Текст книги "Про все"
Автор книги: Елена Ханга
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
– Давайте пойдем в ваш любимый ресторан.
Я засуетилась:
– Да-да, конечно. Есть один любимый, но он дорогой...
– Лена, не волнуйтесь. У меня просьба: давайте забудем о передаче, просто пойдем поужинать.
Я повела его в Рокфеллеровский Центр, там есть чудный французский ресторан. Настроение было праздничное во всем Нью-Йорке. Канун Рождества, выпал снег, все катались на коньках, – просто сказка. Мы шли по праздничному городу, я, наконец, расслабилась, а Леня пел старые песни о главном – он тогда как раз снимал этот проект. Он рассказывал: а вот это будет так, а Алла Борисовна будет делать то; у него горели глаза. Песни я, конечно, помнила, но не совсем понимала, что он собирается делать – я настолько отошла от России, ведь прошло столько лет. Все это было как вести из параллельного мира.
Сели за столик. В ресторане мы, видимо, вызывали удивление – люди не понимали, кто мы такие. Во-первых, достаточно молодые, а в этот ресторан ходят люди в основном пожилые, лет примерно около шестидесяти. Ну и вообще странная парочка, непонятный язык. За соседним столиком сидел мужчина, который не выдержал мучительной неизвестности. Повернулся и спросил:
– Знаете, я не понимаю, что вас, собственно, связывает? Вы кто?
Только американцы могут так бесцеремонно влезть в разговор и спросить: а вы, собственно, кто? Но, видимо, им с женой уже порядком надоело общаться друг с другом, потому он и вклинился в наш разговор.
Я ответила:
– Это мой работодатель.
Мужчина с соседнего столика страшно оживился:
– О! Очень хорошо! Я буду вашим адвокатом. Сейчас я проведу переговоры.
Он оказался мультимиллионером, одним из крупнейших поставщиков вешалок для химчисток. А его жена – совладелицей "Мэйсиса", одного из крупнейших магазинов Америки. И вот эти "акулы" стали торговаться от моего имени. Леня стал с ними препираться. Шутили, дурачились. Все же канун Рождества.
А когда вышли из ресторана, Леня сказал:
– Поехали!
– Не знаю, боязно.
Мне надо было принять решение: бросить университет. Конечно, меня травмировало и то, что я уже заплатила за обучение. Недоучившись, я теряла и тот год, что уже проучилась, и весь следующий. В общем, я не решалась лететь тотчас же.
Леня повел себя очень хитро. Он сказал:
– Вот билет туда и обратно, летите на один день. Да – да. Нет – нет. Вас же никто не принуждает лететь на месяц. Не понравится – улетите в тот же день.
И я прилетела.
Тогда, в ресторане, Парфенов вот еще чем меня подкупил. Он спросил:
– В каком году вы уехали из России?
– В восемьдесят девятом.
– Тогда мы сейчас восстановим историческую справедливость, – и официанту: – Можно принести красное вино 89 года?
Налил вино и говорит:
– Возьмите пробку и сохраните ее. Через год я приведу вас в этот ресторан. Я гарантирую, что сделаю из вас звезду. Запомните этот момент. Вы мне верите?
Может быть, все звучало и не столь романтично, но за смысл – ручаюсь. В ресторан этот мы через год не пошли. Пробку я храню до сих пор.
ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС
Вот что меня удивило – стремительность. В принятии решений, в осуществлении проектов. Россия очень изменилась за то время, что меня не было здесь. Все стало проще, это было незнакомо, но не пугало.
В день приезда Парфенов сразу же отвел меня к Добродееву, который меня совершенно очаровал. Потом – к Малашенко, который оказался столь же обаятельным. Чем он меня потряс? Ну, я же думала – мы идем к большим начальникам. Я примерно представляла себе советских начальников – за неприступным столом, с солидными манерами чрезвычайно занятого человека, отрывающего себя для беседы с кем-либо от столь важных государственных дел, что собеседнику просто должно быть стыдно за собственное появление в высоком кабинете. В общем, нечто среднее между Огурцовым из "Карнавальной ночи" и господом Богом в разгар Творения.
А тут – молодой, разговорчивый человек, диссертацию чуть ли не по "Фаусту" защищал. Притом, разговаривая со мной, он играл в напольный гольф. В момент нашего разговора позвонил Гусинский:
– Что делаете?
– Мы тут с Хангой разговариваем.
– А ну, идите все сюда.
Я даже испугаться не успела – пошли к Гусинскому. Тот сказал:
– Лена, ну что вы торгуетесь?
– Понимаете, я хочу жить в Нью-Йорке.
– Ну что делать, раз хотите – будете жить в Нью-Йорке, летать в Москву на съемки.
В общем, в один день все было улажено: обговорено, решено и подписано. И вот тогда, когда практически дело было сделано, пришло время для главного: я была убеждена, что в России делать передачу о сексе – невозможно. Просто нереально говорить об этом.
Почему? Пожалуйста, объясню.
Во-первых, я слишком хорошо помнила наши первые телемосты, и тот знаменитый, где женщина сказала, что в СССР секса нет.
Во-вторых, я ориентировалась на всех подруг своего возраста. Я понимала, что я не то что в экран телевизора про это не скажу – я маме своей не расскажу. С подругами я могла быть достаточно близка, но когда дело доходило до самого интимного, я никогда бы не спросила: как у тебя прошла ночь? Я спросила бы: все ли хорошо? То есть задала бы по сути тот же вопрос, но оставила бы подруге возможность перевести разговор в иные сферы.
Кстати, я и сейчас не стану делиться интимными подробностями или выспрашивать о них собеседника. Но теперь я понимаю, как подчас это нужно некоторым людям. Многим людям. Для которых узнать что-либо об интимном или рассказать о своих проблемах – вопрос жизни и смерти.
В-третьих, я пропустила семь лет России, пока была в Америке. Я не знала, как изменилась страна, а она очень изменилась. Это был 96 год. Это просто была другая страна.
Но Леня сказал совершенно гениальные слова. Он сказал:
– Лена! Вчера было рано, а завтра будет поздно. Если делать такую передачу, ее надо делать именно сейчас.
Опять возникает вопрос: почему? Потому что, как объяснил мне Парфенов, рынок на тот момент был полностью завален эротикой и порнографией – всем и везде, начиная от кассет и книг и заканчивая рекламой. Абсолютно везде. Этим сейчас никого не удивить, это уже, пожалуй, поднадоело. А поговорить? А извечное российское поговорить? В этом "поговорить" хранился залог успеха.
Конечно, грань между эротикой и порнографией очень тонка. В передаче "Про это" юрист специально следит, что можно показывать, а что нельзя. Мы как на минном поле – все время надо отслеживать, чтобы нас не подловили, не могли обвинить в пропаганде порнографии.
У меня свои представления, что можно показывать, а что – нельзя. Я считаю, что эротика это то, что красиво. Мои впечатления, конечно, субъективны, поэтому я часто спорила с шеф-редактором А.Лошаком. Они мне говорят: законом это разрешается. Но ведь внутренне разрешено не все то, что разрешено законом. Для меня то, что красиво, эстетично – это можно показывать. Ну почему белая обнаженная женщина – это порнография, а черная – это экзотика, эротика? Никогда не пойму.
Но вернемся к нашему разговору с Леонидом Парфеновым. Леня стал меня убеждать, что про секс нужно говорить, что люди хотят говорить про это. Самое сложное – найти язык. Говорить про секс нормально. Потому как у нас, в России, про плотскую любовь говорили или языком улицы, что омерзительно, или, напротив, строфой Пушкина, что не совсем, точнее, совсем не современно. Существует еще и медицинская терминология. Но это вообще непонятно, о чем речь, какие-то пестики-тычинки, все так засушено, что даже целоваться не захочется. А вот так нормально, как мы говорим об этом на кухне, с друзьями...
– Лена, ну вы же говорите об этом с подругами? – спросил Леня.
– Нет.
– Но как же?
Я глупо улыбалась, пожимала плечами, хихикала.
– Вот домашнее задание: как вы назовете этот процесс? Только не "трахаться", – предупредил он, увидев, что я раскрыла рот, собираясь назвать именно этот всенародный термин. – Придумайте синонимы. Вы же образованная женщина, университет заканчивали.
– Даже не знаю, я буду краснеть, стесняться.
Он поставил камеру:
– Давайте говорить на эту тему. Ну что вы покраснели? Если уж вы стесняетесь, то зрители сразу решат, что речь идет о чем-то неприличном. Но если это нормальное на ваш взгляд явление – что ж здесь неприличного? Надо только выражаться, так сказать, культурно.
Вот так он меня тренировал. Мне многое пришлось в себе ломать, потому как я никак не могла поверить, что такое может быть, что такое можно говорить. Признаюсь, было страшно.
Мне повезло, что меня познакомили с Таней Фониной, одной из родоначальниц советских ток-шоу, она начинала их делать вместе с Листьевым. Такая талантливая, сильная женщина, она требовала, чтобы я была более агрессивной. Она меня все время толкала, провоцировала. Таня говорила:
– Лена, если это естественно, об этом можно и нужно говорить. А вот из-за таких, как ты, которые всего боятся и стесняются, у нас извращенцы и появляются. Мол, это нельзя, то нельзя, а сами все подсматривают и все делают! А это должно быть прозрачно!
Так вот они вдвоем меня и ломали, обрабатывали. Таня – вообще действовала как "внутренний голос". У меня ведь на передаче закреплен наушник так, что редактор мне на ухо рекомендует, что и как говорить. Были вещи, которые я даже вымолвить не могла, а наушник мне:
– Скажи это! Вот сейчас, скажи!
На первой передаче я так боялась, что мне все время на ухо говорили:
– У вас очень испуганный вид!
И я пыталась соответствовать. На передаче "Секс и перестройка" наша героиня, новая русская, рассказала, что у нее нет времени на все эти прелюдии, ухаживания, и она сама выбирает себе мужчин.
Я ее спрашиваю:
– А как вы это делаете, если вдруг мужчина не может? Вы же не изнасилуете его?
Героиня ответила просто:
– Я предпочитаю позу наездницы.
Я стала мучительно соображать, что это за поза, а Таня мне в наушник:
– Лена! Закройте рот! Страна не должна знать, что вы не знаете элементарную позу! Почему нельзя подготовиться и выучить хотя бы первых пятнадцать поз!
Пришлось пройти "сексуальную" выучку. И что так можно, и что этак, и что нормальные люди так тоже делают. Но все же окончательно я еще не согласилась. Я еще сомневалась. Объясню, почему.
Конечно, сейчас это может показаться наивным, но тогда все было серьезно: я боялась, что участие в такой передаче отразится на моей репутации. Еще когда я работала в "Московских новостях", у меня было прозвище "Крупская". Я не курила (и не курю), не ходила ни на какие пьянки и такая ходила вся затянутая-перетянутая, в строгих серых костюмчиках. Мой любимый стиль был английский.
Анализируя свое прошлое, я поняла, что у меня был комплекс, который мне внушила мама, – все мы переживаем комплексы своих родителей. Ведь я с детства была такой экзотический цветочек, и мама предупреждала:
– Тобой будут интересоваться мужчины. Не потому, что ты красива или некрасива, умна или глупа, а из-за любопытства: а как она ведет себя в постели?
Когда тебе прямо говорят "я тебе запрещаю" – это одно, с этим легко бороться. А когда из года в год идет постоянное внушение, то и возникает стремление так одеться, чтобы не привлекать внимания. Вот я и ходила в сером. Ну, или в коричневом.
И вдруг – ток-шоу про секс! Вся жизнь переворачивается! Я ведь привыкла считать, что я, мол, не такая, что я на такие темы не говорю... Да ведь я в жизни ни разу не осталась ночевать где-нибудь на даче. В одиннадцать часов вещички собираю и уезжаю. А чтобы говорить о сексе, да ярко одеться – этого и в помине не было.
Пошла я к Анне Владимировне – ее слово для меня закон еще с детства. Пришла и говорю (слеза в голосе):
– Анна Владимировна! Вы меня знаете. Я – девушка из бедной, но благородной семьи. Как же я буду такие вещи говорить! Это же просто неприлично.
Анна Владимировна мне и ответила:
– Лена, все зависит от того, как ты скажешь. Можно опошлить самую приличную тему, а можно и самую провокационную тему сделать интеллигентно и просто. Не волнуйся, все у тебя получится.
А вот большинство моих друзей отнеслись к этому проекту, точнее, к моей роли ведущей, отрицательно. Моя подруга Лена Веселая, тогда – заместитель главного редактора в "Московских новостях", была категорически против:
– Лена, зачем тебе нужны эти стереотипы? Ты ж сама знаешь, что про черных говорят, зачем это подтверждать? А потом, ты же провоцируешь публику. Хорошо, если на улице люди будут тебя воспринимать адекватно. Ну а если какой сума-сшедший попадется? Тебе ж проходу не дадут, с тобой будет ассоциироваться вседозволенность.
И в таком же аспекте высказались и остальные друзья. Лишь одна подруга, глубоко верующий человек, у которой пятеро детей, сказала:
– Лена, ты смотри в камеру и представляй, что разговариваешь со мной.
И после этого мне так спокойно стало, так легко. Вот смотрю в эту черную дыру, и не миллионы зрителей говорят мне: "Фу, как не стыдно! Бесстыжие твои глаза!", нет. Я беседую со Светой.
Мама моя – молодец, правильно отреагировала. Ведь я сначала скрывала от нее, говорила – просто "развлекательная передача". Мама живет в Чикаго, она профессор университета. Она была на Гавайских островах и позвонила в день съемки:
– Бэби! Как же так! Я только что узнала!
Я так испугалась:
– И что? – Почему-то я была уверена, что услышу: "Как ты можешь!" или "Разве я тебя так воспитывала?", но она сказала:
– Ты бы мне сообщила раньше, что за передача, я бы тебе рассказала что-нибудь про секс!
– Мама! А почему же ты мне не рассказала раньше, лет эдак пятнадцать назад?
– Кто ж знал, что когда-нибудь тебе это пригодится?..
Сейчас, конечно, отношение моих друзей к передаче изменилось. В Америке есть такой слоган "Успех прощает все". В России пословица – победителей не судят. Наверное, это немного про меня и передачу "Про это". А мама просит только об одном:
– Почаще улыбайся!
Ей кажется, что, когда я улыбаюсь, у меня сразу становится такой бывалый и лихой вид, будто я прошла через все-все-все. И я улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь. А наушник мне:
– Лена! Спокойно! Закрой рот! Почему испуганный вид?!
Принять решение – проще простого. Даже при учете всех вышеизложенных метаний, терзаний, сомнений и угрызений. Проблемы начались позже.
Парфенов сказал:
– Вы походкой должны привлекать мужчин, а не отталкивать их!
Я обиженно поджала губки. И – стала учиться ходить.
Затем новая напасть, опять от Лени:
– У нас есть стилист, принесите завтра все свои туалеты.
Я приволокла чемодан самых разнообразных и на мой взгляд вполне даже сексуальных туалетов.
Целая комиссия сидела и смотрела, как я переодеваюсь, вхожу, выхожу, переодеваюсь.
– Нет, не то, – говорила комиссия.
– И это не то, – говорила комиссия.
– Совсем не подходит, – качала головами комиссия.
В общем, забраковали все мои двадцать лучших нарядов. Да еще сказали:
– А с такими волосами вообще нельзя ходить. Это же просто ужас, что за волосы!
В общем, обласкали с головы до пят. И предложили:
– Мы на вас наденем парик. Будете блондинкой.
Я взвилась:
– Нет, ни за что!
– Почему?
– Потому что я очень долго прожила в Америке.
Дело в том, что в Америке, если черный человек надевает белый парик или выкрашивает волосы – это социальное явление. Все равно что ты отказываешься от своих корней. Я никогда в жизни не отказывалась от своих корней. И согласна с лозунгом "Черных пантер" – "Черное – это красиво!". А тут мне вдруг предлагают стать блондинкой, на глазах у всей страны.
Но меня уговорили попробовать:
– Разок наденешь – и все.
Шевчук, наш главный стилист, быстренько мне все закрутил, я надела парик, посмотрела в зеркало. И – мне так понравилось! И все вокруг заволновались:
– Какая красота!
Я еще сомневалась, но уже не слишком. А тут новое требование:
– Обязательно – голубые глаза!
Сказано – сделано. На следующий же день поехали вставлять линзы. Но тут произошла осечка. Во-первых, я стала теряться, что – далеко, а что – близко, ведь я никогда даже в очках не ходила. А во-вторых, вид у меня получился какой-то странный. Прямо – героиня триллеров. Мы попробовали разные линзы голубые, зеленые, даже красные. Ну очень странный вид.
В мастерской рассказали такую байку, что новые русские часто приходят вставлять цветные линзы. Потому что такой странный, неестественный вид приковывает внимание к глазам, а не к результатам переговоров. Отвлекающий маневр.
Я смотрела в зеркало и видела, что вид не просто странный, а нездоровый. Взгляд, прямо как у дьявола. Я знаю, что встречаются черные люди с голубыми и даже с зелеными глазами. Наверное, когда такие глаза дала природа, это очень красиво, а когда же вот так, искусственно... – бр-р-р, здравствуй, ужас! И я сказала "нет". Категорически.
Были и еще другие вещи, тоже жутковатые. Мне сделали подставку под локоть в виде фаллоса. Просто кошмар. И микрофон тоже был в виде фаллоса. Я в принципе человек мирный и сговорчивый, но тут стала скандалить. Отбилась-таки от всех сопутствующих товаров, кроме парика.
В день, когда должна была идти первая съемка, я еще не видела своего костюма. Сижу, готовлюсь, никого не трогаю. Приносят мне красный костюм. Просвечивает – прямо как на рентгене. Я в панике:
– Не могу это надеть!
– Лена, надо, надо, надо.
– Не могу!
– Ну почему?
– О сексе надо рассказывать в строгом костюме! Об Анне Карениной – можно в прозрачном. А так зрители скажут: "и сама проститутка, и о сексе рассказывает".
– Лена, не надо теоретизировать на телевидении!
Я поняла: еще минута – и меня заставят это платье надеть. Тогда я пустила слезу. Мои слезы Парфенова тронули, и мы пошли на компромисс. Мне тут же принесли какое-то закрытое платье. Нечто из гардеробчика Эллочки-людоедки, этакое красно-желтое.
Но одеждой я была травмирована только в первый раз. Потому что потом на сцене началось такое! Я несколько раз даже порывалась уйти, хотя уходить, собственно, уже было поздно.
Дело в том, что я не знала, как контролировать ситуацию, не знала рамок дозволенного. Когда я работала в "Московских новостях", было легко. Была свобода, но в известных пределах. А здесь – дело новое. Парфенов мне говорил, что цензуры нет. Но все же... Я тогда не умела сказать человеку "замолчите!".
Вот, например, на одной из передач женщина стала имитировать собственно процесс. То есть все по-настоящему: выскочила, залезла на героя передачи и стала имитировать именно это. И так похоже, так натуралистично, что все замерли. И, что самое страшное, что у человека, на которого она влезла, организм сработал правильно. Я прямо замерла. И вдруг эта женщина говорит в микрофон обиженно:
– Ну, что же вы! Я ведь просто показываю, а вы...
Мне в ухо:
– Лена, прекращай это безобразие! Отними у нее микрофон, скажи "большое спасибо".
Конечно, передача идет в записи, потом все монтируется, отрезается, перекраивается. Но сложность в том, что если в зале воцаряется пошлость, люди замыкаются. Их потом говорить не заставишь, даже, бывает, встают и уходят. Такое случалось, если, например, на передачу кто-то придет в подпитии, без тормозов.
Ведь в принципе на передачу может прийти любой человек, если он позвонит удачно и попадет не на автоответчик. Тогда ему объяснят, когда идет запись. Но вообще мы билеты печатаем и стараемся распределять по организациям: в университеты, на предприятия. Но есть одна сложность. Когда передача стала популярной, а количество посадочных мест ограничено, билеты у нас стали брать в качестве взяток. А такие "блатные" зрители ведь приходят просто посмотреть, а не соучаствовать. Просто сидят и никак не высказываются. К ним подойдешь, а в ответ:
– Ой-ой, отойдите, я ничего не хочу сказать!
Или:
– А чего я буду говорить?
Только поэтому и недолюбливаю "блатных". Для передачи гораздо лучше, когда в зале сидят люди, которые хотят высказаться, поделиться.
Ведь именно для этого и создавалась передача. Ради поговорить.
Леонид Парфенов оказался прав: передача "Про это" появилась вовремя. На первых порах это был, конечно, джинн. Но джинн, выпущенный из бутылки весьма своевременно.
НА ГРАНИ ФОЛА
Я стала регулярно летать в Москву. Университет я не бросила, взяла академический отпуск. Сказала в университете, что надо поехать на родину. Моя хитрость, конечно, открылась. В "Нью-Йорк Таймс" появилась статья о передаче. Затем "Эй-би-си" (аналог нашей программы "Время") показали сюжет про "Про это". Маска была сорвана, декан меня пожурил, но грех отпустил:
– Ладно, Лена, возвращайтесь, мы вам зачтем это как академическую практику.
В Москву я прилетала на несколько дней. Три дня – съемки, примерно столько же – подготовка к ним.
Итак, мы снимаем три дня. Каждый день – по три передачи. Я вхожу в студию в одиннадцать утра – ухожу в одиннадцать вечера. Конечно, я не жалуюсь смешно даже об этом говорить, но ритм съемок очень и очень напряженный.
Как правило, в три часа записи мы не укладываемся, – то есть сокращается и так небольшой перерыв. Остается пять минут, чтобы выпустить людей и запустить новых. А кофе попить – и разговора нет. С утра я обычно не ем, а потом некогда. Мне ведь еще платье надо поменять три раза. А когда ты в гриме – это целая история. К тому же многие костюмы и зашивают, и распарывают прямо на мне. Вот и остаюсь голодной. А вечером – до трех ночи надо думать над следующим сценарием, дописывать иногда. Я заметила, что за поездку в Москву теряю не менее пяти килограммов.
Запись каждой передачи идет три часа. Из этого получается тридцать минут (с рекламой – сорок). Первый час общения – все в молоко. Это время для того, чтобы люди привыкли к обстановке, перестали обращать внимание на окружающих. Идет просто элементарный треп. На одной из съемок был такой момент. Один мужчина встал и сказал:
– Вы знаете, мы здесь так долго сидим, что стали уже родственниками.
Вот это и есть самый лучший момент – тормоза отпускаются, люди начинают разговаривать, делиться сокровенным. Хотя нет, все-таки самый замечательный миг – когда режиссер говорит:
– Снято!
И тогда – уже все равно, что ноги болят – в студии ведь огромные ступеньки, каблуки – очень высокие, плюс жара, парик, а я такая голодная, что того и гляди упаду в обморок.
Конечно, в каждой работе есть неудобства, работа телеведущей – не исключение. Ведь люди реагируют на тебя, ты – их зеркало, они заряжаются твоей энергией. Если просто попросить рассказать "про то и это", они именно так и расскажут. А если ты спросишь эмоционально, заинтересованно, человек загорится от тебя и выдаст ответную энергию.
Но три часа подряд быть искренней и глубоко заинтересованной – нереально. Особенно на третьей передаче. Так получилось, например, на передаче о групповом сексе. Потом гости подошли ко мне и спрашивают:
– А почему вы так равнодушны? Ведь мы ТАКИЕ вещи рассказываем!
А дело-то в том, что я уже девятый час слушаю, и все про ТАКОЕ. Но даже и на третьей передаче стараюсь "зажигать". Хотя, конечно, выматывает и беготня из одного конца студии в другой, да еще и сверху вниз, – и яркий свет. Но удовольствие огромное, когда видишь, что вдруг весь зал сливается в единое целое, чувствуешь – зал попал в резонанс. Говорят, если солдаты маршируют на мосту и попадают в резонанс, они могут его сломать. Вот так и зрители.
Безусловно, очень многое зависит от искренности человека, который сидит на сцене. От героя передачи иногда идет энергия совершенно бешеная. Есть, кстати, люди, которых мы по два-три раза приглашаем, они – настоящие артисты.
Бывают вроде бы и отрицательные герои, но зрителям интересно. Вот, например, герой рассказывал, что изменяет жене. Но так интересно, с удовольствием говорил, что и спорили с ним с огромным удовольствием. Один мальчик рассказал, что любит только девственниц. Так зрители на него налетели, потребовали, чтобы он встал на колени, чтобы извинился перед всеми девушками, которых этой девственности лишил. У всех горели глаза, уходили из зала, чуть ли не держась за руки и продолжая обсуждать тему. Такая получилась живая ситуация.
А бывают темы холодные. Ну, рассказал герой свою историю.
– Вопросы есть?
– Вопросов нет!
И – все.
Есть темы актуальные, которые всех так или иначе затрагивают. Вот, например, однажды была передача об импотенции. Какие болезни бывают, как и что можно сделать с этим. Так в зале женщины, притом далеко не юные, а дамы лет пятидесяти, плакали. Я подошла к зрителям и спросила:
– Почему же вы плачете?
Жена сидит, плачет, держит мужа за руку, он отвечает:
– Вот если бы мы раньше знали, что и как можно сделать, чтобы справиться с проблемой...
Конечно, можно сказать, что все это "мексика". Может быть. Но я так не считаю. Кстати, всегда видно, когда человек рассказывает для того, чтобы его пожалели, а когда просто хочет поделиться своими трудностями, чтобы, может быть, другим стало легче, если у них возникнет сходная проблема.
Была у нас одна девочка, которая рассказывала, как она делала операции, чтобы изменить грудь. Каждый раз что-то не то получалось, так ей этих операций с десяток пришлось перенести. С каким достоинством она о себе рассказывала! Зал в нее просто влюбился. И потом на передачу ей пришла целая кипа писем с объяснениями в любви.
Бывают передачи смешные. Вот однажды толстушки выступали. Раз, говорят, мы такие сексуальные, то нам и мужчины нужны настоящие! А если кто пухленьких не любит, не настоящий он, стало быть, мужчина. И зал веселится, хохочет, – по телевизору потом отлично настроение передается.
Конечно, не всех, кто хочет в передаче выступить в роли героя, мы приглашаем. Приходят очень многие. Начинают в грудь себя бить:
– Да я такое могу! Да столько раз!
Для передачи главный критерий – чтобы человек "вкусно" рассказывал. Чтобы не вызывал неприязни, отвращения. Чтобы хорошо выражался, без излишеств, то есть – цензурно. Хотя иногда и так бывает – человек вроде бы все грамотно говорит, но слушать его неприятно. Это объяснить невозможно, можно только "пощупать". Потому как бывает совсем обратное – человек говорит не совсем приятные вещи, но говорит азартно, красиво, интересно. Понятно, что зрители слушать его будут с интересом.
Но вообще выступать у нас в качестве героя – дело сложное и подчас достаточно опасное. Одна моя подруга как-то зашла ко мне, а редактор ее пригласил на передачу. Она хотела согласиться, прийти с другом. Я ее отговорила:
– Ни в коем случае. Даже не думай.
– Ну почему? Ты сама же вопросы и будешь задавать?
– Я тебя спрошу то, о чем мы договоримся. Но там, в зале, вопросы начнут задавать зрители. И ты не представляешь, какие они станут вопросы задавать.
– Ну и что? Отвечу.
– Ты не понимаешь, это же как на рентгене. Искренним нужно быть предельно. И когда восемь камер снимает, я не смогу замять острые вопросы.
Смогла отговорить. Не сумела бы, наверное, наблюдать спокойно, как "раздевают" близкого человека... Я ведь до передачи своих героев, гостей, как я их называю, не вижу. Я знаю тему передачи, готовлю примерные вопросы, а что он или она именно расскажет – не знаю. Мне просто в ухо говорят:
– Лена! Не торопись, вот здесь у героя есть история.
Я понимаю, что так лучше, когда я не знаю историю гостя. Это ведь как с анекдотом. Когда слышишь в первый раз – глаза горят и смех наружу рвется. Во второй раз – воспринимаешь уже чисто информативно. В третий – становится скучно.
Поэтому мне и создают в студии ситуации, от которых я пылаю и горю. Просто в сценарии пишут в скобочках слово "история", но сути истории – не излагают. Потому как когда мне интересно, я задаю нужные по ходу передачи вопросы, а если я историю знаю, я могу и забыть задать нужный вопрос. А надо, чтобы мы со зрителями были "одного поля ягоды". И ведь сами герои прекрасно чувствуют, искренне ли я спрашиваю. Я близко от них стою – они могут просто по блеску глаз догадаться. Глаза горят – порядок, есть контакт!
Многому, безусловно, пришлось учиться прямо, что называется, в процессе. Иногда гости волновались:
– А правильно ли я буду говорить? Не слишком ли откровенно?
В таких случаях наши редакторы советуют:
– Вы почувствуете по моим глазам. Смотрите на меня. Если что не так или о чем-то лучше не говорить, я предупрежу или перебью.
Герои же и сами чувствуют, когда я начинаю отводить глаза или отворачиваться – на передаче они – как нервы обнаженные.
Раньше я вообще не представляла, как можно заставить человека замолчать. Таня, мой волшебный наушник, говорила:
– Отними микрофон. Микрофон – твое орудие. Человек может даже кричать, а ты раз – и отдала микрофон другому.
Я ведь раньше давала микрофон выступающему. И, если вдруг возникала проблема, человека уносит в открытое море, я должна была чуть ли не силой отнимать свое орудие производства. Теперь мужественно держу микрофон сама, чтобы без конфликтов прервать выходящую из берегов речь.
Парик – особая статья. Дело в том, что когда я надеваю парик, я – это уже не я. Совершенно другой человек. Иногда и без тормозов. Бывало, что и теряла грань, что можно, а что нельзя делать и говорить. Когда я в парике, происходит метаморфоза. Обычная Елена Ханга остается дома, пьет чай, вышивает крестиком. А женщина в парике может задать абсолютно любой вопрос. Остается только один критерий: быть тактичной. И, если человек не хочет говорить, не дожимать его. Ведь всегда чувствуется, насколько далеко готов идти герой. Часто перед передачей я предупреждаю гостя:
– Если вы не хотите, скажите, о чем вас не надо спрашивать. Не бойтесь, я вас не подставлю.
Или:
– Подскажите, насколько далеко я могу зайти?
Однажды была такая ситуация, когда я сама себя загнала в угол. Не ту, которая крестиком вышивает, а ту, что в парике, хотя и без безумных линз (кстати, интересно все же, куда бы меня увел "мефистофелевский" глаз?). Тема передачи была изысканна – "Мои сексуальные фантазии".
Одним из героев был парень, который мечтал провести ночь с женщиной другой расы, – очень, кстати, распространенная фантазия. И я, совершенно забыв о том, кто я, стала расспрашивать этого человека:
– Скажите, а вот почему же интересно заниматься любовью с негритянкой?
Настырно так спрашиваю. Он отвечает:
– Существует такой стереотип, что негритянки гораздо более сексуальны, чем все другие женщины.
И тут понимаю, что вопрос мог бы задать он сам:
– А вы, Лена, каково ваше мнение на сей счет? Считаете ли вы, что черные сексуальнее?
И самое ужасное – я сама и подвела его к этому вопросу. Ведь я ощущала себя просто ведущим передачи. У меня в момент беседы не было ни пола, ни расы – в нормальном своем состоянии я бы и четверти тех вопросов, что задавала, и не попыталась бы задать. Моя работа – объективно рассмотреть тему. Я просто стараюсь ПОНЯТЬ своего героя. И вот, когда я подвела его к провокационному вопросу, я вдруг осознала себя собой, которая, естественно, не захочет отвечать, хотя и напросилась. Потому что я не хочу, просто не хочу на полном серьезе обсуждать, какие мужчины сексуальнее – белые или черные.
