Текст книги "Питерская принцесса"

Автор книги: Елена Колина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

В раннем детстве Маша считала, что если ей повезло родиться в Ленинграде, городе трех революций, то потому она и есть дитя революции, и это очень почетное звание – вроде Героя Советского Союза.

Чаще всего Бабушка повторяла это, когда была недовольна мамой или бабой Симой.

– Спасибо революции, – вздыхала она, брезгливо выгребая из Машиного кармана шелуху семечек или поправляя кофточку в блестках, которую подарила на день рождения баба Сима.

Став постарше, Маша прекрасно сама во всем разобралась. Она, Маша Раевская, – результат смешения социальных слоев. И если бы не революция, сын Берты Семеновны, ребенок из профессорской семьи, то есть папа, никогда бы не женился на маме, дочери буфетчицы.

– Но если бы мама не встретилась с папой, я была бы не я, а совершенно другая девочка, не такая хорошенькая, не такая умная... – глубокомысленно заметила пятилетняя Маша.

Берта Семеновна громко, нехарактерно для себя, фыркнула.

– У девочки не по годам развито логическое мышление, – гордо сообщила она мужу.

– Она же моя внучка! – еще более гордо ответил Дед и потащил Машу за платье к себе на колени.

Бабушка, Берта Семеновна, родилась в Петербурге в семье купца первой гильдии. Отец ее был из тех евреев, кому разрешения жить в Питере показалось мало, чтобы отделиться от своих соплеменников-иудеев, и он пожелал принять христианство вместе со всей семьей, что и сделал вскоре после беспорядков 1905 года. Таким образом, Берта Семеновна, высокая, худая, со строгим горбоносым лицом и черными с проседью в соль и перец волосами, всю жизнь страдала за двоих совершенно разных людей: за одну себя как за генетическую еврейку, обладающую характерной еврейской внешностью, и за другую себя – христианку, пронесшую через всю жизнь пылкую приверженность к православию, которую, естественно, в советской жизни приходилось скрывать, чтобы, не дай бог, не испортить Дедову научную карьеру.

Бабушка любила гордиться и гордилась по любому поводу. А поводов у нее набиралось немало. Родилась в Питере – раз. Разве не повод, когда вокруг городские в первом, самом ужасном, поколении беспомощно потерялись в новых городских правилах жизни и, утратив патриархальные деревенские добродетели, приняли коммунальный быт за непререкаемую истину и ценность.

Происхождение и образование – два. Купец первой гильдии образовывал свою дочь с помощью гувернантки, владеющей двумя иностранными языками, и Берта Семеновна успела прилично научиться по-немецки. А по-французски совсем немного, но с замечательно красивым произношением – заслушаешься.

– Скажи что-нибудь по-французски. Все равно что, это так красиво! – просила Маша, и Бабушка важно и презрительно произносила с таким нездешним грассированием, что у Маши от восторга щекотало в животе.

Бабушка часто вспоминала свою маму. Рассказывала гостям, как в октябре 1917 года послушная, по-солдатски вымуштрованная мамина девочка Берточка на полчаса опоздала с прогулки.

– Мама, я не виновата! Революция! – оправдывалась Берточка.

– Чтобы я это в последний раз слышала! – отрезала Берточке мама.

Она закончила Бестужевские курсы, и Берта Семеновна с гордостью демонстрировала гостям материнский диплом. В дипломе было написано, что Машина прабабушка имела право преподавать. Правда, особо выделено, что не во всякой семье, не любым детям, а только в семьях единоверцев. Единоверцев, значит, иудеев, хоть она и была крещеная, из семьи, принявшей православие, объясняла Берта Семеновна.

Сама Бабушка училась в реальном училище.

– Я была единственной девочкой в классе, – с гордостью говорила она.

– Почему? Наверное, неприятно быть одной-единственной девочкой в классе. Не с кем пошептаться, походить под ручку, – сочувствовала Маша.

– Мне незачем было шептаться, я училась. Училась, между прочим, лучше всех. Мой отец считал, что в гимназии дальше кулинарии все равно не пойдут, а в училище правильно преподают математику.

Особенно гордилась Берта Семеновна тонкой ниточкой, связывающей ее с Ахматовой. В 1910 году мать водила семилетнюю Берточку на поэтический вечер на Бестужевские курсы. На вечер съехались ведущие феминистки России. Сразу после Блока выступала Ахматова. Все вокруг волновались, что после Блока ее будут плохо принимать, равнодушно. А принимали замечательно, не хуже самого Блока. И кто-то рядом с Берточкой сказал: «Вот, Анечка для себя добилась равноправия». Берточка запомнила, что равноправие, которого «добилась» эта красавица, богиня, – самое лучшее, чего можно добиться. И очень хорошо училась в реальном училище, лучше всех мальчиков, вот так-то!

Еще одна связь с Ахматовой у Берты Семеновны имелась – она видела Ахматову в тюремной очереди. Многие советские семьи имели обыкновение скрывать от детей сомнительные странички семейного прошлого. Сначала таились вследствие их, детей, неразумности, потом просто забывали рассказать, а потом детям уже было неинтересно. От Маши никогда ничего не скрывали. Ни закрашенного православием бабушкиного еврейства, ни того, что дед весь 1938 год провел в тюрьме. Так вот, однажды в 1938 году в тюремной очереди Бабушка заметила закутанную в платок женщину, которая, казалось, чем-то неуловимо отличалась от всех. А может быть, только казалось... У окошка женщина произнесла стандартную при приеме передачи фразу: «Ахматова Гумилеву». Услышав это, Берта Семеновна заплакала. Хоть Маша и была уверена, что Бабушка это сочинила, все равно она была особенная – даже в тюремной очереди стояла рядом с Ахматовой...

Еще Берта Семеновна гордилась тем, что родила сына в тридцать четыре года. По тем временам она была не просто старородящей, а казалась врачам восьмым чудом света, неприличной аномалией, чуть ли не уродом. Бабушка рассказывала, что в страшных, двое суток, родах не произнесла ни звука. Чем, кстати, вызвала отнюдь не уважение, а скорее недоброжелательство акушерок. Они между собой перешептывались: мол, рожаешь – ори, как положено, а эта горбоносая... ведьма, как есть ведьма!

В советской части Бабушкиной биографии числился Педагогический институт имени Герцена. Берта Семеновна преподавала в школе химию, и ученики считали ее колдуньей. Стоя лицом к доске, могла сказать, что делается за ее спиной. Берта Семеновна носила тоненькое золотое пенсне, и за многие годы никто не догадался, что она прекрасно видела происходящее в классе из-за эффекта зеркала.

В школе Берта Семеновна управлялась как кастрюлями на собственной кухне. О каждом своем ученике всегда знала, где он, почему, с кем. Особенно когда в ее классе учился сын, которого она в стенах школы ни разу не назвала по имени.

– Любинский, могу я поинтересоваться, почему тебя не было в школе? – Звонки прогульщикам и просто нерадивым ученикам обычно занимали полчаса ее вечернего времени. – Не рассказывай сказки, Любинский. Ни к какому врачу ты не ходил, а просидел полдня у Васильева вместе с Раевским.

«Колдунья», – трепеща, думал Любинский, точно зная, что Юрка Раевский не мог выдать друга. «Колдунья», – уныло соглашался Васильев.

Всех своих учеников, не исключая ни единого прогульщика, Берта Семеновна водила в филармонию. Кивала билетершам, величаво направлялась на «свое», постоянное место в центре седьмого ряда. Одета была всегда одинаково – в белоснежную блузку с кружевным жабо, поверх жабо перламутровый бинокль. Маша ходила с ней с четырех лет. За долгие годы успела выучить наизусть все щербины на подлокотниках «своего» кресла, пересчитала все лампочки на центральной люстре. Однажды они с девочкой из Бабушкиного класса попытались развлечься на скучнейшем Малере и принялись украдкой меняться туфельками под креслами. Бабушка, не повернув головы, больно, с вывертом, ущипнула Машу за плечо и одновременно незаметным движением зажала ей рукой рот, чтобы внучка не вскрикнула.

И наконец, самая главная статья гордости Берты Семеновны – муж, Машин Дед. Просто Дед, как его называли аспиранты уже лет двадцать.

Если бы люди только осмелились подумать так, они решили бы, что Дед старый, некрасивый и болезненно худой. Словно соломенное чучело, на которое надели костюм, белую рубашку и галстук. Но никто не осмеливался видеть его таким. Дед был ученый, химик. Профессор, член-корреспондент Академии наук. Не просто профессор, каких немало, и даже не просто членкор, а ученый, создавший собственное, очень в свое время модное и перспективное направление, глава научной школы, как сказали бы теперь, мафиози от науки.

Слово «профессор» полностью определяло его внешний облик. Казалось, он родился профессором, как другие рождаются красивыми или некрасивыми, темноволосыми или голубоглазыми. Однако он не только не родился профессором, но и пришлось ему изрядно потрудиться и помыкаться, прежде чем приобрести такой рафинированный, классически академический облик.

Сергей Иванович Раевский, совершенно пролетарского происхождения, несмотря на дворянскую фамилию, прибыл с друзьями в Питер в семнадцать лет. Пятеро семнадцатилетних ребят приехали из небольшого российского городка на крыше поезда. Первоначально они собирались в какой-то другой город, но по дороге передумали и поехали в Питер. Учиться. Как в анекдоте или в плохом рассказе про бедных и упорных, у мальчишек имелись одни сапоги на пятерых. Дед на этих сапогах настаивал. Особенно любил упомянуть свою личную одну пятую сапог в беседах с аспирантами. В части непременного сохранения мифа о сапогах Маша была с Дедом согласна – так было драматичнее. Сергей Иванович учился в университете, работал санитаром в больнице Скворцова-Степанова. В психиатрической больнице санитарам платили больше, чем в обычной. Женился на Берте Семеновне. Лучшим друзьям, которые, по семейной легенде, всем скопом были влюблены в строгую большеглазую Берточку, молодой Сергей Иванович объявил о женитьбе довольно лаконично:

– Берточка вышла замуж.

– Как же так?! За кого? – всполошились друзья.

– За меня.

Вот так. Только так, и не иначе. Не таков Сергей Иванович Раевский, чтобы нужное ему самому уступить.

«Папа, конечно же, человек авторитарный», – думал Юра Раевский, в ком жесткая хватка отца загадочным образом сочеталась с еврейской мягкостью отказавшихся от своей религии предков.

«Авторитарный» Сергей Иванович себя таковым не считал и очень удивился бы, если бы кто-то осмелился поставить ему это на вид. Он считал себя человеком мягким. Но ведь он действительно всегда знал лучше других... что? Да все! Все знал лучше! Сергей Иванович искренне не понимал, как можно не признать, что его взгляды самые логичные и потому правильные. Единственно правильные. И мнений, отличных от собственных, и в своем доме, и на работе не допускал.

Берта Семеновна умела посмотреть таким взглядом на несогласного с ее мнением ученика или коллегу, что несчастный мечтал вжаться в стенку, исчезнуть.

«Да, Берта Семеновна. Так точно, Берта Семеновна» – вот что хотелось сказать, когда она ТАК смотрела. И совсем невозможно сказать «нет». Однажды она у Володи Любинского поинтересовалась, почему же это, интересно, он не сдал вовремя статью, которую сам Сергей Иванович посмотрел. Ведь он же при всей своей занятости успел, а вы, Володя, что же? Или ваше время имеет большую ценность, чем время Сергея Ивановича?

– Виноват, исправлюсь, Берта Семеновна, – встав во фронт, отрапортовал аспирант Володя Любинский, никогда не служивший в Советской армии, зато три школьных и два аспирантских года отслуживший в армии Берты Семеновны.

«У вас несовместимость, – авторитетно заявляет теперешний психолог некоей доверчивой и невинной в умственном отношении парочке, – вы оба по тестам выходите довольно-таки неуступчивые, упрямые, авторитарные люди. И не пытайтесь, ничего у вас, кроме развода, не выйдет!» А жизнь Сергея Ивановича с Бертой Семеновной была примером того, какой гармонии возможно достичь, даже если по всем психологическим законам гармония эта невозможна, недостижима.

Однако Сергей Иванович и Берта Семеновна, оба, назло современному психологу, крайне неуступчивые, упрямые и авторитарные, мирно, достойно и любовно обустроили свою жизнь. Психолог сказал бы в оправдание, что им удачно удалось разделить сферы влияния.

Дед «рулил» жизнь и Бабушку, а Бабушка «рулила» жизнь и Деда, правда так тоненько и нежно, что этого никто не замечал. Как-то они умудрялись это делать. Были очень преданны друг другу, Дед более скрыто, зато у Берты Семеновны глаза, когда она смотрела на Деда, прямо-таки фанатичным огнем горели. Всю домашнюю жизнь и, насколько удавалось внедриться в его научную, Бабушка подчиняла Деду: диете Деда, сердцу Деда, работе Деда. Для нее, в противовес традициям еврейского безудержного материнства, на первом месте был не сын и позже не внучка, а муж. Черная икра, творог с рынка, все самое лучшее, удобное, теплое, мягкое, пушистое – Деду.

Берта Семеновна умела жить, в любом месте мгновенно обрастала удобной для служения Деду структурой. В доме всегда была домработница, даже в войну, сын вырос с Феней, затем с Марь Иванной, потом с Женечкой...

Сыну таких властных родителей, как Берта Семеновна и Сергей Иванович, полагалось вырасти задавленным или хотя бы слегка подавленным, неуверенным и зависимым. Но Юра, золотой медалист, всего лишь однажды уступил родителям, правда, в случае важном – не стал поступать учиться в Академию художеств, как мечтал. Рисовал Юра с детства, где бы ни находился. Дома, на уроке рука помимо воли водила карандашом.

– Мама, а что, если я буду всю жизнь жалеть, что послушался вас? – нагнетал страсти Юра.

– А вдруг из-за нас он зароет талант в землю? – спросила Берта Семеновна мужа.

– А вдруг из-за нас он закончит свою жизнь в нищете? – последовал ответ.

Не дай бог, даже страшно представить, подумала Берта Семеновна и ужаснулась тому, что целое мгновение держалась иного мнения, нежели Сергей Иванович.

Берта Семеновна и Сергей Иванович не знали, что сын и сам уже все решил, и бились с ним за научную карьеру против ненадежной живописи со всей страстью людей, не представляющих ни себя, ни своих близких вне социального успеха. Неожиданным последствием этой истории стало их некоторое от сына отстранение. Они словно испугались, что он хоть и на миг, но все же их, всегда монолитно единых, разделил. А Юра Раевский и сам не был уверен в своем таланте, а быть «никем», «неизвестно кем», «жалким бесталанным малевщиком», как пугали родители, не хотелось. Поэтому уступка его не совсем могла считаться повиновением родительской воле, а скорее была уступкой самому себе. За эту торговлю с самим собой Юра отца же и наказал и, в свою очередь, внутренне немного от Сергея Ивановича отодвинулся.

Вместе со школьными друзьями Володей Любинским и Алешей Васильевым Юра Раевский поступил к отцу в университет на химический факультет.

* * *

Берта Семеновна не просто была частью окружающего пейзажа. Где бы она ни жила, мгновенно становилась главной, начинала организовывать, управлять... Она руководила не только домом и своими учениками, но и Дедовыми аспирантами, вела сложный учет – кого накормить, кого устроить в больницу, кому одолжить денег. Сергей Иванович мог дать взаймы без ее ведома, а уж Берта Семеновна строго требовала возврата долга в срок. Даже в этом они были слажены.

Берта Семеновна умела вплести окружающих в одну большую сеть, где каждый делал что-то нужное остальным. Один вез другому лекарство, этот другой сидел с ребенком третьего, а третий в это время перепечатывал текст для первого. Руководила Бабушка не обидно. Построившись вокруг нее, все дружно держались за одну веревочку, словно она переводила через дорогу детсадовскую группу. В ее распухшей записной книжке теснились телефоны: родители нынешних и бывших учеников, давно выросшие ученики, сами уже ставшие родителями, нынешние и бывшие аспиранты... Театральные билеты приносили домой, из комиссионного звонили, когда что-то интересное появлялось, сама она никуда не ходила, не напрягалась. В доме зимой яркими пятнами краснели гранаты, желтела хурма, аспиранты из Узбекистана привозили ящиками, а с Дальнего Востока аспиранты доставляли баночки с крабовым мясом и икрой.

И сама она делала все, что было в ее силах. Однажды с Володей Любинским два часа на морозе простояла, дожидаясь поезда, в котором приезжала его больная тетка, чтобы сразу везти женщину в больницу. У Алеши Васильева перед защитой заболела мать, было плохо с деньгами, так Берта Семеновна лекарства доставала. Один из бывших ее учеников сделал Алеше бесплатно чертежи, другая напечатала диссертацию. Алеша защитился, мать умерла, Берта Семеновна помогала хоронить, блины пекла на поминках, Алеша, когда женился, приходил к ней, такой строгой, плакал, говорил: «Вы мне как мать. У меня, кроме вас, никого нет». Алешина девушка, скромненькая Аллочка, Берте Семеновне понравилась. Она велела Алеше: «Женись». Алеша женился. И Зину Володину она одобрила. Рожали девочки, Зина и Аллочка, через нее. Берта Семеновна договаривалась, чтобы присмотрели... Володю Любинского, по отцу записанного евреем, не хотели в аспирантуре оставлять. Оставили – Берта Семеновна выхлопотала. Был у нее один бывший двоечник, очень продвинулся по партийной линии, она его для самых сложных случаев придерживала. Помогала, руководила жизнью, а в уплату за помощь требовала беспрекословной преданности себе и Деду.

Дед мог крикнуть, хлопнуть дверью, Бабушка – нет, никогда. Лишь однажды Маша заметила, как она плакала. Подбежала, хотела приласкаться, Бабушка ее отодвинула:

– Нельзя показывать свои чувства другим. А если ты случайно стала свидетелем чувств других, – отойди, сделай вид, что не заметила. Этим и отличается воспитанный человек.

Маше казалось, что Бабушка и Дед больше уважали друг друга, чем любили. За всю жизнь она ни разу не заметила между ними ни малейшего проявления чувств.

– Папа, наверное, у Бабушки и Деда в юности были несчастные любови. Ну, то есть у нее своя, а у него своя, – как-то предположила Маша.

Но Юрий Сергеевич ответил:

– Нет, поженились они очень молодыми. Вряд ли успели несчастливо кого-то полюбить. Уж такие они сдержанные люди, их поколение вообще более закрытое...

Вот баба Сима, Анина мать, та все свое выражала от души. Был у нее одно время какой-то некрупный кривоногий мужичонка в кепке по имени Леня. Леня игриво хлопал Симу по попе, а Сима гордилась.

– Видала, какое у его ко мне чуйство! – хвасталась она Маше.

 
Милый Леня, я влюблена.
Милый Ленечка, в тебя.
Я давно влюбился, Маша,
Тебе сказать стыдился, Маша... —
 

пела своему Лене баба Сима, другая представительница «закрытого» поколения.

На взгляд будущей невестки Ани, Сергей Иванович был неприятный старик, ужасный тиран и сумасброд, а Берта Семеновна – неприятная старуха, которая в точности как испуганная челядь из стихотворения про «королевский бутерброд» бросалась исполнять его малейшие прихоти. О желаниях своих Сергей Иванович сообщал движением глаз, нахмуренными бровями, а если его не понимали, ну, тогда уже сразу криком. И подобно Королю из стихотворения, получив желаемое, немедленно требовал признания своей мягкой доброжелательности – становился похож на обиженного ребенка и порой всем своим видом показывал, а порой и восклицал: «Неужели так трудно исполнить мое такое простое, законное желание!» Берта Семеновна даже и не думала не исполнять. Просто иногда сразу не успевала.

– Юрка, в вашем доме просто какой-то домострой! – задумчиво протянула Аня, в то время еще не Машина мама, а просто знакомая девушка профессорского сына Юры.

– Да, папа, конечно, человек в обращении сложный, – мирно согласился профессорский сын, еще не Машин папа, и отправился знакомиться с Аниной матерью Симой.

Сима как раз к вечеру вернулась, сдав смену в буфете на Витебском вокзале, и смогла как следует принять Анькиного ухажера. Дочь-то, Анька, хоть и красавица, но такого кавалера, из приличных, заимела впервые. И Симе надо было не ударить в грязь лицом. Сима не ударила. И водочку выставила, и с закуской постаралась. Понимала толк в гостеприимстве. Так что посидели они как люди, выпили пару рюмок, а затем Сима будущему зятю спела. Она много частушек знала, но эти ей показались к месту:

 
Самолет летит,
А все кругом, кругом.
А мне понравился
С золотым зубом.
 
 
С золотым зубом
Мне не парочка —
А он кулацкий сын,
Я партизаночка.
 

Зря Анька делала ей, Симе, большие глаза. Будущий зять, профессорский-то сынок, Симу похвалил. И тогда Сима ему еще спела:

 
И пить будем,
И гулять будем,
А смерть придет,
Помирать будем!
 

Сима хлопнула еще рюмашку и совсем расслабилась.

 
А смерть пришла,
Меня дома не нашла,
А застала в кабаке
С поллитровочкой в руке.
 

Юра Раевский вежливо улыбался будущей теще. Его родители, Сергей Иванович и Берта Семеновна, до рождения сына были между собой на «вы».

– Ты что же, действительно женишься на дочери буфетчика? – холодно поинтересовалась Берта Семеновна.

Мальчики, Алеша и Володя, свои, но все же чужие, показывали невест, советовались, а родной сын проявляет такую самостоятельность! Уму непостижимо!

– Не буфетчика, мамочка, а буфетчицы, – простодушно поправил Юра.

Берта Семеновна, энергично махнув рукой, коротко отрезала:

– Один черт!

– Какая разница, чья она дочь? Аня – студентка института культуры...

– О да! У нее впереди чудная карьера. Два притопа, три прихлопа... Что ж, во всяком случае, твоя жизнь не будет скучна. Жена всегда сможет развлечь тебя, устроив бег в мешках, а теща...

– Мама! – предостерегающе повысил голос Юра и... женился.

Аня была так невозможно красива, что любые возражения родителей казались незначительной волнишкой вслед сбившей его с ног волне...

Когда Юра все-таки женился на дочери буфетчицы, Берта Семеновна с Сергеем Ивановичем в глубине души посчитали сына немного неудачником, хотя друг другу никогда в этом не признались.

Поспешно, как только позволили положение члена-корреспондента Академии наук, имевшиеся в семье приличные по тем временам деньги и энергия Берты Семеновны, была расселена соседняя, на той же площадке, небольшая трехкомнатная коммуналка, имевшая общую стенку с их бывшей квартирой. В старой квартире остался сын, и, когда друзья, Володя с Алешей, пришли в эту привычную квартиру уже как домой единственно к Юре, за долгое уже время их дружбы у обоих промелькнула неприязненная мысль – как все же хорошо быть сыном членкора! Удивительно, нереально для аспиранта, молодого ученого, да кого угодно, иметь такую квартиру – отдельную, когда все жили в коммуналках, двухкомнатную, когда Алеша Васильев жил в комнате четвертым, с родителями и братом, свою, тогда как Володя Любинский построит свой трехкомнатный кооператив только через десять лет. Любинский и Васильев неприязненной мысли застыдились еще быстрее, чем подумали. Они же мужчины и настоящие друзья!

Берта Семеновна с Сергеем Ивановичем обсуждали, не сломать ли общую стенку и не сделать ли одну, общую квартиру, с двумя входами, оставив по паре кухонь, туалетов и ванн. Решили погодить. Посмотреть, какова окажется невестка. От невестки, дочери буфетчицы, такой яркой, что самый раз в оперетту, а не в приличную семью, вместе с хозяевами со Зверинской отступили и громоздкие старые вещи – буфет, полукруглые старинные кресла, шкафы и шкафчики.

Бывшая коммуналка, где сделали честный советский ремонтик, моментально приобрела странный вид. На фоне наивных белых картонных дверей грузно встали огромный, величиной почти с комнату, резной буфет с птицами, большой круглый стол, диван со спинкой чуть ли не до потолка. Везде, где имелось несколько свободных метров пола, квартиру перегородили старыми шкафами и книжными полками. Новые стены из шкафов образовали укромные уголки. Затем все уголки, каждый квадратный сантиметр завесили картинками. Среди картинок бестолково мешались чьи-то старые акварели, бесконечные подарки – советские сувенирные поделки, произведенные во всех пятнадцати республиках Советского Союза, и собственные поделки учеников. Висели фотографии тридцатых, сороковых, пятидесятых – специальные трогательные лица. Мельком кидая на старые фотографии небрежный взгляд, гости почему-то на секунду замирали... Какие лица! Как же красиво прожита жизнь...

Берте Семеновне в ее новой квартире по утрам все так же слышны были крики павлинов, а иногда и как трубил слон. В их старую квартиру въехала простая легкая мебель, и только белая изразцовая печка с потемневшей бронзовой решеткой осталась теперь там от детства Юры Раевского. Раньше у окна стоял невысокий шкафчик с барельефом – головой Пушкина на дверце. Пушкин был с такими вывернутыми губами и такой курчавый, что было неясно, чья это голова – Пушкина или дяди Тома. Пушкин переехал в соседнюю квартиру, а на его месте теперь стоял магнитофон с бобинами размером с его курчавую голову. Под шипение магнитофонных лент, перемежающееся живым треньканьем забредших в гости гитар, закружилась-понеслась новая жизнь.

Юра и Аня Раевские стали популярной парой. Аня была не только необыкновенно, талантливо красива, но и неглупа. А главное – умела создать вокруг себя атмосферу, в которой мужчинам непременно хотелось казаться блестящими и отмеченными ее одобрением. Юра Раевский был необыкновенно талантлив в дружбе. Отдельная, без родителей, дедушек, бабушек и теток, квартира на Зверинской немало способствовала светской жизни семьи Раевских. Каждую субботу у них собирались друзья, друзья приводили приятелей, чужие приятели становились друзьями хозяев, да и в будни ручеек дружеского общения не иссякал. Никогда.

Дружил Юрий Сергеевич с людьми одаренными, поэтами и художниками. Получалось, что с теми, кто сделал отличный от него выбор. Многие, как Юрий Сергеевич, владели обязательными дипломами технических вузов, но выбрали иные, неопределенные, судьбы. А он, везунчик, умудрился сочетать в своей жизни успешную научную деятельность с творчеством в виде воскресного хобби и субботней дружбой с богемой.

Юрий Сергеевич на свое место в искусстве не претендовал, говорил про себя: «Балуюсь живописью, балуюсь стишками». Он и правда баловался. Писал свои акварели и сочинял стихи легко, не натужно, хотя получалось неплохо. Но и не обидно для друзей, посвятивших этому жизнь.

Сам Раевский искренне восхищался их «настоящей» живописью и «настоящими» стихами. Технари, бывающие в доме, все были талантливы, все делали «еще что-то». Алеша Васильев сочинял смешные непритязательные стихи и замечательно читал Мандельштама, а Аллочка с трехлетней Наташей коротали вечера вдвоем. Володя Любинский трудился над стихами в прозе, очень даже «притязательными», заумными – их вежливо не понимали. Сыну Любинского Бобе исполнилось четыре года, Зина была немодно беременна вторым ребенком. («Мы с Зиной как правоверные евреи. Один половой акт – одна беременность!» – шутил Володя.)

А потом родилась Маша.

Родила Аня на пару недель раньше, чем ожидалось, в суете, полностью соответствующей разгульному духу их тогдашней жизни. Во-первых, сам Юрий Сергеевич в это время, взявшись за руки с другими физиками и химиками, раскачивался у костра под песни Окуджавы на школе физиков под Москвой. Аня, почувствовав, что Маша толкается как-то необычно настойчиво, задумалась, продолжать ли веселиться с гостями или отправиться рожать Машу. У младших Раевских в то время жил восемнадцатилетний мальчик Костя Смирнов. Костя был сыном одного из аспирантов Сергея Ивановича, приехал из Воронежа, поступил в Академию художеств, ждал общежития. У Берты Семеновны имелась собственная табель о рангах. Косте, по каким-то ее расчетам, полагалась большая мера ее заботы и участия, но и не такая значительная, чтобы взять его к себе. И Берта Семеновна временно поселила парня в квартире сына.

– Идите-идите! Нам рожать пора! – Костя натягивал на Аню с Машей пальто и строгим голосом выпроваживал гостей. – Все в сад!

Костя и Володя Любинский повели Аню на соседнюю улицу. В роддом.

– Вот ваш ребенок. – Медсестра Надя развернула ситцевый сверток в застиранный зеленый цветочек.

На рыжей клеенчатой бирке, свисающей с ручки ребенка, расплывались синие чернила. «Девочка, 3900 г, 49 см».

– Ручки две, ножки две, – без тени улыбки перечисляла медсестра, – сдаю по описи...

– А почему она такая?.. – разочарованно спросила тоненькая девушка в больничном халате.

Даже этот стоящий колом синий балахон не унизил ее красоту. Красота рвалась в разные стороны из уродливого синего халата: нахально полыхал румянец вместо обычной послеродовой бледности, по бесполезным местным целям стреляли глаза, сверху из халата на медсестру нацелилась грудь, смуглая, пышная, с тонкой голубой жилкой... Уж грудей-то разных медсестра перевидала за десять лет работы в роддоме Эрисмана столько... Но сейчас, при виде этой, ей подумалось, что для кормления чахлого ребенка такая красота не предназначена, а предназначена только для любви. Снизу на медсестру наступали ноги. Не просто ноги как непременная принадлежность всех рожениц, а Ноги... тонкие щиколотки, круглые коленки, пухлая розовая красота под распахнувшимся подолом казенного халата...

– Ребенок как ребенок, не красавица, так что ж!

Сестра Надя нарочито равнодушно пожала плечами, предвосхищая вопросы и ясно показывая, что не потерпит никаких неуставных отношений с этой неположенно румяной красавицей. Скажите, пожалуйста, какая! Ей и роды нипочем! Нет, не будет эта красотуля хорошей матерью, вот как пить дать, не будет! Няня тетя Шура сказала Ане:

– Чтой-то девчонка твоя на тебя непохожая!

Аня жалобно на нее посмотрела, тогда тетя Шура решила ее подбодрить:

– Ну не красавица она, так что теперь! Не всем же красавицами жить!

«Я так мечтала о мальчике! Думала, будет богатырь с золотыми кудрями, – пожаловалась Аня в записке домой, – а у меня девочка. Няня тетя Шура сказала, некрасивая, на меня не похожа».

* * *

«Девочка некрасивая». Костя прочитал Анину записку с кратким донесением и подумал: не может быть, чтобы некрасивая. Просто сама Аня так очаровательна, что по сравнению с ней остальные кажутся посредственными. А уж младенцу нескольких дней от роду и вовсе нет возможности с ней конкурировать.

Костя посылал ей в роддом смешные записочки со стихами и рисунками.

 
У медсестры у Нади
Весь ротик был в помаде.
У медсестры у Ксюши
Свисали комья туши.
У медсестры у Яны
Размазались румяна,
А няня тетя Шура
Была ужасной дурой.
 

Костя очень старался утешить Аню из-за того, что у нее такая некрасивая дочка. Сама Аня и беременная была красивой, а без живота, должно быть, просто ослепительная. Можно упасть и умереть тут же, на ступеньках роддома... Красавица Аня выплыла к встречающим, лучезарно улыбаясь. За ней, прямая и скучная, как градусник, вышагивала медсестра с кульком Машей.