Текст книги "Вот пришел папаша Зю…"
Автор книги: Елена Лактионова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Комдив, которому Валерия Ильинична передала толстый пакет от брата Андрюши, принял её на довольствие и выделил ей персональный танк.
Валерию Ильиничну отправили к каптернармусу, перерыли весь склад, но, к сожалению, подобрать комбинезон нужного размера никак не удалось. Тогда комдив привлёк местных портных, и они в срочном порядке из трёх камуфляжей самого большого размера пошили то, что нужно. Ещё для Валерии Ильиничны нашли танкистский шлем и полевой бинокль. Облачившись в комбинезон, шлем и повесив на шею бинокль, Валерия Ильинична смотрелась весьма комично. Ещё она очень просила автомат Калашникова, но комдив подарил ей именной пистолет.
Выделенный ей танк Валерия Ильинична хотела окрестить «Лерой», но воины, помявшись, сказали, что у танка должно быть мужское имя. И Валерия Ильинична согласилась на «Валеру». С одной стороны танка написали белой краской огромными буквами:
ВАЛЕРА
а на другой —
БЕЙ КОМУНЯК!!!
При крещении боевой машины Валерию Ильиничну три раза обнесли вокруг танка, а она декламировала:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Под конец крещения, правда, произошёл маленький конфуз, потому что Валерию Ильиничну уронили. Но она совсем не обиделась, а только сказала, что уронив её более неудачно, славные воины могли бы нанести непоправимый урон всему революционно-демократическому движению.
Спустя некоторое время Валерия Ильинична была тайно, в пустой цистерне переправлена в ближайший лесок. Там она возглавила партизанский отряд, состоящий из дээсовцев и особо ярых демократов. Землянки были вырыты так искусно и так тщательно замаскированы, что на поверхности не заметно было абсолютно никаких следов жизнедеятельности большого отряда. ВАЛЕРА был укрыт под большой кучей валежника и обрубленных веток. С командиром Кантемировской танковой дивизии было оговорено, что сигналом к их выступлению на Москву и захвату Кремля послужит цепочка из десяти зелёных и пятнадцати красных ракет. В довершение сигнала Валерия Ильинична должна будет пальнуть из ВАЛЕРЫ холостым выстрелом.
Спустя некоторое время среди коммунистов поползли страшные слухи. Они передавали их друг другу шёпотом, кто стуча зуб о зуб, кто опасливо озираясь по сторонам. Иные и вовсе говорить не могли, а только молча плакали. И немой ужас стоял в их потухших очах.
Рассказывали, будто бы всякий раз на пути перед кортежами правительства и обыкновенных коммунистических депутатов неожиданно, откуда ни возьмись, возникает танк с торчащим из башни огромным танкистом. И мчится этот танк со всей скоростью прямо навстречу автомобилям с коммунистами. Бедных водителей и пассажиров парализует от ужаса, потому что свернуть нет ни сил, ни возможности. И вот, в самый последний момент, когда столкновение кажется неизбежным, и танк вот-вот подомнёт под себя весь кортеж, превратив его в груду металлолома и кучу трупов, и коммунистические деятели в холодном поту уже прощаются с жизнью, тот делает небольшой манёвр и проплывает мимо в пыли и мареве. И исчезает так же неожиданно, как появляется. Самый настоящий Летучий Голландец! А на боку, которым танк проплывает мимо несчастных коммунистов, начертано: ВАЛЕРА.
И ещё много ужасных случаев и легенд ходило о ВАЛЕРЕ. А самая страшная легенда гласила, что огромный танкист есть ни много, ни мало, сама Валерия Ильинична Новодровская собственной персоной!
Наконец, генерал Альберт Маркашов из собственных трудовых сбережений назначил за поимку танка-призрака и голову Валерии Ильиничны миллион рублей новыми. Но ВАЛЕРА как ни в чём ни бывало продолжал наводить ужас и панику на коммунистов, а голова огромного танкиста продолжала пребывать там, где ей и положено.
С добрым утром!
Обе створки двери в комнату Ёлкина со страшным грохотом вдруг резко распахнулись, и ворвалась гневная толпа орущих людей:
– Борьку на рельсы!
Галдящие мужики и бабы подскочили к нему, выхватили из тёплой постели и куда-то поволокли. Потом долго с ним возились, мяли, выкручивали руки, наконец бросили на железнодорожное полотно, привязали и исчезли. И видит Борис Николаевич, как мчится на всех парах прямо на него тяжёлый разухабистый состав, вагоны из стороны в сторону с грохотом швыряет, колёса по рельсам молотят, и такой неимоверный лязг и скрежет стоит, что кажется, сейчас голова у него лопнет. Понял Борис Николаевич, что последняя минута его приходит. И за этот последний миг вся его жизнь перед ним пронеслась, все ошибки и просчёты. Нет, нельзя ему с таким адом в душе погибать, с такою неискупленной виною. Рванулся он отчаянно, и возопил:
– Россияне! Простите!
И вдруг ощутил на своём плече тёплую ласковую руку, и такой знакомый голос обратился к нему:
– Боря, что с тобой? Боря, проснись!
Борис Николаевич тяжело открыл глаза: возле его кровати стояли все его домочадцы в пижамах и ночных рубашках, а жена Ная, склонившись над ним, нежно ладонью отирала его мокрое от слёз лицо. Борису Николаевичу вдруг так захотелось прижаться губами к этой руке и разрыдаться как в детстве, но он устыдился стоящих вокруг дочери и внуков. Он был так счастлив, что весь этот кошмар, сейчас случившийся с ним, был только сон! Но страшный грохот почему-то продолжался над самым его ухом, и Борис Николаевич опасливо покосился на окно.
– Боря, успокойся, – снова ласково сказала Ная. – Это во дворе грузят мусорные баки. Сейчас они уедут.
– Ма! Ба! Они чего, так каждое утро будут? – недовольно спросил Борис-младший.
– Мы что-нибудь придумаем, Боря, – вздохнула Татьяна.
Борис Николаевич продолжал лежать в постели, постепенно осознавая, что же с ними со всеми стряслось. И тяжесть произошедшего ещё больше навалилась на него. Крах! Полнейший крах и позор! Лучше бы он не просыпался и погиб под колёсами поезда. Борис Николаевич отвернулся к стене и отрешённо уставился в одну точку.
– Боря!
– Папа!
– Дед!
– Борис Николаевич!
Чего они все от него хотят? Пусть его оставят в покое. Он хочет только тишины и покоя – навсегда. И больше ничего.
Борис Николаевич натянул на голову одеяло. Впервые за последние годы ему захотелось одиночества, и впервые в одиночестве ему было хорошо.
Сквозь одеяло Борис Николаевич слышал, как домочадцы, о чём-то посовещавшись, тихо разошлись.
Вот так лежать бы и лежать. И пошёл весь мир к чёрту.
Через некоторое время к нему снова подошла Наина Иосифовна.
– Боря, вставай!
– А зачем? – глухо раздалось из-под одеяла.
– Завтрак готов.
– Не хочу я ничего.
К постели подошла Татьяна.
– Пап, ты что же, весь день так и будешь лежать?
– Так и буду.
– Нельзя так, Боря, – сказала Наина Иосифовна. – Ты заболеешь.
– А я уже.
– Что уже?
– Заболел.
– Что у тебя болит? Опять сердце?
– Сердце. И душа. Душа у меня болит! – на глаза Бориса Николаевича снова навернулись слёзы.
Наина Иосифовна переглянулась с дочерью.
– Папка, ну хочешь, мы тебе сюда завтрак принесём? – ласково спросила Татьяна. – И покормим?
– Не хочу я есть, – угрюмо сказал Борис Николаевич. – Противно на еду смотреть даже.
Наина Иосифовна с дочерью отошли в сторонку и стали тихо перешёптываться.
– Может, врача к нему вызвать? – обеспокоено спросила Наина Иосифовна.
– Мама, кого?! Психиатра из районного психдиспансера? Это тебе не кремлёвские врачи. Станет известно всей квартире, а значит, и всем остальным. Попадёт в газеты. Ты можешь себе представить, что будут писать газеты? Что столько лет страной управлял психически больной человек!
– Что ты, Танюша, это невозможно! – испугалась Наина Иосифовна.
– Я попробую навести свои старые связи, – предложила Татьяна. – Если ещё кто-то уцелел и не откажется от нас. Может быть мне удастся найти толкового врача.
На том и порешили.
Через некоторое время Борис Николаевич стал нехотя подниматься. Наина Иосифовна, услышав возню мужа, обрадованно спросила:
– Боря, тебе уже лучше?
Борис Николаевич, не отвечая, нашарил босыми ногами тапочки и направился к двери.
– Боря, ты куда, в туалет? – заискивающе снова поинтересовалась Наина Иосифовна. Она подбежала к мужу, сняла со стены висящий на гвозде возле двери приобретённый вчера у Софокла стульчак и протянула Борису Николаевичу: – Возьми вот.
Борис Николаевич, не глядя, взял подмышку стульчак, в другую руку Наина Иосифовна сунула ему рулон туалетной бумаги, и он, как был в пижаме, вышел в коммунальный коридор.
– Может, ему сходить погулять нужно? – спросила у дочери Наина Иосифовна, когда за мужем закрылась дверь. – С народом пообщаться…
– С народом?! – ужаснулась Татьяна. – Упаси боже! Они его разнесут! Пусть хоть первое время посидит дома, пока всё уляжется. Страна теперь без него обойдётся. Поживёт народ какое-то время при коммунистах, глядишь, и разберётся, что к чему. Ещё отца добрым словом помянет.
Наина Иосифовна, обрадованная тем, что муж поднялся с постели, вышла на кухню суетиться с завтраком. Мимо неё, едва не сбив с ног, пролетел рыжий коммунальный кот Чубайс, держа в зубах уворованное куриное крылышко.
– Ах ты, ворьё рыжее! – причитала на всю квартиру Ниловна. – Не успела отвернуться, как этот блудня курицу уволок! Чтоб она тебе поперёк горла-то встала, образина чёртова!
– Как вы нехорошо ругаетесь, Пелагея Ниловна, – поёжилась Наина Иосифовна. – Ведь это животное, у него свои инстинкты. Если хотите уберечь свои продукты, прячьте их подальше да понадёжнее, чтобы не достал.
– Спрячешь от него, как же! – не унималась Ниловна. – И прячешь, вроде, а чуть только зазевался – обязательно сопрёт! Нет, такая уж натура у него воровская. Глаз да глаз за ним нужен.
– Зачем же вы тогда его держите, раз крадёт? Прогнали бы.
– Да куда ж его? Кому он ещё нужен? – смягчилась Ниловна. – Привыкли уж мы к нему, вроде как родной стал.
– Веселее с ним! – отозвалась от своего стола Харита Игнатьевна с неизменной сигаретой во рту. – Разнообразие жизни, всплески эмоций, выброс адреналина…
– Харита Игнатьевна, у меня к вам большая просьба, – в махровом розовом халатике и новом переднике на кухню вошла Раиса Максимовна. – Пожалуйста, будьте добры, не курите в местах общего пользования. Я совершенно не переношу табачного дыма.
– Ах ты, футы-нуты, ножки гнуты, какие мы нежные, – мадам повернулась к Раисе Максимовне, и не думая расставаться с сигаретой. – Привыкайте, дорогая вы наша Раиса Максимовна: вы теперь живёте в коммунальной квартире.
– Во-первых, я не «ваша дорогая», – строго сказала Раиса Максимовна. – А во-вторых, прошу учесть, что вы тоже живёте в коммунальной квартире и должны соблюдать правила советских общежитий. И одно из этих правил как раз гласит о том, что курение в коммунальных квартирах в местах общего пользования запрещено.
– Подкованная дамочка! – Харита Игнатьевна с тайным удовлетворением кивнула в сторону Раисы Максимовны. Она ещё раз глубоко затянулась и погасила сигарету о пластиковую банку из-под майонеза, служившую ей пепельницей. – Ах, до чего обожаю коммунальные квартиры: вот они – эмоции, накал страстей! Одним словом, чувствуешь жизнь!
Тут жизнь в полную силу ещё раз заявила о себе зычным рыком из коридора и стуком в туалетную дверь:
– Маэстро! Долго сидеть будем?! Очередь!
«Там же Боря!» – испуганно пронеслось в голове Наины Иосифовны.
Она бросилась в коридор и наткнулась на свирепый взгляд Вовчика Железо.
– Это ваш там засел? – Вовчик ткнул пальцем в туалет. – Он что, так каждое утро по часу сидеть будет? – и снова гаркнул: – Президент, регламент!
– Борис Николаевич страдает запорами? – из кухни посочувствовать вышла Раиса Максимовна. – Наина Иосифовна, у меня есть замечательное импортное средство, исключительно на травах, никакой химии…
– Вы уж объясните нашему дорогому экс-президенту, что это не персональный сортир в Кремле, – обратилась к Наине Иосифовне Харита Игнатьевна. – А коммунальный – один на такое богатое поголовье. Так что у нас действует принцип: всегда готов!
Из-за туалетной двери тем временем не доносилось ни звука. Этим обстоятельством Наина Иосифовна была обеспокоена больше всего.
– Боря! – деликатно постучала она в дверь. – Боря, это я, Ная. Боря, тут очередь, люди тоже хотят. Поторопись, пожалуйста.
Но молчание было ей в ответ. Наина Иосифовна встревожилась не на шутку.
Тем временем к туалету стеклись все жильцы коммунальной квартиры. Здесь предстояли развернуться весьма любопытные события.
Из своей комнаты вальяжно вышел Михаил Сергеевич Гробачёв в роскошном длинном халате поверх брюк и рубашки.
– Борис Николаевич в полном уединении работает над собой, я так понимаю, товарищи, – делая серьёзное лицо, предположил он. – Я читал мемуары Бориса Николаевича: в это время утра у президента по расписанию работа над собой, – и Михаил Сергеевич выразительно посмотрел на свои часы.
– Грех вам зубы-то скалить, – сделала Гробачёву замечание Ниловна. – Нешто в Кремле-то ещё не навоевались друг с другом? Оба народ до нищеты довели, а всё воюете, аники-воины. Пора уж приходить к кон… кон… сенсусу этому вашему.
Воцарилась небольшая пауза. Из-за туалетной двери по-прежнему не раздавалось ни звука.
– А чего, в пятьдесят восьмой с третьего, – Софокл ткнул пальцем вверх, – тоже такой случай был: так вот тоже думали, засел кто-то в сортире – не открывал, не открывал. Дверь выломали, а там Толян повесился.
– Боря! – в ужасе заколотила в дверь Наина Иосифовна. – Боря, ты жив?! Господи, скажи же что-нибудь!
Но ни Господь, ни Борис Николаевич не удостоили её ответом.
– Что ж, придётся периодически холодным клозетом во дворе пользоваться, – предложила Харита Игнатьевна. – Пока Борис Николаевич будет работать над собой.
– Вызовите кто-нибудь слесаря! – распорядилась Раиса Максимовна.
– Дверь ломать надо! – сделала заключение Татьяна.
– А там крючок ножом откидывается, – протиснулись к двери Чук и Гек. – Вот сюда лезвие сунуть…
Татьяна бросилась было на кухню за ножом, но Вовчик Железо вынул из кармана брюк руку, сделал неуловимое движение – и длинное блестящее лезвие выскользнуло и засверкало в его ладони. Жильцы испуганно отпрянули и расступились.
Когда Вовчик откинул крючок и распахнул дверь, обитателям 51-й квартиры предстала следующая картина: Борис Николаевич сидел на унитазе как на троне; стульчак, врученный ему Наиной Иосифовной, висел у него на шее; в одной руке Ёлкина был рулон туалетной бумаги, в другой – ёршик на деревянной палке. Сам Борис Николаевич, казалось, был ко всему безучастен и отрешённо смотрел в пространство.
– Царь Борис! – благоговейно всплеснула руками Ниловна и в священном трепете закрестилась: – Свят, свят, свят!
– Явление Христа народу, – усмехнулась Харита Игнатьевна.
– У-у, блин! – выдохнул Вовчик Железо. – Ты б ещё, батя, горшок на голову напялил для полноты картины.
– Примите мои соболезнования, Наина Иосифовна, – скорбно изрёк Михаил Сергеевич.
– Папа ещё жив! – вскинулась Татьяна.
– Боря, – Наина Иосифовна с дочерью подошла к мужу. – Боря, ну что ты, всё хорошо. Пойдём домой.
Они вдвоём освободили Бориса Николаевича от стульчака, взяли у него из рук «скипетр» и «державу», помогли подняться и выйти в коридор.
– Что ж, комментарии, как говорится, излишни, – резюмировал происходящее Михаил Сергеевич.
– Наина Иосифовна, Татьяна Борисовна, если вам понадобится наша помощь, вы, ради Бога, не стесняйтесь, обращайтесь. Мы всегда поможем, – душевно предложила Раиса Максимовна.
– Спасибо, но мы уж сами как-нибудь справимся, – холодно ответила Татьяна.
– В другом бы месте ему так на параше сидеть, – негромко, но чётко пожелала экс-президенту Серёгина.
– Нишкни! – цыкнула на неё Ниловна. – Вишь, не в себе человек.
– Конечно, с такой высоты лететь: с кремлёвского трона да в коммунальный сортир. Не скоро очухаешься-то, – съязвила Харита Игнатьевна.
– Николаич! – заглянул в лицо Бориса Николаевича Софка. – Ты того… Ничего… Пойдём ко мне: верное средство у меня есть – все горести как рукой снимет.
Но Татьяна, догадавшись, какое «верное средство» имеет в виду Софокл, досадливо зыркнула на него и отмахнулась, как от мухи.
Верное средство Софокла
На следующее утро Борису Николаевичу снова снился мчащий на него поезд. Состав грохотал, вагоны лязгали и мотались из стороны в сторону, колёса прямо по шпалам колотили – сейчас наедет, раздавит. Борис Николаевич, привязанный к рельсам, скрипел зубами и вопил в страхе: «Россияне! Простите!» И снова проснулся в слезах.
Лязг и грохот продолжались над самым его ухом, потому что каждое утро во дворе грузили мусорные баки.
– Папа, так жить нельзя! – категорически заявила Татьяна.
– Я сейчас выйду и всех их поубиваю! – пообещал заспанный Лёша. – Раздобуду где-нибудь пистолет, выйду и перестреляю.
– Весело-то… – пробормотал из своей постели Борис-младший и натянул на голову одеяло.
Борис Николаевич закрыл глаза. Господь посылает ему это наказание за все его грехи, за все ошибки. И он должен мужественно это наказание терпеть. Да, он заложник собственных ошибок. Это он во всём виноват, только он один. Не смог… Не доглядел… Поверил… И вот результат.
Борису Николаевичу вдруг вспомнилась картина художника Сурикова «Меншиков в Берёзове». И он вот так же… В тесноте, в опале… Внуков только жалко – Глебушка… Борис…
Просамоедствовав около часа, Борис Николаевич дождался пока его домочадцы разбрелись по своим делам, и поднялся с постели. Тяжело прошлёпав к окну, он уставился во двор.
С улицы окна были зарешёчены, и всё, что увидел Борис Николаевич, было в клеточку. Взгляд Ёлкина был тосклив, напоминал взгляд больного животного, и упирался в мусорные баки.
Потом Борис Николаевич прошлёпал к двери. Сняв с гвоздя стульчак, машинально надел его себе на шею и двинулся по коридору.
– Николаич! – вдруг услышал он в полутёмном коридоре зовущий шёпот. – Пойдём ко мне! Быстро только, пока твои не видят. Есть у меня…
Ёлкин почувствовал, как кто-то взял его за локоть и настойчиво протолкнул в открывшуюся дверь. В нос ему шибанул несвежий спёртый запах, и он понял, что очутился в незнакомой комнате. Рядом суетился Софокл.
– Ты, Николаич, того, садись вот… – Софокл сбросил со стула какую-то рухлядь и подставил его гостю. – А я уже успел сбегать, купить это дело… – он вытащил из-под подушки бутылку водки с аляповатой наклейкой и водрузил на стол. – Сегодня «улов» хороший был: после выходных завсегда полные баки посуды. Живём!
Ради высокого гостя Софокл даже решил сменить «скатёрку»: замахнул в залитые пивом расстеленные на столе газеты селёдочные хвосты и постлал свежие.
– К столу вот садись, Николаич, – пригласил гостя Софокл. – Да сыми хомут-то свой! – он снял с шеи Ёлкина стульчак и положил на стол.
Пока хозяин бегал, устраивая небогатое угощение, Борис Николаевич безучастно разглядывал его комнатушку. Ёлкин сам не слишком-то ценил комфорт, но жильё Софокла произвело впечатление даже на него. Комната представляла собой филиал помойки. Железная полуржавая кровать с постелью без белья была покрыта солдатским, прожжённым в нескольких местах одеялом. Из мебели, кроме шаткого стола и стула, на котором восседал Борис Николаевич, стояла белая больничная тумбочка. Остальное пространство, включая тумбочку, было завалено всевозможным хламом: сломанными вещами, книгами, детскими игрушками… Нет, игрушками Софокл не играл и книг не читал – это всё был его «улов» из мусорных баков, который каждое утро до прихода машины Софокл выуживал и, если удастся, продавал на барахолке – чем и кормился. На окне у Софокла висела верёвочка с тощими воблинами – ещё одна статья его скудного дохода.
– Говорят, Николаич, сделают, что магазины снова с двух часов открываться начнут, – тревожно сказал Софокл. – Ну, тогда – ё-моё!
Он разлил по замызганным стаканам водку, на закуску снял с окна и сдёрнул с верёвочки сушёную рыбёшку.
– Николаич, ты того… не расстраивайся. Щас выпьем – как рукой снимет!
Ёлкин несколько оживился перед предстоящим застольем, чокнулся с Софоклом и в один миг осушил свой стакан. Поморщился: такой гадости он давно не пил.
– Ты… это… – начал Борис Николаевич, будто очнувшись от долгого сна. – Как звать-то тебя? Забыл…
– Софкой все кличут. Ну и вы, стало быть, зовите, – великодушно разрешил Софокл. – Детдомовский я. Кто меня так назвал – хрен его знает. А мне и без разницы: по мне хоть горшком зови, только в печь не ставь. Гы-гы-гы! – обнажил Софка трухлявые, как и всё в его комнате, зубы. – Ещё по одной, Николаич?
Тяпнули ещё по одной. Некоторое время оба молча терзали дохлых рыбёшек.
– Софка… – начал Борис Николаевич. – Ты ж понимаешь… Я ж хотел как лучше… Чтобы народ… Чтоб россияне…
– Конечно хотел, Николаич, – быстро согласился Софокл. – Я ж понимаю, тяжело тебе было.
– Софка… – хмелея, тяжело ворочал языком Ёлкин. – Я ж как лучше людям хотел. Я ж всё для них старался, понимаешь… Я когда первый раз в Америку ездил… в эти, то есть, Соединённые Штаты… В восемьдесят девятом ещё было… Как зашёл в их супермаркет, а там… Ну поверишь, тридцать тысяч наименований товару! Красотища, цветы кругом, освещение – ну как на выставке какой у инопланетян, понимаешь. И ходят туда за покупками обыкновенные рядовые американцы. А у нас тогда в магазинах пустые полки были, продукты по талонам давали. Продавщицы хамят, народ нищий, голодный, злой. И вот, стоя там, в этом американском супермаркете, посреди такой красотищи, дал я себе клятву, что если только я прийду к власти, то и у нас всё так будет. Чтобы в магазинах – цветы, музыка, вежливые продавщицы, подсветка витрин всякая и тридцать тысяч наименований товару! Я ж хотел… – и скупые слёзы полились по небритым щекам незадачливого экс-президента.
– Николаич… – Софокл растрогался, подошёл к Ёлкину и обнял его за плечи. – Ты, того, не плач. Ну, конечно, ты малость не рассчитал…
– А меня теперь… – продолжал сквозь слёзы Борис Николаевич, – в коммунальный сортир, за решётку… За что?!
– Николаич… – прослезился и Софокл. – Я ж всё понимаю… Ну, давай ещё по стопарику.
– В геноциде обвиняют! А я за наш народ, за Россию – на танк…
– Николаич, мы ж помним… как ты на танк… под танк… на рельсы…
– Только не вспоминай мне эти рельсы! – заскрипел зубами Ёлкин. – Они и так мне каждую ночь снятся, понимаешь. Эх, Софка, что это за жизнь такая у меня… Не сладилось что-то. А так всё хорошо начиналось в девяносто первом! Я ж думал: ну всё, в лепёшку расшибусь, последнюю рубашку с себя сниму, а демократию эту чёртову построю! А оно вон как всё обернулось… И всё коту под хвост, понимаешь: опять эти коммунисты хреновы пришли. Вот ты, Софка, – обратился к собутыльнику Борис Николаевич, – скажи честно: за кого голосовал? За Зюзюкина, небось?
– Да мне чего, Николаич… – смутился Софокл. – Мне чего сказали: у нас, мол, кто у власти? – лысый – волосатый, лысый – волосатый, по очереди. Ну ты сам посуди: Ленин был лысый, потом Сталин – с волосами; потом Хрущ – лысый; потом этот, бровастый. Потом… чекист в очках – тоже лысый, потом – «полутруп» с волосами. Гробачёв потом… Ты… Ну, теперь, говорят, нужно, чтоб лысый был. За Зюзюкина, вот сказали, голосовать надо – он всё вернёт, как раньше было. И лысый ж, Николаич!
– Чёрта лысого вам надо, понимаешь!
– Слушай сюда, Николаич, что я тебе скажу, – доверительно зашептал Софокл. – И при коммунистах жить можно! Прокормимся! На рыбалку ходить будем, по грибы. И глянь, во! – помойка во дворе. – Софокл наклонился совсем близко к уху Ёлкина, будто раскрывая великую тайну: – Там, знаешь, добра полно всякого! Чего люди выбрасывают-то! И потом: если всё вернётся в прежние цены, как Зюзюкин сказал, это ж знаешь, как будет хорошо? В застой пустая бутылка по двадцать копеек шла, а это – буханка хлеба! Или килограмм картошки. Секёшь? На одних бутылках прокормиться можно.
– Ты что же, хочешь, чтобы я в помойке бутылки собирал? – вскинул непокорную голову Ёлкин и стукнул кулаком по столу. – Я?! Президент России?!
– Э, Николаич, знаешь, как говорят: от тюрьмы, да от сумы не отказывайся. Что ж такого, мы ж не воруем.
– Софка, давай выпьем за весь российский народ! – неожиданно провозгласил тост Борис Николаевич, подняв непромытый стакан с остатками спиртного.
– Ну, если за весь народ, надо ещё сбегать, Николаич, – сказал Софокл. – У тебя рублишки не найдётся?
Ёлкин снял с босой ноги тапочку, достал из-под подкладки свёрнутую вчетверо купюру и бросил на газеты.
– На! От Наи заныкал.
– Ого, Николаич, да тут и на солидную закусь будет! – развеселился Софокл, подбирая президентскую заначку нового образца с профилем Ленина и достаточно серьёзного достоинства. – Я мигом сгоняю! Ты посиди малость. Только не уходи! – крикнул Софокл уже в дверях.
Тем временем собравшиеся домочадцы Бориса Николаевича сбились с ног, разыскивая его.
– Куда он мог уйти? – беспокоилась Наина Иосифовна. – Он же в пижаме!
Увидев, что нет стульчака, они первым делом бросились в туалет, но он был пуст. Ни в ванной, ни в одной из четырёх ельцинских «комнат» Бориса Николаевича не было. Для верности Наина Иосифовна даже под кровати и в коридорные шкафы заглянула.
Тогда Татьяна вышла в коридор и, набрав в лёгкие побольше воздуха, зычно крикнула на всю коммуналку:
– Папа!
Изо всех дверей повысовывались любопытствующие головы соседей, но головы Бориса Николаевича среди них не было.
– Папа, ты где, отзовись! – ещё раз бросила клич Татьяна.
Из своей комнаты выглянул Михаил Сергеевич.
– Татьяна Борисовна, – обратился он к Татьяне. – Вы знаете, американские учёные разработали интересное устройство: датчик кладётся в карман ребёнка, а приёмник находится у родителя – и родитель всегда знает, где находится его ребёнок. По-моему, очень удобное устройство. Если хотите, я попрошу своих американских друзей, они мне привезут такой приборчик для вас.
– Спасибо, Михаил Сергеевич, – стараясь не сорваться, сказала Татьяна. – Но мы уж как-нибудь обойдёмся своими силами.
– Может, дед в гости к кому-нибудь пошёл? – предположил из своего «кабинета» Борис-младший.
«Ну конечно!» – догадалась Татьяна.
Она подошла к обшарпанной софкиной двери и, не постучав, резко открыла её. За столом, уронив седую голову на воблины объедки, мирно похрапывал отец.
