Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Елена Долгопят

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Жертвоприношение

– Люди живут в тишине и покое, их время занято беседами, чаем, игрой, их труды не обременительны. Не бывает ураганов, землетрясений, войн, эпидемий. Вовремя и в меру идет дождь, светит солнце, если прохладно, в камине горит огонь. Утро. Благоухают розы, окно приоткрыто, поет пичуга. Любимая входит с подносом. Кофейник, сахарница, две чашки, хлеб, масло, джем. О чем они говорят за кофе?

О пустяках. О том, что роса холодная, что вечером будут гости и Лизи сделает жаркое. Лизи находят мертвой на каменном полу кухни. Нож торчит из ее груди.

Англия. XIX век. Классический детектив.

Что есть убийство в совершенном мире? Изъян? Диссонанс? Нет, нет и нет. Убийство – жертвоприношение. Необходимое условие для сохранения рая. Необходимое, но не достаточное. Чтобы гармония устояла, убийство должно быть раскрыто.

Убийство не было раскрыто, и в этом все дело. Нас изгнали из рая.

Жертву не приняли. Мир рухнул…

Он только что съел домашнюю котлету с серым хлебом, вытер губы салфеткой, налил себе кофе из термоса. Кофе остывал, а он рассуждал о детективе. Он сидел у окна по ходу поезда и обращался к мужчине напротив. Мужчина слушал внимательно. Женщина возле него в разговор не вникала. Она думала о своем, смотрела журнал. Стук колес ее умиротворял. Сережа лежал на верхней полке. Он сверху смотрел на двух собеседников. Уже три часа ехали вместе.

– Детектив нашего времени дает картину иного мира, здесь преступление -обыденность, а гармония кажется пошлостью, дурным вкусом. Этому миру угрожает не убийство, а его раскрытие. Не преступление, а наказание…

– Нет, Евстафий Павлович, вы не писатель, – задумчиво произнес мужчина напротив, – вы скорее философ.

– Столько же философ, сколько писатель. То есть – нисколько.

– Но вы же задумали детектив?

– Это не значит, что я писатель. Я просто провожу время. Вам не понять, вы еще молоды.

– Дело не в этом. Мне вообще недоступна такого рода деятельность или времяпрепровождение. Как это происходит? С чего вы начинаете?

– Я завел тетрадочку, куда заношу свои размышления. Различные случаи и происшествия тоже находят там место. Что-то я беру из телевизора, что-то из газет.

– Как Достоевский.

– Боюсь, это уже стало банальностью.

– Да, только нынче газеты, как правило, врут.

– Это не важно. Любой вымысел обусловлен реальностью. И говорит о реальности не меньше, чем истинное происшествие.

В дверь постучали, и тут же она откатилась в сторону. Проводник принес чай. Звякнули ложки. Мужчина подвинулся, давая женщине место у стола. Евстафий Павлович вспомнил о своем кофе. Сережа тоже захотел чаю, но ему лень было спускаться. Да и неловко теснить

Евстафия Павловича, сидящего так удобно, проще остаться невидимкой, человеком, которого нет.

– В общем и целом я пока накапливаю материал. Этим все может и ограничиться, если только не привидится мне сюжет, в котором весь этот материал уместится.

– Постмодернизм.

– Не знаю.

– Напишите лучше о своей жизни. Все и отразится – и размышления, и случаи.

– Моя жизнь никому не интересна. Даже мне. Нужен сюжет. Чтобы засасывал, поглощал, не давал опомниться и захватывал все случаи вместе с философией.

Сережа закрыл глаза. Все ему казалось прекрасным: поезд, чудаковатый старик внизу, разговор об убийстве как о чем-то самом обыкновенном и даже необходимом и в то же время совершенно нереальном, немыслимом.

Во всяком случае, в этом купе, в это мгновенье. Сереже недавно исполнилось пятнадцать лет, самому себе он казался очень взрослым и все понимающим, разве что не все пережившим.

Он представил себя убитым, несуществующим. Мир прекрасно без него обходился.

Проснулся Сережа уже под вечер. Разговор внизу продолжался.

За окном, в сумерках, проплывали огни, и Сереже чудилось, что плывут они в воздухе сами по себе, не имея отношения ни к окнам, ни к фонарям, ни к стоящим на переезде машинам.

– …Можно сказать, что я был в том самом, утраченном теперь, рае. Он существовал лично для меня. При том что жил я, как все послевоенные дети, – голодно, бедно. Думаю, что мать моя была ангелом и освещала мою жизнь. Она жалела всех людей и никого не считала ни в чем виноватым. И я отчасти видел людей ее глазами. Это было заразительно.

Я проснулся ранним утром. Матери не было в комнате. Тикали круглые часы на столе. Но я не знал, сколько времени, часы были повернуты лицом к материнской постели, к ее изголовью. Ясно, что еще очень рано – по едва брезжущему свету. Матовый, бледный, зимний свет.

Железный удар лома о мостовую – дворник внизу сбивал лед.

Я стал было вновь задремывать, но за стеной что-то упало, обрушилось. Стихло. Заскулил пес. Я удивился, сосед не любил собак.

Скулеж перешел в вой, и я вдруг понял, что вой этот – человеческий.

Вскочил. Вой оборвался. Восемь лет мне было, а помню отчетливо, как будто это не ушло в прошлое, а так и осталось настоящим.

В коридоре горел свет. Жильцы теснились у соседской двери, раскрытой настежь. Я пробрался к самому порогу. Окно было закрыто тяжелой, глухой шторой. Горела под потолком лампа в бумажном колпаке. Кто-то лежал на диване, с головой накрытый простыней. На стуле возле него молчала женщина с невидящим, пустым взором.

Послышались шаги в дальнем конце коридора. Врач и участковый…

– Это было убийство?

– Нет-нет, он умер своей смертью. Но преступление все-таки было.

Его сестра – это она выла – к вечеру позвала мою мать помочь с уборкой. В комнате было грязно, запущено, по-холостяцки. Я им помогал, носил воду. Сестра перебирала, перетряхивала вещи. Для мужа отложила хороший американский свитер и желтые, тоже американские, ботинки, почти новые. Сказала, что у них, у мужа и брата, один размер. Она больше не убивалась, не плакала даже, спокойно работала.

Мы все трудились спокойно, споро, складно, почти весело. И нисколько нам не было страшно покойника, чей дух еще не отошел, наверное, от этого места.

Портьера была отодвинута, форточка отворена, падал молочный свет, стучали внизу шаги по выскобленному асфальту.

Сестра покойного выдвинула ящик письменного стола и стала выкладывать на столешницу его содержимое. Мы с матерью замерли.

Среди писем, катушек с нитками, папирос, спичек, карандашей в ящике оказалась зажигалка, сделанная из патрона. Точно такую оставил-забыл дома мой отец. Он приезжал в сорок четвертом на несколько дней.

Отпуск по ранению. Он уехал 18 августа, а 15 сентября на него пришла похоронка. Мать берегла эту зажигалку, прятала, она была ей дороже любой вещи в доме, даже золотых сережек, отцом и подаренных ей когда-то.

Зажигалка пропала в начале ноября, в праздничной суете. Мать тогда долго смотрела мне в глаза, пока я не расплакался. Не знаю, поверила ли она, что я зажигалку не трогал.

Мать подошла к столу и взяла зажигалку в руки. Я поставил ведро с водой, которую собирался вынести, и тоже подошел.

В конце концов зажигалка могла быть такой же, но не той самой. Мало ли их мастерили солдаты. Но она все-таки была той самой. На ней была процарапана большая буква "Е", начальная буква имени моей матери

"Елена" и моего имени "Евстафий"…

– У вас редкое имя, не городское.

– Меня назвали в честь деда. Я родился в тот день, когда он умер.

Мать его обожала…

Евстафий Павлович замолчал, задумался. Мужчина кашлянул.

– Простите, на чем я остановился?

– Ваш сосед украл у вас зажигалку.

– Да. Но зачем? Он мог взять и сережки, все-таки золотые, они лежали рядом в одной шкатулке…

Мать ничего не сказала. Положила зажигалку на стол. Но я тут же схватил ее. Сестра покойного разрешила: "Бери, если хочешь". Так зажигалка вернулась к нам, но память ее удвоилась; она стала и памятью об отце, и памятью о соседе, их общей.

Вечером мы сидели с матерью за нашим круглым столом, ели картошку со сковородки. Мать вдруг сказала: "Не осуждай его". – "Я не осуждаю.

Но зачем он это сделал?" – "Тоже хотел иметь память о нашем отце". -

"Без спросу?" – "Боялся, что мы откажем. Или стеснялся спросить.

Робкие люди порой совершают нелепости. В конце концов, у нас оставались другие вещи, напоминающие об отце. Все здесь о нем напоминает". – "Отец с ним дружил?" – "Нет. Они слишком разные люди".

Я помню отца молодым человеком, гибким, с серыми улыбающимися глазами, застенчивым. От застенчивости мало разговаривающим.

В тот его отпуск, в первый же вечер, к нам пришли все соседи. Отец привез тушенку и спирт. Даже шоколад. Картошку сварили. Все сидели, ели, выпивали, спрашивали отца о медали "За отвагу". Отец отмалчивался. Много курил. И я помню упорный взгляд соседа, он был направлен на отца, как раз от этой зажигалки прикуривающего.

Никого уж их нет, все прошло, а я вот еще помню о них…

– Для детектива в этом преступлении не хватает главного – убийства.

Жертвоприношения, как вы говорите. Вот если бы ваш сосед был убит, и милиция бы терялась в догадках, и нашли бы зажигалку, а ваша мать, узнав ее, испугалась бы и смолчала…

– Не хочется мне делать из этой истории детектив. Мне дорога память этих людей, не хочу ее омрачать нелепыми домыслами.

– В таком случае вы никогда ничего не напишете, только думать будете да вспоминать.

– Наверно, в этом и заключается мое истинное желание. Детектив – лишь предлог, катализатор.

Сережа смотрел в окно. Поезд приближался к большой станции.

– Речинск, – сказал мужчина.

Проплывали в темноте дома, заводы, машины, люди. Хотелось тоже пройтись, хлебнуть ночного воздуха, увидеть небо.

Разговор внизу иссяк.

Воздух оказался холодным. С неба моросило. Так что вышедшие на перрон скоро вернулись в теплую утробу вагона. Женщина легла спать на нижнюю полку. Собеседник Евстафия Павловича забрался на верхнюю и почти сразу захрапел. Сереже лежать уже не хотелось. Он погасил свет, чтобы не мешать спящим, и сидел у зеркальной двери. Ждал, когда же наконец поезд тронется, томительно было его стояние.

Дверь откатилась. Евстафий Павлович вернулся с улицы. Он принес газету в темных крапинах от дождя. Устроился с газетой у окна.

С платформы светил фонарь. В его лунном свете Евстафий Павлович читал статьи, близко нагибаясь к страницам. Текст он смотрел через толстое стекло очков, пользовался ими как лупой; лишь одно стекло и было в черной оправе.

Сережа наблюдал из своего угла за чистым, сухоньким, преклонных лет человеком. Седые волосы венцом стояли над его лысиной. Одет он был старомодно, просто, аккуратно.

Евстафий Павлович поднял голову от газеты и растерянно огляделся.

Взгляд его задержался на Сереже, но лишь на мгновенье. И вновь погрузился в газету.

Вдруг, приподнявшись, Евстафий Павлович приблизил лицо к стеклу и всмотрелся в пустую, черную от дождя, с расплывшимися отсветами фонарей платформу. Он обернулся и вновь встревоженным взором наткнулся на Сережу.

– Вы не знаете, скоро мы отправляемся?

Сережа посмотрел на часы. Евстафий Павлович не отрывал от него взгляда.

– Скоро.

– Когда?

– Через пять минут буквально. Здесь большая стоянка, потому что поездные бригады меняются.

Но Евстафий Павлович уже не слушал Сережу. Он поднялся и схватился за край полки, на которой Сережа сидел. Сережа догадался, что он хочет что-то достать из багажа, и встал. Евстафий Павлович рванул вверх полку, достал из-под нее сумку. Откатил зеркальную дверь и выскочил из купе. Изумленный Сережа бросился к окну. Он увидел бегущего к вокзалу Евстафия Павловича с сумкой на плече. Сумка была старая, синяя, с красной надписью в белом прямоугольнике: "USSR".

Поезд тронулся, точно нечаянно, как будто и не тронулся вовсе, а просто голова закружилась у глядящего в окно.

Для столь поспешного бегства поводом могла быть только газета.

Что-то в ней всполошило степенного философа, смутило, выбросило из теплого, обжитого нутра под дождь в чужом городе.

Сережа перечитал все, каждую статью, заметку, каждую фотографию рассмотрел на той странице, которую изучал Евстафий Павлович. Лишь один материал показался ему любопытным, любопытным не сам по себе, а в связи с Евстафием Павловичем, искателем детективных историй, собирателем преступлений и "случаев".

Сообщалось, что наконец-то готов к сносу старый, бывший когда-то, после войны, воровским притоном район. Жителей уже переселили в новые отличные квартиры. На месте бараков и частных домишек, запутанных улочек и переулков, проходных дворов и глухих углов поставят несколько высоток, построят школу, детский сад, разобьют парк.

"Воровской притон, малина…" Видать, веселенькая история была у этого места, с поножовщиной, с кровью, с крадеными драгоценностями, мерцающими в тусклом свете электрических ламп. Наверное, собиратель историй знал что-то о кладе, зарытом в подполе какой-нибудь халупы-развалюхи.

На всякий случай Сережа перечитал всю газету целиком, но больше ничего интересного не нашел.

На следующей ночной станции он сошел с поезда. Стоянка была короткой, и едва он спрыгнул на низкую, разбитую платформу, как состав двинулся в путь. Вдали шли обходчики. Доносились их голоса.

Светящаяся точка фонаря приближалась. Перепрыгивая через рельсы,

Сережа направился к небольшому зданию станции.

– Билетов нет, – сказала кассирша.

– Как нет?

Он стоял у окошечка растерянный, как будто его обманули, и не уходил.

– Что же делать?

Кассирша всмотрелась в мальчишеское лицо.

– Можешь сесть на пригородный, через час отправление. Доедешь до

Речинска, это большая станция…

– Я знаю.

– Оттуда можно машину нанять до Москвы, прямо у привокзальной площади машины.

– За дорого?

– Кому как. Если очень надо, так и ничего. Тысячи полторы запросят, а то и две. Есть у тебя такие деньги?

Сережа кивнул.

– Но ты сразу не соглашайся, торгуйся.

– Спасибо.

До пригородного Сережа сходил в буфет, взял чаю, пирожок с картошкой. Пирожок не доел, оставил бродяжке, слезно смотревшему. "В конце концов, ничего страшного, что я соскочил с этого поезда, – думал Сережа, – никому от этого ни жарко ни холодно". Мать знала, что он ехал к бабке, собственно, она и дала ему денег на поездку, уж очень ей хотелось, чтобы он хоть куда-нибудь свалил из дома, оставил ее с новым хахалем наедине. Бабке он не сообщал о приезде, хотел устроить сюрприз. Так что никто Сережу не ждал, он был свободен, и ему даже немного грустно было от этой свободы.

Объявили посадку на пригородный. В старом раздолбанном вагоне, кроме

Сережи, оказалась старушка с маленькой внучкой, обе в белых платочках, с тяжеленными корзинами, прикрытыми уже вялыми листьями лопухов. Они ехали в Речинск на рынок, торговать грибами. Обе уснули почти сразу. Сережа спать совсем не мог, в голове была ясность почти невыносимая, как бывает невыносим яркий солнечный свет, словно кто-то настроил Сережу на эту ясность. Сережа даже подумал, что долго так не выдержит. "Так и помереть можно, спечься".

Большая платформа в Речинске была пуста. И газетный киоск уже закрыли. Сережа заглянул в зал ожидания, Евстафия Павловича там не увидел. И в буфете он его не нашел. Наверняка уже ехал к Москве, уже даже подъезжал. Сережа упустил Евстафия Павловича, даже если и угадал, куда он вдруг рванул и зачем. Проверить это уже не представлялось возможным. И все-таки из какого-то нелепого упрямства или из-за бессонной ясности в голове Сережа вышел на привокзальную площадь, не умея торговаться, согласился с шофером на назначенную цену и отправился обратно, в Москву. Глаза так и не сомкнул, хотя шофер выключил в салоне свет и музыку.

Утро только начиналось. Августовское, тихое, как мирный сон.

Сережа не торопился. Зашел в уже открывшийся "Макдоналдс", сходил в туалет умылся, выпил кофе. Есть не хотелось. Настроение было самое бодрое.

Сережа вышел из "Макдоналдса" и сел в троллейбус.

Перейдя под землей площадь, Сережа очутился на Ленинградском вокзале. Взял билет, сел в пустую по раннему времени электричку.

Сошел на второй остановке. От платформы вела асфальтовая дорожка – между глухих стен пивзавода и мясо-молочного комбината. Над головой кружилась черная туча птиц. Пахло ржаным хлебом и падалью.

В узкой щели между двух стен Сережа шел долго. Он думал, а будет ли конец, не лабиринт ли это безвыходный? Но, к счастью, выход открылся.

По широкой дороге катили грузовики и фуры. За дорогой, в низине, стояли те самые, готовые к сносу, деревянные бараки и частные дома на просевших каменных фундаментах. Палисадники и сады разрослись, яблони и вишни одичали, высоко поднялась полынь, крапива, чертополох. Пахло под ровным солнечным светом кладбищенским запустением. Отчетливо слышались и поезда, и ревущие по дороге машины, и ухающие звуки из-за заводских стен. Но звуки близкой жизни не имели отношения к покинутому, оставленному людьми месту. Здесь, на этих улочках, звуки обретали другое значение. Что-то вроде реквиема.

Растерянно шел Сережа по растрескавшемуся асфальту. Окна домов зияли черными провалами. Осколки стекол посверкивали. В иные дома Сережа заходил, ему казалось, там кто-то есть. Сережа прислушивался, привыкал к полумраку. Заглядывал в клетушки комнат.

В одной из комнат увидел старый стул.

Сережа сел на него и вдруг почувствовал тяжесть в ногах, усталость.

В горле пересохло.

На стене темнели прямоугольники от висевших здесь когда-то то ли фотографий, то ли картинок. Сережа представил себя пришельцем, заблудившимся на чужой планете. За разбитым окном густо и высоко стояли заросли малины, и перезревшие, темные ягоды приторно пахли.

Апатия, усталость, полная невозможность движения, паралич воли. Если бы кто-то сейчас вошел, достал пистолет, взвел курок, навел на

Сережу, прицелился, Сережа бы не шевельнулся. Так и дожидался бы выстрела. При полной, ослепительной ясности сознания; мысли сгорали в его свете.

Заросли качнулись. То ли крыса прошмыгнула, то ли кошка. Аптечный пузырек обозначился в углу. Паутина сверкнула в переместившемся солнце. И вдруг все погасло – солнце ушло за облако. Стало холодно от страха. Сережа вскочил, бросился вон из клетушки. Так бежал, будто дом рушился за спиной. На уличке остановился. Солнце вновь показалось. Забыл даже, для чего оказался здесь.

Думал вернуться к дороге, но не помнил, в какую сторону идти. Звуки машин и поездов казались далекими, не земными, а небесными.

Сережа пошел наудачу.

На перекрестке остановился. Бежала стая собак – цепью. Они приблизились и проскользнули мимо, совсем близко от Сережи, на него не отвлекшись, не поглядев. Молча, быстро. Пропустив собак, Сережа двинулся дальше. Улица вела его вдоль палисадников с роскошными золотыми шарами, с рябинами, полными красных ягод. На небольшой площади, на кособокой скамейке возле бывшей почты Сережа увидел людей.

Бомжи, мужчина и женщина, грелись на прозрачном солнце, пили пиво.

Сережа им обрадовался ужасно, подбежал. Они нисколько ему не удивились.

– Здравствуйте, – радостно сказал Сережа.

Мужчина встряхнул банку и протянул Сереже. Сережа покачал головой.

Мужчина влил остатки пива себе в глотку. Банка покатилась по пыльному асфальту.

– Как бы мне выйти отсюда покороче? – спросил Сережа.

Мужчина махнул рукой.

– Прямо этой улицей?

Мужчина кивнул, а женщина улыбнулась. Они пребывали в своем блаженном, безмолвном раю.

Сережа отправился в указанном направлении. Уличка покатилась под гору. Через три дома она резко поворачивала. Перед поворотом Сережа оглянулся. Пара бомжей шла за ним. Их бессмысленные лица рассеянно освещало солнце. Сереже стало не по себе от того, что они идут следом, по ими же указанному пути, и он, свернув, исчезнув на время из поля их зрения, рванул с улицы проходными дворами. Кошка, едва не попавшая ему под ноги, с воплем взлетела на дерево. Сережа мчался, летел…

Из дома барачного типа, мимо которого шли бомжи, донесся шум. Бомжи остановились. Мужчина подобрался к окну. Стекла были выбиты. Мужчина ухватился за карниз, подтянулся. Женщина ждала. Мужчина вернулся к ней через ломкие, сухие заросли уже пожелтевшей травы. Его лицо встревожилось и от этого стало осмысленным.

– Что? – спросила женщина.

Мужчина показал на дом.

– Что?

Он махнул рукой и пошел к крыльцу. Женщина помедлила и отправилась следом.

Они вошли в темный длинный коридор. Приблизились к дверям – первой слева по ходу комнаты. Мужчина поднял руку, женщина замерла. Он приблизил к двери ухо, прислушался. Затем, посмотрев на женщину, отворил дверь.

На полу у стены сидел, вытянув ноги и свесив голову на грудь,

Евстафий Павлович. Синяя сумка с красными буквами "USSR" валялась на полу. Видимо, ее падение и услышали с улицы бомжи.

Мужчина подошел к нему, сел на корточки, дотронулся до руки. Она была еще теплой. Но Евстафий Павлович уже не дышал.

Женщина наклонилась к нему. Всмотрелась.

– Я знаю его, – удивилась она. – Ей-богу. Он жил здесь, в этой комнате. С матерью, отец на фронте погиб. На улице бы встретила – не узнала, а вот сейчас вижу – он. Как изменился, бедный.

Она посмотрела на мужчину.

– Пойдем отсюда. Живо.

Через минуту комната была совершенно пуста. С потолка свисал на шнуре патрон для лампочки. Темнели следы от долго стоявших здесь когда-то вещей. Мертвец сидел у стены. Валялась его сумка.

…Сережа мчался, летел и вдруг – выскочил из лабиринта.

Через небольшой пустырь, совсем рядом, стоял белый панельный дом.

Белье сохло на балконах. Доносилась музыка. Мальчишки на пустыре гоняли мяч. Сережа заплакал, увидев все это. Ему казалось, что он чудом выпрыгнул с того света. Успокоившись, вытерев лицо, Сережа отправился к дому.