Текст книги "Эрифилли. Стихотворения"

Автор книги: Елена Феррари

ЕЛЕНА ФЕРРАРИ. ЭРИФИЛЛИ. Стихотворения. (Берлин: Огоньки, 1923)

Георгу

ЭРИФИЛЛИ

 
Тихо на море. Тихо везде –
Вдали и вблизи.
Эрифилли неслышно по темной воде
Скользит.
Звезды в воде – янтари
Лиловой морскою ночью.
На мачте нашей горит
Алый цветочек.
На мачте нашей горит
Кровавый флажок, –
В зеркале моря свои фонари
Зажег.
Расцветает, как в утреннем небе,
Золотой солнечный шар.
Выплывает, как алый лебедь, –
Красный петух – пожар. –
Звезды! Свой блеск тусклый, бедный,
Спрячьте.
У нас огнем горит победа
На мачте!..
 

«Золото кажется белым…»

А.Б.

 
Золото кажется белым
На темном загаре рук.
Я не знаю, что с Вами сделаю,
Но сама – наверно, сгорю.
 
 
Я уже перепутала мысли
С душным, горячим песком,
От яблок неспелых и кислых
На зубах и словах оскомина.
 
 
Беспокойно морское лето.
Я одна. Я сама так хотела.
Обеднелые грустны браслеты
На коричневом золоте тела.
 

«Море в отсветах лиловых…»

 
Море в отсв етах лиловых
Устало дышать.
Губы, давно не целованные,
Ждут и дрожат.
 
 
Ветер слегка свежеет,
Тревожен покой…
Кто в выгибе теплой шеи
Приютится щекой?
 

«Пахнет морем и зноем…»

 
Пахнет морем и зноем,
Ноги стр ойны и б одры.
Режет глаз белизной
Полотенце на бедрах.
 
 
Поет и на море глядит,
Смеясь, окликает волну.
К загорелой этой груди
Почему мне нельзя прильнуть?
 

«Море – битва, мачта – знамя…»

Памяти моторов «Дозор» и «Евгений»

 
Море – битва, мачта – знамя.
Вой, реви, рычи, норд-ост. –
Не задуть тебе над нами
В черном небе белых звезд.
 
 
Море судно наше гложет,
Как собака гложет кость.
Море нам готовит ложе,
Колыбельную – норд-ост.
 
 
Смотрит сверху бог матросов –
Через бурю и норд-ост
В море нам он перебросит
Путь на небо – звездный мост!
 

«Мне звезды на небе – глаза твои…»

 
Мне звезды на небе – глаза твои.
На палубе ветрено, холодно.
Этим ветром жизнь моя надвое
Расколота.
 
 
Качается мачта соломинкой,
Плотно заперты двери губ.
В этот час в твоем белом домике
Подумай обо мне на берегу.
 
 
Белый гипс на черном дереве,
Мертвы глазные впадины,
Узлом галстука серого
Завернулось распятие.
 
 
Не могу я молиться Богу:
Говорю человечье имя.
Подумай обо мне немного.
Позови меня.
 

СВЕЧИ К ОБРАЗАМ

 
Я люблю в вечернем храме
Ставить свечи к образам
И к Тебе в широкой раме
Поднимать мои глаза.
 
 
Позабыть людские лица,
И дышать легко, легко,
И без слов душой молиться
В тишине Твоих икон.
 
 
Льется в сумеречном свете
Голубая благодать.
Ты душе моей ответишь,
Не сказав ни «нет» ни «да».
 
 
Робко опустив ресницы,
Я уйду в мерцанья свеч
И всю ночь мне будет сниться
Глаз Твоих немая речь.
 

МОЛИТВА

 
За запах полей унавоженных,
За эту прозрачность небес,
За мир в моем сердце тревожном –
Господи, Слава Тебе.
 
 
Что завтра несет мне с собою —
Расцвету ли заново я.
Или сердце исполнится болью –
Твоя да будет воля,
Да будет воля Твоя!
 

ЭШЕЛОНЫ

Памяти Бакунинского отряда

 
Под горами и над уклонами,
Врезаясь в зеленую грудь,
Вереницей ползут эшелоны,
Потрясая железный путь. –
 
 
И грустят удивленные степи,
Не поняв: зачем и куда?
Зачем гудками нелепыми
Растревожили тишь поезда,
 
 
Зачем путями воздушными
Новые песни солдат
Дружным роем вслед за теплушками,
Как чайки за судном, летят?
 
 
Песен слыхали степи немало,
Но еще не слыхали такой:
– С Интернационалом
Воспрянет род людской…
 
 
Видно, время такое приспело
И для Тебя, моя родина,
Что черноземное тело
Всколыхнули мечты о свободе.
 
 
…Рельсы дрогнули: Кто? Откуда?
Стонут степи: зачем и куда?
Под откосами трупов груды
И разбитые поезда…
 
 
И опять в зеленое лоно,
В неведомый страшный путь,
Всё ползут и ползут эшелоны,
Как железные змеи ползут.
 

ПОЛНОЧЬ

Ивану Пуни

 
От электричества камень б елит.
Блеском кривым смеются панели,
Где-то в закоулках ночи
Прячет гримасы свои одиночество.
 
 
В глубь тротуаров уходит фигура,
Усталую тень волоча за собой.
Может быть, бросит случайно окурок
Ей городская, скупая любовь.
 

КАФЕ

И.П.

 
В черном, кривом переулке
Визжит и зовет фокс-трот.
Проходит шумно и гулко
Веселый, ночной народ.
 
 
Не плачь. Слезам не поверят!
Пей и пляши фокс-трот.
И шлепают пьяные двери
Кафе, как неряшливый рот.
 

ПОЛДЕНЬ

Сергею Рафаловичу

 
Бежали улицы зигзагами куда-то,
Метался испуганный трамвай,
А над домами, в облаках лохматых,
Кривлялась рыжая большая голова.
 
 
Беги в толпе, зови – и разорвись от крика –
К тебе не ск осят мозаичных глаз
Соборы – темные, зак опченные лики, –
Не вздрогнет в панцире асфальтовом земля,
 
 
И трубы водосточные от крыши
Не склонятся с участием к тебе,
И даже брат твой не услышит,
С работы торопясь на свой обед.
 

НА ЛУГУ

Ксении Богуславской

 
Кружево на платьице,
Юбка коротка.
Худенькая прячется
В рукаве рука.
 
 
Беспокойна улица,
Потолком туман.
Наверху сутулятся
Черные дома.
 
 
Ждать здесь каждым вечером,
Завтра и всегда.
Что дождаться нечего
Знать – и всё же ждать.
 
 
Грустно ходят лошади.
Желты фонари.
Бьют часы на площади:
Раз – два – три.
 

ЧАСЫ ВОКЗАЛЬНЫЕ

 
Глядят на мир двенадцатью глазами,
Устали время стрелкой отмечать
На бесконечном, тягостном экзамене.
А рядом в фонаре горит свеча,
 
 
Вагоны мимо катятся ворчливо,
Поют рожки всё те же две-три ноты,
И люди неустанно, суетливо
Несут свои пакеты и заботы.
 
 
Часы молчат. Они не могут плакать
От одиночества. Но ждут они.
Спокойно-бледным ликом циферблата
Встречают дальних поездов огни.
 

ВОКЗАЛ

 
В сером, каменном вокзале
Грязный стол был пивом залит.
Взгляд ли твой, твоя слеза ли
О печали мне сказали?
 
 
Я одна в пустом вагоне,
Ты – за рамою оконной,
И в последнюю минуту
Слов не надо почему-то.
 

«Куда мне девать глаза…»

 
Куда мне девать глаза
От Ваших внимательно-строгих?
Какими словами сказать
О радостной новой тревоге?
 
 
Я привыкла прямо смотреть,
Быть свободно-собой всегда,
Но в неясном и смутном трепете
Вам я глаз не могу отдать.
 
 
Отчего я Вам письма пишу,
Хоть и знаю, что их не отправлю,
И на Ваши редкие шутки
Мой смех слезами отравлен?
 
 
Отчего в непонятном смятеньи,
В пустоте вечеров одиноких,
Я слежу за большою тенью
На экране Ваших окон?
 

«Тенью серой, тенью тихой…»

 
Тенью серой, тенью тихой
В кресле Вашем посижу,
И часами будет тикать
Опустелых комнат жуть.
 
 
Мне в стекло балконной двери
Клювом зяблик постучит,
И заглянут неуверенные
И ненужные лучи.
 
 
Стены, сиротливо-строго,
Будут мне молчать о Вас,
И в поникшем сердце дрогнут
Запоздалые слова.
 

«Вы уедете и сразу станет пусто…»

 
Вы уедете и сразу станет пусто;
Сердце бедное заледенеет.
Пусть и снег лежит и ветер пусть –
Мне уж быть не может холоднее.
 
 
Не изменится ничто вокруг,
Всё останется по-прежнему,
Только я – вступая в новый круг, –
Улыбаться буду реже.
 

«Захлопнутым мышонком сердце билось…»

 
Захлопнутым мышонком сердце билось.
Не смей жалеть меня, не смей ласкать.
Луна неловко и несмело торопилась
Лицо свое укрыть за облака.
 
 
Любить не надо. Мне любить не надо.
И не тебе мою рассеять боль.
И ночь и этот сад совсем не рады,
Что видят нас с тобой.
 

«От зеркал и стекол зайчики…»

 
От зеркал и стекол зайчики
Снова пляшут на обоях.
Снова теплый луч весенний
Примирит меня с тобою.
 
 
Я люблю мой путь суровый,
Одиночество и волю, –
Но весенним ясным вечером
Я прийти тебе позволю.
 

«Свищет и дразнит ветер…»

 
Свищет и дразнит ветер,
В стекла лупит дождь,
Что творится на свете –
Не поймешь.
И стону и вою радо,
Кувырком, скачком, непопадом
Расплясалось белое безумие –
Бедная моя голова! –
Мысли то падают градом,
То гуськом идут, то рядом,
И нелепо, как в пасхе изюмины,
Торчат на бумаге слова.
Не стихи, а черт знает что!
Да и поэзия нужна ль еще?
Ну и пусть колеса-турусы.
Но зачем из рамки так понимающе
Глаза спокойно грустны?
На меня и за мной глядят зачем,
Строго-внимательно,
Как внезапные звезды на синем плаще
Богоматери?
 

Л. М. Флейшман. ПОЭТЕССА-ТЕРРОРИСТКА [1]1
  Первый вариант статьи напечатан в: De la litterature russe. Melanges offerts a Michel Aucouturier. Publies sous la direction de Catherine Depretto (Paris: Institut d’etudes Slaves, 2005), pp. 142-159.


[Закрыть](Послесловие)

Елена Феррари, таинственная фигура «русского Берлина» в период его краткого и бурного расцвета, своим положением в литературной среде была обязана покровительству двух лиц – Максима Горького и Виктора Шкловского. Оба они, поверив в дарование молодой женщины, вводили ее в секреты литературного ремесла. Оба, будучи в ту пору в конфликте с советским режимом и оказавшись в Берлине почти одновременно, чувствовали себя гораздо органичнее в нарождавшейся советской литературе, чем в эмигрантском окружении. Оба ощущали свое пребывание вне России как временное, случайное и бессмысленное и с нетерпением ждали возможности вернуться на родину.

Переписка Горького с Феррари, частично опубликованная, – единственный доступный в настоящее время свод документов, детально раскрывающий динамику литературно-эстетических взглядов поэтессы. Судя по этой переписке, их личные отношения сразу приобрели доверительно-теплый характер. «Хорошее воспоминание у меня о вас. Очень милый человек вы, – да будет вам хорошо на земле!» – пишет Горький 16 апреля 1922 г., после первой личной встречи с Феррари [2]2
  Литературное Наследство. Том 70. Горький и советские писатели. Неизданная переписка (М.: Издательство Академии наук СССР, 196.4), с. 565.


[Закрыть]. Его внимание к начинающей писательнице проявилось в заботе о формировании ее художественных вкусов. С тем же письмом от 16 апреля он отправил Феррари «Счастливый домик» и «Путем зерна» В. Ходасевича и «Двор чудес» И. Одоевцевой, по-видимому, полагая что эти книги окажут благотворное действие на дебютантку. Как свидетельствует ее ответное письмо, советы Горького упали на благодатную почву:

Вчиталась в присланные вами книжки – и Ходасевич мне очень нравится. Напрасно взвела на него поклеп. Получила 2 первых № «Новой русской книги» – и не знаю, лучше ли оставаться в стороне вообще от пишущей публики или стоит подойти к ним поближе. Ремизов и Пильняк вводят меня в великое сомнение: странно как-то пишут и думают, наверное, тоже так – не по прямой улице, а всё норовят по переулкам да закоулкам, оттого-то и языку них такой – и по-русски будто, а иной раз в тупик становишься. Отрывки Пильняка «Ростиславль» (в «Накануне») – то же самое. Я думаю все-таки, что лучше не только не усложнять формы, а, наоборот, упрощать ее до того, чтоб она совсем исчезла, а осталось бы одно содержимое. Впрочем, это зависит от внутренней структуры автора. Вот, напр<имер>, почитать В. Брюсова, – и как ясно рисуется его портрет, хоть его и не знать [3]3
  Там же. С. 566.


[Закрыть].

Колебания по поводу того, «оставаться в стороне вообще от пишущей публики или стоит подойти к ним поближе», были вполне объяснимы. В тот момент литературные занятия Феррари носили робкий, ученический, дилетантский характер, что нисколько не препятствовало упрочению ее связей с литературными кругами русского Берлина. Очевидно, по рекомендации Горького с нею познакомился вскоре после своего выезда из советской России Ходасевич. Первая его запись о встречах с Феррари относится к 23 июля 1922 г., последняя – к 10 января 1923 г. [4]4
  Владислав Ходасевич. Камер-фурьерский журнал (М.: Эллис Лак 2000, 2002), с. 26, 36.


[Закрыть]За эти несколько месяцев, по мере того как осенью 1922 г., помимо Андрея Белого, Ходасевича и Кусикова, в Берлине оказывались Игорь Северянин и Маяковский, Есенин и Пастернак, эстетические взгляды молодой поэтессы подверглись заметным изменениям. Свежие впечатления заставили Феррари отступить от ее намерения «не усложнять формы». Новые черты, проявившиеся в ее стихах, вызвали у Горького настороженность и даже неприятие. 2 октября 1922 г. он писал ей:

Поверьте, что судьба начинающего писателя всегда – и всегда искренно – волнует меня.

Но – я за оригинальностью формы ваших стихов, норою, чувствую нечто неясное, плохо сделанное и – не знаю, так ли это?

И видя однообразие содержания их, тоже не знаю – так ли это? Может быть, именно в однообразии их сила? Ахматова – однообразна, Блок – тоже, Ходасевич – разнообразен, но это для меня крайне крупная величина, поэт-классик и большой, строгий талант.

Меня смущает в стихах ваших «щегольство» ассонансами, нарочитая небрежность рифм и прочие приемы, в которых я чувствую искусственность и не вижу искренности.

Но – снова – так ли это?

Я – не знаю.

И вот мне хотелось бы, чтоб вы сами ответили себе на этот вопрос [5]5
  Литературное Наследство. Том 70. С. 566.


[Закрыть].

Между тем наслаивавшиеся на уроки Горького консультации Шкловского еще больше усиливали в начинающей писательнице чувство неуверенности. Литературные интересы Феррари не ограничивались стихотворством, и, поощряемая Шкловским, она в своих прозаических опытах обратилась к жанру «сказки». Свои переживания, вызванные этими творческими исканиями, она поверяла Горькому:

С прозой у меня получилось тяжело. Я показывала мои вещи (новые) Шкловскому. Он сказал, что они неплохи, но еще совсем не написаны. Этот человек, несмотря на всё свое добродушие, умеет так разделать тебя и уничтожить, что потом несколько дней не смотришься в зеркало – боишься там увидеть пустое место. Я не знаю, как нужно писать. Как видно, на одном инстинкте далеко не уедешь, и литературному мастерству надо учиться, как учатся всякому ремеслу. Весть мой душевный и умственный багаж здесь мне не поможет, а учиться я вряд ли уже успею. Я хотела в самой простейшей, голой форме передать некоторые вещи, разгрузиться что ли, хотя бы для того, чтоб не пропал напрасно материал, но, оказывается, и этому-то простейшему языку надо учиться. С другой стороны, я боюсь слишком полагаться па Шкловского, т<ак> к<ак> он, хоть и прав, но, должно быть, пересаливает, – как всякий узкопартийный человек, фанатик своего метода, – говоря, что сюжет сам по себе не существует и только форма может сделать вещь. Так или иначе, но я сильно оробела, и руки на прозу у меня пока еще не подымаются [6]6
  Письмо Феррари Горькому от 6 октября 1922 г. // Литературное Наследство. Том 70. С. 567.


[Закрыть].

Но даже неудачи не могли удержать Феррари, вкусившую соблазны модернистских экспериментов, от смелых возражений ему:

Относительно неточных или небрежных рифм. Неужели вас бьют по слуху и пастернаковские: форма-тормоз, сиреневый – выменивать… и постоянные ассонансы Есенина? У меня это ни в коем случае не щегольство, а единственная возможная форма, так же, как и неточный ритм: паузы и затакты среди полных стоп – совершенное уподобление музыкальной фразе. Если мои рифмы жучат неискренно – значит, они плохо сделаны, но я глубоко убеждена в жизненности неточной рифмы и больших ее преимуществах перед точной: она дает новые оттенки сочетанию звуков, разнообразит его, всегда получается какое-то неожиданное закругление, изгиб. Вроде открытых окон: постоянно дует. И для чтения стихов – интересная форма – то сжимает, то растягивает голос. Если действительно так писать – ошибка, – не знаю, смогу ли дальше писать стихи. Теперь же пишу много, они меня захлестывают, не дают ни о чем другом думать и даже снятся. Несомненно, моя потенциальная сила много больше уменья и потому мне трудно ее организовать <…>

Стихи мои не напечатаны, и надежды мало, но, может быть, это к лучшему. Работаю над ними с мучительной радостью, и кроме них у меня ничего нет и не надо. Отвлекает только халтурная работа и мысль о том, что надо вернуться в Россию. Чувствую себя скверно, следовало бы скорей уехать, но жаль прерывать писать [7]7
  Там же. С. 567


[Закрыть].

В те дни в Берлине мечтой о возвращении на родину жили многие, но замечательно, что начинающая поэтесса была готова едва ли не отсрочить поездку, лишь бы не прерывать творческий подъем, вызванный усилиями по овладению литературным мастерством. В продолжавшемся полемическом диалоге Горький не терял надежды вернуть Феррари с пути Пастернака в лоно классической поэтики:

Трудно мне согласиться с вами, Елена Константиновна!

Я – поклонник стиха классического, стиха, который не поддается искажающим влияниям эпохи, капризам литературных настроений, деспотизму «моды» и «законам» декаданса. Ходасевич для меня неизмеримо выше Пастернака, и я уверен, что талант последнего, в конце концов, поставит его на трудный путь Ходасевича – путь Пушкина [8]8
  Там же. С. 568.


[Закрыть].

Пытаясь в ответ убедить писателя-традиционалиста в исторической обусловленности и правомерности открытий, совершённых модернистскими течениями, Феррари в то же время давала понять, что ее солидарность с ними не безусловна и горьковско-ходасевическая позиция по-прежнему представляется ей более близкой:

Уважаемый Алексей Максимович, я получила ваше письмо. Оно подкормило червяка, который давно меня грызет. Я знаю, что роль левого искусства вообще – неблагодарная роль чернорабочего. Если – или когда – Пастернак будет писать классическим стихом, то это будет совершенно блестяще. Пикассо, создавший шедевры футуризма, возвратился к реалистической форме – но какая тонкость в понимании материала и в обращении с ним, какая оригинальность неожиданной конструкции тел – чего нет у художников, не прошедших чистилища футуризма. Я очень верю вам – у вас в подходе к искусству исторический масштаб, но посмотрите – Репин, мастер и мэтр, на старости лет увлекается футуризмом, так велика потребность обновления формального, кроме остального. Неужели ни думаете, что Хлебников был напрасно и что Ходасевич мог расцвести и не на почве современности? У меня здесь, как говорят хохлы, ум за разум заходит. Я говорила много с художниками-футуристами, – у меня создалось такое впечатление, как будто все не то заблудились, не то стоят в тупике. Убеждены в своей правоте, но не вообще, а в данный момент и для себя. <…>

Если я стою на ложном пути, – тем хуже, – и это не имеет собственной ценности, то во всяком случае это не напрасно. Ходасевич как-то сказал мне по этому поводу, что победителей не судят. Победа будет, должно быть за ним, а футуристам дадут в истории литературы служебную роль – злодея в ложноклассической комедии или вроде большевиков, которые пришли, сделали свое и уйдут. Работа их останется преемникам, и те ее перекроя и отшлифуют [9]9
  Письмо Феррари Горькому от 14 октября 1922 г. // Литературное Наследство. Том 70. С. 568.


[Закрыть].

Отвергая упреки Горького, Феррари утверждала, что ее литературная работа не является внешней данью моде, а, напротив, движима самыми серьезными побуждениями:

Вы говорите, что я не ищу себя. Я ведь тоже иду исключительно по инстинкту, но иду осторожно и боюсь крайностей, т<ак> к<ак> они всегда вредят художественности. Шкловский говорил, что я левею прямо на глазах. Не знаю, нужно ли и удачно ли, думаю, что, скорее, да, чем нет, но искренно – определенно да [10]10
  Там же. С. 570.


[Закрыть].

Сближение Шкловского с «левеющей на глазах» Феррари удостоверяется рекомендательным письмом к Илье Зданевичу, которым он снабдил ее накануне поездки во Францию и в котором просил: «Будьте честным всёком и покажите ей всё в Париже» [11]11
  Письмо от 7-8 ноября 1922. См.: Режис Гейро, «Три письма Виктора Шкловского Илье Зданевичу», Русская Мысль, 1987, 25 декабря, Литературное приложение № 5. С. VIII.


[Закрыть]. После того, как в середине ноября 1922 г. в берлинском Доме Искусств произошел раскол [12]12
  «Хроника и разные заметки. Русская литературная и научная жизнь за рубежом. Берлин», Новая Русская Книга, 1922, № 11-12, с. 27; Amory Burchard. Klubs der russischen Dichter in Berlin 1920-1941. Institutions des literarischen Lebens im Exil (Munchen: Verlag Otto Sagner, 2001) (Arbeiten und Texte zur Slavislik. 69), S. 77.


[Закрыть]и Шкловский был выбран на пост товарища председателя в новом президиуме, Феррари стала одной из самых частых посетительниц и участниц тамошних собраний. Ее имя замелькало в хронике литературной жизни в русской прессе. Необычность этого бросалась в глаза потому, что до приезда в Германию и встречи с горьким она решительно не могла похвастаться никакими заслугами на ниве словесности [13]13
  Феррари запечатлена на групповой фотографии, снятой в Берлине в 1922 г., где она видна ласково положившей руку на голову Шкловскому. Опубл.: Berlin – Moskau. Берлин – Москва. 1900-1950 (Мюнхен – Нью-Йорк: Престель; Москва: Галарт, 1996), с. 182.


[Закрыть]. Впервые публично свои стихи Феррари прочла на вечере в Доме Искусств в канун Нового 1923 года [14]14
  «Русская научная и литературная жизнь за рубежом. Берлин», Новая Русская Книга», 1923, № 1, с. 36; «В Доме Искусств», Накануне, 1922,30 декабря (суббота), с. 4. Вместе с Феррари в вечере участвовал также сменовеховец С. С. Чахотин.


[Закрыть]. Пересылая вскоре ее новейшие произведения горькому, Шкловский с одобрением восклицал:

Кажется, она пишет теперь лучше, чем раньше. Посмотрите их [15]15
  В.Б. Шкловский «Письма М.Горькому (1917-1923 гг.)». Примечания и подготовка текста А.Ю. Галушкина. De Visu, 1993, № 1. С. 38 .


[Закрыть].

Не меньшим стимулом в сторону «левого» искусства было тесное общение Феррари с художником Иваном Пуни [16]16
  О дружбе Шкловского и Пуни в Петрограде в первые послереволюционные годы см.: Jean-Claude Мarcade, “Pougny et l'avant-garde de Saint-Petersbourg (1913-1919)", in: Jean Pougny (Paris: Musee d’Art Moderne de la Ville de Paris, 1993), p. 15.


[Закрыть], жившим по соседству с ней. В напечатанном весной 1923 г. Фрагменте из книги Шкловского Zoo говорилось:

На Kleiststrasse, против дома, где живет Иван Пуни, стоит дом, где живет Елена Феррари [17]17
  До октября 1922 г. на той же улице неподалеку – по адресу KLeiststrasse 11 – проживал и сам Шкловский. См. его письмо к Горькому, De Visu, 1993, № 1. С. 36-37. Ср. письмо Феррари к В. Шкловскому от 7 октября 1922 г., опубликованное в работу Р.М. Янгиров «К биографии В. Б. Шкловского», Тыняновский сборник. Выл. 11. Девятые Тыняновские чтения. Исследования. Материалы (М.:ОГИ, 2002), с. 550.


[Закрыть].

У нее лицо фарфоровое, а ресницы большие и оттягивают веки.

Она может ими хлопать, как дверцами несгораемых шкафов.

Между этими двумя знаменитыми домами вылетает унтергрунд из-под земли и с воем лезет на помост [18]18
  Виктор Шкловский, «Четыре письма из книги Zoo или Письма не о любви». Беседа, кн. 1 (Берлин. 1923), с 146. См. также: В. Шкловский, «Zoo, или Письма не о любви», в его кн.: Жили-были. Воспоминания. Мемуарные записи. Повести о времени: с конца XIX в. по 1962 г. (М.: Советский писатель, 1964), с. 172.


[Закрыть].

Нетрудно себе представить, как должен был заинтриговать такой пассаж о «двух знаменитых домах» читателей Беседы– горьковского журнала, в следующем, втором выпуске которого намечалась публикация уже самой Феррари. В этот период Пуни был одной из центральных фигур берлинской культурной жизни. Он сблизился с художественным объединением Герварта Вальдена Der Sturm, выступал с критическими статьями [19]19
  В частности, в февральском номере журнала Новая Русская Книга за 1922 г. (с. 10-12) помещена его статья о книге Ильи Эренбурга «А все-таки она вертится».


[Закрыть]и с полными боевого духа лекциями о новейших течениях в русской и западноевропейской живописи. Доклады эти были собраны в его книге Современная живопись, изданной в Берлине в мае 1923 г. [20]20
  Предполагалось и издание ее на немецком и на итальянских языках. См.: Дни, 29 мая 1923. С. 5.


[Закрыть]

Практически в это же время вышла в свет и тоненькая стихотворная книжка Феррари Эрифилли [21]21
  Елена Феррари. Эрифилли. Берлин: Огоньки, 1923. Ср: «Книги, поступившие в редакцию для отзыва с 28 апреля до 4 мая». Дни, 6 мая 1923, с. 12: «Книги, поступившие в редакцию для отзыва», Накануне. 1923, 15 мая, с. 5; Новая Русская Книга, 1923, № 5/6, с. 56,61. В книге два стихотворения – «Полночь» и «Кафе» – имеют посвящение Ивану Пуни (во втором оно скрыто за инициалами «И.П.»), а одно – «На углу» – его жене Ксении Богуславской. В воспоминаниях В. Лурье содержится намек на интимную «связь» Богуславской с Феррари («Из воспоминаний Веры Иосифовны Лурье». Публикация Ренэ Герра, Континент 62 (1989), с. 247). Во втором по счету стихотворении – «Золото кажется белым» – за инициалами Л.Б. посвящения скрыт A. Бахрах (см. письмо Бахраха В. С. Познеру от 22 мая 1923 г. – «Несколько штрихов к истории литературы первых лет эмиграции (Из архива B.С. Познера)». Публикация Олега Коростелева, в кн.: Русская эмиграция: Литература. История. Кинолетопись. Материалы, международной конференции. Таллинн, 12-14 сентября 2002. Редакторы: В. Хазан, И. Белобровцева, С. Доценко (Иерусалим-Таллинн: Гешарим, 2004), с. 338).


[Закрыть]. Книга явилась, по-видимому, первым ее выступлением в печати. Ни в периодике, ни в альманахах русского Берлина публикации ее сочинений не разысканы, ее участие в литературной жизни ограничивается исключительно вечерами Дома Искусств. Именно здесь 4 мая 1923 г. она прочла свои «сказки». Эти вещи, в отличие от ее стихотворений, Горькому нравились: он вызвался выпустить их отдельное книжкой [22]22
  Письмо от 16 марта 1923 г.


[Закрыть]и облюбовал несколько «сказок» для Беседы.

На вечере 4 мая Феррари выступала в паре с итальянским поэтом Руджеро Вазари, представителем «второго» – молодого – поколения футуристов, прочитавшим собственные стихи и «Свободные слова» Ф. Т. Маринетти [23]23
  «Русская научная и литературная жизнь за рубежом. Берлин», Новая Русская Книга, 1923, № 5/6, с. 42-43; «Справочник», Дни, 4 мая 1923, с. 6.


[Закрыть]. Не следует думать, что такое сочетание было механическим. Неожиданный альянс, обусловленный, в первую очередь превосходным знанием Феррари итальянского языка, свидетельствовал о неослабевающем тяготении молодой поэтессы к футуризму. Познакомилась она со своим итальянским партнером, несомненно, через Пуни. Поселившись в 1922 г. в Берлине, 24-летний Вазари приступил к изданию журнала Der Futurismus [24]24
  Здесь, в частности, была напечатана статья Шкловского об Иване Пуни. См.: Victor Schklowski, “Charakterkopfe futuristischer Kunstler. Iwan Puni”, Der Futurismus. Monatsschrift, 1922, Nr. 5/6 (Oktober), S. 1. См. репродукцию текста в кн.: Herman Berninger, Jean-Albert Carter. Pougny. Jean Pougny (Iwan Puni) 1892-1956. Catalogue de l'oeuvre. Тоmе 1: Les Annees d'avant-garde, Russie – Berlin, 1910-1923 (Tubingen: Editions Ernst Wasmuth, 1972), p. 139; ср. здесь же, pp. 172-173.


[Закрыть]и открыл галерею, в которой были выставлены работу Пикассо, Брака и немецких экспрессионистов [25]25
  Il Dizionario del Futurismo. A cura di Ezio Godoli, K-Z (Firenze: Valecchi Spa, 2001), pp. 1206-1207.


[Закрыть]. В 1922-1926 гг. в журнале DerSturmбыли опубликованы (частью в оригинале, а частью в немецком переводе) некоторые его сочинения [26]26
  Volker Pirsich. Der Sturm. Eine Monographie (Herzberg: Verlag Traugott Bautz, 1985), S. 434; Карла Биланг, «русские художники в журнале “Штурм” Херварта Вальдена в 1912-1932 годах», Германия и Россия: События, образы, люди. Сборник российско-германских исследований. Вып. 2 (Воронеж: Издательство Воронежского государственного университета, 1999), с. 101-102. Позже, сменив симпатии к анархизму и коммунизму на приверженность фашизму, Вазари посвятил свою антологию новейшей итальянской поэзии, изданную в 1934 г., Герману Герингу. См.: Ruggero Vasari (Hrsg.).Junges Italien. Eine Anthologie der zeitgenossischen italienischen Dichtung (Leipzig: Verlag von Max Mohring, 1934).


[Закрыть].

К тому времени круг литературных знакомств поэтессы настолько тесно сросся с кругами художественно-артистическими, что она упоминается вместе с Б. Зайцевым, А. Ремизовым, С. Рафаловичем, В. Шкловским, П. Муратовым, И. Эренбургом в числе лиц, привлеченных к участию в однодневной газете, предполагавшейся к изданию в конце мая 1923 г. по случаю бала в честь основания союза русских художников в Берлине [27]27
  «Театр и искусство», Дни, 12 мая 1923. С. 5.


[Закрыть]. При этом книгу стихов Феррари русская берлинская пресса обошла почти полным молчанием [28]28
  По неясным причинам книга не упомянута в издании: Русская зарубежная книга. Часть вторая. Библиографический указатель. 1918-1924 гг. Под ред. С. П. Постникова (Труды Комитета Русской Книги. Вып. 1). Прага: Издание Комитета Русской Книги и изд-ва Пламя, 1924.


[Закрыть]. Единственный известный нам берлинский отклик на Эрифиллибыл помещен в эсеровской газете Днии, возможно, появился благодаря партийным знакомствам Шкловского. Рецензент подчеркнул родство поэтики автора с левыми литературными течениями:

Маленькая, со вкусом изданная, книжечка стихов Елены Феррари заключает в себе всего каких-нибудь двадцать стихотворений, по большей части коротеньких, сжатых и пластичных. Ничего лишнего, скорее много недосказанного. Это является большим достоинством для начинающей поэтессы. Умение выбрать должные краски и слова, несомненно, свидетельствует о художественном чутье и такте. Несколько неприятное впечатление производит злоупотребление перебоями и ассонансами, иногда и полное пренебрежение рифмой. Вообще, Феррари – поэтесса новейшей школы; достоинства ее, равно как и недостатки, характерны для того литературного направления, к которому она примкнула.

Интересны, по своей образности, стихи, посвященные Ивану Пуни: «Кафэ», а также стих.: «Пахнет зноем и морем» и др. Краски их сочны и удачны. Заметно и некоторое влияние Анны Ахматовой и Наталии Крандиевской в манере писать и еще в глубокой, чарующей женственности. Есть у Феррари что-то свое, заветное, недосказанное – не то дума, не то печаль: то, что лишь промелькнет, обворожит своим тихим теплом и светом и снова скроется за пестрыми росписными ширмами современности. Примером таких стихов может служить «Молитва», а также и стихотворение, начинающееся строками:

 
Захлопнутым мышонком сердце билось.
Не смей жалеть меня, не смей ласкать,
Луна неловко и несмело торопилась
Лицо свое укрыть за облака.
 

Несмотря на свою скромность, книжечка Елены Феррари дает надежду, что в будущем дарование поэтессы разовьется и станет самобытнее [29]29
  А. Закржевская, рец.: «Елена Феррари. “Эрифилли". Изд-во “Огоньки”. Берлин, 1923 г.», Дни (Берлин), 1923, № 208, 15 июля (воскресенье), с. 15. Ср. отзыв К. Мочульского в парижском Звене от 15 июля 1923, воспроизведенный в кн.: К. Мочульский. Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты (Томск. Водолей, 1999), с. 344.


[Закрыть].

В Эрифилливошли не все лирические произведения автора. В частности, Феррари воздержалась от включения в него стихотворений, посланных Горькому зимой 1923 г., в которых своеобразно преломились ее впечатления от константинопольского периода. По этому поводу она писала ему в письме от 8 января:

У меня уже давно был соблазн вводить слова на другом языке, не переводя их, как я, наконец, сделала здесь («лимонли, каймакли дондурма» – по-турецки – «лимонное, сливочное мороженое», «елла» – по-гречески «иди сюда», а «гель бурья» – то же самое по-турецки <…>). Вообще же при стихах этого объяснения не будет. Очень хотелось бы знать, как вы это найдете?» [30]30
  Письмо от 8 января 1923 г. Литературное наследство. Том 70. С. 570.


[Закрыть]

В издано сборнике единственным свидетельством ее увлечения такой языковой экзотикой было название – Эрифилли, взятое из первого стихотворения. Будучи вполне обычным женским именем в современном греческом языке. У русского читателя оно должно было вызывать ощущение заумной словесной игры.

К погоне поэтессы за броскими экзотизмами Горький отнесся резко отрицательно, в письме от 11 января приравняв их к глоссолалии хлыстов:

Сударыня! У вас есть ум – острый, вы обладаете гибким воображением, вы имеете хороший запас впечатлений бытия и, наконец, у вас налицо литературное дарование. Но при всем этом, мне кажется, что литература для вас – не главное, не то, чем живет душа ваша и, вероятно, именно поэтому вы обо всем пишете в тоне гениального Кусикова, хотя вам, конечно, известно, что каждая тема требует своей формы и что истинная красота, так же, как истинная мудрость – просты.

Надеюсь, что я смертельно поразил вас, и больше не стану отливать жестоких пуль для убийства женщины, которая может – а потому должна – найти свою форму для своего содержания. Пока же она все еще говорит чужими словами и строит их по чужим планам. Турецкий, греческий и другие лексиконы в данном случае не могут помочь.

Ищите себя – вот завет Сааровского старца, который любит литературу и относится к вам серьезно и сердечно.

Можете ругаться и спорить, но я остаюсь при своем: вам надо выработать иную, очень своюформу, в этой же вы себя искажаете и можете погубить.

Вы мало работаете. Поэзия для вас – не главное [31]31
  Письмо Горького от 11 января 1923 г. Там же. С. 572.


[Закрыть].

Между тем накануне самого выхода Эрифиллив их отношениях возникла странная напряженность, причина которой неизвестна, так как горьковское письмо, содержавшее разъяснения по этому поводу, было, по-видимому, утрачено. По ответному письму Феррари от 22 апреля 1923 г. можно, однако, утверждать, что толчком к недоразумению послужили не литературно-стилистические разногласия, а какие-то биографические обстоятельства. Приведем это письмо целиком:

Дорогой Алексей Максимович,

Ваше письмо меня очень обрадовало.

Хотя с Максимом Алексеевичем <Пешковым> я говорила только о нем(и только потому что он сам меня на это вызвал), но думала действительно и о вас, т<ак> к<ак> люди говорили, что слышали обо мне «в доме Горького». Я очень рада, что это неверно о вас, и тысячу раз прошу прощенья, что думала так. Не сердитесь, ради бога, – в этом не только моя вина, и мне пришлось слишком дорого расплатиться за все версии обо мне.

Вы пишете, что моей биографии для вас не существует. Мне от нее отрекаться не нужно. Я бы гордилась моей биографией, если бы допускала, что для меня был возможен и другой путь. Но это зависело не от меня, так, как мой рост или цвет волос. Во всяком случае я твердо знаю, что никто на моем месте не сделал бы ничего лучше и больше моего и не работал для России в революцию с большим бескорыстием и любовью к ней. И мне очень больно, если вам, чтобы хорошо относиться ко мне, нужно вычеркнуть мою биографию.

Я не знаю, о какой моей пьесе В. Ходасевич говорил вам. Он не читал моих пьес. Я думаю, что он спутал – это, должно быть, поэма (и не белым, а простым стихом), что я ему читала зимой. Пришлю ее вам на днях, т<ак> к<ак> у меня ее нет сейчас. Пока же посылаю очерк «Литейная» (это будет главой повести) и две сказки. Как вы находите «Эльку»? Мне кажется, это лучше всего, что я написала, хотя всё еще не так, как надо. И вообще, я нишу не так, сама чувствую неверный тон. Я не владею ни языком, ни материалом и, кроме того, не уверена, что писать надо. Вы вот думаете, что у меня нет любви к моему ремеслу. Я не знаю. Радости от него во всяком случае мало. Но на эту безрадостность, а иногда и отчаяние, я ничего не променяю. Литература у меня не главное, а единственное, и если я ее не «люблю», то обрекаюсь ей абсолютно.

Как ваше здоровье? Желаю вам скорее поправиться – и не сердитесь, ради бога, на меня.

Елена Феррари [32]32
  Литературное наследство. Том 70. С. 573-574.


[Закрыть].

Возникает ряд недоуменных вопросов. Какую оплошность по отношению к Феррари совершил сын Горького Максим Пешков и почему такую досаду у нее могло вызвать – пусть и оказавшееся ложным – допущение, что к оплошности мог быть причастен сам Горький? Что в ее биографии должно было дать повод к подобного рода недоразумениям? Феррари с гордостью заявляет, что «никто на моем месте не сделал бы ничего лучше и больше моего и не работал для России в революцию с большим бескорыстием и любовью к ней», – в то время, как годом раньше тому же Горькому она жаловалась, что возвращение в Россию для нее невозможно из-за каких-то ошибок по отношению к большевистской власти, совершенных в пору гражданской войны [33]33
  В не вошедшем в публикацию Литературного Наследства письме от 5 июня 1922 г. Феррари поясняла. «Мне бесконечно стыдно перед Вами замой вчерашний визит. Шла я к Вам с тем, чтобы просто и сердечно рассказать о том, что я зашла в глухой тупик и скоро вообще всё будет для меня кончено, только дико хочется еще увидеть Россию, хотя я и знаю, что никакого исхода она мне не даст и если ошибки, то мне туда и ехать не надо». (Выражаю искреннюю признательность О. Ю. Авдеевой и Н. В. Котрелеву за предоставленную мне информацию о неопубликованных письмах Феррари в архиве Горького.)


[Закрыть]. О какой «слишком дорогой цене» за все неверные версии о себе говорит Феррари и какое отношение эти роковые обстоятельства имеют к ее литературным занятиям? Почему вообще с таким жаром говорит она о своей литературной работе, отвергая горьковское утверждение, сделанное зимой, будто литература для нее – «не главное»? Чтобы понять, что именно стоит за данным эпизодом, приходится обратиться к далеким от литературных дел источникам.

Ключ к истолкованию недоразумения, возникшего между горьким и Феррари, мы находим в показаниях Н.Н. Чебышева – судебного деятеля дореволюционной эпохи и ближайшего помощника генерала П.Н. Врангеля во время гражданской войны и в эмиграции. В октябре 1931 г. Чебышев поместил в парижской газете Возрождениестатью, посвященную 10-летию потоплению яхты «Лукулл» под Константинополем [34]34
  См.: Н. Чебышев. «Гибель „Лукулла“. 15 октября 1921 года», Возрождение, 17 октября 1931. С. 4.


[Закрыть]. Событие это произошло при обстоятельствах, сочтенных современниками в высшей степени подозрительными: яхта, стоявшая у самого берега и служившая штаб-квартирой генерала Врангеля [35]35
  «С докладом мы ехали на “Лукулл”. Некоторые наши совещания происходили на нем же», – вспоминал Чебышев в этом очерке.


[Закрыть], была протаранена на полном ходу итальянским океанским пароходом «Адриа», шедшим из Батума [36]36
  Ср.: «Гибель яхты “Лукулл”», Последние Новости (Париж), 1921, 20 октября, с. 1; «Гибель яхты “Лукулл”», Последние Новости, 1921, 21 октября, с. 1.


[Закрыть]. Сам верховный главнокомандующий спасся лишь потому, что за час до того сошел на берег. При этом весь архив и все крупные ценности и наличные денежные средства армии, находившиеся на яхте, погибли.

Спустя несколько месяцев после публикации в Возрожденииочерка о «Лукулле» Чебышев снова вернулся к этому эпизоду в своих автобиографических записках. В фельетоне, напечатанном в день открытия процесса над П. Горгуловым, убийцей президента Франции Поля Думера, мемуарист в совершенно неожиданном аспекте упомянул и Феррари:

Кстати, о гибели «Лукулла», протараненного 15 октября 1921 г. на Босфоре итальянским пароходом «Адриа» в таком месте, где «Адрии» не полагалось совсем проходить. Имелись основания предполагать, что это сделано умышленно и на пользу большевиков. Только они одни были заинтересованы в несчастьи с Врангелем, который в момент потопления яхты, благодаря лишь счастливой случайности, на ней не оказался.