Текст книги "Предпоследняя правда"

Автор книги: Елена Колина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Я… выглядит так, будто я считаю их жизнь скучной. Нет. У каждой жизни есть приметы времени. Примета их времени – то, что ничего не происходит.

Только что позвонил редактор из студии АВС. Сказал: «Хорошо бы про диссидентов в психушках и другие ужасы эпохи застоя, когда нельзя было говорить то, что думаешь». Редактору лет тридцать.

Получается, что опять нельзя говорить то, что думаешь! Если не показать «ужасы застоя», обвинят в том, что я идеализирую брежневский застой, что мне в том времени тепло, сытно, уютно, что мне нравятся диссиденты в психушках, антисемитизм, и я есть предатель идеалов демократии. Но мои родители и Резники были не диссиденты, они были – профессор матмеха, начальник отдела, инженер и завуч в моей школе, и в их жизни не было «ужасов»… Были – рамки, и если они держались в этих рамках, то с ними обращались по правилам…В конце концов, я же не претендую на ПОСЛЕДНЮЮ правду, у каждого своя правда.

У них были не события, а разговоры. Атмосфера.

Нет у меня для них событий на сериал!

Мои родители и Резники не бросали все, не становились миллионерами, не разорялись, не получали наследство из-за границы, у них на глазах не расстреливали друзей… Чего еще у них не было? У них не появлялись из небытия неведомые отцы.

В общем, так. Если они хотят интеллигентное ретро всерьез, так лучше снять полный метр по Трифонову. А не сериал.

1977 год
Жизнь как многосерийный телефильм

– Это просто какой-то многосерийный телефильм! «Тени исчезают в полдень», понимаешь… или, как там его… «Вечный зов»! Не было, не было, и вдруг – здрасьте, я ваша тетя! Ты что думаешь, что я, в моем положении!.. Я номенклатурный работник, первый секретарь Петроградского райкома! Я… ты понимаешь, что есть мнение рассмотреть мою кандидатуру, – Андрей Петрович понизил голос, – на зампреда Горисполкома?..

Андрей Петрович неопределенно взглянул за окно, потом на потолок и прошептал:

– Ты понимаешь, что за мной ведется наблюдение? Ты соображаешь, ЧЬЯ она дочь? Это же просто… ирония судьбы!

13 января в Старый новый год по телевизору всегда показывали «Зигзаг удачи», а в этом году показывали «Иронию судьбы». Премьера фильма была в прошлом году, 76-м. Теперь этот фильм будут повторять каждый год в новогодние праздники.

–  Послушайте, ну вы хоть что-нибудь понимаете? – сказала Надя.

–  Все, безусловно… – ответил Женя.

–  Где вы находитесь, по-вашему?..

–  Я у себя дома нахожусь, Третья улица Строителей, дом 25… – сказал Женя.

–  Нет, это я живу Третья улица Строителей, дом 25, квартира 12… – сказала Надя.

Андрей Петрович одобрительно хмыкнул:

– Нам нужно именно такое искусство, которое… которое…

– …которое объединяет людей, рождает общенародные традиции, – помогла Ольга Алексеевна.

– Прямо в точку, – похвалил Андрей Петрович.

Андрей Петрович и Ольга Алексеевна лежали в постели – они всегда засыпали под телевизор, иногда Ольга Алексеевна в полусне вставала выключала, а иногда ночью просыпалась, и перед ней мерцала картинка.

В квартире было два телевизора, что поражало всех пришедших в гости, всех «неноменклатурных» гостей, – два телевизора! В гостиной «Сони», в спальне маленький «Панасоник». «Не потому что мы, как какие-нибудь торговые работники, ни в чем не знаем меры, – объясняла Ольга Алексеевна. – В гостиной положено иметь телевизор для всей семьи, а в спальне телевизор, потому что Андрею Петровичу нужно быть в курсе последних новостей, как только он проснется».

Ольга Алексеевна никогда за глаза не называла мужа «Андрей» или «Андрюша», только «Андрей Петрович». И он никогда не говорил о жене «Оля», только «Ольга Алексеевна» или «моя супруга Ольга Алексеевна». Гости, что бывали в доме, услышав, как супруги обращаются друг к другу за праздничным столом: «Ольга Алексеевна, подавай чай» или «Андрей Петрович, помоги мне принести горячее», – удивлялись, что это, партийная привычка, особое почтение друг к другу, а может быть, в их положении принято так официально?

Никто и представить себе не мог, какая сочилась сладость, когда в доме не было чужих. Наедине и при дочках они обращались друг к другу «Андрюшонок» и «Олюшонок», а девочки называли их «мусик» и «пусик». «Мама» и «папа» никогда не звучали в доме, только «мусик» и «пусик» или «мусечка» и «пусечка».

Андрей Петрович ворочался, пристраивая живот, раздраженно отгоняя ежевечернюю мысль «надо бы начать делать зарядку» и тут же заменяя ее на другую, спасительную мысль «надо было брать югославский гарнитур, там кровать шире».

– Ох, пожалуйста, Андрюшонок, не переживай, помни о своем сердце… Мы ведь уже все решили… – Ольга Алексеевна закрыла глаза.

–  Почему вы переставили мой шкаф? – спросил Женя.

–  Как его внесли, так он и стоит… – едко ответила Надя.

–  Это мой гарнитур… это польский гарнитур… 830 рублей… – промямлил Женя.

–  И 20 сверху, – заметила Надя.

–  Я дал 25… – растерянно сказал Женя.

…– Взять в дом ЕГО дочь… об этом не может быть и речи, – повторил Андрей Петрович и нелогично добавил: – Сейчас не сталинские времена, дети за отцов не отвечают.

– Да, безусловно, – подтвердила Ольга Алексеевна. Отметила, что он не сказал «ее» дочь, и, не открывая глаз, лекторским голосом произнесла:

– Фраза «сейчас не сталинские времена» – весьма распространенная ошибка. Именно Сталин в 35-м году…

1 декабря 35-го года на встрече передовых комбайнеров с партийным руководством сказал «Сын за отца не отвечает». Там один молодой комбайнер сказал: «Хотя я и сын кулака, но я буду честно бороться за дело рабочих и крестьян». Сталин ответил: «Сын за отца не отвечает» …Между прочим, в марте 30-го года постановлением ЦИК были восстановлены в избирательных правах дети бывших дворян, а в марте 33-го года дети кулаков, если они в этот момент занимались самостоятельным общественно-полезным трудом. А ты говоришь… Но, Андрюшонок, ты, конечно, прав, потом эта официальная установка не всегда соблюдалась на практике.

Ольга Алексеевна была доцентом на кафедре марксизма-ленинизма в Технологическом институте, читала историю КПСС и научный коммунизм, при необходимости могла заменить преподавателей политэкономии. Среди студентов она была известна особенной, холодной придирчивостью на экзамене по истории КПСС: спрашивает, слушает и вдруг возвращает зачетку – «придете, когда выучите». Особенно строго Ольга Алексеевна гоняла по съездам. Она любила съезды, не раз перечитывала красное третье собрание сочинений Ленина с комментариями, – чаще всего перечитывала комментарии, подлинные документы разных оппозиций, с фамилиями под документами. От отца у нее сохранились папки со стенограммами всех, начиная с XIV съездов партии и некоторых судебных процессов, это было для нее самым увлекательным чтением, которое она позволяла себе лишь изредка, когда хотела расслабиться. Ольга Алексеевна требовала, чтобы студенты знали съезды наизусть, какие вопросы на каком обсуждались, кто входил в оппозицию, и к ней приходили пересдавать «историю партии» по пять раз. Но все знали, что у мучений есть конец, – на пятый раз она говорила: «Ну, хорошо, тройку вы заработали».

– Взять в дом чужого подростка с дурной наследственностью?! Она может оказать плохое влияние на наших девочек, – сказал Андрей Петрович. И значительно добавил: – У нас девочки. Дочки. Алена и Ариша.

– Спасибо, что напомнил, – усмехнулась Ольга Алексеевна.

Они лежали рядом, как сардины в банке: он на спине, и она на спине, на нем желтая пижама, на ней желтая ночная рубашка, оба с закрытыми глазами, и у обоих одеяло натянуто до плеч. На голове у Ольги Алексеевны цветастый чепчик с оборкой, из-под чепчика видны бигуди, и одно большое бигуди на весь лоб, чтобы можно было зачесать прядь наверх.

Ольга Алексеевна и Андрей Петрович были немного несоразмерная пара, не то чтобы красавица и чудовище, – Андрей Петрович был вполне привлекательным. Коренастый, ладный, мужичок-боровичок с твердым пивным животом, слегка одутловатым от проблем с почками лицом и тяжелым взглядом, – как говорила уборщица в райкоме, «серьезный мужчина». Но немного нашлось бы мужчин под стать Ольге Алексеевне.

Ольга Алексеевна была на редкость качественная женщина. Рост, разворот плеч, нестандартной длины и красоты ноги, широкие стройные бедра, наводящие на мысли о сексе… нет, не о сексе, а о брачных половых отношениях и обязательно следующих за ними родах.

«У моей Ольги Алексеевны на талии ни жиринки, грудь-бедра как у девушки…У нее еще кое-что как у девушки, как будто она не рожала близнецов», – однажды, подвыпив на 7 ноября, похвастался Андрей Петрович в мужской компании. Но когда первый секретарь Василеостровского райкома попытался на трезвую голову ему эти откровения напомнить, Андрей Петрович налился краской и заревел совершенно по-медвежьи: «Ты о блядях своих говори, а про Ольгу Алексеевну не смей!..» Но затем, придя в себя, – все же первый секретарь, человек равный ему по партийной линии, смягчил: «Ольга Алексеевна – это, понимаешь ты, святое». Первый секретарь Василеостровского райкома пожал плечами, – как скажешь, святое так святое.

Но что-то помешало ему представить, что в Ольгу Алексеевну можно безоглядно влюбиться, можно страдать, умолять. Она вовсе не партийная мымра, любит красиво одеться, на ней всегда хорошая обувь, но… Ольга Алексеевна как квартира в новом доме – все удобно, продуманно, ни одного кривого коридорчика, нелепого угла, но они-то и придают жилью обаяние и индивидуальность. На тонкий вкус, Ольга Алексеевна – женщина из толпы, ее лицо с правильными, но неопределенными чертами пресновато, и только одна черта помогает ей не слиться с толпой – темные, резко очерченные брови при очень светлых волосах. В общем, любоваться длинноногой Ольгой Алексеевной как статуей, как «девушкой с веслом» – да, а влюбиться, умолять – почему-то нет.

Очевидно, первый секретарь Василеостровского райкома был прав. За годы замужества никто не проявил к Ольге Алексеевне интереса. Конечно, Ольга Алексеевна была безупречно верной женой, с которой не пройдет даже легкий флирт, но все же почему – никто, никогда?

– У нас девочки, Алена и Ариша… – повторил Андрей Петрович и растроганно улыбнулся, как всегда улыбался, произнося «Алена и Ариша», и Ольга Алексеевна растроганно улыбнулась, будто оба услышали волшебную музыку.

Одиннадцать лет Андрей Петрович каждый день замирал в восхищении, глядя на своих близнецов. Девочки – близнецы, не двойняшки, а близнецы, были нисколько друг на друга не похожи, и обе прелестны, обе произведения искусства. Причудливая игра заблудившихся генов – его деревенская коренастость и безупречность Ольги Алексеевны объединились, и получились красавицы, статуэтки золотоволосые. Алена – улучшенная версия матери, ярче, плакатней, черные брови, золотые кудри, Ариша – прозрачная, с тонким личиком, чертами не похожа ни на мать, ни на отца, откуда-то в ней взялась эта ленинградская прозрачность, петербургская тонкость, как будто родилась не от своих родителей, а от Петербурга.

Андрей Петрович представил своих красоточек, солнышек, заинек, ласточек и заурчал от нежности, как довольный кот. У Алены вырезанные сердечком яркие губы, ярко-белые зубки. В Ленинграде белоснежные зубы редкость, у Ольги Алексеевны, ленинградской девочки, желтоватая эмаль, а у него белые, не поддающиеся никотину зубы, и Алена в него. Говорят, что Алена похожа на Мерилин Монро… Видел он фильм с Мерилин Монро, где мужики в теток переодеваются. Фильм глупый, а сама Мерилин Монро хоть и красивая тетка, но какое может быть сравнение с Аленой! У Монро этой только глазки-губки-кудри, а Алена – огонь, у Алены – характер…А фигура у нее в одиннадцать лет как у взрослой, скоро уже месячные пойдут… Ну, это не его епархия, тут пусть Олюшонок руководит.

У Алены фигура, у Ариши фигурка… Водитель его – он в искусстве разбирается, – сказал, что Ариша – вылитая головка Буше. Смешно, – Буше, фамилия как пирожное из «Севера». Посмотрел он на этого Буше, специально в Эрмитаже побывал и альбом в киоске приобрел… Ну что сказать?.. Не знает он никакого Буше и знать не хочет, он сам видит: девчонки все на одно лицо, а у Ариши – душа, Ариша единственная. Водитель – может, он и правда в искусстве разбирается, – но какое может быть сравнение!

Ариша – нежная травинка, как будто тень яркой Алены. Но если внимательней посмотреть, то неизвестно, кто лучше, Алена, красота неописуемая, или Ариша, нежность невыносимая. Только вот характер у Ариши подкачал, совсем не бойцовский характер. Ну, рядом с Аленой она не пропадет.

–  Это мой дом, я тут прописан… – настаивал Женя.

–  Ваш дом?! – возмутилась Надя.

–  Да, мой! Не ваш, а мой! И мамин. Я вам паспорт покажу.

–  Пьяница! – закричала Надя.

–  Хулиганка! – отозвался Женя.

Ольга Алексеевна лежала неподвижно, двигалась только рука, только рука рефлекторно сжимала и разжимала край простыни, будто эспандер.

– Ты думаешь, Я хочу взять в дом чужого подростка с дурной наследственностью? – иронически улыбнулась Ольга Алексеевна.

Три дня Андрей Петрович и Ольга Алексеевна говорили об одном, молчали об одном, – девочку взять невозможно. И все уже было переговорено, но они все повторяли и повторяли одно и то же, приводили друг другу все те же аргументы, – почему именно невозможно, и сетовали на судьбу, устроившую им такую злую каверзу.

Вечером 8 января Андрей Петрович Смирнов получил телефонограмму: в 17.33 по московскому времени в Москве в поезде метро между станциями Измайловская и Первомайская прогремел взрыв, в результате чего семь человек погибли и еще тридцать семь получили ранения различной степени тяжести.

Поврежденный состав отбуксировали на станцию Первомайская, которая была закрыта для пассажиров, в газетах сведений о теракте не было, по телевизору тем более ничего не сказали, – ни к чему волновать народ.

– Информация о теракте не просочилась, в Москве, может, и ходят слухи, но в Ленинграде о теракте кроме партийного руководства никто не знает, – сказал Смирнов жене. – Так что ты смотри, если что услышишь, говори, что ты в курсе и ничего такого не было.

– Ну, конечно, я знаю. Но, Андрюшонок, как у нас может быть теракт?.. У нас!.. Неужели у нас такое возможно? Чтобы в метро поезда взрывали?.. – недоуменно повторяла Ольга Алексеевна. – И как теперь ездить в метро?

– У нас не может быть никаких терактов, – в который раз объяснил Андрей Петрович, – это трагическая случайность. Я тебе авторитетно говорю как коммунист – больше такое не повторится никогда. Это первый теракт в московском метро и последний. А насчет ездить в метро, – успокойся, это Москва, к нам этот взрыв не имеет никакого отношения!

8 января прогремел взрыв, а через два дня Ольге Алексеевне позвонила незнакомая женщина, – и оказалось, что взрыв ИМЕЕТ К НИМ ОТНОШЕНИЕ.

«Нет, ну какого черта ее туда понесло! В Москву, на станцию Первомайская!» – повторял Андрей Петрович. «Какое это теперь имеет значение», – терпеливо отвечала Ольга Алексеевна, стараясь не показывать свой ужас, не лить масло в огонь.

Во время взрыва семь человек погибли и еще тридцать семь получили ранения различной степени тяжести. Среди получивших ранения «различной степени тяжести» была сестра Ольги Алексеевны, нежно любимая Катька, – когда-то нежно любимая. Катька скончалась в больнице, и это немного снижало пафос – «скончалась в больнице» было больше похоже на просто умереть, чем погибнуть при взрыве.

Катьки уже так давно не было в их жизни, что сейчас, когда она совсем перестала быть, ее смерть не ощущалась ни как горе – никакого горя она не заслужила! – ни как даже просто изменение ситуации. Только как недоумение и обида – за что им такая напасть – чужой подросток с дурной наследственностью?!

Чужой подросток с дурной наследственностью была Катькина одиннадцатилетняя дочь Нина Кулакова, родная племянница Ольги Алексеевны.

Позвонившая Ольге Алексеевне незнакомая женщина представилась просто соседкой, без имени. Соседка собирала одежду для похорон и в книге «Как закалялась сталь» обнаружила старый конверт с ленинградским адресом, надписанный Катькиной рукой, – Катька, очевидно, раздумала отправлять письмо. Соседка по справке – не поленилась – нашла ленинградский телефон.

– Ничего, что я звоню? – споткнувшись в своей скороговорке о молчание Ольги Алексеевны, робко спросила соседка.

– Ничего. Я понимаю, – мертвым голосом сказала Ольга Алексеевна.

– Да, конечно, вы понимаете… Дочка, Нина, – заторопилась соседка, – сейчас решается вопрос, куда девать Нину, в детдом или родственники возьмут… Вот я и позвонила… просто на всякий случай, для очистки совести…

Решается вопрос, вот она и позвонила…

– Я Нине-то не сказала, что с вами связываюсь, – предупредила соседка, – чтобы у девки обиды не было, если не возьмете. Вы ведь ей не родственники…Катька говорила, у ней родных нет, так что не обязаны брать, можете решить, как хочете.

«Как хочете»!.. Грамотейка!.. Голос у соседки пьяноватый. «Вместе, наверное, пили с Катькой», – пронеслось в голове Ольги Алексеевны.

Ольга Алексеевна отодвинула трубку от уха, подержала на весу и положила на рычаг.

Отошла от телефона и осторожно прикрыла дверь в комнату, как будто пьяноватая Катькина соседка могла погнаться за ней с этими бьющими в голову «Катька, Нина, Катька, Нина». «Если еще позвонит, не возьму трубку», – решила Ольга Алексеевна…

Соседка не перезвонила.

…Андрей Петрович, покряхтев, повернулся на бок.

– Олюшонок… Олюшоночек, а почему мы все время говорим «подросток»? Этой Нине одиннадцать лет, она как наши девочки. Аленушка еще ребенок, и Аришенька еще ребенок…

– Дети из неблагополучных семей рано взрослеют, – холодно заметила Ольга Алексеевна и тут же осеклась, – Катька, красавица, отличница, ее сестренка – НЕБЛАГОПОЛУЧНАЯ СЕМЬЯ?.. Впрочем, в ней всегда была… не червоточинка, нет, а какая-то слабость. Катька от рождения не победительница в жизни, а побежденная. Не свяжись она с тем страшным типом, произошло бы что-то другое… Мысли Ольги Алексеевны бегали по кругу, метались, как зверюшки, попавшие в капкан, – а если конверт с ленинградским адресом попадет к этой девочке, Нине? И она решит им написать? Желающих занять место Андрея Петровича много, и куда это письмо попадет, неизвестно… Возможна любая случайность… И – выплывет наружу, ЧЬЯ она дочь!

– Ты правильно говоришь, – у девочки дурная наследственность, – кивнул Андрей Петрович. – Отец-то у нее кто!

– Ты прав, Андрюшонок.

–  Вы что, намекаете, что я в Ленинграде?! Как я мог оказаться в Ленинграде?.. Мы пошли в баню… Мы поехали на аэродром провожать Павлика, перед этим мы мылись… Это что же, я улетел вместо Павлика?! – в ужасе лопотал Женя.

–  Не надо пить! – мстительно отозвалась Надя.

Андрей Петрович рассеянно скользнул взглядом по экрану.

– А вдруг она начнет пить?.. У нее мать-алкоголичка. У нее вполне может быть наследственный алкоголизм. Наследственный алкоголизм – это очень серьезно. Ты знаешь, что женский алкоголизм неизлечим?…Ты вообще понимаешь, что такое алкоголизм? – весомо сказал Андрей Петрович. – …Помнишь, как пил дядя Федя? А тетя Рая? Ты помнишь, как пила тетя Рая?

– Боюсь, что я не помню, как пил дядя Федя, – холодно отозвалась Ольга Алексеевна. – Уволь меня, пожалуйста, от воспоминаний о дяде Феде, тете Рае и иже с ними.

Андрей Петрович взглянул на нее нежно. Подвинулся, рукой нашел под одеялом подол ночной рубашки. Он больше всего любил в жене эту ее холодность, сдержанность. В его семье не глядели холодно, не намекали, не иронизировали, недовольство выражали ором, а то и – раз, и по башке. А Ольга Алексеевна была городская. Ее манеры – холодно посмотреть, намекнуть, уколоть, ее уколы, такие изящные, злые, не обижали, а подтверждали ее женскую ценность и его мужскую состоятельность, – она городская, и он ее ДОБИЛСЯ. То, что она его осчастливила, давно уже уравновесилось его положением, и оба всегда, каждую минуту помнили, какое он ЗАНИМАЕТ ПОЛОЖЕНИЕ, кто в доме главный, но, как у каждой слаженной пары, у супругов Смирновых была своя излюбленная игра, в которую они упоенно играли, – она городская, он деревенский.

И в такие моменты он всегда ее хотел.

Андрей Петрович продвинул руку дальше, другой рукой сильно сжал ее грудь.

– Ты что?.. – боязливо, почти неприязненно спросила Ольга Алексеевна.

Андрей Петрович резко раздвинул ее колени.

– Нет-нет, не надо… – слабым голосом испуганной новобрачной сказала Ольга Алексеевна.

На экране Женя наконец сообразил, что он находится в Ленинграде, Ольга Алексеевна сжала колени, выталкивая руку мужа.

– Не надо, пожалуйста, не надо…

– Надо, – грубовато ответил Андрей Петрович.

Ольга Алексеевна приоткрыла глаза – Надя и Женя продолжали ссориться.

«А какой была бы близость Жени и Нади? – подумала Ольга Алексеевна. – Наверное, сначала нежная, почти робкая, как постепенно раскачивающаяся лодка, потом все сильнее и сильнее. А какой была бы близость Нади с Ипполитом?…С Ипполитом Наде было бы лучше, он решительней в постели…» – подумала Ольга Алексеевна и больше уже не думала ни о чем.

Ольга Алексеевна всегда откликалась мужу одинаково, – как будто она холодная женщина. Он наступает, она уклоняется, он настаивает, она, стесняясь, снисходит к его неизящным притязаниям. И, наконец, он обрушивается, она сдается, – нехотя, как будто делая одолжение. Это тоже была игра – холодность Ольги Алексеевны была чистым притворством.

Ирония судьбы, вот где была настоящая ирония судьбы!.. Бесконечные тысячи женщин годами имитировали оргазм, притворялись, что мужья вызывают у них интерес, тоскливо выполняли супружеские обязанности, как в анекдоте, думая во время любви о том, как побелить потолок. А Ольге Алексеевне приходилось притворяться наоборот.

Ее женский механизм работал безотказно, заводился сполоборота и быстро приходил к бурному финалу, но ей каждый раз нужно было сыграть холодную женщину, не забыться, не показать своего желания, скрыть удовольствие и сдержаться в финале – выглядеть покорной жертвой мужской агрессивной сексуальности. Но ему нравилось именно так. Любовная близость, в сущности, была на удивление точным слепком их отношений: он деревенский, она городская, он добивается, она ускользает, – ведь только грубые деревенские девки легко получают грубое простое удовольствие, а нежные городские жеманятся, и он каждый раз ее ДОБИВАЛСЯ.

– Оля, все нормально?.. – откинувшись на спину, обиженно прошептал Андрей Петрович. – Ты здорова, у тебя ничего не болит?

Не болит?..

В этот раз Ольга Алексеевна не притворялась, – забыла притворяться. Забыла притворяться, забыла, что он «грубый», а она «нежная», и машинально отозвалась ему как хорошо работающий механизм, даже вскрикнула в конце. И он напрягся, не понимая, и не решился сказать недовольно – что это с тобой?..

– Голова болит, устала, – извиняющимся тоном сказала она, – прости…

Ольга Алексеевна едва сдержала смешок. Сколько мужей в Толстовском доме этой ночью услышали от своих жен «голова болит» как извинение за холодность, столько мужчин привычно обиделись на жен за их равнодушие, а у них с Андреем Петровичем наоборот – она просит прощения за горячий отклик. Господи, неужели за столько лет брака он так ничего и не понял! Каким же наивным может быть мужчина в постели, такой властный, такой важный, такой НАЧАЛЬНИК, вот уж воистину любая женщина в постели обведет вокруг пальца любого мужчину…Но она и правда устала, – устала от напряжения, от мыслей об этой… Нине. Какая она, эта девочка?..

– Может быть, съездить, осторожно порасспросить соседей, учителей, какая она, эта девочка… Ну просто чтобы понять, есть ли у нее качества ее матери или… – сказал Андрей Петрович, перекатившись на свою сторону кровати, и – страшным шепотом: – Или ОТЦА?

– Патологическое упрямство. Нежелание считаться с семьей. Эта ее бешеная страсть, совершенно противоестественная, неуместная для приличной женщины. Асоциальность. Это – от матери, – перечислила Ольга Алексеевна. – А что может быть от отца – лучше вообще не думать об этом. Она может оказаться воровкой, развратницей… Но даже если она просто тупица или хамка, этого уже достаточно, чтобы испортить нам жизнь.

Ольга Алексеевна и сама уже думала, не поехать ли в разведку, но отбросила этот план как неконструктивный. Можно съездить, но что это даст? Что такого могут сказать соседи и учителя, чтобы это повлекло за собой решение – непременно брать? Что одиннадцатилетняя девочка не пьет, не привлекалась к суду?…О господи, к суду!..

На экране мельтешили Ипполит, Женя и Надя…

…– Олюшонок, ты спишь?.. Есть еще один очень важный аргумент – жилплощадь. Ты понимаешь, о чем я?.. У нас большая квартира в центре. Сейчас вся наша жизнь распланирована наперед. Если я буду жив-здоров, я сделаю квартиры девочкам. Если мне придется уйти на другую работу или на пенсию, мы разменяем нашу квартиру на три квартиры, одну нам и две девочкам. Наша жизнь и жизнь девочек в любом случае устроена навсегда. Ты понимаешь?..

Ольга Алексеевна устало кивнула – что ж тут не понять, их жизнь устроена навсегда.

– А если прибавить ко всему эту Нину, ситуация в корне меняется, – Андрей Петрович говорил медленно, значительно. – Мы должны будем ее прописать. ПРОПИСАТЬ! Ты понимаешь, что такое прописка?! Впоследствии она сможет претендовать на жилплощадь. Прописка – это навсегда.

– Конечно, мы не можем ее прописать в ущерб Алене и Арише, – согласилась Ольга Алексеевна.

Ипполит топтался на морозе под окнами, Женя и Надя остались одни…

Андрей Петрович закрыл глаза, повернулся на правый бок, – на левом боку запретили спать врачи, по-детски накрылся с головой одеялом и вдруг оттуда, из-под одеяла, вскричал шепотом, как всхлипнул:

– Ну, мы же не виноваты, я не виноват!.. Мы не можем взять девчонку, и точка!

– Ты не виноват, не виноват! Мы не можем ее взять, ты прав, прав, успокойся… – зашептала Ольга Алексеевна.

Андрей Петрович застонал тоненько, как ребенок, и Ольга Алексеевна прямо-таки физически почувствовала, как в ней нарастает злость, как она вся наливается злостью на Катьку. Не хватало еще, чтобы Катька из могилы попыталась разрушить их жизнь!

– Сердце, побереги сердце, – приговаривала Ольга Алексеевна и гладила, гладила любимую грудь, обходя пальцами жирные складочки так нежно и невесомо, будто ласкала младенца.

Три года назад врачи нашли у него нарушение сердечного ритма. До этого они ездили в отпуск вместе с девочками, попеременно в Крым и на Кавказ на дачи ЦК, но последние годы уезжали вдвоем в санатории 4-го управления. Отдых в санаториях немногим хуже, чем на дачах ЦК, и заодно можно провериться, подлечиться… Времени заняться своим здоровьем в течение года у него не было, а нарушение сердечного ритма диагноз хоть и не страшный, можно сто лет прожить, но чреватый неожиданностями – можно и не прожить…

Врач сказал, Андрею Петровичу при его нервной работе необходимо больше отдыхать, бывать на даче, хоть раз в неделю гулять по лесу. Госдача, огромный дом в Комарово на участке в 30 соток в сосновом лесу – гуляй-не хочу, но сколько раз было – приезжает на дачу и через час по звонку мчится в город…

Не нервничать! С такой работой попробуй сохранять спокойствие.

А теперь и дома, где он должен получать только положительные эмоции, – такое!

Ольга Алексеевна приподнялась на локте, зашептала:

– Андрюшонок, а если узнают?…Узнают, что у нас родная племянница в детдоме?.. Ты первый секретарь райкома, я член партии… Партия очень тщательно следит за нравственной стороной. Сдать родную племянницу в детдом… как это будет выглядеть?.. Да еще мать погибла при трагических обстоятельствах. Такое неординарное событие, взрыв в метро… Я не понимаю, откуда У НАС, в Советском Союзе, взрыв в метро?!

Андрей Петрович вздохнул.

– Это очень плохо выглядит – родная племянница в детдоме… А ты, Олюшонок, молодец, соображаешь…

Олюшонок про партийную работу много чего понимает. Партийные правила строги – в нравственном плане все должно быть идеально. В семье все должно быть идеально. Если в семье неурядицы, то ВСЕ. Второй секретарь, на место которого он когда-то пришел из завотделом, полетел всего лишь из-за подозрения в интрижке в своем аппарате. Бюро обкома только что освободило третьего секретаря из-за сына-подростка – мальчишка почитывал какую-то там запрещенную литературу…Родная племянница в детдоме – это вам не подросток-читатель, не интрижка, не разрушение семьи, но тоже плохо. Могут сказать – а как же гуманность и тому подобное, как мы выполняем свой, так сказать, общечеловеческий долг?.. Но все же это маловероятно. А Олюшонок при всем своем уме и понятии о партийной работе – женщина. Так за него боится, что не может сравнить риски.

Девочка в детдоме – это, можно сказать, похоронили гадкую тайну навсегда. А вот девочка живет у них в семье – это мина замедленного действия. Если потребуется его уничтожить, запросто раскопают, ЧЬЯ дочь эта Нина. Компромат ТАКОЙ убойной силы – в семье одного из руководителей Ленинграда проживает дочь человека, у которого руки в… тьфу, гадость какая! – такой компромат может свалить его в считаные часы.

Олюшонок про партийную работу много чего понимает. Много, но не все. Она не знает, КАК это, когда валят в партийных органах… страшно. Если ты оступился, тот, кто выше тебя по положению, тебя изничтожит, не успокоится, пока не унизит тебя, как собаку, а за ним остальные, все по очереди плюнут в душу, все вытопчутся…Его топтали, и он топтал сам, такие правила, ничего не попишешь… О-ох… На кону его карьера, его жизнь.

– Все! Спать! – рявкнул Андрей Петрович и зашевелился, устраиваясь удобней, подтыкая под себя одеяло.

Ольга Алексеевна покосилась на мужа – слава богу, спит.

–  Мама, моя Надя приехала… – сказал Женя.

…– Поживем, увидим, – отозвалась мудрая Женина мама.

Ольга Алексеевна встала, выключила телевизор, легла в постель, подумала вдруг: «А ведь у них ничего не получится… у Мягкова и Барбары Брыльска, у Нади и Жени, – ничего у них не получится… слишком они…» – и, не додумав, ЧТО Надя и Женя слишком, слишком влюблены, слишком эгоистичны, уже окончательно – Андрей Петрович спит, больше они не будут разговаривать, – свернулась в клубок, закрыла глаза, поплыла в сон, и… Она не поняла, сколько прошло времени, – прошло несколько минут, как она задремала, или уже утро…

– Я сказал – все. Хватит этого цирка! Чтобы я больше никогда о ней не слышал! – решительно произнес Андрей Петрович совершенно несонным голосом. – Больше не говори мне о ней, как там ее зовут, Нина… неважно. Мы ее удочерим. Официально. Поедешь и заберешь девчонку к чертовой матери. Завтра утром скажешь водителю, пусть купит билет.