Текст книги "Дорогая Дуся"
Автор книги: Елена Колина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Ну, а жалеть Вторую Муре было за что: мало того, что ей пришлось смириться с тем, что она второй человек в районе, так она еще и вторая, неглавная бабушка. Мура хорошо понимала, что любящему человеку трудно быть вторым: если бы ей пришлось быть второй для Деда или для Дуси, она не смогла бы жить!
А Второй приходилось всегда жить второй… Мура-то с рождения жила у Дуси! Второй не так уж легко было добраться до Муры, ей нужно было звонить и спрашивать: «Вы дома? Я зайду!» Мура понимала, что у них дома Вторая чувствовала себя не вполне свободно. Ей нужно было кричать няне: «Что у ребенка на обед?!» Зачем кричать, если своими глазами видишь на плите суп и котлеты? Но Вторая принципиально не собиралась шарить по чужой кухне. В общем, Второй было трудно, а после развода пришлось совсем туго: ей было невыносимо видеть Лизу. «Не могу видеть твою мать, хоть тресни», – говорила она Муре. Мура боялась, что Вторая случайно увидит Лизу и треснет.
Вторая стояла в кабинете завуча с таким видом, будто настал ее звездный час: наконец-то она, пусть на время, стала главной бабушкой.
– Мария пойдет в первый «А», – сказала завуч, смущаясь, что в ее кабинете находится сам Начальник Управления, и покосилась на свои ноги в новых югославских туфлях. Вторая послала ей в туфли коробке, как посылают цветы, и денег не взяла. Завуч понимала, что она и так, без туфель, взяла бы эту внучку в школу, а туфли – это жест доброй воли, личной приязни. Понимала и то, что туфлями дело не ограничится, и раз уж началось с обуви, то когда придет зима, будут у нее австрийские сапоги, а весной югославские босоножки, а может быть, сапоги будут югославские, а босоножки австрийские.
– Можно задать вопрос? – вежливо спросила Мура. – У всех детей, которых мы встретили по дороге, были ранцы. Как мне отличить свой ранец от других?
В Мурином ранце лежал наспех собранный Дусей мешочек с ее родными вещами: кофточка на случай, если будет холодно, кофточка на случай, если станет жарко. Пупсик, если Муре захочется поиграть с пупсиком. И Дусин старый профсоюзный билет с фотографией на случай, если Мура очень сильно по ней соскучится.
– Возьми наклейку и приклей, зайчика там или белочку… – Завуч, порывшись в столе, протянула Муре наклейки: – Вот, есть две на выбор, зайчик и… зайчик.
– А с чертом у вас нет? – спросила Мура. – Черти хорошие бывают. – Мура объяснила, что вчера прочитала сказку про доброго и злого черта, и злой понравился ей больше.
Завуч посмотрела на нее так, будто Мура сама отчасти черт.
– Девочки – должны – любить – зайчиков, – с профессиональным нажимом отчеканила завуч.
Мура насупилась. Прежде с ней никто не говорил с профессиональным нажимом. Прежде ей ничего не навязывали. Если она хотела рисовать, Дуся давала ей карандаши и краски, если ей хотелось надеть белые носочки, на нее не надевали колючие шерстяные носки, если она любила черта, разрешали любить черта. Прежде Муру все понимали, но ведь в ее жизни не было чужих людей. Гости не могут считаться чужими, и Совсем Не То не чужая. Сегодня в ее жизнь впервые вошел чужой человек, и что же? Тут же оказалось, что ее не понимают.
– А может, все-таки можно с чертом?.. Старая калоша мне не нравится, – наклонившись к Лизе, прошептала Мура.
Ей запрещали говорить «он» или «она» в присутствии человека, вот она и сказала «старая калоша». Можно подумать, что Мура дурочка, но нет, Мура не дура: она хотела показать Лизе, что они с ней заодно, просто немного не рассчитала силу голоса. Если бы завуч расслышала сказанное Мурой полностью, она мгновенно выгнала бы из школы всех этих профессоров и начальников и кинула бы вслед югославские туфли, но она расслышала только то, что не нравится Муре.
– Ну надо же, а я всю жизнь мечтала тебе понравиться, – насмешливо ответила завуч. – Какая неорганизованная девочка…
– Простите, что я передумала. Я думала, что хочу, но оказалось, не хочу. Так бывает: думаешь, что хочешь чего-то, но, оказывается, что не хочешь. У взрослых тоже бывает, не только у детей. Разве не так?
– Так, – радостно подтвердила Дуся.
– Мурин дедушка – ученый, – сказала Вторая, как будто это все объясняло – неорганизованность, любовь к чертям. Она хотела принять участие в первом школьном дне, мчалась за Мурой, как лиса по следу зайца, а Мура ее позорит… и она теперь делала вид, что в погоне за зайцем случайно оказалась в кабинете завуча.
Завуч сказала: «Понимаю, ленинградская интеллигенция…» – и разрешила Муриным интеллигентным родственникам вместе с представителем ленинградской торговли довести Муру до двери первого класса А. И открыть ей дверь.
Муре нужно было только зайти в класс, не более того. Мура из коридора поглядела в класс: никто ее не обманул, там были дети, сидели за партами. Одно это Муре уже не понравилось. Дома расчет такой: одна Мура – одна учительница, а здесь учительница была общая. Одна учительница на каких-то там других детей!
Все присутствующие на прощанье поцеловали Муру, кроме, конечно, завуча.
– Иди, моя маленькая, – сказала Дуся и погладила Муру по спине.
– Давай-давай! Быстро! – скомандовала Вторая бабушка.
– Мне пора на лекцию, иди в класс, дорогая Мура, иди уже, мой котеночек, – сказал Дед, за свою жизнь он прочитал тысячи лекций и ни разу в жизни не опоздал.
Лиза кивнула, ей хотелось убежать по своим делам.
И тут произошло то, чего никто не ожидал. Если бы Мура была такая громкая непосредственная девочка, которая орет, если ей что-то не нравится! Или бы она была такой девочкой, которая стоит на своем намертво. Нет же, Мура была избалованным, болтливым и непосредственным ребенком, с которым Всегда Можно Договориться! То, что произошло, было большой неожиданностью.
Мура вцепилась в Дусю и завыла «у-у-у». Она выла скромно, не как иерихонская труба, но все же. Дети из класса смотрели на нее с уважением, ведь это не часто встречается, что такая не слишком крупная девочка умеет так настойчиво выть на одной ноте. Наверное, они гадали, удастся ли Муре при помощи вытья избежать эгалитарного образования.
– Ну, так, – сказала завуч и поглядела на свои ноги. Вторая тоже посмотрела на ее ноги с намеком и прошептала ей на ухо: «Не выгоняйте нас».
То, что произошло дальше, было похоже на сказку «Репка», где все, уцепившись друг за друга, тянут-потянут Муру, вытянуть не могут. Завуч потянула Муру к себе, Мура вжалась в Дусю, сказала «р-р-р» и немного оскалилась: она однажды видела, как собака вцепилась в кость и хозяин пробовал эту кость у нее отобрать. Мура рычала не без задней мысли: если она будет рычать и скалиться, завуч подумает, что ей не место в первом А… Завуч тянула Муру, за завуча деловито уцепилась Вторая, которой было невыносимо стыдно за свою внучку.
– Бабка за Жучку, – на мгновение перестав орать, заметила Мура. Она не хотела обзываться и вообще ничего такого не имела в виду, просто заметила, что ситуация напоминает сказку «Репка», и опять тихо завыла на одной ноте «у-у-у».
Завуч подумала, что ее обозвали Жучкой. Как же ей хотелось избавиться от этой воющей ленинградской интеллигенции! Как же ей не нравилась Мура… На ее взгляд, единственно хорошим в этой Муре был ее Дед – красивый высокий человек в джинсах, ученый, профессор… Как же ей хотелось как следует осадить эту Муру, но ее внутренний редактор ни на секунду не выключился, и она спокойно сказала:
– Вы хотите, чтобы этот ребенок вырос настоящим человеком? Или вы хотите, чтобы он вырос эгоистом? Называл взрослых жучками? Отдайте девочку, иначе она вырастет плохим человеком.
Спокойствие было куда гибельнее для надежд Муры уйти домой, чем ярость или грубость… Когда спокойно говорят, что твой ребенок может вырасти плохим, противостоять очень трудно, а для Дуси противостоять авторитетному человеку, педагогу и завучу, было невозможно. Она вообще терялась перед заявленными авторитетами. Дуся не хотела, чтобы Мура выросла плохим человеком, эгоистом, не хотела, чтобы она орала, когда вырастет… Если бы все это происходило сейчас, в наше время, Муру забрали бы домой и по дороге накормили мороженым, чтобы замять последствия неприятного инцидента, травмирующего нежную детскую психику. Но в то время было принято считать, что ребенок не имеет права выть и рычать, ребенок должен вести себя так, как нужно взрослым. В данном случае ребенка нужно отодрать от Дуси и затолкнуть в класс. Так они и сделали. И даже испытали облегчение: Мура в надежных руках, повоет и вырастет настоящим человеком.
Через четыре часа Дуся примчалась в школу, где ее поджидали учительница и завуч. Дуся ни на минуту не подумала, что они очень сильно по ней соскучились, она подумала, что Мура заболела – насморк, кашель, температура, что-то в этом роде.
Учительница сказала:
– Мы не можем отдать вам Марию Воронцову, потому что в данный момент она стоит в углу, вон в том, в левом… Мы долго терпели, целых две перемены, никак не меньше. А на третьей перемене наше терпение лопнуло. Воронцова дерется. Налицо три драки. Точнее, две драки и один укус. Она агрессивная у вас. – Учительница на секунду задумалась. – А может, она больная?! В столовой вылила свой кисель на соседку справа. Попросила добавку. Вылила добавку на соседку слева. Да на нее киселя не напасешься!
– Она ведь внучка профессора и начальника Управления торговли. Но нам такие внучки не нужны! – едко добавила завуч. – Она у вас сама черт, просто черт какой-то…
– Лечить таких внучек надо, чтобы не кусались… – сказала учительница.
Ходульное выражение «я такого не ожидал» было как раз о Дусе: она чего угодно ожидала от первого дня в школе – насморка, кашля, температуры, но такого не ожидала!..
Есть родители-бойцы, которые бросаются в атаку: кричат ребенку «Быстро выйди из угла!» и уходят со словами «Вы сами дуры!» или «Я вам еще покажу!». Это неплохая тактика: в таких случаях учителя обычно бросаются вслед и предлагают уладить конфликт на месте, без жалоб в вышестоящие инстанции. Есть такие родители, но это не Дуся. Бывают еще родители – не бойцы, они с достоинством отступают. Дуся отступила без достоинства: просто закрыла глаза, пытаясь избежать Ужаса. Стояла с закрытыми глазами и вдруг явственно услышала голос. «Как твоя фамилия?» – спросил голос.
Это было в Одессе, в конце войны. Дуся жила у родственников. Ей исполнилось семь, и ее отправили в школу посреди года, одну. Дуся пришла в школу без банта, побритая наголо, одетая в странное одеяние: одеяние когда-то принадлежало Дусиному отцу и называлось «кальсопара». Это были кальсоны и рубашка – то, что сейчас называют «зимнее белье». Дуся выглядела в подвернутой со всех сторон кальсопаре как нищая. Она вошла в класс бочком, села за свободную парту и попыталась слиться с партой, чтобы ее не заметили.
– Новая девочка, как твоя фамилия? – спросила учительница.
– Мандельбаум, – привстав, прошелестела Дуся. Она была необыкновенно застенчивая девочка в кальсопаре, без банта, сирота.
– Мандель-что? Еще раз громко и четко! У тебя что, голоса нет?
Дуся поняла: всё погибло, всё!
– Фамилия! – требовала учительница.
Дуся молчала. В Дусиной голове, без банта и без мыслей, как пойманная птица, бился голос «фамилия, твоя фамилия!».
– Таня Львова, – сказала Дуся. Таня Львова была соседкина дочка.
Учительница записала в журнал «Таня Львова». Сколько времени Дуся прожила в Самом Страшном Кошмаре, полгода, год, вечность? Что ей будет, когда все откроется, ее посадят в тюрьму? Как все открылось и что ей за это было, Дуся не помнила.
– Нам можно идти? – спросила Дуся. Глаза у нее были побитые, как будто ее со всех сил мазнули тряпкой по лицу. Мура, ее нежный птенчик, любила весь мир, весь мир любил птенчика, а такого она не ожидала…
– Нет, нельзя. Пусть она сначала скажет, как положено.
– Можно выйти из угла? Я больше не буду, – сказала Мура. Она уже знала, как положено.
– Нет, ты будешь! – Учительница покачала головой. Она была незлая, просто чувствовала, что Мура будет. – Подумай сама, ведь ты из хорошей семьи!
– Да, я из хорошей семьи, – подтвердила Мура из угла, при Дусе она почувствовала себя почти прежней, почти свободной. – Мой дедушка – профессор, и его дедушка – профессор, и дедушка того дедушки – профессор, ну, а потом, конечно, моя прапрапрабабушка, обезьяна Мария.
– Обезьяна?..
– Люди же произошли от обезьян, так? Дед произошел от этой прапрапрабабушки. Она была царская фрейлина. У нас у Дуси нет наследства, потому что у нее нет родственников, только сестра, а многих ее родных убили за то, что они евреи, а у Лизы есть наследство, царская брошка от прапрапрабабушки обезьяны Марии, думаю, что она была дрессированная, раз служила при дворе.
Учительница посмотрела на Муру остекленевшими глазами, и Мура тут же спохватилась: воспитанный человек не только рассказывает про себя, но и интересуется, как обстоят дела у собеседника.
– А вы от кого произошли? Говорите смело, тут нечего стыдиться, – подбодрила Мура. – …Ну, если не хотите, не говорите, у всех есть секреты…
– Какая у ребенка развитая речь, – неожиданно умилилась учительница. – Вот она, ленинградская интеллигенция…
– Ленинградская интеллигенция не кусается, – сухо сказала завуч. И решила прекратить этот балаган, внеся в разговор практическую нотку: – Завтра я хочу увидеть либо Марию в приличном виде, либо вас у себя в кабинете… Заберете документы, невзирая на прекрасно развитую речь, дедушек-профессоров и бабушку-обезьяну Марию.
Дуся схватила Муру, как ястреб свою добычу, и помчалась домой. По дороге домой она перебирала все оттенки своей вины: уступила натиску Лизы, отпустила Муру в школу… отпустила, упустила, выпустила из рук!.. И, конечно, спросила Муру – почему? Почему все это – почему две драки, один укус, два киселя?.. Дуся спрашивала ее с разным выражением. И строго – почему?! И ласково – почему? И как будто невзначай: да, кстати, почему?.. Всякий раз Мура отвечала одно и то же: «Я больше не буду». Мура любила просить прощения. Многие дети ненавидят просить прощения, а Мура любила: просить прощения было как будто стереть все плохое тряпочкой, и можно начинать сначала. Сейчас был как раз подходящий случай начать сначала, впереди Муру ждала прекрасная жизнь, ведь она уже была в школе, и на этом все!
Дома их встречал Дед с пирожными, Совсем Не То была в отпуске, и он сам ходил в «Метрополь» за крошечными кукольными пирожными, чтобы отпраздновать первый день, который Мура провела в обществе. В коробке (коробка особенная, белая, вкусная, с надписью «Метрополь») лежали корзиночки с розовым кремом, буше, эклеры… Мура особенно радовалась эклерам. Муре в жизни встречались всякие эклеры: с обычным кремом, ванильным и шоколадным. Больше всего она ценила шоколадный крем, и в этот раз с эклерами было везение.
– Ну что, восхищались? – привычно поинтересовался у Дуси Дед.
Дуся промолчала, а Мура кивнула, – восхищались.
– Когда я стояла в углу, сказали, что у меня хорошая речь. Хорошая речь – это раз, больная – это три.
– А два что? – обескураженно спросил Дед.
– Два – что я черт.
И они начали праздновать, Мура искренне праздновала свой первый и последний день в школе, но чувствовала, что Дед с Дусей делают вид, что празднуют, а сами думают «какой ужас» и «что же все-таки произошло?».
– Теперь все хорошо, – заверила Мура с набитым ртом.
Дуся и Дед подумали: хорошо, что хорошо, но все же было бы любопытно узнать, о чем идет речь.
– Но почему ты, наша дорогая Мура, наша любимая девочка, объективно самая лучшая, вылила на соседок кисель? Тебе не нравятся другие дети, ты не любишь кисель? Я ведь знаю, что ты не так уж сильно хочешь быть чертом. Зачем ты всех обижала?
Мура кивала: не нравятся дети, не любит кисель, не так уж сильно хочет быть чертом. Но не смогла сказать, зачем она обижала детей. Она не знала, зачем она их обижала. Так же часто бывает, что тебя спрашивают, почему то, почему се, а ты не знаешь.
– Дай гарантии, что ты исправишься, – нетерпеливо прикрикнул Дед.
Но Мура не хотела давать гарантии.
– Зачем мне что-то тебе давать, если я больше никогда не пойду в школу?
То, что случилось в школе, было загадкой для нее самой, как будто случилось не с ней. На первой перемене ей было непонятно и страшно, зачем мальчик подошел к ней близко. Она не успела подумать, зачем он подошел так близко, и выставила вперед руку, а он на нее наткнулся… и вдруг оказалось, что это драка, которую устроила она, Мура. Ну, а потом она уже вообще не понимала, что делает… С киселем-то, пожалуй, понимала: она не хотела, чтобы девочки с ней разговаривали, кисель – это была превентивная мера, пусть лучше сидят в киселе на всякий случай.
Ах, вздохнула Мура, ах, вздохнула Дуся и потрогала Муре лоб, а Дед позвонил Второй бабушке и попросил, чтобы она пришла на расширенное заседание кафедры… то есть на Семейный совет. Вторую обычно не приглашали на Семейный совет, но после Лизиного развода ситуация была решительно иная: Вторую нельзя отстранять от внучки, Вторая должна сидеть на почетном месте.
К Лизиному разводу Дед с Дусей отнеслись по-разному. Дуся, если покопаться поглубже, почти радовалась: исчезла угроза, что Лиза когда-нибудь заберет Муру, теперь Мура окончательно и навсегда принадлежит ей. Дед был страшно расстроен и считал своим долгом какое-то равновесие соблюдать: у реки два берега, у Муры две семьи, пусть у Муры будет как можно больше людей, которые ее любят. Когда Вторая физически присутствовала рядом, Дед раздражался и ничего не мог с собой поделать, но за глаза проявлял симпатию и был горд своей великодушной нечестностью.
В семье, если считать, что Мурина семья включала всех родственников, у каждого была своя жизненная философия, и эти философии были непримиримы. Но если жизненная философия Дуси (в любой непонятной ситуации нужно взять книгу и погрузить Муру в другой мир) была тихой, как бы направленной вовнутрь, то Дед и Вторая сражались за то, чтобы Мура жила в соответствии с их пониманием мира, непримиримо, как дикие коты. Жизненная философия Деда была: жить стоит только для науки и искусства и «ничего по блату», жизненная философия Второй была «жить нужно для жизни» и «все по блату». Однажды, когда в Деде вскипели принципы, он выкинул в окно Мурину дубленочку с криком «Моя внучка будет как все!», на что Вторая резонно сказала: «Как все в четыре года на горшке сидят, а она Пушкина читает». Дело, конечно, было не в дубленочке и не в Пушкине, Дед любил красивые вещи, Вторая гордилась родством с известным ученым и Муриным знанием Пушкина. Дубленочка и Пушкин были всего лишь символами, на самом деле Дед и Вторая яростно боролись за Мурино счастливое будущее. Вторая была против интеллигентской элитарности Муриного воспитания, – «вы мне тут кого растите?!», Дед был против «элитарности начальников».
Вторая сказала бы (если бы могла), что Дед с Дусей этим своим воспитанием, Пушкиным, Чайковским, Летним садом, отравят Муре ум и сделают непригодным для жизни, и она должна спасти внучку, вырвать ее из их порочного мира. Дед сказал бы (если бы хотел), что Муру отравит не Пушкин, а напористое убеждение Второй в своем праве иметь больше, чем другие (все эти «договориться», «устроить»), владеть душами людей (ведь многие отдадут душу за дубленку), и он не позволит сделать из Муры человека, уверенного в своем праве иметь больше, чем она заработает собственным умом, торгашку и дуру. Дед был уверен, что его дорогая Мура уже все понимает, а Вторая в свои самые одинокие моменты лелеяла мысль, что Мура подрастет и поймет, с какой стороны хлеб намазан маслом, Мура достанется ей, а профессора останутся одни, перечитывать книги и рыдать.
Деда совершенно потряс сегодняшний инцидент: его котеночек Мура вышла в общество, и общество ее отвергло?.. Мура сегодня полностью соответствовала принципу неопределенности Гейзенберга, – если она повела себя так, то Мура ли это? Котеночек Мура оказалась совсем другой Мурой, как будто хорошо изученная частица обнаружила новые свойства и повела себя по другим законам.
Дед считал, что в спорных случаях нужно выслушать другую сторону. Другой стороной обычно называют противника в споре, но Дед со Второй именно что сами были разными сторонами жизни, – одна сторона и другая сторона. Так или иначе, сегодня был спорный случай, Дед чувствовал себя немного потерянным, будто забрел в трясину по проваливающимся доскам, и решил не пренебрегать ни одним из уцелевших мостиков.
Лизу на Семейный совет не позвали. Ну, или не столько не позвали, сколько не дозвонились. Дед отметил про себя, как всегда горестно отмечал Лизины промахи, эгоизм и незрелость, – оставив рыдающего ребенка у дверей класса, она даже не поинтересовалась, как у Муры прошел первый школьный день…
Муру также не позвали на Семейный совет, взрослые говорили о взрослом, а взрослое, как известно, не для детских ушей.
Никто не замечал, что все то время, что продолжался Семейный совет, Мура была тут, с ними. Все так нервничали, что думали, она уже давно спит. А она была тут! Тихо лежала на диване, завалившись между Дусей и спинкой дивана. Лежала, ждала, что сейчас произойдет нечто взрывное и увлекательное.
– Ну, какие мнения? – спросил Дед с таким видом, будто открывает заседание Ученого Совета и сейчас добавит «уважаемые коллеги». Дед некоторое время говорил сам: негативный настрой, отсутствие коммуникации, влияние среды на врожденные особенности, неприемлемое поведение, нужно уметь вести себя так, чтобы люди ее понимали, и, может быть, что-то сделать с кудрями, она все же не Алиса, жить в обществе и быть… ну, понятно.
– Жить в обществе и что? – сказала Вторая.
– Да Ленин же, господи, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», – чуть раздраженно сказала Дуся.
– Правильно, – одобрила Вторая, – вот и я говорю: завтра в школу собирайся, петушок пропел давно…
– Это я виновата, мне нужно было сказать ей, что я буду поблизости, в садике у школы, и как только, я сразу прибегу… Она особенный ребенок, и это я во всем виновата. – Дуся никогда еще не говорила так открыто о своих чувствах, в нее вообще будто было встроено табу на выражение чувств ко всем, кроме Муры.
В то время выражение «особенный ребенок» не имело такого смысла, как сейчас, и в данном случае не означало ничего, кроме того, что Дуся считала свою Муру нежной, умной, тонкой, чувствительной, считала, что такого ребенка, безусловно, нельзя наказывать. Мура хотела сказать, что согласна, она особенный ребенок (особенного ребенка наверняка нельзя наказывать), но глупо вступать в разговор, который подслушиваешь: весь смысл подслушивания в том, чтобы слушать и молчать.
И тут раздался крик.
– Хрена лысого она вам особенный ребенок! Мура! Быстро вылезай! – рявкнула Вторая. Мура посмотрела на нее с уважением, оказывается, Дед с Дусей не знали, что Мура тут, а Вторая знала, недаром Вторая начальник, она всегда знает, что у нее где, и прекрасно знает, где у нее Мура. – Вы думаете, она спит? Как бы не так, она подслушивает! Давай говори, что ты сегодня узнала в школе? Быстро!
– «Жопа». Я узнала в школе новое слово. «Жопа» – это попа, – сказала Мура. – И еще я узнала «сволочь» и «слямзить ручку». «Слямзить» – это украсть с хитростью.
Мура, как мы знаем, отнюдь не была такой глупой, чтобы не понимать, что говорит, она сказала это не без задней мысли. Задняя мысль была такая: даже «попа» – сомнительное слово, а уж «жопа», без сомнения, очень плохое. Сейчас все испугаются, и со школой будет покончено. Так и вышло. Дуся сказала: «Мура, это очень плохие слова!» и «Ну вот!».
– Да ладно тебе, подумаешь, жопа… Это все твое еврейское воспитание! – сказала Вторая.
Дуся покраснела, заметалась глазами.
– Вы говорите это в моем доме, это когнитивный диссонанс. – Дед так удивился, что даже помотал головой, словно заснул и пытался проснуться.
Сейчас трудно понять, что полвека назад слово «еврей» было запретным и таким часто оскорбительным, как если бы сейчас… как если бы Дуся была черной и ей бы сказали: «Это все твое негритянское воспитание».
Со Второй иногда такое случалось: все хорошо и мирно, и вдруг она стремительно, будто неслась с горы, начинала ссору. Муре казалось, что в ней сидит зверь (медведь или хорек), который вдруг начинает царапать ее изнутри когтями, и она выпускает его наружу, чтобы освободиться. У некоторых людей бывает сильная глубинная потребность поссориться, выпустить наружу своего хорька или медведя. Но сейчас Вторая не хотела ссориться, сказала, что думала: Дуся, краснеющая при любом внимании, заграбастала себе непререкаемый авторитет в том, что касалось Муриного здоровья, еды, режима дня, образования! Дрожать над ребенком, кормить фрикадельками вместо нормального куска мяса, и эти страдальчески поднятые брови, если Мура не доедала, это нежное и твердое «Мура, ты должна доесть», все эти шапочки, градусники, «Евгения Онегина» наизусть, вот это все – еврейское воспитание! И сегодня пришло время это высказать.
– Тогда вы тоже не ругайтесь! «Жопа» нельзя, а «диссонан» можно? Что я такого сказала? Моя внучка не еврейка!
– Я еврейка, как Дуся, это природа. У козла бабушка – козел, у снегиря бабушка – снегирь, у еврейки внучка – еврейка, – рассудительно сказала Мура.
– Ты что, дурочка? Козел родился от козла, снегирь от снегиря, а она тебе по крови никто. Дед родной, я родная, а Дуся тебе кто? Никто. Жена твоего Деда.
– А если Дед умернет? – мгновенно спросила Мура.
Ведь вот как Мура хорошо ориентируется в жизни, какой жесткий задала вопрос: а если Дед умрет, то что будет с ними, с Дусей и Мурой, которые не могут жить друг без друга? Они станут друг другу чужими?
Взрослые обомлели. Они никогда еще не видели такую Муру. Вся красная, напряженная, сжимает кулаки, но не плачет. Дед посмотрел на Вторую как на лису, которую сам пригласил в курятник, а та начала там распоряжаться и передушила всех цыплят. Посмотрел на Дусю и отвел глаза: Дуся как будто сжалась и не разжалась.
Есть вещи, в которые трудно поверить: Мура не знала.
Как могло случиться, что Мура не знала?!
Но ведь никто не может быть уверен в том, как человек использует знания, уложенные в голове, как поймет нашу речь, как оденется, не натянет ли шапку на ногу? И разве «знает» всегда означает «понимает»? Дуся, к примеру, знала, что электроны бегут по проводам, но не понимала, как получается свет.
А Лиза знала, что Муру нужно отправить в английскую школу, но не понимала, что нельзя отправить в школу ребенка, который никогда не общался с детьми. Вторая знала, что говорить «еврейское воспитание» нельзя, но не понимала, что есть вероятность, что ей откажут от дома и тогда она сможет видеть Муру, только подкараулив на улице. Казалось бы, это очевидные вещи, но список вот такого «знает, но не понимает» можно продолжать бесконечно.
И вот Мура, – все знала про жизнь, про романы, любови, разводы, веселила гостей умными словами, любила шокировать взрослых – это весело, как будто ущипнуть и посмотреть, что будет. Но то, что Дуся ей не родная, не было секретом «не для детских ушей», никто это от нее не скрывал, а тем, что не было секретом не для детских ушей, Мура нисколько не интересовалась… Знать лишнее и не иметь понятия об очевидном – это вполне обычная история.
Вторая смотрела на Муру с сожалением: она давно бы Муре сказала, знай, что у нее на руках такой козырь, но ей, как и всем, даже в голову не приходило, что Мура не знает!
Дед сказал то, что полагалось: он будет жить еще очень долго, Мура успеет вырасти, и все это время они втроем будут вместе.
– Котеночек мой, ты поняла? – волновался Дед.
– Да, Дюдя… – подтвердила Мура.
Она говорила «Дуся и Дюдя», когда была совсем маленькая, и сейчас вдруг опять сказала, от рассеянности или от потрясения, стараясь защититься от того, что Дуся ей никто.
– Дуся и Дюдя, надо же! С такими именами и людей-то нет, это же хомяки какие-то, а не люди… – сердито сказала Вторая… и вдруг зарыдала: – Дуся и Дюдя, надо же! Дуся и Дюдя, как хомяки, а я?! Она не сказала, что у нее еще один хомяк есть, я… А я есть! Она меня не любит…
…Мура сама бы, глядя на нее, зарыдала, но как-то вся заледенела. Да и не скажешь же: «Не плачь, я тебя люблю». «Я тебя люблю» сказать стыдно. Жалко Вторую, но невозможно сказать. Второй человек в районе, а плачет… Видно, что ей стыдно рыдать, она такая сильная, начальник, и вдруг рыдает, лицо скривилось, и слезы текут. Вот же люди, такие на вид одни, а внутри другие. «Человек – как яйцо в мешочек, сверху твердый, внутри нежный», – думала Мура.
Слезла с дивана и пошла спать. Обычно ее спать с трудом загоняли, и она еще несколько раз приходила попрощаться на ночь, бывало, что и по десять раз прощалась.
Дуся билась в ее дверь встревоженной птицей, Дед стучал сухим преподавательским стуком «тук… тук-тук», но Мура никому не сказала «можно» или «входи». Мура закрыла глаза и стала думать. Что ее ждет? А что если завтра ее опять выгонят из школы? Она видела в цирке, как дрессировщик щелкал в воздухе хлыстом, чтобы верблюды шли в нужном ему направлении. Может быть, учительница будет щелкать хлыстом, чтобы она пошла в нужном направлении? Загонит ее в раздевалку, а затем вытолкнет из дверей?
А может быть, все дети выстроятся в ряд и каждый ее немного толкнет? И она носом откроет дверь и вылетит на улицу? В полусне Мура расстроилась, как ужасно неприятно, когда тебя выгоняют, когда одну тебя считают чертом, и несколько слезинок выкатилось из ее глаз на подушку.
Дуся лежала без сна и думала: «Боже мой, какой ужас». Спросила мужа, не будет ли сегодняшний вечер психологической травмой, которая повлияет на Мурину дальнейшую жизнь. Дед думал о завтрашнем Ученом Совете, – завтра защищают диссертации сразу два его аспиранта. Ответ Деда был такой: он решительно отказывается мыслить в этой парадигме. Травма – это не трагедия. Трагедия – это то, с чем человеку уже никогда ничего не сделать.
Сейчас мы бы, конечно, с уверенностью сказали, что все, в чем Мура жила, было психологической травмой: такие разные родственники с непримиримой жизненной философией, будто специально придуманные и собранные в одном месте, демонстративное отсутствие отца, мать – классическая создательница психологической травмы, насильственное внедрение в детское общество, бабушка, на голубом глазу заявляющая «твой самый любимый человек тебе никто»… Но Дед был из поколения, которое в свое время увлекалось фрейдизмом, при этом фрейдизм воспринимался исключительно как теория и не переносился на конкретные случаи воспитания детей.
– Спи уже, Дусенька, а что касается Муры, Мура – часть жизни… – Эти слова кажутся странными, нелогичными, будто сказанными в полусне, на самом деле Дед знал, что говорил: он имел в виду, что все обойдется без травмы, жизнь сложная и Мура – часть сложной жизни. И если бы не боялся ранить Дусю, добавил бы «заживет как на собаке».
