам к Шимкевичу надо в Париж. А вот с Шимкевичем сидел уж и я. Там им Левкас чего-то бредового наговорил, фанфаронишка, чуть ли не Валленберга прикарманить пытался, но интервьюеры ему не очень-то верят, идут ко мне.

– Опять Левкас?

– Вечно он вылезает, гэбэшная скотина. Я могу про него такого навспоминать, но молчу. Он мне когда-то помог. Вообще человек он разный. Он непростой человек. Но кстати, я к нему не велел в Москве соваться. А ты ходил, да!

– Я зашел раз-другой… Извини. Там же бывали все корреспонденты, все иностранцы.

– А ты бы мог поумнее себя вести.

– Знаю, мог бы. Ульрих, а за что сидел Левкас в Инте? Он всем внушал, будто за покушение на Сталина.

– У-у. Знаешь, сколько там было «покушавшихся на Сталина»! У половины была эта статья. А у Левкаса как раз этой статьи не было.

– А какая была?

– Спекуляция, незаконная торговля.

– Это даже изящно, как у героя «Досье „Икпресс“».

– Скорее по типу «Третьего человека». Левкас – как Орсон Уэллс. После войны спекуляция бывала с кровавым душком. Похоже, он и впрямь доставал пенициллин через посольство.

– Как он смог вообще пролезть в посольство тогда, в сороковых?

– По энкавэдэшному наряду. Но он, дурак, от англичан что-то тащил и продавал в городе. Превышение полномочий. Его царапнули.

– Нетипичное дело в тогдашние времена.

– Крайне редкое. Да он сидел не тяжело. С первой недели стал в лагере нарядчиком. С дощечкой по утрам пересчитывал зэков под баян. К нам, обычным зэка, вязался, что выглядим не по форме. Нарушаем принцип узнавания. Что в наморднике нам легче совершать нарушения и побег. И с ухмылочкой покрикивал, орднунг. Прекрасно помню. Я-то всю войну прошел, а Левкас не был ни дня на фронте. Он двадцать пятого года, на пять лет меня моложе. В лагере вот так вот над фронтовиками изгалялся! Но это было можно только в первые годы после войны. Пока начальники, давильщики, толком не сорганизовались. Немецкий опыт не освоили. При создании особых режимных лагерей советские органы четко воспроизвели практику фашистской Германии. Кстати, сначала гестаповцы в тридцать девятом – сороковом приезжали на стажировку в пыточные тюрьмы НКВД…

– Знаю. Бэр недавно публиковал письмо группенфюрера СС Гейдриха о командировке в Москву Мюллера. Того самого. Будущего шефа гестапо. Бригаденфюрер Отто Вехтер, я, видишь, помню имя, засвидетельствовал подлинность нашей копии. Это важно – и потому, что дело идет о легендарном Мюллере, и потому, что оригинальный документ кто-то вынул из архива… Публикуем вместе со свидетельствами Гейдриха и Мамулова. И с хорошим комментарием.

– …Да. Так вот, для симметрии советские стали брать опыт у германцев. Пока что я говорил про Инту, январь сорок восьмого. А с сорок девятого нас переправили в особые лагеря. Которые были организованы уже по немецкому фасону. И на мне, на «немце», опробовали. Там охраняли заключенных уже не сине-, а краснопогонники. Внутренние войска МВД. Красота там была! Добротные бараки, рациональная планировка. Клумбы перед бараками.

– Как, цветы в лагере?

– Ну а что. Ведь в Германии были же цветы. Нет, у нас фальшивые клумбы. Просто были выложены шлаком красно-бурые узоры. Как попал туда, мне стало жаль прежней неприбранности, и подумал, что точно уж не выживу. При смене караула «попки» рапортовали так: «Пост по охране врагов народа, изменников Родины сдал», «Пост по охране врагов народа, изменников Родины принял!». Я приглядывался, в чем же мода новая состоит. Ну, во-первых, научились от немцев, чтоб ни имени, ни фамилии у зэка. Нам присваивали букву и две-три цифры. Причем приказано было самим рисовать эти номера на тряпочных кусках и нашивать на одежду – на коленки, на шапку, над сердцем и между лопаток, чтобы конвойным было удобнее целиться…

Не найти лучшего, чем Ульрих, информанта по приметам, ярлыкам, кодам, знакам и символам. И такой он с детства. С тех пор как родители ввезли его в СССР десятилетним, в тридцатом. Молодыми учениками известного швейцарского архитектора-коммуниста Ханнеса Майера («Баухаус», Дессау), Зиманы-родители тронулись на восток. Ульрих рассказывал, какой экстаз обуял всех пассажиров поезда на станции Негорелое: как помешанные махали они красноармейцам-пограничникам на перроне. Всем казалось – их ждут слава и творчество. Сработало сусальное сюсюканье Бернарда Шоу во славу новой России. Подло-лживые репортажи Уолтера Дюранти. Европейские интеллигенты искали в Советском Союзе то, по чему тосковали у себя. Выход на массы. Строить дешевое жилье для рабочих. Строить авангардные города. Экспериментировать в программе «Новая Москва». Где еще архитекторам такая свобода для циклопических экспериментов? В Союзе была отменена частная собственность, обычно сковывающая планировщиков. Изобиловала рабочая сила. Задачи были – создание новых силуэтов городов. С ландшафтосозидающими постройками, с перепланировкой рельефов, с новыми водными магистралями, с новонасаждаемыми парками!

Их заселили, значит, всю ораву, в гостиницу «Люкс» на Тверской. Там уже жила масса убежавших шутцбундовцев, а также знаменитости…

– Морис Торез и Тольятти?

– Нет, эти позже, в войну. Тогда были Ульбрихт, Вильгельм Пик. Родители были в упоении от знатного соседства.

– Сплошные немцы. Общим языком в «Люксе» был немецкий?

– Да. Потому что язык Маркса, да и большего числа проживавших там. Лучше всего я помню Ренату Целлер. С ней мы лазили на чердаки и в подвалы, потом с сорок третьего и до конца войны она работала у нас в Центральной антифашистской школе военнопленных. При комитете «Свободная Германия». В красногорском лагере мы работали вместе с ней. И с Максом Эмендорфером, Клейном, Курце, Фиркантом. Рената, кстати, была феноменальной инструкторшей. Это она готовила к диверсиям Николая Кузнецова и инструктировала майора Бехлера… Который из штаба фельдмаршала Паулюса… А в детстве мы с ней постоянно играли в «Люксе». И с Кони Вольфом. Потом он очень мало что смог вставить в свой полуправдивый фильм «Мне было девятнадцать». Но приметы нашего детства я узнал. Еще встречался потом с Грегором Куреллой. А вообще с немногими. С большинством наших обошлись, как с Анархом Эйзенбергером. Ты читал воспоминания Анарха?

– К сожалению, они опубликованы не нами.

– А ты только ваши, что ли, читаешь? Ну и зря. У Анарха воспоминания шикарные. В начале войны его направили добровольцем, как он просил. Посадили в поезд с такими же московскими ребятами. Они считали, что отправляются на фронт. А отправились… Анарх выжил, мы встречались, он мне подарил книгу.

– «Если не выскажусь, задохнусь».

– Названия все-таки знаешь, да? А что внутри, то в высшей степени приблизительно? Стыдно тебе должно быть, Виктор. Анарх описал отбытие в июле сорок первого этих немцев-добровольцев. Как высадили их в Сибири валить лес. Причем и не кормили. И выжили очень немногие. Выжить, кстати, помогала люксовская закалка. Все мы были хулиганы и хотя не знали, что нам готовило будущее, но в детских играх неплохо к нему готовились. Одного парня, моего сверстника, даже повесили в чулане. Это вообще-то отличилась не наша компания, а сволочи с четвертого этажа. Играли в троцкистов-контрреволюционеров. И присудили парню смертную казнь.

– Вернули его к жизни?

– Нет-нет, вернуть к жизни не смогли…

– Ульрих, много я дикого слышал о тогдашней эпохе, но ты меня не перестаешь удивлять.

– Ага. Борьба в люксовских коридорах шла за выживание. Дети, варившиеся в этом соку, вырастали агрессивными и мрачными. Мы ведь даже на прогулки не ходили.

– Ну, ты-то ходил в школу, и в превосходную.

– Да, мне повезло. Родители дожали, я с неохотой пошел в Карла Либкнехта на Сухаревку. Школа переехала на Кропоткина. Если что в жизни и выучил, то только благодаря этой школе. А согласился в основном ради оркестра «Тамбур-мажор». Тогда Буш приехал с Эрихом Вайнертом, мы их приняли в почетные пионеры. Рай дих айн! Ин ди арбайтер! айнхайтсфронт! Это мне очень понравилось, и я ходить туда согласился. Когда ее кончил, тут-то и школу разогнали, и педсостав пошпокали. За исключением классного руководителя, Поллака. Которого сослали в Среднюю Азию. Директрису Крамер упекли в Северный лагерь. Там ее видела Таня Ступникова.

– И друзья на всю жизнь остались из той школы.

– Не считая интерполовских, у меня, да, из школы. И из «Люкса». Из тех коридоров. Коридоры темные, нечистые, полчища крыс…

– И в комнатах были крысы?

– Мама сразу в этих целях взяла в комнату кошку. Так что крысы не совались. Клопов тоже не подпустила, как наши нацистов под Москвой. Не было клопов в комнате. Клопы пошли к соседям Алихановым. А, да, представь себе, там я свел знакомство с Люсей Алихановой, впоследствии она стала Боннэр. Люся исчезла в тридцать седьмом, после ареста ее родителей. Стала военврачом, журналистом, диссиденткой и женой Сахарова. Когда в семьдесят третьем она вышла на связь с твоей мамой, с Люкой, для передачи дневников Эдуарда Кузнецова, я вспомнил наши драки в коридоре «Люкса» и подивился хитроумию судьбы…

…Дети тогда играли в троцкистов и контрреволюционеров, обезоруживали-разоблачали. Взрослые по стране занимались тем же. Процессы, начиная с Шахтинского, заполняли первые полосы газет. Мать Ульриха относилась к советской России лояльно, а отец, осмотревшись, сразу свернул в скептическую сторону.

– Что-то вроде средневековых мистерий или аутодафе! – Это о деле Бухарина и Рыкова.

–  Unsere Revolution machen wir bestimmt ganz anders, – сказал Ульрихов отец маме. Ту от ужаса подбросило. Но отец продолжал подрывные речи.

– И репортерствуют эти журналисты из залов суда в какой-то неожиданной форме. «Подсудимый Гольцман похож на жабу, на мерзкую отвратную жабу». Разве так пишут отчеты о политических процессах?

Мама Ульриха волновалась и агитировала. Не в Германию возвращаться же. Так чтоб не разрушить психику – лучше ни во что не вникать. Она пошла учить русский на курсах санитаров в клубе Тельмана. Отец бурчал, что незачем: с советскими все равно что ни день, то общения все меньше.

Тем временем сынок вошел в гормональный возраст и, дабы позлить родителей, завел привычку говорить ерунду.

– Ну а мне войны интересны! Войны – игры для умных. В хорошей войне нет ни правых, ни виновных, ни святых, ни сволочей. Только азарт. А в историко-политическом плане, – распространялся Ульрих, – не должна учитываться мораль, потому что главное в войне – беспринципность. Кто кого и каким образом перехитрожопливает. Какой игрок гениальней? Выиграет тот, кто действует интуитивней.

Когда в тридцать пятом году его родители осознали, во что перерастает у мальчика юношеский протест, у них во рту пересохло.

– Хорошо, что я попал тут с вами в Россию. Не ваши, ясно, слюни интеллигентские пускать. Спасибо, вы, строители, масоны, привезли меня в эту Мекку мирового масонства.

– Что ты мелешь, мальчик, какие мы масоны, что за лексика, я просто в толк не возьму, – ужасалась мама.

– О, масоны, это же каменщики, строители. То есть вы с папой. Вы заговорщики, не имеющие равных. Просто не хотите признаться. Будто я не знаю. А я все знаю: метрострой и москвострой целиком в руках искусных планировщиков. Используются знания халуцим. Конечно, скажете, не знаете, кто такие халуцим? Вы опять же притворщики. Хорошо. Но так как вы профессионалы, учтите, я разгадал форму ленинского Мавзолея! Я понял, у вашего Щусева было тайное задание – воспроизвести мистический зиккурат. С его магическим числом двенадцать. По числу республик.

– Республик же одиннадцать.

– Одиннадцать. Пока! Двенадцатое колено тайное. Но оно теперь откликнется. Присоединится. И все республики прислали по символическому камню. На каждом камне халуцим вырезали свои имена. Хотят, чтобы на этих камнях встала земля, как они думают, обетованная!

– Ну что он мелет? Несет он что, этот дикий ребенок?

Отец, Эрнст Теодор, угрюмо дергал металлическое нарукавное кольцо. Вот интересно, продерет ли рубашку. Чтобы расправить наморщенную ткань, мать подошла к мужу со спины и поглаживала плечи. Успокаивала. А что беситься-то? Ульрих думал: конечно, я разговариваю с ними дерзко, но верные вещи говорю, как ни кинь.

Родителям же Зимана все это казалось дурным сном, но не получалось проснуться. Они хоть и были строителями, но ни в коей степени не масонами. И ни сном ни духом не верили в оккультные подоплеки. Наоборот, они были выученики Просвещения. Коммунисты, близкие к берлинскому обществу архитекторов «Друзья новой России». Мама, швейцарка, выйдя замуж за немца Эрнста Теодора Зимана, утратила швейцарское подданство. Сначала жили в мамином Аванше под Женевой, позже переехали на отцовскую родину, где работы было больше и друзья интереснее. В школу Ульрих пошел в Гамбурге. Но после прихода Гитлера к власти оставаться там было нельзя. Поэтому решили эмигрировать, встать в ряды социалистических строителей.

Отец пытался вернуть сына к реальности, достучаться до разумного в Ульриховой душе:

– Ты про войну. Хорошо. А гражданская война – тоже игра? Я был рядом с Тэдди, ну, с Эрнстом Тельманом, в Берлине и в Гамбурге. На баррикадах в Веддинге. И в двадцать восьмом, при расстреле гамбургской демонстрации. Убитые и раненые падали в Эльбу с гранитной набережной, разбивались о скалы. – Ульрих досадливо отворачивал стриженую голову с чубом, вычерчивая нервные идеограммы на бумажке. – Позднее они всплывали. Вздутые трупы выплывали на берег вдоль всего побережья. Говорят, до устья. Причалы и пристани были политы карболкой от трупного яда. Каждого, кто причаливал на лодке, катере или пароме, заставляли полоскать руки в ведре с какой-то вонючей мутью…

– Ну, я пошел? – Ульриха заждалась дворовая свора, играть в пристеночек.

С первых же недель тридцать седьмого стало видно, что идейная зараза и разложение, от которых матушка Ульриха спасалась на курсах санитаров, все же просачивались, причем в самые безукоризненные семьи. По коридорам что ни день вели кого-нибудь с заломленными руками. На следующий день жену. Сыновей и дочерей переселяли в специнтернаты для отпрысков врагов народа. Родители на сей счет молчали и вообще как будто бы онемели, и уже не слышно было разговоров за вечерним столом.

– Что, вообще ни на какие темы не говорили?

– Шептались, хоронясь от меня за кульманами. Я слышал шипение: «СССР въезжает в социализм с неисправными тормозами и пьяными машинистами». За всеми следили. Отобрали паспорта. Под дверями номеров топтались не то дружинники, не то сыщики. Время входа и выхода для всех протоколировалось под расписку вахтерами из НКВД. Стены не защищали. Все прослушивалось. У родителей был близкий друг, тоже баухаусовец, Конрад Пюшель, он что хотел сказать – писал карандашом, написанное показывал, кивали, бумажка сжигалась. Но самые интересные бумажонки, представь, Пюшель не сжег, а как-то ухитрился, вывез. Сам чудом уцелел во всех щелоках… И вывезенное издал потом книжкой!

– Ты мне показывал.

– Ну ты же не читал, хотя стоило б. Ты хоть запиши себе прочесть. Вот. Как они работали. «Строительство велось согласно драконовским планам и представлениям правящего слоя; требовалось точное выполнение плана любой ценой. <…> Металл, стекло, бетон – дефицит. Технические средства были настолько примитивными, что никакой фараон не стал бы их применять при строительстве египетских пирамид. Использовали заключенных…» Сам видишь. А был у нас такой еще Вальтер Швагеншайдт. Тот вообще за гранью пародийного. Он спроектировал барачный город, так называемый город-рай. У Маяковского то же самое называлось городом-садом. Я помню проект «барака с растущим благоустройством». Ну, родители, конечно, ехидничали по поводу этих парадизов. Но очень-очень-очень слабым шепотом.

– Так о чем вы все там думали, Ульрих, в тридцать седьмом?

– Родители – о своем. Что объявили строительство Дворца Советов, а потом отменили… После Всесоюзного съезда архитекторов наши раскумекали, что в СССР де-факто идет стилевая реформация и теперь архитектуре надлежит быть классичной, с башенками и декором. Не успели наши поужасаться, тут-то их по «соображениям государственной безопасности» от градостроительных проектов отодвинули. И пришлось им переквалифицироваться на дизайн стандартного оборудования для кухонь и магазинов.

– А в идейном отношении? В тридцать седьмом, думаю, вся ваша компания протрезвела?

– Компания протрезвела, а я не протрезвел. Я лежал на верхнем ярусе. Кровать мои предки спроектировали двухэтажную. Они шипели там, подо мной: «Коммунизм, который они строят тут в России, это стройка заводов, которые производят танки и пушки, и литье стали, из которой производят танки и пушки. А если, скажем, добывают электричество, то тоже для литья стали, из которой будут делать танки и пушки. Даже макароны тут выпускаются калибра 7,62, чтоб в случае войны станки переориентировать на выпуск гильз».

– Ну, это разве правда, Ульрих?

– Похоже, правда. Папа говорил, что советские руководители воспитывают армию рабов. Людей сажали в ГУЛАГ, чтобы они сознавали, что в любых сражениях и штурмах им будет все-таки лучше, чем в Сибири. Сталин, он говорил, потому помешан на тракторах, что трактор – это тот же танк. Вдобавок Политкомиссия ИККИ…

– ???

– Политкомиссия исполкома Коминтерна… ты все же почитал бы что-нибудь, Вика… выпустила директиву «О порядке переселения членов братских партий в СССР». Переселение там было осуждено как «бегство иностранных коммунистов с фронта классовой борьбы». Это когда Гитлер захватил пол-Европы!

– Ну а ты?

– А я был фраппирован вражескими шипениями подо мной внизу. До меня не дошло, даже когда стали и наших арестовывать. Первыми забрали Тольцинера, Шеффлера и Урбана. Из майеровской группы. Затем была арестована, она погибла потом в лагерях, секретарша Майера – Маргарет Менгель. Их двухлетнего Ханнеса отдали в детский дом, хотя мои родители просили отдать его нам.

– До тебя не дошло, потому что твоих-то не тронули.

– До тридцать девятого не тронули. Но все равно настроение у них было – представь. Дружеские связи мелели. Люди прятались по комнатам, не стучали к соседям, высовывались на кухню только воду вскипятить.

– А у тебя какое было настроение?

– А я был в порядке. Крутился около шифровального центра. Там был и центр фальсификации документов. У нас прямо в «Люксе». На третьем этаже. Дверь в дверь с отделами радиовещания на языках. Секретные конторы камуфлировались под прачечную и гладильню. Со смеху умереть – от меня хотели замаскироваться! Как же! С первого дня я решил пролезть туда на обучение. Я был помешан на символах и шифрах. Что-то вроде вундеркинда по загадыванью-отгадыванью. Только пошел в школу, как уже изобрел дисковые шифраторы, код по словарю братьев Гримм, код по «Бабару». Пытался шпионов ловить. Углядел в доме напротив подозрительную световую сигнализацию: две минуты горело, пять гасло, опять четыре, перерыв на десять, три горело, я вывел алгоритм. Прочел сообщение, расшифровал. И пошел докладывать в органы. Органом был вахтер на этаже. Тот вытаращился, пошел проверять. Но медали мне не дали.

– Что так? По малолетству?

– Малолетние доносчики как раз героями становились. В Союзе это приветствовалось. Помнишь Павлика Морозова?

– О нем филфаковские студенты написали рок-оперу, когда я там служил. По мотивам «Иисус Христос – суперзвезда».

– Ну вот. Не намолились на Павлика еще за пятьдесят лет советские студенты. Теперь он у них даже Христос. Нет, медали не дали мне потому, что гипотеза не сработала. Окошко оказалось сортиром в многонаселенной коммунальной квартире. Там лампочку то гасили, то включали. Я тогда с коммуналками только начал знакомиться. Жаль, а фразу красивую я расшифровал. Еще не поверили и потому, что фраза была по-немецки.

– И прочие твои расшифровки, Ульрих, были тоже сортирного свойства?

– Смейся, смейся. Через папиных и маминых знакомых я передавал прошения в шифровальную группу. Чтоб меня допустили, чтоб взяли учить. Я всех замучил. Они прямо в коридоре попробовали меня и после этого уже больше не отгоняли. Взяли подписку о секретности и направили к Ильинскому на обучение. Вернее, к Егорову, Ильинскому и Старицыну – сразу к трем. На машинное шифрование. Тогда разрабатывалась криптографическая защита речи. Меня подключили, я воспарил. Ну, с чем сравнить такую житуху было! Я им, к слову сказать, очень пригодился. Я на втором году смодулировал им скремблеры «Сименс», а потом раскодировал шифраторы «Телефункен», которые НКВД закупало для правительственной связи, к ним нужна была отечественная начинка… Я первым начал разбираться в аппаратуре «Энигма». А уже потом, во время войны, как пошли наши захватывать интересные трофеи! Ну, к примеру, с потопленных кораблей водолазы доставляли шифрмашины, много кодовых книг…

Ну, как горд! Вот весь Ульрих. До сих пор его восхищает жизнь постольку, поскольку она напоминает кроссворд. Сам мастак сочинять криминальные задачи. Очень даже хорошие. В свое время он вдохновлялся серией из гэдээровского «Ойленшпигеля». Ее и в СССР перепечатывали в «Науке и жизни» под названием «Психологический практикум профессора Варнике». Ульрих с первого приезда совал это Вике, считая, вероятно, умным развлечением. Но Виктор не мог решить ни одной задачки. Неохота была доить мозг, строить гипотезы: почему шкаф был выброшен с балкона на улицу или кто украл секретаршу вместе с дрессированным пуделем. Вике сильнее хотелось знать, чем кончается «Тайна Эдвина Друда». А интересоваться психологическими головоломками можно только при Ульриховом занудстве. Ульриха, впрочем, он сразу прозвал «Варнике».

Ульрих до сих пор не отвязывается:

– Сколько раз ты, Вика, обманывался в людях? Не умел найти с ними тон? А вот если бы ты регулярно разгадывал психологические практикумы, хотя бы даже из «Ойленшпигеля», распознавал бы людей и по манере, и по одежде, и по мимике!

Страшно подумать, что творилось с его бедными папой-мамой в тридцать восьмом, когда они узнали об Ульриховом добровольном закабалении. Узнали, что их сын, пройдя курс дешифровальной подготовки, завербовался в Испанию.

Республиканцы не могли вести войну в основном из-за царившего бардака. Шифровальщиков у них не было. Так что на группу Ульриха легла ответственность за все шифрованные донесения Центру, и он ковырялся в циферках в обзеркаленном «Диагонале», бесясь от невозможности жахнуть хотя бы несколько настоящих выстрелов по франкистам.

Напускной цинизм мигом слетел с него под бомбежками в Барселоне.

В тридцать девятом Ульрих вернулся. Наград не полагалось – вождь начертал на списках: «Войну просрали, а орденов хотите». Дали героев главным начальникам и энкавэдэшникам, вывезшим испанское золото. Остальным полагалось вкалывать дальше. Ульриха отправили шифровать секретные переговоры по приобретению у немцев тяжелых крейсеров.

– Покупали, продавали друг другу новые виды химического оружия и тяжелого танкового вооружения. Красная армия у Гитлера, люфтваффе у Сталина. Чрезвычайно секретно. Поэтому документация, естественно, шла через шифровальню… А я в середине всей этой вакханалии. Запутывал деловые бумаги, так что сам не понимал, смогу ли восстановить. И вот тут, – с лукавым видом вводит сценический эффект Ульрих, – оказалось, что у меня в душе с нездешней силой проснулись мораль и совесть! И что я сделал? Завербовался в НКВД!

И, наглядевшись на слушателей, поясняет: делать что-либо для гитлеровцев ему казалось мерзко, пылал в душе испанский гнев, поэтому он пошел вербоваться в Специальный отдел, детище Глеба Бокия, и стал «агентом-делегатом».

– То есть все, что ко мне попадало, я еще и параллельно шифровал дублирующими кодами для советской разведки.

Тем временем, для укрепления пакта о дружбе СССР с Германией, четыреста коммунистов-постояльцев «Люкса» были погружены в закрытые вагоны до Брест-Литовска и выданы гитлеровцам. Родителей Ульриха взяли, когда его не было в Москве. Писем от родителей Ульрих ни одного не получил, о судьбе узнал с опозданием. Тут-то он и задрожал, и схватился за голову, и, вероятно, наконец привел в систему свои мысли, и понял, что мораль – не досадная помеха умствованиям и парадоксам, а основа человеческого действия и ничего важнее этого нет на свете.

Из шифровальных служб и секретного делопроизводства, куда он на беду себе залез, невозможно было уйти. Так бы и не вырвался из Чека и скоро был бы ликвидирован, конечно, как слишком много знающий, если бы не помогли решить его проблемы сперва война, а потом – длительная отсидка в лагерях.

В начале войны Ульриха за немецкое происхождение отстранили от шифров и заслали преподавателем в школу военных переводчиков, в Ставрополь-на-Волге. В старое имение, где до войны располагалась кумысная колония для туберкулезников. В институте Ульрих не учился ни одного дня, но все равно ему выдали диплом в приказном порядке. Правда, было написано, что квалификация присвоена не государственными экзаменаторами, а «академической выпускной комиссией».

Летом сорок второго в Ставрополе было тихо. Занятия шли не в здании, а на прилегающей к санаторию благоустроенной территории. Скамеечки, дорожки, столы. На краю санатория кудрявился лес. Слушатели носили военную форму, моряки были в клешах с грузиками. Сигнал к началу занятия подавал горнист. На занятия ходили в основном девчонки. Нет, это житье было точно не по нем.