Текст книги "Крещенский апельсин"

Автор книги: Елена Басманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Глава 17

В шиншилле северной звезду,

Я все равно тебя найду,

Моя единственная, ты —

Греху и доблести цветы!

Самсон Шалопаев, укрытый меховой полостью и пригреваемый слабеньким январским солнцем, ехал на извозчике по столице Российской империи. В душе его звучали стихи, рождающиеся от полноты чувств. Он ликовал! Та, жертва Куликова поля, не имела никакого отношения к его Эльзе! Он так и знал – не могла судьба быть столь жестокой к нему! Разве он чем прогневил ее? С каждой минутой чувствуя себя уверенней, он двигался в потоке экипажей, пережидал, пока протащатся громоздкие конки, и верил, что он уже почти настоящий столичный житель!

Когда переехали Неву, он решил, что последнюю строку стоит заменить – опять Фалалей скажет, что там вкралось неблагозвучие. Но ведь он не нарочно! Так ему муза продиктовала!

Самсон огляделся и приглушенно рассмеялся. Ему нравилась столица. Золоченые шпили и купола сверкали на солнце. Ангел на шпиле Петропавловского собора простирал свое охранительное крыло над Петербургом, над его жителями, а значит, и над Самсоном. Зимняя, скованная льдом, покрытая снегом Нева кипела насыщенной жизнью: вдали от моста, по налаженным дорожкам сновали бойкие катали, подобно крохотным насекомым на ослепительном белом пространстве копошились темные фигурки отчаянных пешеходов, справа по узкоколейке полз малюсенький электрический трамвайчик. К самому берегу подлетели высокие сани, запряженные северными оленями, и возница в оленьей шкуре мехом вверх помогал своему седоку выбраться на деревянные сходни.

Счастье переполняло Самсона.

«Я найду ее, мою милую Эльзу, мою дорогую и единственную жену, с которой повенчан навечно», – повторял про себя юный сотрудник журнала «Флирт», преисполненный решимости действовать немедленно. У него была ниточка – адрес фотоателье, где когда-то Братыкин добыл фотографию Эльзы. То есть ниточка, конечно же, у госпожи Май, в ее гостиной, – но разве не найти способа туда проникнуть? Да он сегодня же за ужином измыслит, как переместиться в гостиную, а там уж доберется и до альбомчика.

Самсон чувствовал, что проголодался, – он собирался доехать до редакции, явиться пред светлые очи Ольги Леонардовны и потом уже отправиться обедать. Куда она скажет. Наверное, ей так будет приятней. Во всяком случае, тогда она не станет подозревать его в самовольном шатании по городу.

Он старался не возвращаться мыслями к происшествию в церкви – прекрасная Римма, которую вываляли в снегу церковные старухи, повела себя странно. А ведь он помогал тушить ее затлевшее платье, сам извлек испуганную Суламифь из сугроба, подозвал экипаж, усадил туда пострадавшую и намеревался сопровождать ее до дому. Но она не разрешила ему подняться в пролетку. Она прогнала его! Ее бледные губы дрожали, и над верхней отчетливо вырисовался черный пушок, покрытый не растаявшими крупинками инея, в черных глазах застыл ужас. А ведь чуть раньше, в храме, он дивился исходящему от нее соблазну – храм, и тем более с разверстым гробом в приделе, место для флирта неподходящее. За что же Римма так неожиданно его возненавидела? Неужели она расстроилась из-за того, что, когда ее тушили, он невольно увидел ее слишком тощие икры?

Самсон спрыгнул на тротуар перед зданием редакции. Дворник у парадных дверей нахально вылупился на него. «А с виду здоровехонький», – пробурчал он в спину журналисту.

Расстроенный Самсон захлопнул за собой дверь – надо же, как быстро слухи распространяются, Данила, что ли, дворников оповещает об аптечных пузырьках? Самсон жалел, что оторвал сигнатюрку от флакончика – рассчитывал уничтожить улику, способную взбесить Лиркина, а вон как обернулось. Еще хуже.

Короткое сожаление не успело перерасти в глубокую мысль, потому что на лестничной площадке второго этажа на Самсона налетел, едва не сбив его с ног, Мурыч.

– О, черт, – зашипел он, – и ты тут. Беги отсюда вон, пока цел.

– Да что вы? Что случилось?

– Говорю тебе, улепетывай. Там Куликовское побоище! Синеоков буйствует, громит редакцию, грозится убить госпожу Май!

– Ей же надо помочь!

– Да брось ты, – Мурыч с опаской оглянулся на дверь, из-за которой неслись нечленораздельные крики и жуткий грохот, – она забаррикадировалась на своей половине. А этот психопат еще нас с тобой покалечит!

– А как же Данила?

– Данилу не видел, скрылся хитрец. Да я ведь только за порог ступил, как все понял. Нельзя лезть в пасть разъяренному медведю!

– Может, дворнику сказать или полицию вызвать?

– Не умничай, дружок, – Мурыч толкнул стажера вниз по лестнице, – госпожа Май сама знает, когда полицию впутывать. Бежим, покуда целы. Ты обедал?

– Нет еще. – Самсон, топчась под козырьком у парадной, все еще сомневался.

– Давай в Приказчицкий клуб, – предложил Мурыч, – и недалеко, и недорого, и прилично. Это местечко давно журналистская братия облюбовала.

Настроение у Самсона совсем испортилось. Мурыч еще при первой встрече произвел на него самое неблагоприятное впечатление. С виду крепкий, среднего роста, аккуратный, подтянутый да и не слишком старый – лет тридцати пяти, – он держался как-то в стороне от остальных, всегда опаздывал, ворчал, приставал к госпоже Май с придирками и упреками. Подумаешь, какой гений – выбросили две строки из его статьи! Да там ничего такого гениального и не было – Самсон специально изучил Мурычеву занудную писанину о женщинах-акушерках. Кому это интересно? И пошло, приземленно. А сколько слов непонятных!

– Я смотрю, тебя здесь взяли в оборот, – заговорил Мурыч, шествуя рядом с помрачневшим Самсоном, – легкой жизнью прельщают? Вижу, голова у тебя кругом идет. Так и собираешься порхать?

– Я много узнал за эти дни, – возразил вяло Самсон, – и в университет ездил.

– Ты смотри, не очень-то Фалалею доверяй. Он и мать родную продаст. Копейку посулят – продаст, и анекдот расскажет.

– Он город хорошо знает и знакомства полезные имеет, – защитил друга Самсон.

– Эка невидаль! Город все знают! И ты узнаешь в свой черед. А насчет полезных знакомств, ошибаешься. Ему-то, может, они и полезные, а тебе вредные. Слушай старших. Я таких, как Фалалей, не одну дюжину перевидал.

– Но ведь сама Ольга Леонардовна сказала…

– Да брось ты, – отмахнулся Мурыч, – мне тебя просто жалко. И как ты в такой клоаке оказался? Кто тебя привел?

– Мы с господином Либидом…

– Так я и знал! – воскликнул Мурыч и остановился. – Вот скажи мне, как старшему брату: почему? Почему, как мухи, к тебе мошенники слетаются? Ты что, медом намазан?

– Что-то мне есть не хочется, – Самсон, неприятно пораженный словами Мурыча, отвел глаза. – Я, пожалуй, вернусь в редакцию.

– Ладно, ладно, не сердись. Прекращаю. Каюсь, злоязычен. Но, заметь, правдив. Убедишься сам. А сейчас потерпи немного. Может, что и полезное услышишь. Эх, если бы в мои девятнадцать встретился мне какой-нибудь Мурыч, я бы сейчас ему ноги целовал!

Самсон, смирившись с неизбежной перспективой общения с Мурычем, вошел в мраморный вестибюль. Разоблачившись, они поднялись по лестнице на второй этаж и свернули в залу, легкостью и воздушностью больше всего похожую на внутренний итальянский дворик: стены в виде арок с мраморными колоннами на пьедесталах, в пролетах арок располагались огромные зеркала, между пальмами в кадках – столики под белоснежными скатертями.

Мурыча встретили как хорошего знакомого, расторопный официант в белом кителе проводил их к свободному столику, поближе к камину.

– А скажи мне, Самсон, – заговорил, отдав распоряжения, Мурыч, – откуда у тебя фамилия такая редкая – Шалопаев? Вот свою я знаю: Мурины – от мура, каменная стена значит. Прадед из нижегородских посадских, крепкий человек был, надежный. Вместе с Мининым в Москву ходил. У Черепанова предки в Вологде горшки лепили. Май – с Западной Украины, там много чего намешано: австрияки, поляки, хохлы. А вот откуда Шалопаев, не пойму.

Самсон густо покраснел.

– Первый Шалопаев дьяком в Казани служил. На него шаль находила, шалел он неожиданно, отсюда и прозвище. А как за Ермаком увязался да оставил хлебное дело и жену с детишками, то сирот при живом отце и стали звать шалопаевы дети. Так и закрепилась фамилия. Отец ей гордится, говорит, способность совершать непредсказуемые поступки чисто русская черта, свидетельство неординарного ума.

– Шаль… Значит, родовая черта… Вот с этой-то шали и залетел ты во «Флирт». Родители небось от тебя такой прыти не ожидали. – Видя смущение собеседника, Мурыч поспешил снять неприятный осадок: – Имя у тебя знатное: Самсон. Если б мне родители дали такое, может, и характером я бы вышел другим. А так… Представь себе, если б тебя звали Гаврилой… Не нравится? Тот-то! А я живу, ничего! И даже за границей печатаюсь!

– Правда? – удивился Самсон, смотревший на Мурыча как на инвалида, потому что полноценной жизни в литературе с именем Гаврила быть не может! Разве что у Державина, так это сто лет назад. – А Ольга Леонардовна мне не говорила.

– Она и не знает. – Мурыч пригубил морковный аперитив и улыбнулся, озорная улыбка его, увиденная Самсоном впервые, поразила юношу: будто другой человек открылся.

Когда официант подал Мурычу паровую стерлядку и поставил перед Самсоном антрекот величиною с тарелку, засыпанный жареной с луком картошкой, Самсон спросил:

– Скрываете?

– Просто не сообщаю, – пояснил Мурыч. – Зачем? Разве они оценят? Только завистью изойдут.

– А о чем вы пишете? – Самсон не решался называть собеседника по имени-отчеству.

– Во «Флирт» я пишу о реальной жизни. Единственный из всех. А на моем пути встречаются интереснейшие люди. Самородки. Есть и научные открытия. Неизвестные на Западе. Вот о них за границу и сообщаю, чтобы русский приоритет застолбить.

– А я думал, что уже все открыто. – Самсон с радостным удивлением поднял брови, расцвел благодушной улыбкой, всем своим видом демонстрируя, что беседа с Мурычем ему приятна.

– Э, дружок, все еще только начинается, попомни мое слово – такие открытия грядут, мир перевернется! Вот, например, в Харькове ввели новый метод следствия: подозреваемого подвергают гипнозу – и человек признается. Я послал сообщение о наших достижениях в берлинскую газету – напечатали. Пришлось, конечно, по-немецки написать…

– Вы знаете немецкий?

– Немного, – Мурыч усмехнулся, – и еще с полдюжины языков.

– Вы настоящий полиглот! – восхитился Самсон. – А я… Серый, как лапоть…

– У тебя еще все впереди, – ободрил юношу Мурыч. – А стихи не пиши!

Самсон, сосредоточившись на прожевывании отлично прожаренной говядины, энергично замотал головой, отрицая всякую ценность своих поэтических опытов.

– Молодец, – похвалил Мурыч. – И от женщин подальше держись. Рано скатишься в альковы, хлопот не оберешься.

Самсон снова покраснел и, сменяя опасную тему, задал очередной вопрос:

– А сейчас вы над чем работаете?

– Пишу очерк о барышнях-телефонистках. Неделю технологию изучал. Теперь могу курс лекций читать по телефонному делу. А барышни туда разными путями попадают. Есть очень достойные. И красивые. Но тебя знакомить с ними не буду.

– Почему?

– Есть один неприятный момент. Не знаю, говорить или нет, ты так болезненно реагируешь на факты…

– Просто я инфантилен еще, идеалистичен, – самокритично сознался Самсон.

– Ну ты хватил, – Мурыч довольно засмеялся, – да я ничего плохого в виду не имел… Я там, пока набирался знаний по телефонному делу, кое-кого видел.

– И кого же?

– К одной барышне господин Либид заявился. С цветами. И чем она его прельстила, чтобы орхидеи дарить? А на другой день и Эдмунд, и дон Мигель – оба наведались… к той же барышне. Но без цветов. Странно, но Сыромясов ей больше понравился: красавчику Либиду она отказала, а ухаживания нашего толстого Элегантеса приняла, под ручку с ним с телефонной станции шла…

– Она и есть ваша лучшая телефонистка? Которой больше всего свиданий назначали абоненты?

– Совсем наоборот! Худшая!

– Ничего не понимаю, – хмыкнул Самсон. – И что из этого следует?

– Из этого, друг мой, следует, что если там появишься и ты, совсем уж станет похоже на дурной водевиль.

Самсон опустил взор. Действительно, смешно получится: сотрудники «Флирта» один за другим бегают к одной и той же телефонистке. Хорошо, что Мурыч Платонова не видел. Но Мурыч, пожалуй, не знает, что Самсон в курсе слежки, организованной сотрудниками за господином Либидом. Ну ничего, завтра придет очередь Мурыча или Самсона, Фалалей его предупредит, и все прояснится. Самсон чувствовал себя даже более просвещенным, чем его собеседник.

– А тебе надобно осторожность соблюдать, – доброжелательно советовал Мурыч, приступая к поданному кофе, – ты всех здешних опасностей еще не знаешь. В столице полно головорезов. Причем политических – с виду вполне приличных. Политикой интересуешься?

– Нет, – Самсон виновато потупился, – времени не хватило.

– Эх, – крякнул Мурыч, – хоть бы в библиотеку записался. Читать-то надо, чтобы впросак не попасть. Ты небось и Прюдона с Прудоном мешаешь, а Туган-Барановского с Марксом. Не знаю, как там у вас в Казани, а у нас бомбы в людей едва ли не каждый день бросают. И не только эсэры, а и эсдэки туда же – те еще похлеще будут. Слышал, как в прошлом году казачий конвой положили и почти полмиллиона денег из казначейства умыкнули?

– Нет, не слышал, – признался Самсон.

– Приличные люди, в Швейцарии обитают. Тер-Петросян, Литвинов, Ульянов… Просвещенная Швейцария террористов не выдала: дескать, не дадим плохому царскому режиму обижать робингудов. Так что держи ухо востро. Познакомишься с приличным с виду человеком – не бросайся к нему на шею, может, тайный громила, в дурное впутает. Ты искусством самообороны владеешь?

– Нет, не владею, – вздохнул Самсон.

– Тогда допивай свой кофе, и пойдем.

– Куда?

– Недалеко. Не все ж тебе как зайцу затравленному метаться по городу и бульварные истории сочинять.

Самсон не стал спорить. Настроение его заметно улучшилось – обед всегда склонял его к любви и дружбе. А Мурыч при ближайшем рассмотрении оказался человеком не скучным.

Мужчины встали, расплатились и вышли на улицу. Солнце уже скрылось из виду, столичный воздух приобрел пепельно-сизый цвет, сгущающийся с каждым шагом.

«В здоровом теле – здоровый дух» – это была единственная фраза, которую изрек Мурыч, пока они добирались пешком до флигеля во дворе какого-то многоэтажного дома. В узких высоких окнах двухэтажной постройки горел свет.

Поднявшись по чистенькой лестнице, Мурыч едва ли не втолкнул Самсона в огромный зал: по левой его стене, до самого потолка, высилась шведская стенка. Посередине стояли гимнастические снаряды – возле них несколько мужчин в спортивных трико. Человек пять, настоящие силачи, запросто поднимали над головой двухпудовые гири. Самсону все было внове.

– Тебе нравится? – спросил радостно Мурыч.

Самсон кивнул. Только сейчас он почувствовал, как бестолково провел последние полгода своей жизни. В Казани бегал за прекрасной Эльзой, валялся в тоске на диване, в Петербурге попал в бессмысленную суету журналистских умов.

– Я сюда по средам наведываюсь, – объявил Мурыч. – Атлетизм проясняет сознание, и после занятий всегда лучше пишется. Бери на вооружение. Костюм есть?

– Нет, нету.

– Купи у Стешкина, в Гостином, и в следующую среду вместе пойдем.

Самсон не стал противоречить, хотя не понимал, как спортивные упражнения помогут ему сотворить материал, любезный сердцу Ольги Леонардовны.

– А госпожа Май не разгневается?

– Простит, – Мурыч подмигнул, – тем более по средам она сама посещает салон красоты: шлифует свою неотразимость.

От группы атлетов отделился крепкий рослый мужчина и не спеша двинулся к беседующим.

– Самсон Васильевич, – приветливо поздоровался он, – давно не виделись.

– Добрый день, господин Горбатов. – Самсон не сразу узнал супруга своей соседки по купе поезда Москва – Санкт-Петербург.

– Собираетесь присоединиться к нам?

– Не сегодня, хотя мне здесь нравится.

– Тем лучше, – господин Горбатов пожал руку спутнику Самсона, – не будем мешать занятиям господина Мурина. А то, что Бог нас сводит в третий раз, Самсон Васильевич, знаменательно. Не соблаговолите ли вы навестить наш дом? Жена вас частенько вспоминает, да и Ксюша вами очарована.

Самсон покосился на Myрыча. Тот проявлял признаки нетерпения – так ему хотелось бежать в раздевалку и переоблачаться в спортивное трико.

– Я оставляю вас в хорошем обществе, дружок, – сказал Мурыч, – завтра увидимся.

И он скрылся.

Самсон издали любовался на гимнастов, на мускулистые тела мужчин и решил, что тоже должен держать себя в ежовых рукавицах. Наследственность у него неважная – батюшка, сколько он помнит его, всегда был рыхловатым, да и брюшка не стеснялся.

– Любуетесь, друг мой? – услышал он голос переодевшегося господина Горбатова. – Спорт затягивает, по себе знаю.

– Вы давно сюда ходите, Михаил Алексеевич? – поинтересовался Самсон.

– Как приехал, – ответил господин Горбатов.

– А Наталья Аполлоновна разделяет ваши увлечения? – спросил Самсон, скорее из вежливости.

Господин Горбатов посерьезнел.

– Не знаю, что так ее напугало, – ответил он, когда они выбирались из двора на улицу, – то ли злосчастный выстрел, помните? На вокзале. То ли робость и опасения выглядеть немодной. Но она дичится, сидит дома, грустит… Положение неприятное, боюсь, и опасное. Поэтому и прошу об одолжении – навестите нас.

– Вы меня пугаете. У вас есть основания для тревоги?

– Сугубо между нами, – господин Горбатов понизил голос, – основания есть. Я обнаружил, что она заглядывала в мой сейф. А там хранится оружие.

– Может быть, из любопытства?

– Может быть, – согласился господин Горбатов, – только состояние духа ее таково, что я опасаюсь: не замыслила ли она самоубийство?

Глава 18

– «Выступаю за бомбу, которая даст России настоящую свободу!» Нет, вы только подумайте, Хрисанф Тихоныч, что пишут, – в приливе обличительного пафоса обратился к безмолвному письмоводителю Павел Миронович Тернов. – Мало того, что столь безответственные речи произносят с трибуны Государственной Думы, так их еще и печатают без всякого стыда. – Павел Миронович хмуро рассматривал вечерний выпуск бульварной газетки. – Это так-то депутаты законы обсуждают, – на народные деньги штаны протирают! Чего они добиваются? Им подавай свободу слова. А другим свободу безопасной жизни не хотите ли подать, господа народные избранники и заступники? Лучше бы о нормальных людях подумали…

– Совершенно согласен с вами, Павел Мироныч, – пискнул письмоводитель, – булки за три копейки стали такими крошечными, хоть в микроскоп клади.

– А вы не думаете, что газетчики эту клюкву сами родили? Что-то мне плохо верится, что такие наглые призывы могли звучать принародно.

– Если газетку завтра прикроют, значит, выдумали, – откликнулся письмоводитель.

Как ни странно, но слова старика немного умиротворили следователя, которого после эпизода на Таврической не успокоил даже длительный обед в ресторане.

Вернувшись в свою следственную камеру в сквернейшем расположении духа, Тернов не знал, чем погасить свое возмущение. Безобразная сцена не шла из головы: у ног государственного деятеля валяется иностранная подданная, а он – едва ли не сапогом ее в лицо пихает! И добро бы была иностранка захудалая, но нет, известнейшая актриса!

В любовнице господина Гарноусова Павел Миронович узнал блистательную американскую балерину Айседору Дункан. От скандального открытия настроение молодого следователя в конец испортилось, будто он заглянул в чужую спальню, хотя об эксцентричных поступках заезжей дивы следователь был немало наслышан и ранее, от своей подружки-актрисы. И как после концерта, в ресторане, во время вечера, устроенного в ее честь, американка скинула с себя одежды и, оставшись в короткой рубашонке, с обнаженными выше коленей ногами исполнила на столе вакхический танец. И как безуспешно пыталась соблазнить Станиславского, но встретила несколько нежных поцелуев и холодное сопротивление режиссера. В актерских кругах из уст в уста передавали отповедь, данную изумленным режиссером танцовщице и ею же разглашенную: «Я никогда не соглашусь, чтобы мой ребенок воспитывался на стороне, а иначе при моем теперешнем положении быть не может». И как хмельная, опившаяся водкой и шампанским танцовщица цеплялась в своем номере «Европейской» гостиницы за провожавших ее с очередного кутежа мужчин. Павел Миронович всегда-то подозревал, что в балетном мире, где главным инструментом искусства является тело, существуют другие, отличные от общепринятых нормы допустимого. Но Айседора превзошла всех, словно вместе с корсетом дерзко отбросила все моральные устои. Свобода тела, свобода поведения. ..

Странное беспокойство грызло его душу. Он досадовал на свою неожиданную оробелость: он так и не решился вернуть депутату утерянное письмо. Хотя интуитивно он понял еще у Таврического, что депутат письмо не возьмет, будет все отрицать, отречется и от красотки.

– А вот и я, – с этими словами в дверях возник румяный, чрезвычайно довольный собой помощник дознавателя Лапочкин.

– Почему так долго? – Павел Миронович сурово сдвинул брови, пытаясь скрыть радость от скорого возвращения помощника.

– Отобедал у Палкина, у стойки, – доложил Лапочкин, проходя к столу начальника и шумно топая галошами, чтобы сбить с них налипший снег. – Так что мы имеем?

Он уселся, закинул ногу на ногу и, достав папироску, постучал бумажным мундштуком по крышке коробочки с надписью «Дункан».

– Докладывайте о результатах ваших поисков, – мягко проявил свою власть Тернов.

– Докладываю, – не стушевался Лапочкин. – Наведывался в квартиру. Съемная. Заходил внутрь. Беседовал с камердинером. Мужик брянский, глупый. С барином прибыл в столицу. Однако на имя Асинька клюнул, хотя и клялся, что барин предосудительных знакомств не ведет. По глазам его понял, что красотка в дом захаживала.

Тернов побарабанил пальцами по зеленому сукну и заметил:

– Вряд ли он так неосмотрителен. Да и дамочка приметная – сама Айседора Дункан.

– Вот оно что. – Лапочкин сверкнул глазками-буравчиками. – Танцовщицу бы и дворник, и швейцар приметили бы, жар-птица. А дворник из необычного помянул только, что от Гарноусова иногда по черной лестнице два подозрительных человека спускаются, воротники подняты, лица волосом заросшие. Полагаю, грим.

– Свидания депутат мог и по телефону назначать, и не обязательно у себя в квартире встречаться, – скороговоркой произнес Павел Миронович.

– Вот почему у камердинера глаза забегали, когда я имя «Асинька» назвал. Слышал, стервец, любовные восторги барина.

– И какой вывод изо всего этого можно сделать? – Тернов проявлял нетерпение.

– Выводы следующие. – Лапочкин помолчал, пожевал губами. – Первый: у депутата была любовница. Второй: он соблюдал меры предосторожности. И третий вытекает из второго: письма он не писал и от нее писем не получал. Он не дурак, чтобы такие компрометирующие документы доверять почте. Побоится перлюстрации. Такой адюльтер попахивает скандалом. Вдобавок, могут и в шпионаже в пользу Америки обвинить.

– Ну вы уж хватили через край, Лев Милеевич, – не поверил Тернов.

– Ничего не через край. Еще не известно, что эта Айседорка в России делает. У нас таких босых баб, как она, на сцену можно выпускать дивизиями.

– И что же дальше?

– А вот что. Листок-то мог принадлежать и не Гарноусову, а тому, второму, неизвестному. Да и письмо ли это?

– По-вашему, Айседора Дункан еще кого-то охмурила? – опешил Павел Миронович.

– Наверняка, и не одного. – Довольный Лапочкин откинулся на спинку стула. – Однако вернемся к нашим баранам. Что же мы имеем, любезный Павел Мироныч? Мы имеем подозрительную встречу депутата в подозрительном месте, в дешевом парикмахерском салоне. Зачем ему при камердинере ходить бриться в салон? Заметьте, он пришел без сопровождающего. Значит, опасался свидетелей. В салоне он с кем-то встретился, но факт встречи с неизвестным депутат отрицает. Портрет испарившегося клиента у вас имеется. И именно у этого неизвестного выпал тот самый листок бумаги, который мы спервоначалу приняли за любовное письмо. Так?

– Пока изъянов в вашей логике не вижу. – Павел Миронович благосклонным кивком одобрил ход мысли подчиненного.

– Теперь переходим к выстрелу. Стрелял не господин Шалопаев, невинно пострадавший при задержании. Пистолет его чист, о чем и сообщил эксперт. Да и сам Шалопаев говорил о стрелявшей женщине. Так?

– Которая потеряла галошу, – добавил Тернов.

– Как это все соединить? – Лапочкин пронзил начальника торжествующим взглядом.

– А черт его знает, как! – пробурчал Павел Миронович. – Таинственный клиент неизвестен, стрелявшая дама неизвестна. И на галоше ничего не написано, нет даже металлического инициала владелицы.

– Остается один выход, – подсказал опытный агент, – изучить текст письма.

– Что там изучать? – Павел Миронович скептически скривился. – Бессвязная мешанина из фривольных любовных словечек.

– В этой бессвязности должна быть какая-то связь! – настаивал Лапочкин.

– Тогда думайте. Ваша опытность здесь полезнее.

– Я уже успел подумать, пока обедал, – сказал помощник следователя и, увидев гнев в глазах Тернова, поскорее продолжил, чтобы тот не подумал, что издевается над зеленым начальником. – Вариант объяснения существует. И причем только один. К нам попал конспект любовного разговора.

– Как конспект? – не понял пораженный Тернов. – Если ваш камердинер и слышал любовные излияния своего барина по телефону, ответных-то речей он слышать не мог.

– Правильно мыслите, Павел Мироныч, – похвалил Лапочкин, – камердинеру вести конспект и незачем.

– Тогда конспект вела горничная балерины? – осторожно попробовал новую версию Тернов. – Но и здесь неодолимое препятствие того же характера.

– Не забудьте, что конспект должен был попасть в руки одного из двух: или Гарноусова, или неизвестного клиента. Если горничная балерины передала кому-то из мужчин свой конспект, то тогда кто стрелял? Неужели Айседорка? – подстегнул нерешительную мысль молодого начальника старый сыщик. – Зачем? Деньги на балетные школы для малолетних эльфов-босоножек покушением разве вышибешь?

Тернов выдвинул нижний ящик стола, вынул из него галошу и водрузил на стол. С минуту полюбовавшись на резиновое изделие, он с сомнением заключил:

– Для Айседоры все-таки маловата. Видел я сегодня ее ступни вблизи – гренадерские.

– Отлично, – одобрил Лапочкин. – Значит, мы пришли к выводу, что Айседорка не стреляла и не убегала, потеряв галошу. Вместе с тем конспект любовных речей не могли вести камердинер депутата и горничная балерины. Что остается?

– Остается допустить, что замешано третье лицо. Вы установили место тайных свиданий парочки? – радостно охнул Тернов и сконфуженно оглянулся на возившегося с синей папочкой письмоводителя.

– Нет, – усмехнулся Лапочкин. – Зачем ноги трепать? Это нам ни к чему.

– Как – ни к чему? – Павел Миронович нахмурился. – Именно в тайное гнездышко и проник соглядатай, который слышал воркотню любовников.

– Под кроватью он, что ли, по-вашему, сидел? – грубо возразил Лапочкин, и Тернов залился краской стыда.

– А хоть бы и сидел! Все равно где – под кроватью, в шкафу, за стенкой! Если злоумышленник опознал в парочке известных людей, вполне мог спрятаться и записывать с целью шантажа. А потом кому-нибудь из газетчиков предложить за хорошие деньги. Да хоть бы в тот же журнал «Флирт»… – К концу тирады, которую он начал из упрямства, Тернов говорил уже уверенней.

– Насчет шантажа вы ухватили проницательно, – похвалил упрямца подчиненный, – однако и кроме «Флирта» немало бульварных изданий. А у вас доказательств нет, что именно туда…

– Есть доказательства, есть! – уперся Тернов. – Я там, у Думы, видел сотрудника «Флирта». Он там отирался с неизвестной целью.

– Тогда вообще ерундистика получается, – обреченно вздохнул Лапочкин. – Человек, подслушавший и записавший любовные излияния депутата, встретился в салоне с депутатом, а должен был встретиться с журналистом! Журналиста вы схватили, и он действительно из «Флирта». И сегодня он крутился, как вы говорите, у Думы…

– У Думы был другой, – завял Тернов и тут же взбодрился: – Хотя, скорее всего, они в сговоре.

– Версия усложняется, – мрачно констатировал Лапочкин. – Подслушивающих было двое. Один сидел в шкафу, другой прятался под кроватью. Допустим. Тогда кто и в кого стрелял?

Тернов, покосившись на письмоводителя, притихшего в своем углу с открытым ртом и навостренными ушами, сделал ему привычный знак, означающий просьбу подать чай. В горле дознавателя пересохло. Он чувствовал себя загнанным в угол. Долго ждать не пришлось.

Отхлебнув чай из принесенного стакана в казенном подстаканнике, первым заговорил Лапочкин.

– А вы обратили внимание на самое главное?

– Что вы называете главным?

– Главным я называю то, что у этого, с позволения сказать, письма нет ни начала ни конца… Оно обрывается буквально на полуслове.

– Разумеется, я это заметил, – тоном, не допускающим возражений, прервал помощника Тернов. – К нам попал лишь один из нескольких листков.

– Я и не сомневался в вашей проницательности, – Лапочкин отвел глаза, – тогда получается, что остальные листки находятся у журналиста.

– Получается так, – согласился Тернов. – Вы думаете, надо провести обыск у обоих?

– Не раньше чем через два дня, – заявил помощник. – Чтобы поймать с поличным. К тому времени материал для очередного номера будет готов к отправке в типографию.

Тернов задумался. Перед ним возникла обольстительная госпожа Май. Врываться в редакцию возглавляемого ею журнала Тернову не хотелось. Однако ее откровенные заигрывания в стремлении спасти от возмездия Шалопаева могли свидетельствовать о том, что журналисты действовали с ее ведома. Или по ее заказу. Но если прийти к ней и прямо спросить, она не признается. А может быть, она и стреляла? Но зачем?

Тернов сдвинул брови, вызывая в памяти видение ножек редакторши, – он не мог сказать определенно, подошла бы к ним подозрительная галоша?

– У меня появилась еще одна версия, – осторожно завел Лапочкин. – По поводу любовной писанины. Позвольте изложить. Хотя чушь, наверное.

Такого рода предисловия действовали на молодого следователя безотказно: он с удовольствием выслушивал подчиненного и потом частенько приписывал возникшую версию себе.

– Излагайте, мой друг, – откликнулся Тернов, ставя стакан на стол и демонстрируя живейшее внимание.

– Я вот что подумал, – Лапочкин почесал затылок. – А не могло ли быть такое… Хотя это слишком замысловато… Короче, меня мучает мысль, глупая, пожалуй…

– Прошу вас, не тушуйтесь, Лев Милеевич, – поддержал Лапочкина начальник, – я сам ступаю на ложные дорожки… Но не боюсь этого…

– Я все думаю о том, как неудобно писать, сидя в шкафу, – сконфуженно потупился Лапочкин. – Да и под кроватью несподручно…