Текст книги "Мальчики да девочки"

Автор книги: Елена Колина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Манеры Мэтра Лиле тоже не понравились, у него были просто ужасные манеры, – он вел себя со студийцами как ротный командир с новобранцами, но все беспрекословно подчинялись его мнениям, и никто, кроме нее, не удивлялся его самоуверенным повадкам. Но разве может быть непреложно все, что говорит один человек, тем более такой некрасивый?..

– Я теперь ненавижу его стихи, – обиженно шепнула Лиля на ухо Асе.

Она любила Пушкина, Лермонтова, особенно Лермонтова, и сонеты Шекспира любила, и немецких романтиков любила, особенно Шиллера, и Северянина любила, и Блока, и стихи Мэтра любила тоже, но... отчего же у него все-таки голова, похожая на огурец?..

Студийцы все читали и читали стихи по кругу... круг был большой... У всех читавших почему-то была плохая дикция, они шепелявили, пришепетывали, грассировали и картавили, – потом-то Лиля убедилась, что в быту все они говорили правильно, но, читая стихи, следовали отчего-то возникшей моде не произносить половину звуков. К тому же все они немного слишком подвывали, выть стихи – это тоже была модная петроградская манера. Ей понравились стихи только одного человека – тонкий темноволосый юноша очень скромно читал стихи, вроде бы простые, но особенные...

Ася смотрела вокруг как утопающая корова, безропотно и печально, – как она могла вообразить, что ее примут в поэтическую студию? Единственная надежда на то, что про нее просто забудут... Но круг закончился, и Мэтр взял со стола несколько листков бумаги, – это означало, что сейчас он прочтет стихи гостей студии, желающих стать поэтами... На самом верху стопки лежали листки, исписанные Лилиным почерком, – девушки решили, что ее почерк более поэтический, чем Асин, и Асины стихи переписывала она, она же постаралась подложить их первыми.

– Сейчас он прочитает твои стихи и скажет – среди нас настоящий большой поэт... – ободряюще прошептала Лиля, отдирая от себя под столом Асину руку. – Отпусти, сумасшедшая...

Мэтр начал читать первое стихотворение. Боже, что это?! Ох, нет, это происходит не с ними, не с Асей!.. Все смеются – над Асиными стихами... Мэтр читает первое стихотворение, издевательски усмехаясь, после каждой строчки отпуская насмешливые замечания, – как красиво, как поэтично, какое замечательное подражание всему на свете...

– Моя жизнь кончена, – прошелестела Ася.

– Но это не подражание, это МОИ стихи, – Лиля вскочила с видом «стреляйте в меня» и тут же, как ванька-встанька, уселась обратно, стоять перед всеми все же было страшновато.

Девушка-поэтесса, та, с которой Лиля боролась за место рядом с Мэтром, внимательно глядя на Мэтра, предложила тоном первой ученицы:

– Второе стихотворение читать не стоит, такими стихами надо растапливать печку, как Шиллером... – и поинтересовалась у новеньких, Аси с Лилей: – Вы, наверное, любите Шиллера?..

Ася испуганно дрогнула ресницами – нет-нет, что вы, какой может быть Шиллер...

– Да, я люблю Шиллера, – выступила Лиля. Лиле было наплевать на Шиллера, к тому же она не знала, может быть, у поэтов принято сжигать в камине стихи других поэтов... Пусть ее выгоняют из студии, но она ни за что не даст противной поэтессе взять над Асей верх. – Да-да, я ОЧЕНЬ люблю Шиллера, в переводах Жуковского и на немецком.

Мэтр надменно улыбнулся, словно капитан, удивившийся бунту на корабле.

– Люди, любящие Шиллера, ничего не понимают в стихах, – послушно следуя выражению его лица, сказала девушка-поэтесса.

– А я люблю, – упрямо вскинула голову Лиля, повернувшись к Мэтру, и вдруг изобразила на лице крайнее смущение, покорность: – Но можно я все же буду любить Шиллера – немно-ожко? Я ведь всего лишь глупая маленькая гусыня.

Ей очень хотелось выделиться из всех этих послушно внимающих учеников, стать для Мэтра особенной. Может быть, ее жизнь третьей, неглавной, дочкой включила в ней этот механизм – непременно стать главной, любимой, но все ее существо только одного и желало – соблазнить, увлечь. Все секреты завлечения были ей известны из книг: нужно всего-то не сводить с него глаз, удивить неожиданным своеволием и тут же сделать вид, что ничего не понимаешь и просишь его быть твоим учителем жизни...

Все у нее получилось так мило, так небрежно кокетливо – никто из присутствующих по своей воле не признал бы себя гусыней. Как будто в этом была ее к Мэтру снисходительность – ну, ради Бога, ей не жаль признать себя гусыней, курицей, кем угодно.

«Я хочу, хочу, хочу! Полюбите меня, пожалуйста...» – повторяла про себя Лиля, не сводя с Мэтра глаз, пытаясь поймать его взгляд, он так сильно косил, что она не могла выбрать, в какой его глаз смотреть. Мэтр смотрел на нее удивленно: что же она его гипнотизирует, эта красотка, играет в медиума? Она и правда похожа на медиума – бледное лицо, черные брови вразлет, как крылья птицы, зеленые глаза. И вдруг произошло странное, прежде студийцами не виденное: отчего-то Мэтр вдруг как будто смутился, оробел, словно гимназист перед красивой барышней.

– Вам не понравились мои стихи, – горестно и нежно сказала Лиля, – но прошу вас, прочитайте второе стихотворение, пожалуйста...

Мэтр прочитал вслух второе Асино стихотворение и покровительственно кивнул – ну что же, это хотя бы грамотное, это вполне обнадеживает...

– Но это, второе стихотворение, не мое. Это ее стихи, – показала Лиля на пунцовую от счастья Асю.

Мэтр принял Асю в студию и Лиле тоже велел остаться, – он и из нее сделает поэта, если она будет беспрекословно его слушаться.

Лиля насмешливо фыркнула – она не собиралась никого слушаться – и тут же приняла благонравный вид. Не признаваться же ему, что она нисколько не претендует быть поэтом, что она в жизни не срифмовала ни одной строчки, не считая стихотворения о гибели и страсти, посланного в журнал «Аполлон» от имени горничной.

– Я вам очень благодарна за снисходительность, спасибо, – беспомощным детским голоском сказала она, чрезвычайно довольная своей блиц-интригой, – добилась того, чего хотела, заинтересовала его собой.

Затем студийцы принялись вычерчивать таблицы. По теории Мэтра, любое стихотворение сложной ломаной линией укладывалось в специальную таблицу, и таблица эта давала безошибочную возможность писать хорошие стихи. Лиле показалось, что стихи у студийцев получались неважные и что таблицы – ерунда, а для стихов главное – чувство, но она больше не высказывала своего мнения, а вычерчивала таблицы вместе со всеми, вчертила в таблицу свое детское стихотворение, – больше у нее ничего в запасе не было...

Ася цвела нежным румянцем, она была счастлива, но и Лиля пришла в студию не напрасно, – к концу вечера она все-таки оказалась безумно, безумно влюблена!

Мэтр читал свои стихи, рассказывал о дальних странах, о розысках Атлантиды, об островах, жирафах, о кораблях с черными флагами, о капитанах с золотыми манжетами, и Лиля совершенно забыла про его незлатокудрость и неприятные манеры, – а главное, как, как она вообще могла подумать, что у такого гениального поэта голова огурцом?! И он не только Поэт, но и Воин, у него Георгий за храбрость!.. И вместе со всеми Лиля восторженно замирала, восхищалась и очень, очень сильно влюбилась навсегда.

– Ты спасла мне жизнь, – стыдливо пробормотала Ася, когда все закончилось и студийцы начали расходиться. – Я трусиха, просто не смогла признаться, и теперь ты никогда меня не простишь... Я твоя вечная должница, я никогда не смогу расплатиться с тобой за то, что ты взяла на себя мой позор...

– Да, да... ты прямо сейчас сможешь расплатиться, – торопясь, сказала Лиля. – Ты иди домой одна, а я немного задержусь.

Она рассчитывала на кое-какое внимание и не ошиблась, – пока студийцы корпели над таблицами, Лиля переглядывалась с Мэтром, как в романах Дюма переглядываются в церкви, делая вид, что слушают службу, договариваясь глазами о запретной любви...

Мэтр отправился ее провожать.

Но был молчалив, отчего-то им не хватало тем для разговора, – довел Лилю до дома и на углу Невского и Надеждинской, неловко попрощавшись, ушел.

– Проводил! Он! Меня! Проводил! – С восторженным криком Лиля ворвалась в дом.

– Кто тебя проводил? – спросила Фаина. – А-а, этот ваш знаменитый поэт... Ну, а зачем он тебе?

Зачем? ЗАЧЕМ ЕЙ ЗНАМЕНИТЫЙ ПОЭТ? Ох, ну глупо даже спрашивать, зачем!.. Когда он ЗНАМЕНИТЫЙ ПОЭТ, а она БЕЗУМНО ВЛЮБЛЕНА!.. Когда от его стихов в ней летают бабочки! Если встретишь меня, не узнаешь, назовут – едва ли припомнишь. Только раз говорил я с тобою, только раз целовал твои руки... Я клянусь тебе теми снами, Что я вижу теперь каждой ночью, И моей великой тоскою О тебе в великой пустыне... Или не в пустыне... но тогда где?.. Ну, неважно.

В Доме искусств кипела литературная жизнь и просто жизнь, там был Мэтр, и Лиля, не задумываясь, променяла все – театральную студию, кинокурсы и ритмическую гимнастику – на вечера в Доме искусств, который они с Асей теперь называли сокращенно, уже как свои, – Диск.

* * *

Ася стала студенткой поэтической студии и несколько раз в неделю, посапывая от усердия, расчерчивала поэтические таблицы, а Лиля – студенткой-бродилкой, бродила между студиями, но нигде не посапывала от усердия, а ходила в Диск как в клуб или как домой. Дом искусств был как будто ее дом, а она сама была как будто искусство – и поэзия, и проза, и искусство вообще...

Теперь она изучила там каждый уголок, играла в Белом зале на рояле, рассматривала книги в библиотеке. Половина книг в библиотеке оказались фальшивые – она вытаскивала книги одну за другой, а это были одни корешки. Прежние хозяева особняка, Елисеев с женой и взрослым сыном, наверное, были странные люди, – иначе зачем бы им понадобились корешки? А зачем им понадобились три этажа с переходами, закоулками, тупиками? Зато Лиля знала, зачем ей переходы, закоулки, тупики – затем, чтобы романиться.

Семинары, переводческая студия, поэтическая студия Мэтра – Лиля всюду ходила. Ощущение у нее было как у голодного человека, которому предложили обед из ста блюд, – и голова кружится от восторга, и не решиться выбрать, и уже ничего конкретного не хочется съесть, а хочется только глазками, но зато все, все!..

Сначала она честно пыталась чем-нибудь всерьез увлечься. Записалась в переводческую студию – там учили переводить прозу. Но переводческая студия скоро распалась, на самом деле никто не мечтал переводить чужое, а все хотели писать свое. Свое Лиля не писала – пока не писала, но непременно скоро что-нибудь напишет, все же пишут! А переводов ей хватало и дома, тех, которыми она занималась днем для заработка.

Лиля записалась в семинар поэтического перевода и ходила туда как в гости. В этом семинаре были одни дамы среднего возраста, – посреди голода и холода дамы трудились над французскими сонетами, переводили де Лиля и Эредиа и, грассируя от привычки употреблять французский, восторгались каждой строчкой и тонко найденным словом. Лиля приходила поболтать с дамами по-французски.

Как-то в семинаре появилась пожилая дама, она держалась особняком, но к Лиле всячески выказывала особенное отношение.

– Как нам жить, chère petite[18]18
  Милая деточка (фр.).


[Закрыть], невозможно, все погублено, – однажды прошептала ей дама, но Лиля сделала вид, что не слышит, и незаметно отодвинулась от дамы. – Зачем вы якшаетесь с этой евреечкой из поэтической студии? – Дама придвинулась поближе. – Это не ваше общество, нечего вам делать среди евреев, и я уверена, родители ваши вас в этом не одобряют... У вас такое тонкое законченное лицо, вы наверняка принадлежите к самой аристократической фамилии.

– Да. Моя фамилия Каплан, – нежно отозвалась Лиля.

– Вы?! Но как же это?.. Впрочем, теперь-то я вижу... и внешность, и эта ваша еврейская наглость, – внимательно всмотревшись в Лилю, сказала дама и отошла с презрительным выражением лица.

Пожилая дама вскоре исчезла из семинара, а Лиля продолжала туда ходить, болтала с дамами по-французски, удивляя их парижским выговором и жаргонными словечками, которые она подцепила от своей последней гувернантки, разбитной девицы, откровенно делившейся с ней своим жизненным опытом.

Кроме возможности поболтать по-французски Лилю привлекал там руководитель семинара – его в шутку называли «буржуй недорезанный». Вселенные на Фурштатскую жильцы также же называли Лилю «недорезанной буржуйкой», и звучало это хоть и беззлобно, но страшно, а тут – любовно... Он был немного похож на отца, такой же крупный, полноватый, с мягкими манерами и даже в такой же шубе с бобровым воротником. Лиля однажды встала с ним рядом и незаметно притронулась к шубе – на мгновенье и тут же одернула руку.

Никогда еще вокруг нее не было столько мужчин!.. Что-то с ней произошло, немного даже неприличное, – она сама называла это свое состояние «не хочу учиться, хочу жениться». Замуж Лиля нисколько не хотела, но и учиться тоже отчего-то больше не хотела, хотела только романов, хотя ей и дальше пришлось притворяться литературной барышней.

На семинарах вокруг Лили рассуждали о цезурах, эйдологии, семантике, конвергенции, пиррихиях, но ее ничуть не интересовали ни пиррихии, ни французские сонеты, ни переводческое искусство, ни литературная критика, она не писала стихи и прозу, она даже непростительно не испытывала от стихов студийцев никакого дрожания, только скуку. Когда в студии читали стихи, она начинала стрелять глазами по сторонам, а если никого не находилось, прикрывала глаза и дремала, изображая на лице вдохновенную углубленность в себя. Однажды Лиля задремала по-настоящему, почти что заснула, чтение случайно прервалось, а она так и продолжала сидеть «с выражением лица», словно слушала стихи и восхищалась.

Зато потом, когда чтение заканчивалось и начинались игры, беготня, смех, Лиля играла лучше всех, бегала живее всех, смеялась громче всех. Когда-то, на редких детских праздниках, играли в petits jeux, «комнатные игры» – фанты, жмурки, «барыня прислала сто рублей», и теперь Лиля больше всего любила играть в фанты, заранее придумывала, как будет загадывать желание – что этому фанту сделать?

Лиле было немного перед собой неловко: девушки из поэтической студии учатся, а она, такая всегда хорошая ученица, вдруг заневестилась! Но долго она не расстраивалась, – никто из девушек-поэтесс не учился так много, как она, никто не знал столько языков – английский, немецкий, французский и еще латынь и древнегреческий! Никто так хорошо не играл на рояле! И дифференциальное исчисление она могла бы вспомнить при случае, и коллекцию бабочек она когда-то составляла, и опыты с серной кислотой проводила – раньше. Сейчас ей по ее естественному циклу полагались балы, выходы в свет, флирт, романы... еще свадьба ей полагалась, а не цезуры и пиррихии! А к девушкам-поэтессам Лиля с самого начала относилась подозрительно, – ну, не могла она поверить, что они искренне корпят над своими поэтическими таблицами, что приходят в Диск за цезурами и пиррихиями!.. На самом деле девушки-поэтессы мечтают о том же, что она – о коротких романах-переглядках, о мгновенно возникающих флиртах, признаниях в любви и поцелуях, а стихи и прочее – только предлог для того, чтобы привлечь к себе мужское внимание... которое полностью должно принадлежать Лиле!

Внутреннее, для самой Лили, ее положение было очень удобное: она была влюблена одной большой любовью и многими маленькими. Большая любовь – это, конечно, Мэтр – Поэт, Путешественник, Георгиевский кавалер.

Лиля считала, что ее роман с Мэтром протекает как должно. Изредка Мэтр приглашал ее погулять, они доходили до Невы, затем шли вдоль набережной, мимо Летнего сада, по Гагаринской, к Таврическому саду, и оттуда на Надеждинскую. Он уже не молчал, как в тот раз, когда провожал ее впервые, рассказывал об Африке, о французских поэтах. Мэтр говорил о смерти, не о самой смерти, а о том, как кончается жизнь, что человек имеет право... несравненное право – самому выбирать свою смерть... И умру я не на постели, при нотариусе и враче, а в какой-нибудь дикой щели, утонувшей в густом плюще... И что там дальше, после смерти... ...Чтоб войти не во всем открытый протестантский прибранный рай, а туда, где разбойник, мытарь и блудница крикнут: «Вставай!»[19]19
  Здесь и далее в этой главе цитируются стихи Николая Гумилева.


[Закрыть] Мэтр уверял, что знает, что доживет до девяноста лет, и это совершенно точно – у поэтов есть предчувствие своей судьбы.

Лиля действительно находилась с ним в особенных отношениях, не отношениях учителя и послушной ученицы, как все остальные. Она и не была «как все», не писала стихов, не чертила таблиц, а была с ним кокетлива и мила просто как с интересным мужчиной, что даже придавало ей очарования в его глазах, – он не шутя ею восхищался. Эта зеленоглазая своенравная девочка была кем-то очень правильно воспитана: мужчине нужны широко открытые восторженные глаза, мужчину нужно уметь слушать, зачарованно слушать, и она умела.

Мэтр говорил, что каждый человек всегда имеет свой истинный возраст, не паспортный, не биологический, а один и тот же вечный возраст, на всю жизнь. Ему самому, он считал, тринадцать лет. А Лиле всегда будет пятнадцать, она всегда будет цветущая весна, а он рядом с ней мальчик... ...Заблудился навеки в слепых переходах пространств и времен... ...Некрасив и тонок, полюбивший только сумрак рощ, лист опавший, колдовской ребенок, словом останавливавший дождь. Ей было невыразимо приятно, что знаменитый поэт, храбрец, Георгиевский кавалер рядом с ней, с этим ее нарочито наивным бантом в волосах, – мальчик. Подумать только, он мальчик, а она взрослая, «цветущая весна»!

– Нет, если вам тринадцать, то мне десять, – заспорила Лиля из чувства противоречия. На самом деле десятилетняя она была совершенно такая же, как сейчас, читала книжки из запрещенного шкафа, мечтала о любви и все про себя знала – знала, что ей, Лили, предназначено что-то необыкновенное. И неважно, как теперь ее имя, она здесь, на земле, не просто так. Возможно, что и для Мэтра... Он был очень мужчина, настоящий мужчина, с настоящим мужским вкусом к жизни – путешествия, войны, стихи, и стихи его были мужественные, взволнованные, как удар, как приглашение к любви. Порой из него выглядывал робкий мальчик, пытающийся скрыть свою робость, быть храбрым, но это и было настоящим знаком мужественности...

Мэтр прочитал ей бездну стихов, своих и чужих, а однажды сказал, что заведет «Альбом Лили» и будет вписывать туда ВСЕ СТИХИ, ПОСВЯЩЕННЫЕ ЕЙ!.. Больше об этом разговора не было, но ...подошла неслышною походкой, посмотрела на меня любовь. Отравила взглядом и дыханьем... и ушла в белый май с его очарованьем... Или: Нежно-небывалая отрада прикоснулась к моему плечу... Или: Нежный друг мой, беспощадный враг, так благословен твой каждый шаг, словно по сердцу ступаешь ты, рассыпая звезды и цветы. Неважно, что он это уже написал, это он КАК БУДТО ПРО НЕЕ написал! Мэтр так и не посвятил Лиле ни одного стихотворения, но Лиля не огорчалась: ходили слухи, что Мэтр последовательно посвящал разным дамам сердца одни и те же стихи, чуть изменив строку, – спрашивается, зачем же ей, Лиле, становиться в общий ряд и в один прекрасный момент обнаружить, что ее стихи не вполне ее?! У них и без посвящений совершенно особенные отношения.

Мэтр крестился на каждую церковь, не скрывал и как будто даже гордился тем, что он монархист: ...Я бельгийский ему подарил пистолет и портрет моего государя. Лиля не крестилась, вспоминала, как она в детстве обожала Государя, и у нее мелькала мысль: какое счастье просто БЫТЬ СОБОЙ. И еще одна у нее была мысль, не мысль, так, мыслишка, мелкая хозяйственная женская мыслишка: если Мэтр так привержен монархии, то непременно должен ценить дворянское происхождение, тогда, узнав, кто она, он увлечется ЕЩЕ СИЛЬНЕЕ? Она думала об этом, как будто придерживала козырную карту в игре, на крайний случай, но это был всего лишь козырной туз в рукаве, который она никогда бы не вытащила, – стоит только начать рассказывать и потом уже не остановишься... Нет. Но искушение было, и вовсе не осторожность помешала ей поведать свою романтическую историю, а только то, что все, что происходило между ними, – прогулки, стихи – было в самый раз.

Это был насквозь литературный, придуманный роман, который полностью ее устраивал, – настоящий роман был ей не нужен. Лиля как ни старалась, не могла представить физической близости с Мэтром, и никаких бабочек в животе у нее не летало...от его стихов да, но не от него самого... Мэтра, очевидно, такое положение дел тоже устраивало, – настоящий роман был не нужен и ему тоже, а может быть, он не заметил даже «придуманного романа».

Несмотря на бант, Лиля вовсе не была наивной дурочкой, но все это идеально отвечало ее теперешнему состоянию влюбленности в любовь, роман с Мэтром, гениальным, знаменитым, был хоть и вымышленный роман, но большой, а для маленьких романов у нее оставался целый Дом искусств.

Маленькие романы поджидали Лилю в Доме искусств на каждом шагу.

Иногда Лиле становилось стыдно – когда же она что-нибудь напишет, в Диске все что-то писали, кто прозу, кто стихи, а она ни-че-го. Но разве она виновата, что ее волнуют не слова, а люди? И так сильно в ней бурлит жизнь, что эта бурлящая в ней жизнь никак не может втиснуться в слово? Ведь те, кто сочиняет стихи или романы, переживают романы на страницах, а не в жизни, и уж если выбирать между «писать» или «жить», то жить, жить! Ни одной минуты своей единственной жизни она не хотела бы потратить на то, чтобы сидеть в одиночестве, сжимая в губах карандаш, бормоча строчки, – ну, нет, ни минуты настоящей жизни она не хотела бы потратить ни на одну, пусть самую лучшую строчку в мире! Да и зачем, ведь женщина все равно не может быть гением.

Женщина не может быть гением, но она может быть с гением. И Лиля легко отложила собственную славу на потом, а вскоре и вообще поменяла на более приятные мечты – быть с гением, принадлежать гению, вдохновлять гения... Беатриче стала знаменитой не сама по себе, а любовью к ней Данте, вошла в историю, в литературу, не сочинив ни одной строчки...Оставалось только решить – кто же ее гений?

Иногда Лиля оставалась в поэтической студии, а иногда через переходы и закоулки отправлялась в гости к соседям, – соседи поэтов были прозаики.

В полукруглой, окнами на угол Невского и Мойки, комнате было шумно, тесно, дым висел столбом, – там шумели, теснились, курили прозаики. Некоторые из них выглядели довольно экзотично, один всегда был в красных гусарских штанах, другой всегда был в клетчатых брюках, а кто-то был одет спокойней – в студенческую тужурку, в солдатскую шинель.

Прозаиков было меньше, чем поэтов. Лиля объясняла это себе тем, что проза требует настоящего труда, а сочинять стихи, такие, как сочиняли студийцы, не так уж сложно. Поэтому поэтов было больше, и они больше болтались и болтали... а чем часами рассуждать о литературе, лучше бы поэты употребили это время на творчество, – так она считала. В общем, прагматичная Лиля ставила писателей выше, чем поэтов.

Прозаики, как и поэты, тоже бесконечно читали и обсуждали свое, хотя могли бы, конечно, не тратить время на всякую ерунду, а сразу же начинать ухаживать за Лилей. Все спрашивали друг друга: «Что вы пишете?», а ей хотелось каждому задать вопрос: «Вы влюблены? В кого, в меня?». Лиля сидела смирно, смотрела на кафедру, слушала внимательно чью-то лекцию или рассказ и еще тише, как мышка, сидела, когда начиналось обсуждение. У нее был хороший вкус, начитанность, собственное живое мнение обо всем, но она никогда не высказывалась – так, чтобы встать и высказаться. Лиля никому не призналась бы в таких несовременных взглядах, но в глубине души она была уверена, что женщина не должна умничать, женщине положено помалкивать, когда мужчины разговаривают. Она и помалкивала, но что-то в ней давало мужчинам иллюзию бесконечного понимания – светилось в ярко-зеленых глазах, в улыбке, в том, как она слушала.

Читали и обсуждали не всегда, часто сидели в свободной, специально отведенной для парочек комнате, там был только продавленный диван, и рядом с ним почему-то расположился огромный мраморный амур из елисеевских гостиных. На диване, как на лавочке у ворот дома, рядышком то с одним, то с другим сидела Лиля, болтала, флиртовала, целовалась, опускала головку на плечо, романилась со всеми по очереди. Эта зеленоглазая барышня была самый настоящий волк в овечьей шкуре: убедившись в чьей-нибудь влюбленности, Лиля томно намекала, что никто не может сравниться с Мэтром, что сердце ее занято, а здесь, в гостях у прозаиков, она потому, что... потому что она очень любит ПРОЗУ... В комнате стояла буржуйка, и прозаики соревновались, кто с одного удара сломает кресло или стул, чтобы сразу забросить его в печку, а Лиля-любительница прозы равно присматривалась, кто лучше других пишет и кто ловчей других кидает, это ведь тоже мужская доблесть.

Для Лили все это было как карусель – глаза разбегались, хотелось и в карете прокатиться, и на лошадке... ее так переполняло желание любви, что она, как щенок, хотела играть со всеми, и все в ответ играли с ней. Все были в нее влюблены – тоненький мальчик в гимназической форме, худой красавец благородного вида, человек с брезгливым надменным лицом, такой же оборванный, как все, но чем-то похожий на иностранца, бывший штабс-капитан. Его рассказы были написаны не литературным языком, а каким разговаривали на рынках и в трамваях, и Лиля большую часть слов не понимала, но понимала, что ужасно смешно.

Лиля девственность на продавленном диване не потеряла, – в ней, как всегда, жили два человека: один мечтал, чтобы ВСЕ БЫЛО КАК В РОМАНЕ, а другой был очень строгого нрава, даже не мыслил НИЧЕГО ТАКОГО и готов был зубами охранять свое девичество. Но никаких посягательств на ее невинность не было – все ее романы были мимолетные, невесомые. Никто из прозаиков не был так похож на гения, как Мэтр, у каждого обнаруживался какой-то маленький недостаток, один создавал вокруг себя слишком уж много шума, у другого было больше индивидуальности, чем таланта, у третьего еще что-нибудь незначительное, но не позволяющее полюбить его... Пока что Мэтр, и только Мэтр, был мужчина ее жизни, а все остальные ей просто нравились.

И только изредка случались люди, которые ей не нравились, например Никольский. Георгий Никольский в Доме искусств бывал редко, держался особняком, ни в какие группы и объединения не вступал. Рассказ, прочитанный им на семинаре, считали выдающимся произведением, а его самого очень талантливым. У Никольского была ничуть не писательская внешность, – конечно, от писателей не требовалось, как от поэтов, ни вдохновения в лице, ни блуждающего взора, но он был слишком уж по-простому, по-общему красивый, слишком атлетичный, с хорошим интеллигентным лицом – инженер-путеец какой-то, а не писатель. И еще – разве писателю пристало быть обутым в уморительно смешные ботинки – черные, с ярко-фиолетовым лакированным верхом.

Не то чтобы Лиля совсем уж не попыталась его очаровать. Беспроигрышный прием очаровывания был ей известен – любому мужчине хочется поговорить о самом себе, а уж поэту-писателю особенно.

– Ваш рассказ вызвал много разговоров, все так вами восхищались... – Лилин голос звучал так искренно, так робко. Только бы он не спросил, о чем рассказ!..

– Может так быть, что мы где-то встречались? – не откликаясь на приманку, спросил Никольский.

О-о! А-а! Лиля мысленно засмеялась – вот же оно, начало флирта! Вполне тривиальное начало, даже довольно-таки пошлое начало, неужели он, начинающий, но, как говорили, талантливый писатель, не смог придумать чего-нибудь более оригинального?

– Я однажды встретил на Аничковом мосту девочку... Я и видел-то ее тогда одну минуту, не больше, она была замотана в платок, я не успел как следует ее разглядеть... У нее были такие глаза, ее хотелось защитить, и я иногда думаю, что с ней стало... Вы мне напомнили эту девочку, сам не понимаю чем.

На самом деле он начисто забыл о той девочке и только сейчас, глядя на Лилю, почему-то вспомнил – та встреча имела особенный вкус, цвет, запах, то была тишина, серая, прозрачная, из серой прозрачности в тишине появилось, повисло в воздухе прекрасное лицо.

– Вы совсем другая, веселая, взрослая... – с сожалением произнес Никольский. – Та девочка была особенная...

– Значит, она была красивая, а я нет, – скорчила кокетливую гримаску Лиля и тут же приняла холодный неприступный вид – на некоторых мужчин хорошо действуют холодность и равнодушие.

На Никольского не подействовали ни холодность, ни кокетливые гримаски, даже разговаривать о себе самом он с ней не пожелал. Лиля ему не понравилась, вернее, очень не понравилась – красивая девушка, но чересчур бойкая, развязная даже и по-глупому светская, к тому же она еле сдерживала улыбку при взгляде на его ботинки... лакированные ботинки ее насмешили, счастье, что хотя бы такие удалось достать!

Лиле он тоже не понравился. Во-первых, она злилась на эту очаровавшую его девчонку с Аничкового моста, – она, видите ли, особенная... есть же такие ловкачки, умеющие выбирать место встречи... Во-вторых, она вообще не любила людей, которым она не нравилась.

Но зачем ей думать об одном-единственном человеке, которому она не нравилась, – кстати, если она ему не нравится, значит, у него дурной вкус, – вокруг было столько поэтов-прозаиков, у которых она пользовалась таким успехом, как будто царила среди своих поклонников на балах.

– Знаете, что в вас особенно привлекает? – сказал ей один из прозаиков. – Здесь у каждого есть в прошлом что-то тяжелое, кто-то из родных погиб на фронте, кого-то расстреляли... А вы, вы как будто только что из кукольной комнаты, из детской, такая лучезарная, счастливая... вы не такая, как все, не знаете, что такое беда...

Иногда Лиля чувствовала, что она такая же, как все, а иногда чувствовала себя совсем отдельной, совсем чужой – вот они, а вот она. Все эти люди прежде не были знатными, не были богатыми, они ничего не потеряли в революцию, они не жили по чужим документам... И Лиля думала: что, если бы они знали? Почему-то она никогда не думала, что за чужие документы ей, дочери расстрелянного князя, кадета, положены тюрьма, расстрел, но временами на нее накатывало детское шаловливое любопытство: ЧТО БЫ СКАЗАЛИ ВСЕ, ЕСЛИ БЫ УЗНАЛИ?.. За этими мыслями всегда следовал приступ страха, такой, что сжимало под ложечкой, теснило в груди и хотелось закричать: «Я не чужая, не чужая, любите меня!»

В особняке жила бывшая горничная с мужем, бывшим лакеем, они, как будто при прежних хозяевах, продолжали убирать комнаты, натирали полы, чистили мебель. Однажды горничная зазвала ее к себе и дала кусок хлеба. Лиля разделила хлеб пополам, половину съела, половину спрятала для Аси.